355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Натиг Расулзаде » Среди призраков » Текст книги (страница 5)
Среди призраков
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 18:54

Текст книги "Среди призраков"


Автор книги: Натиг Расулзаде



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

– Ничего, я тебе еще покажу, щенок!

– Щенок твой отец! – не остался я в долгу, и это было правдой – на самом деле, кто же еще его отец, как не щенок перед моим?

Меня окружили наши ребята и стали уговаривать, чтобы ушел. Впрочем, расходились уже все. Абас ушел злой со своей свитой голодранцев. Я поплелся домой в одиночестве. Тетрадки, заткнутые сзади за пояс, нервировали, хотя еще пять минут назад я их не замечал. Теперь я вытащил их и понес в руках.

Вечером папа и мама ушли в гости, и я наслаждался одиночеством, упивался им, и вечер обещал быть на редкость хорошим, хотя бы потому, что это был один из очень редких вечеров, когда у нас мало того что не было гостей, но даже предков моих – сразу обоих (тоже редкость большая!) – не имелось в наличии. Я лег на диван, взял свежий номер "Плей-боя", закурил "Мальборо" из папиной пачки, решив наслаждаться изо всех сил одиночеством, как вдруг обнаружил, что не так уж я и одинок в квартире. На кухне заканчивала свою возню Рая, о присутствии которой старики забыли меня предупредить. Что-то упало на кухне, покатилось, стукнуло, звякнуло, и я крикнул: "Рая, это ты?", и она отозвалась: "Да. Я скоро закончу и уйду..." Вот, черт бы ее побрал! Но присутствие Раи в пустой квартире, сначала просто разозлив, в дальнейшем изменило направление моих мыслей. Рая еще ни разу не оставалась со мной наедине, да и работает она у нас недавно, всего полгода как, а до нее у нас была домработницей одна старая карга, которая, когда подавала на стол, моментально отбивала мне весь аппетит. Я, немного подумав и возбудившись, встал с дивана и направился на кухню. Рая обернулась ко мне от плиты, разрумянившаяся от жара духовки, и в улыбке ее было нечто такое, слишком взрослое, понимающее, что у меня ноги сделались как ватные и даже немного закружилась голова. Наверно, я побледнел, потому что вдруг сквозь удары крови в голове, сквозь волнение и какой-то не совсем понятный страх, мешающие соображать, я осознал вдруг, что Рая стоит рядом со мной и, встревоженно всматриваясь мне в лицо, спрашивает, видимо, уже не в первый раз:

– Что это с тобой, а? Что с тобой?..

Тогда я неуклюже схватил ее своими ледяными руками, прижал к себе (со стороны, верно, могло показаться, что я хочу ее задушить) и уже больше не выпускал, вцепился, как бульдог в добычу. Потянулся к ее лицу губами, хотел поцеловать, и она даже не увернулась, спокойно ждала, но я сам сделал неловкое движение головой и вообще слишком много суетился, и поцелуй пришелся в подбородок.

– Что ты, что ты? Что с тобой?.. – совершенно спокойно спрашивала Рая, наблюдая за мной, как, наверно, наблюдают за поведением дебильных детей.

– Подожди... Погоди... – бессмысленно шептал я, обнимая ее и почти абсолютно ничего не соображая, только ощущая шум в голове.

С ней я был на "ты" с самого первого дня ее работы у нас; может, потому, что выглядела Рая намного моложе своих лет, а порой вообще казалась чуть ли не сверстницей мне, если не обращать внимания на прекрасно развитые формы (если только на такое можно не обращать внимания). Я все старался повалить ее на пол, видимо, начисто позабыв, что в доме имеются кровати и диваны, и совсем не соображая, что мы стоим на кухне. Но все произошло гораздо проще и прозаичнее, чем я представлял себе это в своих снах, после которых обычно просыпался с мокрыми трусами. Рая вдруг резко и неожиданно отстранила меня, так что я чуть сам не повалился на пол.

– Пристал, как репейник, – ворчливо сказала она, оправляя юбку. – Нет терпения обождать, что ли?.. Совсем как отец твой, тоже время ценит, проговорила она, но я, охваченный страстью, не слышал ее слов, не обратил внимания, мне сейчас было совсем не до слов, какими бы неожиданными они не оказались, и все, что говорила Рая, я нетерпеливо пропускал мимо ушей, продолжая срывать с нее одежду.

Она нехотя, лениво сопротивлялась, но так как была сильнее меня, то для меня ее сопротивление оказывалось серьезной помехой.

– Так я и знала... Ведь чуяло мое сердце, не хотела ведь оставаться с ним... Надо было оставить все это к чертям на завтра, – говорила она, отводя то и дело мои руки от себя. Но я уже не на шутку распалился, и Рая, конечно, чувствовала и понимала это, и тогда вдруг она сама обняла меня, прижалась ко мне своими твердыми грудями, поцеловала меня в губы, так, что у меня дух захватило и перед глазами поплыли разноцветные круги. Потом мы с ней пошли в мою комнату, и там она отдалась мне легко и просто, а сразу после этого, когда я лежал, как оглушенный, побежала в ванную.

Вот так все и произошло. То, чего я с трепетом ожидал, как самое большое и важное событие на данном этапе своей жизни, то, что волновало, заставляя бешено биться сердце, не давало спать, а когда давало, то приводило в сон мой фантастические образы фантастически красивых женщин, произошло до обидного быстро и до слез пошло и некрасиво.

Мне смешно, откровенно говоря, когда какой-нибудь пятнадцатилетний мальчишка начинает выдумывать про это. Всегда видишь, что врет. А главное ведь сам такой, и потому уже точно знаешь – врет. Ну, разумеется, я не исключение, это только вам я рассказываю, потому что как-то к месту пришлось, а когда с товарищами, я и сам не хуже их придумываю разные случаи, похождения, приключения; естественно, здравый смысл в тебе ставит какие-то границы, старается заземлить невероятные истории, сделать их не такими уж и невероятными, более реальными, и потому внешне таким историям верится; выдумываются смешные, оригинальные, запоминающиеся детали во всем этом вранье, которые очень удачно цепляются за так называемую прозу жизни – вот это и есть в принципе внешняя сторона. Но когда долго выдумываешь что-нибудь и стараешься не забыть то, что выдумал, и при любом удобном и неудобном случае хочешь и ты пропихнуть слушателям свою историйку, то невольно со временем сам начинаешь верить всей придуманной тобой же мути... А когда случается на самом деле – вот как со мной сейчас, даже, мне кажется, рассказывать не хочется, то есть не захочется... Или, может, я просто очень устал сейчас, а завтра еще как захочется рассказать ребятам?.. Нет, не думаю... Вряд ли...

Вошла Рая, уже одетая, и каким-то слишком трезвым и будничным голосом сообщила:

– Я пошла. У тебя хватит ума не трепаться об этом? Как будто мои мысли читала.

– Ты с >ма сошла? – стал хорохориться я. – С какой стати я должен трепаться?

– А черт вас знает, – сказала она и равнодушно махнула рукой.

– А почему – вас? – спросил я и тут внезапно вспомнил то, что ухватил краем уха, на что не обратил внимания, в подсознании застряло-таки и теперь неожиданно всплыло. – Погоди, ты что-то про отца говорила?..

– Ничего я не говорила! – зло огрызнулась она.

– Нет, нет, ты что-то говорила, – догадка вдруг ожгла меня. Я вскочил с постели голый и, не обращая на это внимания, хотя впервые стоял голым перед женщиной, схватил ее за плечи; но то, о чем я догадывался, стремительно превращалось в моем сознании в реальность, в памяти моей возникли произнесенные Раей слова, временно канувшие в темную бездну души и теперь всплывавшие, разбуженные яростью, звучавшие отчетливо, буква за буквой.

– Пусти... – зашипела она от боли, с трудом отцепляя от своих плеч мои руки. – Ничего я не говорила. Пусти, у меня синяки будут... – Тут она взглянула мне в лицо и сразу отвела глаза. – Да я просто сказала, что твой отец тоже такой приставучий, – совершенно другим тоном произнесла она, в голосе ее теперь звучали нотки сожаления и желания оправдаться.

– Как?! И ты?! И вы тут... Здесь... Делали... То же самое?..

– Ты с ума сошел! – возмутилась она так свирепо, что я заколебался, и былая уверенность во мне, в которую превратилась было догадка, стала так же стремительно таять, как и минуту назад стремительно крепла. – Просто он однажды шутливо схватил меня, но я дала ему по рукам, и он отстал, что-то пошутил и отстал. Я бы с ним ни за что!.. Да и где, господи, он же приходит с работы, обычно когда меня уже нет у вас, редко когда застанет еще меня, не помнишь, что ли? – Я не отвечая продолжал смотреть ей в лицо, лихорадочно выискивая нечто такое мимолетное, что выдало бы ее, что, безусловно, доказало бы, что она врет, но ничего подобного на лице ее нельзя было прочитать, оно, ее лицо, было спокойным и доброжелательным, да еще эта ее последняя фраза убедила меня: на самом деле, они же никогда не оставались вдвоем, как я с ней, где бы в таком случае это могло бы произойти? Хотя у папы наверняка имеется такое местечко, и может даже не одно...

– А ты мне понравился, – услышал я Раин голос. – Правда, понравился. – Рая улыбнулась. – Поэтому все у нас и получилось без проблем. Понял, дурашка?..

Конечно, будь я постарше, я бы сразу заподозрил ее и уличил во лжи, ведь она все-таки врала мне, причем врала издевательски, бессовестно, даже не желая тратить много слов на вранье и свое оправдание' – мол, мальчишка, и так поверит, ему много не надо, зачем попусту порох тратить? Но я не был постарше, не был опытнее, и я поверил ей, потому что очень хотелось поверить, потому что было бы мерзко и противно представить себе то, что я заподозрил поначалу и что всеми силами души старался отбросить от себя, и еще я поверил потому, что мне хотелось сохранить в себе сознание того, что у меня теперь есть женщина привлекательная, сильная, красивая, правда, старовата немного: тридцать лет, но все еще довольно свежая, полная энергии... И потом, даже если зайдет разговор, даже если предположить, что мне захочется поговорить об этом с приятелями, ведь совсем не обязательно говорить, сколько ей лет точно, к чему это?.. Мне хотелось верить, что эта женщина моя и ничья больше, и потому ей не составило большого труда убедить меня в этом. Мне хотелось верить, что я уже стал настоящим мужчиной, и я верил.

Она обняла меня на прощание, рука ее вдруг стремительно скользнула вниз вдоль моего тела, шмыгнула под халат, и она потрогала меня так, что у меня голова закружилась немного.

– Сладенький, – сказала она и, опустив глаза, мельком глянув на меня, воскликнула восхищенно, и мне эти нотки восхищения особенно понравились. О-о!.. Я, пожалуй, уйду, а то это надолго. Нас и так застукать могут...

И не успел я что-то возразить, как она торопливо чмокнула меня в грудь и побежала к дверям. Хлопнула входная дверь за Раей, а я еще некоторое время продолжал стоять как оглушенный, стоял посреди комнаты, растерянный, возбужденный и изо всех сил старался казаться перед самим собою счастливым. Потом влез под одеяло и стал вспоминать Раю и как это у нас произошло. Но тут вновь возникла в памяти фраза Раи про отца, неосторожно оброненная, и я изо всех сил стал бороться, чтобы выкинуть ее из памяти, но так и заснул в раздвоенных чувствах – с обжигающей сердце радостью от того, что теперь у меня есть женщина, и с горечью, отравляющей эту радость. Так и заснул...

Весь следующий день в школе я был рассеян, углублен в себя, чем весьма удивил учителей, привыкших к моей всегдашней готовности отвечать урок. На этот раз мне было не до уроков, я был сосредоточен на себе, на своей дражайшей персоне, был очень внимателен внутренне, прислушивался к себе, чтобы от меня не ускользнуло изменение во мне, которое, как я знал из книжек, происходит с мальчиками, когда они становятся мужчинами. Какое-то резкое, слишком заметное изменение я, к своему сожалению, не обнаружил в себе, но мне на какое-то время стали неинтересны приятели, я стал думать о себе, что теперь я взрослее и опытнее их, раз уж это произошло, по крайней мере, думал я, я должен казаться взрослее и опытнее, и, честно говоря, время от времени, когда я не вспоминал невольно подробности прошедшего вечера, я напускал на себя таинственный, отстраненный от всего вид, и наблюдал за всеми окружающими с мягкой, презрительной полуулыбкой (мне хотелось, чтобы это была в меру заметная мягкая, презрительная полуулыбка), так что, видимо, в особо подчеркнутый момент моего таинственно-рассеянного вида Наргиз, заметив мое странное поведение, спросила:

– Ты что сегодня какой-то не такой?

Я мельком глянул на нее, пожал плечами.

– Не такой, как тебе хотелось бы? – спросил я, вложив в голос чуть больше язвительности, чем следовало, но она пропустила мимо ушей язвительные нотки, или, может, они прозвучали не так откровенно, каким откровенно таинственным был мой вид.

Как бы там ни было, она спросила еще:

– Что-нибудь случилось?

А тут как раз прозвенел звонок на перемену, и я молча, игнорируя ее праздное любопытство, вышел из-за парты: жест, долженствующий означать – мол, надоела ты мне со своими расспросами, и вышел в коридор. Наргиз возмущенно хмыкнула мне вслед. Вы только подумайте, она еще хмыкает после того вечера, когда я встретил ее на улице и она так явно и недружелюбно отшила меня! Она еще хмыкать будет, чушка!.. В другое время это ее хмыкание больно резануло бы меня по сердцу, но теперь поведение Наргиз, не то, как она именно сейчас себя ведет, а вообще обычное поведение Наргиз показалось мне смешным и даже нелепым; смешно было, что она так задается, вытыкается на каждом шагу, во всех своих ухажерах так уверена, ждет, что я – что бы там ни было – не перестану ухаживать за ней, оказывать ей всяческое внимание, жалко кадриться к ней и тем самым поддерживать во всех мнение, что она – первая девушка в школе и ей чуть ли не впору участвовать в конкурсах красоты. Как же я могу все это, если она не раз давала мне понять, абсолютно со мной не церемонясь, что не испытывает ко мне никаких чувств?.. И теперь мне было смешно наблюдать, как она обращается со мной – будто я ее верный влюбленный, как цуцик, паж. В моих глазах это теперь было наивно, хотя я бы не сказал, что отношение мое к ней изменилось; она по-прежнему очень мне нравилась, и мне было жаль, очень жаль было, очень-очень-очень жаль, что вчера это была не она.

Звонок вернул меня из коридора. Вслед за нами, неохотно тянувшимися в класс ребятами, вошла математичка Нина Васильевна. Гул в классе не сразу, но все же умолк.

– Садитесь, – бросила она, не глядя на нас, и очень напрасно, если б глянула, то убедилась бы, что никто не стоял.

– Здра-асте... – проблеяли с последней парты. Несколько человек приглушенно и коротко рассмеялись.

– И не паясничайте, – предупредила Нина Васильевна строго.

Было заметно, что настроение у нее препаршивое. По этому поводу тут же начались шутливые перешептывания среди мальчиков.

– Не с той ноги встала, – послышался слева от меня отчетливый шепот; говоривший не отличался оригинальностью, как видите, но таких у нас немного, обычно стараются что-нибудь похлестче, и словно в подтверждение моих мыслей кто-то кому-то сзади прошептал:

– У, злая сегодня... Видно, ночью...

– ...оргазма не было, – закончил за него другой голос спокойно.

Послышалось хихиканье.

– Тихо, – сказала Нина Васильевна, поковырялась в своих тетрадках, что-то поотмечала в классном журнале, и тоном, не допускающим возражений, напряженным голосом, который ясно говорил, что она ждет этих возражений и готова отразить их, произнесла: – Пишем контрольную.

– Вы же не предупреждали, – послышался одинокий неуверенный голос.

– Это кто там бунтует? – вскинулась тут же Нина Васильевна. – Вы не в детском садике, чтобы каждый раз предупреждать. Пишем, и все! Ничего нового для вас тут нет, все это мы проходили. А кто не хочет писать, получай свою двойку – и скатертью дорога!..

Ну, здесь она, конечно, маху дала. Через минуту она поняла это, но было поздно.

Вышел Ариф, который дистрофическим голосом возразил с последней парты, и за ним – один за другим – nqrflHy-лись все девять мальчиков нашего класса. С некоторых пор это у нас практиковалось, а недавно из неравной борьбы с учителями мы вышли победителями; и они, видя свою беспомощность перед новым явлением, перестали выгонять мальчиков с уроков, так как уходили все девять, если выгоняли одного. Нас поначалу запугивали двойками, и бывало так, что, когда мы выходили, всем нам и в самом деле ставили двойки в журнале, однако такой метод вскоре был отвергнут самими придумавшими его: во-первых, он не прошиб наше мальчишеское упрямство, а, даже наоборот, еще больше укрепил его, во-вторых, успеваемость в классе сильно понизилась, вследствие чего директор вызвал к себе нашу классную "даму" и сделал ей втык. Двойки перестали ставить оптом, и мы повеселели – ну в самом деле, кому охота ни за что ни про что отхватить паяльник; я, например, всегда почти знаю урок, так что мне это ни к чему. Одним словом, эта мера пресечения изжила себя, а все другие меры были еще менее чувствительными. Так вот, только встал Ариф, в других словно по команде взыграло чувство солидарности и мальчишеского позерства, и все стали по одному выходить из класса. Признаться, не люблю я такую стадность, такое баранье чувство локтя, но не мог же я оставаться в классе, сами понимаете, когда все выходили... Хотя на этот раз Ариф явно передергивал – она-то не сказала прямо, что выгоняет. Наверно, он совсем уж не готов к контрольной, раз ищет любой повод и хватается за любое ее неосторожное слово. Когда я поднялся, чтобы выйти из-за парты, хотя все это казалось мне смешным позерством и мальчишечьим кривляньем, Наргиз схватила меня за руку.

– Не дури! – сказала она строго, как человек, имеющий власть над другим и уверенный, что ему подчинятся без возражений и даже за счастье почтут. Это тоже было смешно и фальшиво.

– Нам на этой выходить, дамочка, так что извини-подвинься, – сказал я, изобразив придурка не хуже Балбеса Абаса.

– Придурок, – сказала она, очень даже проницательно разгадав мою сущность на данную минуту.

Мы вышли на улицу и уселись на каменном парапете у дверей школы. На улицу выходил крохотный балкончик как раз над входом в школу, со второго этажа, из директорского кабинета. А на балкон в таких случаях выходил директор, моментально уведомленный учителем об очередном ЧП. Вот и сейчас, не прошло и трех минут, не успели .мы закурить мои "Мальборо", которыми я угощал ребят, директор вышел на балкон и озабоченно глянул вниз, на нас.

– Так я и знал, что он сейчас выскочит, – насмешливо сказал Саша, пряча сигарету в рукав.

– Как картонный паяц, – сказал Ариф.

– Оперативно действует, – сказал Сурик.

– Хорошо, хоть выйти успели, а то скоро, мне кажется, он раньше нас будет выскакивать...

– Как тень отца Гамлета, – сказал я.

– Как кукушка из часов...

– Видно, у него сзади есть механизм такой, – сказал Эльчин.

– Это точно. Как только мы здесь, ему там не сидится.

– Задом чует, – сказал Ариф.

– Ха-ха!..

– Керимов, Асланов, Алиев, Коган, Воронин и прочая, прочая, я жду вас с нетерпением, – возвестил сверху директор.

– Весьма польщены, – тихо, чтобы директор не услышал, ответил Сурик.

И опять каждый что-то сострил, вставая и отряхивая зад. Директор ждал на балконе, пока мы не вошли в школу, как капитан на мостике, который (если только допустимо подобное сравнение) удовлетворенно наблюдает возвращение крыс на свой корабль, что покинули они по ложной тревоге: нет, оказывается, течи и все в полном порядке.

– И пожалуйста, – сказал сверху директор, – не ругайте моих предков. Это не облегчит вашу участь.

– Ишь ты, юморист, – сказал Эльчин.

– В КВН его, в КВН, – подал голос Ариф.

– В "Что, где, когда?", – бросил реплику Сурик.

– Остряк тридцатых годов...

Директора мы совсем не уважали и немного побаивались, потому что знали он способен на любую пакость.

Раз на моих глазах с нашим директором произошел такой случай. В школе устраивали вечер с танцами. Привалила, разумеется, и вся окрестная шпана. Один из них по кличке Боба, что значит – дедушка, малорослый тридцатилетний крепыш, весь в татуировках, накурившийся анаши, вошел в школу, отстранив сторожа, которому строго-настрого было наказано не пропускать никого из посторонних. Сторож растерялся, а директор, сердитый, подойдя к нему, стал выговаривать ему громко:

– Я тебе что говорил? Я же тебя предупреждал, чтобы не пропускал посторонних!

Бобе, уже гулявшему по вестибюлю, это не понравилось. Он неторопливо подошел к директору и спросил:

– Кого вы называете посторонним?

Несколько ребят – постоянная свита Бобы, уже успевшая вслед за своим вожаком просочиться в вестибюль, – окружили директора, молча взиравшего на Бобу. Такое молчаливое взирание на его персону тоже, видимо, не очень было по душе Бобе.

– Реджаб, – обратился Боба к директору по имени и вдруг, стоя вплотную к нему, изловчившись, схватил нашего директора за ухо. – Реджаб, кто здесь директор?

^– Я директор, Боба, – испуганно ответил Раджаб Ваги-фович, заискивающе и жалко улыбаясь, изо всех сил стараясь -. это старание четко отпечаталось на его лице – как-нибудь превратить все в шутку. Но ударить Бобу по руке, крепко державшей его за ухо, он не посмел. Так и стоял в нелепой позе, склонившись всем своим тощим телом к коротышке Бобе. Ребята с любопытством, стоя в сторонке, ожидали, чем кончится эта сцена. Бобу все знали в нашем районе, то есть вся милиция и вся шпана. В общей сложности десять лет из своих тридцати Боба просидел по разным тюрьмам Баку, Ташкента и Махачкалы. ^Был наслышан о Бобе и наш директор Раджаб Гуламов. Мне, откровенно говоря, хотя я мало сказать, что недолюбливал директора (скорее презирал его), все же было неприятно наблюдать, как унижают его достоинство, потому что все-таки, что бы там ни было, – это наш директор, наш руководитель, и, унижая его, косвенно унижают и нас, учащихся в школе, которой он руководит. Однако скрепя сердце я наблюдал, чем все это закончится.

– Кто директор, Реджаб? – спросил еще раз Боба, называя Раджаба чисто с бакинским выговором – Реджаб, то есть в какой-то степени относясь презрительно и к его имени: вот, мол, как хочу, гак и выговариваю твое имя, и мне наплевать, как оно на самом деле должно произноситься; Боба, повторив свой вопрос – было видно, – еще сильнее скрутил в пальцах директорское ухо.

– Ой, Боба, пусти! – крикнул невольно Раджаб Ваги-фович, и беспомощная улыбка исказилась и превратилась в гримасу боля на его лице.

– Кто директор, Реджаб? – спросил Боба еще раз нарочито-ласковым голосом у Раджаба Вагифовича, стоявшего в такой позе, будто в ожидании, что ему скажут на ухо.

– И ты, и я, Боба! И ты, и я! – не выдержал Раджаб Вагифович.

Только тогда Боба отпустил его многострадальное ухо.

И вот такой человек, такое ничтожество вызвало к себе моего отца! Не зря папа бесился. Конечно же, я виноват, только я один виноват, не надо было давать повода, но разве я тогда мог уклониться от драки, когда вся наша так называемая футбольная команда дралась, поначалу шутливо, пинками в зад, а потом вдруг началась серьезная заварушка, ну да что теперь задним числом голову над этим ломать, что было, то было, не поправишь, звать бы, где упадешь, как любит повторять папа, подстелил бы соломки. И все-таки, обидно очень, что он вызывает папу к себе... И вместе с тем, несмотря на всеобщее неуважение, на собственное, не требующее доказательства, ничтожество, директор Раджаб Гула-мов свои делишки обделывал с успехом и в общем и целом преуспевал. Всем, например, было известно, что за определенную мзду (плата по таксе) он натягивал выпускникам отличные аттестаты, а если этой платы по таксе" не следовало, мог запросто испортить тот же аттестат четверками. Но это только то, что все знали, и я могу себе представить, сколько же у него темных делишек, о которых я и мне подобные и представления не имеют, а в то же время для него эти темные делишки – реальный источник доходов. Мы и раньше не очень-то уважительно относились к нашему директору, а после того случая с Бобой он и вовсе упал в наших глазах, что, естественно, его нисколько не волновало. Я, например, презираю людей, которые не могут постоять за себя...

Так вот, вошли мы к нему в кабинет, и, как только мы переступили порог, это чучело облезлое завелось, и по всему было видно – надолго. Ну и нудятина, и голос у него под стать характеру: гнусавый, тоскливый. Если попробовать выразить голоса красками, то у нашего директора должен быть голос мрачно-зеленого цвета с прожилками, ядовитый, как мрамор на могилах.

– Приведете родителей, – сказал он в заключение и отпустил нас.

На меня он ни разу не посмотрел, понимал, конечно, что его теперешний вызов родителей меньше всего касался моего отца.

Мы снова вышли на улицу в ожидании звонка, который не пришлось ждать особенно долго, потому что головомойка у директора заняла довольно большую часть урока, что мы так красиво и небрежно покинули...

Иногда к нашей школе подъезжал на своей "Волге" Адыль, или Адик, как его обычно называли, сын известного в городе художника. Адику было девятнадцать лет, и все мы ему завидовали; завидовали тому, как. он модно одевается, его роскошной машине, уставленной зеркалами сверх всякой меры, в которой вечно находилась какая-нибудь смазливая девчонка... Мне с моим мотоциклом и "Мальборо" было далеко до него, хотя Адик в свои девятнадцать был всего лишь оболтусом и прожигателем жизни. Сегодня он подъехал и был один в машине. Но все равно, как только я его увидел, я подумал о его девушках, и сердце у меня облилось радостью и сладко заныло, потому что я вспомнил, что и у меня теперь есть девушка, нет, скорее женщина, есть у меня женщина, которая мне принадлежит.

Адик резко затормозил у школы и умело остановил машину у самой кромки тротуара. Мы, все девятеро, влезли в его машину, и Адик погнал по улицам как бешеный. Мы пели, кричали, повизгивали и выли от удовольствия, как волки...

...Адик на спор проезжал на своей "Волге" между двумя камнями, поставленными друг от друга на расстоянии, превышающем ширину машины всего лишь сантиметров на двадцать. Он никогда не задевал камней, хотя проезжал через эти импровизированные ворота со скоростью не ниже восьмидесяти километров в час. Часто, если это были кирпичи, поставленные на попа, они падали от напора воздуха. Обычно каменные ворота устраивались в огромном дворе соседней школы, не имевшем ворот, так что туда запросто можно было въехать даже на грузовике. Там мы часто играли в футбол на интерес. Футбольные команды были самые пестрые: начиная от школьников, таких, как я и мои одноклассники, и кончая самой жалкой шпаной, наркоманами, для которых выигрыш от футбола рубль или два – были деньги, на что можно было приобрести совсем неплохой по их понятиям кайф.

Покатавшись немного по городу, мы приехали к подъезду Сергея – обычному месту наших почти ежевечерних сборищ. Мы, разгоряченные быстрой ездой, шумно вылезли из машины, причем каждому хотелось, выходя, хлопнуть дверцей, и подошли к подъезду, где стояли Сергей, неизменный Яшка, на этот раз без гитары, но, естественно, со своим гнусным голосом, что всегда был при нем и всегда был готов продемонстрировать себя; и еще несколько ребят стояло в подъезде.

– Сергей! – раздался, как и в прошлый раз, сверху с балкона визгливый голос матери Сергея. – Иди домой сейчас же!

– Не иду, – тихо, спокойно отозвался Сергей, не поднимая головы.

– Сергей! Ты что, оглох?! Домой!.. – повторил визгливый голос.

– Не иду, – еще спокойнее ответил Сергей.

Ребята рассмеялись, тоже тихо.

Окинув улицу взглядом, я почувствовал что-то странное, повисшее в самом воздухе, что-то неприятное и тревожащее. Потом, приглядевшись внимательнее, я понял, что это ощущение появилось во мне от милицейского "газика", стоявшего у соседних ворот.

– Что это? – кивнул я в сторону ворот.

– "Воронок", не видишь, что ли? – сказал Сергей и пояснил. – За Исой приехали...

– А-а...

Мы стояли, ожидая, когда выведут Ису. На улице светило яркое солнце, а тут, в подъезде, где мы стояли, было прохладно и сумеречно, и, если бы не тошнотворные запахи, здесь было бы очень приятно.

– За что его? – спросил кто-то.

– А черт его знает, – сказал Сергей. – Опять проштрафился. Эти просто так не приедут... За ним только в прошлом году раз десять вот так приезжали... Потом отец его ходит, подмажет там кого надо, и его выпускают...

Наконец Ису вывели двое милиционеров, еще один шел вслед за ними. Иса спокойно оглядел улицу, увидел нас в подъезде и подмигнул. Был он высокий, с прямыми волосами, ладной фигурой, с невыразительными, будто стеклянными глазами. Когда его стали толкать в машину, он вдруг вырвался, его схватили опять, он снова вырвался и побежал по улице, милиционеры сломя голову погнались за ним, один из них зацепил его сзади ногой за ногу, Иса упал, на него насели, подняли и, скрутив руки, повели к машине.

– Все равно я убью эту суку! – крикнул Иса. Его наконец втолкнули в "газик" и уехали.

– А-а... Ну, все ясно, – сказал Валерий, сидевший на ступеньках подъезда, сосед Исы по двору. – Это значит, его жена вызвала мусоров. Он бил ее утром... Пьяный пришел под утро и отвалял ее... – Валерий помолчал, потом вдруг снова заговорил, хотя его не слушали: – А тоже ведь человек живой... Я о жене его, о Кате... Женщина все-таки, а тут муж – то по тюрягам сидит, то вечно пьяный приходит, разве дело? Как же не погулять?..

– Заткнись, Потаскухин, – сказал ему Сергей. – Думаешь, все такие, как твоя сестра?

– Он просто радуется, когда находится вторая такая шлюха под стать его сестре, – поддержал его Эльчин.

Сестра Валерия Рена (они были от двух отцов – Валерий от русского, Рена -от азербайджанца) была красивая, двадцатитрехлетняя, но уже порядком потрепанная профессиональная девица. Да, да, точно вам говорю – она профессионально занималась проституцией, и все, кто ее знал, знали также ее ставку – четвертак, а года три назад она, говорят, брала по пятьдесят с клиента; она где-то числилась на работе, то ли машинисткой, то ли секретаршей, для отвода глаз в основном, потому что в любое время дня, а иногда даже ночи за ней приезжали на машинах и увозили, а числилась она формально на службе, чтобы ее оставил в покое участковый милиционер, который, конечно же, прекрасно знал род ее занятий, но смотрел на это как-то сквозь пальцы, может, потому, что сам не раз пользовался ее услугами, или же потому, что невозможно было доказать фиктивность ее работы (все-таки числится человек на работе, не ходить же ему было к ней на работу и ежедневно проверять, посещает она службу или нет, да и далеко это было), а скорее всего потому, что Рена, как утверждал ее брат, с недавних пор стала отчислять из своих заработков налоги в пользу участкового, отчего тот перестал пользоваться ее услугами, и между ними восстановились только деловые отношения. Когда мы Рену порой шутливо задевали, она всякий раз так же шутливо отзывалась:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю