Текст книги "Среди призраков"
Автор книги: Натиг Расулзаде
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)
Потом я летел к ней в маленький южный городок. Уже. садя в самолете, набиравшем высоту, помню, смотрел я вниз на рваные лохмотья облаков и вдруг подумал: зачем, куда я лечу? Что мне там делать, если все уже предельно ясно? Ведь она все написала в письме. И письмо-то какое было пухлое, мелко исписанное, на нескольких страничках, еле в конверт уместилось. Может, это и придало мне надежды: в многословии, в обиженном тоне множества ненужных воспоминаний мне почудилась какая-то неуверенность, некатегоричность и незавершенность ее решения; ведь если рвать бесповоротно, раз и навсегда достаточно нескольких слов, спокойных, равнодушных, а то и письма не надо. Потому-то, видимо, я и полетел.
Но потом, уже сидя в кресле самолета, я почувствовал такую тоскливую неуверенность, что решил первым же рейсом вылететь обратно. И зачем только я полетел?.. Все же я цеплялся за любую надежду, за всякую видимость надежды... Потому что где-то в глубине во мне притаился такой привычный, такой родной кусочек ее, завладев моей памятью, ждущий свою хозяйку, и он говорил мне, твердил постоянно, убеждал, что надо вернуть ее, непременно вернуть, вернуть, вернуть...
День был такой же, как многие другие. Как другие дни. Это-то и было скверно теперь, когда, как мне казалось, я постепенно погрязал в болоте мелочной и неблагодарной службы. Служба. Контора. Ненавижу... Впрочем, очень может быть, что я слишком уж нетерпелив и все еще впереди, все – предстоит? Но я не мог долго засиживаться вот в таких местах, мне здесь не хватало воздуху, не хватало простора, чтобы проявить себя; я ощущал в себе много нерастраченных сил, и при мысли, что они, мои силы, сам я, моя молодость могут быть загублены в такой вот дыре, в которой я сейчас работал, я приходил в ужас, чуть из кожи не вылезал, стараясь проявить себя и побыстрее продвинуться, перепрыгнуть несколько ступеней по служебной лестнице... Да, малый я был прыткий, но нужно было положить начало, я ждал чего-то, что могло бы послужить мне трамплином на пути восхождения к верхам, к славе, нет, пусть необязательно – к славе, но наверх – обязательно, всенепременно, во что бы то ни стало...
Я смотрел из окна издательства на улицу. В городе бесчеловечный зной пьянил людей, и они шли, усталые, разморенные, озабоченно, болезненно морщились, будто только что вышли от зубного врача. Несоображающий человеческий муравейник, подумал я, все они только и ждут своего лидера, и надо только суметь пробиться, а дальше само пойдет, пойдет как по маслу. Вот так я подумал: несоображающий человеческий муравейник. И еще подумал: а ты Наполеон. А внизу – двуногих тварей миллионы, что для тебя орудие одно. А ты, стало быть, вознесен судьбой. Сюда. На третий этаж издательства, где идет нескончаемый ремонт – в свое время все это добротное здание было построено за гораздо более скромные сроки, чем продолжается этот ремонт, которому все еще конца не видно, – на третий этаж, в крохотную комнатку корректоров, где впритирку друг к другу сидят вас шесть человек, точнее – шесть корректоров, сами разбирайтесь, для кого это люди, для кого – нет. Они пока такие же, как и я, то есть я пока такой же, как они, но живу надеждой, что в ближайшем будущем судьба выстрелит мной из этой богом забытой комнатенки, выстрелит мной, как пробкой из шампанского стреляет рука захмелевшего, загулявшего ловца счастья и удачи. И буду вознесен. Умей быть благодарным судьбе, вспомнил я присказку многих неудачников. Они-то за все готовы благодарить свою судьбу, за все, что произошло и не произошло с ними: не продвинули по службе, обошли премией, обделили квартирой, задвинув в самый конец очереди на жилплощадь, но зато, слава богу, не калека, есть две ноги, как полагается, и оба глаза, а мало ли людей... и так далее. Умей быть благодарным судьбе. Не гневи бога своей неблагодарностью. Умей быть благодарным... И тогда я здорово разозлился и дал себе слово, что во что бы то ни стало вознесусь над всей этой мелкотой, озабоченной чужими делами и получающей за это гроши, поднимусь высоко, все они еще услышат обо мне, еще узнают, с кем работали бок о бок и кого не хотели продвигать по службе. Такое вот слово я дал себе не шутя и даже подумал тогда, что если потребуется для поставленной цели бросить свои занятия литературой, я брошу, брошу писать стихи, наплюю на свои мечты о славе, о популярности литературной, забуду все, о чем мечталось в юности. Уже тогда я подсознательно понимал, смутно чувствовал, что сделать литературную карьеру будет гораздо труднее для меня, чем сделать просто карьеру делового человека. Если определение – деловой человек, слишком неконкретно для вас, тогда скажем, ну... организатор производства, неважно какого, была бы голова на плечах, а производство найдется. Так оно и вышло. Литература пошла побоку (один только я знал наверняка, как она при этом мало потеряла), и я стал постепенно тем, кем стал, кем являюсь теперь, в настоящий миг – посредственностью, занимающей место 17а во втором салоне ааиалайнера Ту-134, выполняющего рейс по маршруту Баку– Москва. А что тут плохого? Кесарю – кесарево. Такие талантливые организаторы вроде меня, умеющие направлять массы, работать с массами, тоже нужны. Да еще как нужны. Они сейчас такой же дефицит по стране, как, скажем, "Тройной" одеколон. Ну, так или иначе, но они – я имею в виду талантливые организаторы (потому, что очень уж хочется побольше поговорить о себе, хотя бы и с самим собой, ведь на это тоже времени не находится, разве что в самолете, когда киснешь от скуки) – они нужны во всяком случае больше, чем бездарные поэты, сидящие на ключевых постах издательского дела и озабоченные только лишь тем, чтобы среди их иллюзорных, несуществующих читателей прижился бы их громкий, высосанный из пальца литературный псевдоним, который они уже и псевдонимом не называют, а предав свою плебейскую фамилию, какую-нибудь Вермишев, Хубышев, но все же свою, родную, и заодно отрекшись тем самым от своих родственников, живущих где-нибудь в горном селении и ничего не подозревающих и продолжающих мирно пасти скот и гордящихся своим родственником, поэтом, что в самом Баку занимает хорошую должность, отрекшись, значит, от своей фамилии, берут себе взамен что-нибудь вроде Паша-ханлы, Исмаилшахлы и прочее, на что способна их убогая фантазия, а свою фамилию стараются поскорее забыть, и вот уже их дети не Хубышевы, а Пашаханлы, и гордятся своим– папочкой, да и как же не гордиться таким... Чудеса! И стишки-то до того убогие, что ради них не то что фамилию, но даже и букву в фамилии менять было бы грешно. Знаю я их, насмотрелся и в молодости, и одно время, как говорится, по долгу службы. Нет уж, гораздо лучше такой деловой человек, как я, вовремя бросивший насиловать и марать бумагу, нежели такие недоношенные поэты, которые всю жизнь проводят в поисках своего имени, но никак не в творческих поисках и терзаниях. А вот я зато, можно сказать, сделал блестящую карьеру, теперь я могу об этом сказать... Ну хотя бы самому себе. А было время из осторожности и даже какого-то суеверного чувства я перед самим собой боялся похвалиться, а вдруг провал, вдруг один неосторожный шаг – и все летит прахом все кувырком. Блестящая карьера. Что верно, то верно. Правда, поначалу тесть помогал во многом, так сказать, руку приложил к началу пути, благословил, одним словом. Тесть у меня еще тот хват. Весь в орденах и заслугах. Успел отхватить в свое застойное время, тем более что время-то и на самом деле было застойное, многие спали, не ввязывались в драки, а кто позубастее – в этот момент мог спокойно хватать. Вот он и нахватал сверх меры. Ну, его дело. А для меня он был хорошим трамплином. Честно сказать, и в наших с Соной отношениях не последнее место занимал этот козырь – ее гранитный, орденоносный, бронебойный папаша-депутат, я имею в виду, что это был не лишний козырь для меня, когда я раздумывал, жениться на Соне . или нет. Тесть перевесил. И я женился. Но сейчас, можно сказать, я его обскакал во всех отношениях, старик даже снизошел до того, что в последнее время часто советуется со мной, спрашивает моего мнения, хотя обскакать его сейчас занятие не сложное: тесть давно уже на заслуженном отдыхе, кропает мемуары преимущественно о годах репрессий, тоже, старый хрыч, отдает дань моде, а тогда небось рукоплескал, да еще как рукоплескал – воодушевлено, с горящими глазами, и грозно обвинял, внося свою лепту в общее дело разоблачения и выявления врагов народа, вот тогда он был. по-настоящему на коне, хоть и молод был очень, но уже заставлял бояться себя, и писательская братия заискивала перед ним, а он почти был волен распоряжаться их делами, судьбами; а что, да, да – и судьбами, долго ему, что ли, было – настучит на кого-нибудь, кто не так поспешно, как ему бы хотелось, подал ему руку, – и тому кранты, век воли не видать, пожалуйте на лесоповал на солнечную Колыму; знаю, знаю все про него, крота старого, узнал, давно навел справки, страшный был человек, я тоже не подарок, но если бог есть, говорю я, такие, как он, в старости должны под себя долго ходить, и долго так не умирать, жить, слыша ворчание присматривающих за ними, которые хотят им смерти поскорее, ходить под себя и не "умирать подольше. А теперь мемуары пишет, ангелом себя выставляет, Сталина и культ личности ругает яростно, тоже, старый бумагомарака, норовит туда, куда и все, боится, что забудут его, не возьмут с собой в светлое будущее, побольше норовит намарать бумаги, чтобы было что брать с собой туда, в светлое будущее – вот, мол, мы тоже не с пустыми руками пришли, крик и боль души принесли, работали день и ночь, рук не покладая, так что нам бы тут у вас по-стариковски пристроиться, а?.. Ну, естественно, и заслуги его не совсем забыты, и время от времени его приглашают то туда, то сюда на встречу с читателями, которых скорее всего у него нет и никогда не было, а то везут его демонстрировать, как редкое ископаемое, куда-нибудь перед трудящимися города Сумгаита с трубопрокатного завода, и он, старый пень, облачившись в свою кольчугу из медалей, важно едет – мол, помнит и любит меня народ мой, любит своего классика, своего народного писателя. Народный писатель... Знаем мы таких народных – важности и апломба у него на целый микрорайон хватит, а книги в магазинах лежат и пылятся с рождества Христова, ждут, видимо, второго пришествия, чтобы восстать из гроба, каковым для них, то бишь для книг, разумеется, явились магазинные склады и книжные полки. Ну, черт с ним... Что это я все о нем, о нем, не в нем дело... А в чем? В том, что я на Соне женился? Нет, и не в этом тоже. А в чем же? В чем?.. В том, что у меня тоже раз в жизни было настоящее. Было в молодости. Самое настоящее и глубокое чувство. Ну и что? И что ты теперь цепляешься за него? Хочешь доказать, что и ты был хорошим, добрым малым, что и тебе ничто человеческое не было чуждо, да? Этого хочешь? Ну, допустим, что мне и сейчас ничто человеческое... Врешь ты, врешь, до того заврался, что и перед самим собой не можешь не врать. Если то, в молодости, было настоящим, как ты утверждаешь, то почему же не на ней ты женился, почему тогда тебе ни разу даже не приходила в голову мысль жениться на той девушке, которая уехала, убежала от тебя в маленький южный городок, который ты только что вспоминал с таким умилением. Хочешь, я скажу тебе, почему? Потому что ты и тогда все взвешивал, даже в самой слепой страсти и любви, которая казалась тебе помешательством, ты был зрячим и рассудительным, как старая дама, но видимость была, видимость, конечно, была, и все, кто тебя знал и достаточно и недостаточно хорошо, все были уверены, что ты безумно влюблен, что жить без нее не можешь, но она-то, она знала тебя не хуже тебя самого, а временами даже лучше, потому, что не погрязала во лжи, как ты, и не обманывалась ни на чей счет, и как всякая женщина была реальнее и проще тебя, мужчины, была более конкретна, и она понимала, что надо положить конец вашим отношениям, потому что чем дальше, чем труднее было бы рвать, да и тебе тоже, не только ей, она допускала и такое – что и тебе тоже было бы больно рвать; но, зная тебя, изучив тебя достаточно подробно, она в то же время была уверена, что никакие страсти, никакие привязанности не остановят тебя, и ты, бросив все, разорвав путы, станешь искать выгод, только выгод для себя от брака, а с ней какие тебе были выгоды, единственное, что она могла тебе дать это свою любовь, единственное, чем могла пожертвовать – это собой, тебе же этого было мало – материальное благополучие, связи, мощные люди-родственники, могущие открыть перед тобой все двери, раскрыть широкие перспективы, дать сильный толчок твоей карьере в самом начале ее, вот чего ты хотел, хотя даже самому себе в этом не признавался, но это лежало глубоко в тебе, так глубоко, что ты часто ленился заглядывать в эти закоулки души, но знал – лежит там сокровенное, ждет своего часа, чтобы всплыть, вылезти наружу, и лелеял это сокровенное про себя; а на поверхности на виду у всех лежало твое чувство, твоя так называемая любовь, и ее ты лелеял на виду у всех, чтобы все могли поверить, что нет у тебя тоже ничего, кроме этого настоящего, глубокого чувства. А сам только размышлял холодно о своей выгоде, о том, чтобы не прогадать, чтобы продать себя подороже. Так оно и вышло. Что, нет разве?.. Да что ты привязался ко мне, кто ты такой? Я любил, любил ее по-настоящему, просто не все так просто и однозначно в жизни, как тебе кажется, обстоятельства... Замолчи! Об обстоятельствах теперь вспомнил. Тогда, когда она забеременела, ты не вспоминал об обстоятельствах, а куда уж лучше обстоятельства тебе нужны были, чтобы узаконить ваши отношения? Так нет же, ты заставил ее сделать аборт, а в дальнейшем она еще не раз делала от тебя аборты... Вот тебе и обстоятельства... И нечего тут слюни распускать. Врешь ты все! От первого до последнего слова все вранье! Наивного слюнтяйчика, пай-мальчика он будет корчить перед самим собой, а сам – хищник, самый настоящий хищник, опасный, хитрый... Скольких ты угробил, скольким жизнь поломал, испортил биографию, вспомни. Ты о тесте своем вспоминал, но, скажу тебе, ты сам ни в чем ему не уступаешь, а, может, даже уже переплюнул его. Ну, вспомни, по скольким трупам ты взбирался к своей долгожданной вершине, которая и вершиной-то в полном смысле слова не оказалась, так – пригорок небольшой, не то соответствовало твоим возможностям, совсем не то, размах у тебя был более широкий. А трупы, по которым ты взбирался к этому пригорку, все же остаются... Так то же были мои враги. Любой нормальный человек, заняв такую должность, какую я занимаю сейчас, поступил бы точно так же, чтобы оградить себя от врагов, устранить их и обезопасить себя. Нет, нет, к чему эти мысли? Давай не будем об этом, я вовсе не об этом хотел думать. Мне предстоит тяжелая командировка, мне надо отдохнуть, думать о чем-то приятном, а ты... И что ты за смола такая, как прилипнешь, так уж не отстанешь никак?.. Ты должен угождать мне, понятно? Угождать, а не портить настроение перед ответственным выступлением, неужели трудно понять? Нет, нет, у меня все в порядке, все нормально, я в ладах с самим собой, и не будем больше об этом, ладно? Дело вовсе не в этом... Так о чем же я хотел?.. А собственно, кто ты такой?.. Кто я такой? А ты подумай. Приснилась ее фотокарточка, где она сидит с кошкой на коленях. И такая беззащитная улыбка на лице. Я проснулся, как от толчка... Но все-таки ведь был аэропорт в тумане, была задержка рейса на три часа, нетерпеливое ожидание, тревожное предчувствие, картины встречи, которые ты рисовал в своем воображении, боясь подумать о главном. Ты хотел думать, что все между вами осталось по-прежнему, с той только разницей, что она уехала и живет теперь в другом городе, в этом маленьком, южном грязном городишке, ты ведь сразу его невзлюбил, вспомни. Хотелось верить в это – что все осталось по-прежнему. И был маленький, серый, стоявший, как послушный ослик в поле, самолет, уносящий тебя потом из того южного городка, где сумеречные, выплывавшие из тумана, нереальные будто, деревья, остывая, остро пахли солнцем... Торопливо заканчиваешь дела, отменяешь встречи, пропускаешь лекции в институте, сбегаешь вниз по лестнице, не дождавшись важно подплывающего лифта, закуриваешь и выходишь на улицу под мокрый снег. Тающие на лету снежинки ложатся на твое лицо, ты вздрагиваешь от внезапного колючего холодного прикосновения влаги к разгоряченному лицу, вздрагиваешь почти как от боли – нет ее. Ты еще никак не можешь привыкнуть к этой мысли. Нет ее. Нет ее. Нет ее. Повторяешь ты. А значит, и незачем и некуда спешить... Я смотрю на стену дома напротив. Серая мокрая стена, и два окна на ней распахнуты настежь, внутри мрачно и печально, как в ненастные сумерки, и видны желтые обои. Полдень. Все замерло, никаких признаков жизни в окнах, никакого движения на улице. Как во сне. Такое впечатление, что в квартире с распахнутыми окнами должен быть покойник и вот-вот послышится тонкий, заунывный плач зурны, отпевающей его. На соседнем балконе на бельевой веревке висят два полотенца и какая-то большая красная тряпка, яркая и неожиданная, как откровение на сонном, сером фоне стены. По краю крыши осторожно ходит взъерошенная кошка и беспокойно мяукает... К чему все это приходит в голову, к чему? Что за пустые воспоминания, видения и мысли, иногда в памяти задерживается столько ненужного хлама... К чему все это?.. Ты хочешь знать, к чему? Я тебе скажу... Нет, нет, молчи, ты вообще не говори со мной, мне надо отвлечься... Ага! Вот ты все сам и сказал. Что? Что я такое сказал? А то, что и мысли эти, и воспоминания только затем, чтобы отвлечь тебя от главного... От главного, о чем ты боишься думать, и потому рад всяким пустым видениям и воспоминаниям, только бы не думать о главном; в душе ты ведь рад им, сознайся, они заслоняют от тебя то, что могло бы причинить тебе большие неудобства, ведь так?.. Не знаю... А что это главное, и что ты меня гак им пугаешь? Совесть" моя чиста, мне бояться нечего... Ну, ну, ну, не стоит подобные вещи утверждать так категорически. Почему? Почему же не стоит, если это так? Это не может быть гак, потому что всегда может что-нибудь всплыть, давно позабытое вроде бы, и станет беспокоить, не давать спокойно спать, да?.. Да что же это я не воровал, в чужие карманы не лез... Ну, еще бы, до этого опускаться тебе даже не стоит, зачем тебе воровать, если сами приносят, ведь приносят, а, сознайся?.. Да, бывает... Но ведь это – элементарная благодарность... Ну, сам понимаешь... А что тут понимать, если элементарной благодарности, как ты изволил выразиться, человек удостаивается обычно после того, как сделал дело, ты же удостаиваешься ее очень часто перед делом, да и вообще без всякого дела, просто потому, что ты большой человек... Вероятно, людям приятно общаться с большим человеком, а за приятное надо платить. Ты еще шутишь? В таком случае придется тебе кое-что напомнить из твоей биографии большого человека, чтобы ты не забывал, кто ты таков на самом деле; вот ты говорил о совести, что она у тебя чиста и прочее, не будем останавливаться на конкретных примерах, хотя их больше чем достаточно, вспомни только, какую груду анонимных жалоб ты написал, чтобы убрать со своей дороги мешавших тебе людей в разных организациях, а ведь среди них было немало по-настоящему честных и сильных личностей, которые в подобных тебе субъектах усматривали потенциальную угрозу нашему обществу, скольких из них ты довел до инфаркта, против скольких из них ты настроил коллектив, где они работали десятки лет и в одну минуту вдруг сделались изгоями, скольким ты запятнал честное имя, зная, что в то время обращалось особенное внимание на анонимные сигналы. А здесь, в твоем городе, анонимные послания, можно считать, были чуть ли не национальной чертой, и такие, как ты, поддерживали эту черту, не давали ей исчезнуть, как заразе, как проклятию... Ты ничем не гнушался ради своей карьеры, а когда выскочил наверх, пробрался достаточно высоко, то и ради удовольствия – вспомни свою забеременевшую секретаршу, ведь она была невинна, когда ты ее совратил; когда она объявила тебе, что хочет оставить ребенка, ты даже не счел своим долгом сначала уговорить ее не делать этого, а тут же уволил ее и подослал к ней своих спецов-подонков, и девчонку так запугали и так отделали прямо у нее в подъезде, залепив ей рот пластырем, что она от страха очень скоро покинула город, куда-то переехала, а куда, тебя это уже не интересовало, главное, что ты отделался от нее и нежелательных последствий твоих скотских утех... Э-э, о чем ты говоришь! Скотских утех... Все люди одинаковы, все любят утехи... Впрочем, если тебе доставляет удовольствие вспоминать давно минувшее, я не могу тебе помешать, пожалуйста, вспоминай, но хочу только, чтобы ты знал: меня иной раз хоть тревожит вся эта мура, всплывает, помучивает, а ведь 'многие, не такие нервные и совестливые, как я, плевать на это хотят, они и не вспоминают никогда о подобных вещах из своей биографии, чихать на все хотят и правильно делают, понял? Пристал, как репейник...
– Наконец-то ты приехал! – встретила его Сона, и пока он не уловил тревоги в ее голосе, но тем не менее удивился, что-она встречает его такой фразой, будто соскучилась, тогда как давно уже между ними отпала необходимость для всякого проявления чувств. Поэтому он насторожился и, хоть и устал с дороги и очень не хотелось напрашиваться на большой и серьезный разговор, который, как он почувствовал, предстоит вслед за этой ее нелепой фразой (будто он мог бы вовсе не приехать), хоть и замерз и желал сейчас только принять горячую ванну, выпить чашку чаю и завалиться в постель, он счел необходимым поинтересоваться:
– А что, случилось что-нибудь? – Очень многое.
– Неприятное?
– Да.
– Ты считаешь необходимым именно сейчас, срочно сообщить мне об этом? спросил он после паузы.
– Да, считаю.
– Тогда говори, – сказал он, все еще стоя в передней, засунув руки в карманы пальто. Никогда еще я не чувствовал себя так неуютно, подумал он, и тут же добавил мысленно: очень часто я чувствовал себя так неуютно. Еще бы, подумал он, будешь чувствовать себя неуютно, когда на пороге собственного дома собственная жена (собственная? Впрочем, что за нелепое сочетание?) встречает тебя недоброй вестью.
– Говори, – повторил он усталым и нарочито терпеяи-,вым голосом. – Что случилось? Что именно?
– Ты бы хоть пальто снял, – сказала она сокрушенно будто только что вспомнила по-настоящему, что весть, которую она собирается сообщить ему, мягко говоря, не вызовет у него большого веселья. – Ты бы хоть звонил из Москвы, узнавал бы, как мы тут, да еще и задержался на два дня...
– Что случилось, я тебя спрашиваю? – сказал он, досадуя на ее пустословие и чувствуя, что мечты о горячей ванне так и останутся мечтами, или же, по крайней мере, отодвигаются на неопределенный срок.
Сона тяжело вздохнула и сказала:
– Сейчас.
И прошла в гостиную. Он пошел за ней, на ходу снимая пальто.
– Посмотри, что я нашла у Закира, – вытащив из одной из ваз в буфете, она протянула ему темный пластилинообразный кусочек, завернутый в вощеную бумагу.
– Что это? – машинально спросил он, хотя не любил задавать лишних вопросов.
– Я уже узнала, что это, – трагическим голосом сказала она.
Он брезгливо обнюхал комочек.
– Да, – произнес он, словно подтверждая свою догадку. – Анаша. Где он?
– Что? – не поняла она. – Где он достал? Он с ненавистью посмотрел на нее, уже откровенно злясь на ее куриное непонимание.
– Где Закир находится в данную минуту? – спросил он.
– Ушел в кино, – сказала она. – Что же ты злишься? Тут не злиться надо, а обдумать вместе, как нам...
– Он знает? – перебил он ее. – Он знает, что ты нашла?
– Нет. Я случайно нашла дней пять назад и спрятала.
– Кому ты это показывала?
– Никому, что ты!
– Нет, ты сказала, что уже узнала, что это. У кого узнала, я спрашиваю?
– А! У папы. Я поехала к нему, потому что сразу заподозрила нехорошее, сразу поняла, что пакость какая-нибудь. Он мне сказал. Потому что я ему сказала – папа, будь со мной откровенным... Я как только нашла это, что-то тревожно стукнуло в сердце, думаю, узнаю, что это, иначе не успокоюсь...
– Теперь спокойна?
– Зачем ты так говоришь? Я что, не должна была узнавать?
– Должна была, должна была, – сказал он ворчливо.– Но не обязательно у своего отца. Нечего было сор из избы выносить.
– Не смей так про папу!.. Сор из избы... Можно подумать, он нам враг, будто Закир не внук ему, будто он может растрезвонить повсюду, что его внук... Ты, между прочим, многим обязан папе, не забывай, и этот твой хамский тон просто недопус...
– Э, слыхали, – перебил он ее с досадой, – старая песенка.
– А раз старая, то и не надо забывать, – вполне, но по-женски логично возразила она. – Он тебя человеком сделал, из грязи за уши вытащил...
– Так уж из грязи!
– А ты забыл свои махинации в издательстве, которые всплыли вдруг в самом начале, как только мы поженились? Из-за них ты чуть не погорел. Ты бы и погорел, как миленький, если бы не вмешался папа и не уладил бы... Поэт, пренебрежительно-издевательски произнесла она. – Он, видите ли, поэтом хотел сделаться. Из тебя такой же поэт, как из нашей домработницы министр. Пачкун ты, а не поэт...
– Заткнись, – сказал он, не повышая голоса.
– Нет уж! Хватит, всю жизнь ты мне рот затыкал, дурой обзывал, хватит, натерпелась, – громко, с назревающими рыданиями в голосе, торопливо проговорила она, но тем не менее замолчала, бурно переводя дыхание. .
Он заходил по комнате, стараясь взять себя в руки, – очень уж она действовала ему на нервы в эту минуту, но это могло бы все испортить сейчас, и он заставил себя успокоиться, пересилив себя (на каждом шагу, ежеминутно приходится насиловать свою волю, подумал он при этом), подошел к ней и, немного помолчав, негромко произнес, стараясь, чтобы это звучало как можно мягче:
– Ладно, не будем затевать очередной скандал. Теперь надо подумать, как быть с Закиром.
– Ты должен поговорить с ним, – не сразу отозвалась она.
– Разумеется, – кивнул он послушно и тяжело, устало опустился в кресло. Давно он ушел?
– Да, – сказала она. – Наверно, скоро вернется.
– Дала бы мне чаю, что ли, – сказал он, досадливо морщась оттого, что в последнее время ей приходилось напоминать подобные вещи.
Вот так носишься, носишься со своими идейками, темами, ничего вокруг себя не замечаешь, ничего не слышишь, как одержимый, представления не имеешь, что вокруг тебя творится. Сейчас с годами полегче, конечно, стало, а раньше, когда чуть помоложе был, – страшное дело, ну точно сумасшедший. Сядешь писать и весь перекручиваешься, выворачиваешься наизнанку, все кажется плохо, напишешь фразу и – плохо, чувствуешь, что не то, не совсем то получилось, но возвращаться не хочется, думаешь: впереди лучше будет, лучшие мысли, более точные, лучшие образы – впереди, ну и значит – вперед, а пока это только черновик, успокаиваешь себя, пока рука лихорадочно догоняет другие, новые мысли, поменьше об этом думать, приказываешь сам себе, побольше писать, побольше работать, вот так и пишешь до. одурения. Бывает, конечно, когда независимо от тебя само идет, льется, как сказали бы поэты, из-под пера, но случается это редко, а обычно вытягиваешь из себя слова, фразы, как жилы вытягиваешь. Дойдешь уже до конца, доползешь, ну, думаешь, слава богу, добрались, наконец, а тут возникает новое препятствие – концовка. Придумать концовку рассказа, повести – это особое умение надо иметь, и мне, кажется, это удается, тьфу, тьфу, не сглазить. Но и после работа не отпускает, "приляжешь отдохнуть, отвлечься, чтобы уйти мыслями от черновика, и никак – все мысли там, бродят среди страниц черновика, вспоминаются отдельные куски, нет, думаешь, это мне не удалось, а вот это надо усилить, то-то убрать вовсе, то-то переписать заново, перечитываешь все в десятый раз, и все стоит проклятый рассказ перед глазами, не отпускает. Вскакиваешь, начинаешь его доделывать, перерабатывать, видишь, что-то явно не удалось, такой-то образ недостаточно психологически достоверен, концовка не так уж хороша и эффектна, как поначалу казалось, а первая фраза, от которой так много зависит, пахнет литературщиной, книжностью, нет в ней жизни. И как сядешь к столу, начнешь внимательно перечитывать черновик, так и пошло-поехало, видишь: вся работа заново предстоит, начинаешь исправлять, доделывать, увлекаешься и пишешь почти заново, а уже все тело болит от долгой работы – глаза, рука, пальцы одеревенели, спину ломит, и с годами все .это чувствуется сильнее, настойчивее требует отдыха организм, раньше этого не замечал... Сейчас вспоминаешь все то, что в молодости было, как жилось тяжело, как зарабатывал мало, ютился в какой-то конуре, пускался во все тяжкие, чтобы утвердиться в жизни, в литературе, как работал, зарабатывая себя и время, путая день и ночь, и, может быть, самое главное – это то, что вспоминаешь – и жалеешь, что все это не может длиться вечно, не может длиться до конца жизни, что я утратил эту способность работать до изнеможения и по завершении работы чувствовать себя опустошенным и в то же время удивительно наполненным, весомым, каждой клеточкой своей до боли ясно и определенно ощущая настоящее мгновение. Давно это было, все теперь уже было давно... А жаль. В молодости. Но я благодарен судьбе, что было, бесконечно благодарен, что было и вспоминается. А теперь я занимаюсь лишь тем, что аккуратно, по строго размеченным ежедневным порциям, кропотливо и скучно заполняю бумагу словами, стараясь убедить себя, что это и есть настоящая работа, что только так и должен работать писатель, что, работая размеренно и дисциплинированно, можно многое успеть, не уставая... Однако ни вдохновенья, ни уколов радости, ни интересных находок, ни бешено бьющегося сердца. Это все для меня теперь роскошь. И потому я стараюсь убедить себя, что эта скучная механическая работа мозга и руки (хотя, впрочем, мозг тут участвует меньше всего) необходима, нужна обязательно, что ее ждут – не дождутся, ждут – не дождутся, чтобы я ее окончил, чтобы тут же опубликовать... А радости никакой. Нелегко это сознавать. Мне не хотелось бы думать об этом, и приходится отгонять эту мысль, временами посещающую меня, но есть страшное понятие в литературе исписался... Это когда ты уже не способен сказать новое слово так интересно, как это мог бы сказать только ты. Когда писателю нечего сказать и он начинает заниматься переливанием из пустого в порожнее. Нет, нет, я не пессимист, и я не думаю, что это относится ко мне, я еще напишу стоящую вещь, я еще заставлю говорить о себе, обо мне еще скажут: "Ого, а старик-то, как прежде, крепок", это предстоит, а пока... Пока я в мыслях так же многословен, как и в своем письме, одну и ту же мысль и обдумываю, и записываю по нескольку раз. А вот разговаривать не люблю, это, видимо, и спасает меня временно от того, что меня еще не окрестили маразматиком. Да, все это нелегко сознавать... А впрочем, что легко? Не наберется, наверно, и десятка людей на земле, которые могли бы признаться, что им абсолютно легко жить. Кроме сумасшедших, разумеется. У каждого – свои проблемы, свои заботы и неприятности... Да... А мальчишка совсем от рук отбился... Сона сама не своя, приходится мне, как могу, успокаивать ее, но если Тогрул не возьмется за него всерьез, последствия для внука могут быть самые плачевные. Не туда его стало заносить, не на ту дорожку. Конечно, молодость должна перебеситься, но все хорошо в меру. Или это во мне говорит старик?.. Не думаю... Закир меня совсем не слушает, а ведь я мог бы надавать ему множество полезных советов... Да, если бы молодость знала, если бы старость могла. Не зря говорится. Избаловали они мальчика с самого раннего возраста, да и я, признаться, принимал в этом безобразии самое активное участие, что бы ни пожелал Закир – через короткое время к его услугам. Вот и довоспитывались. Тогрула делишки, особенно в последние годы, тоже мне не по душе. Он начинает терять чувство самосохранения, не чует опасности, теряет меру, легко можно слететь в его положении, ходит по лезвию ножа и делает геройский вид при этом. Не раз его предупреждал, но что делать, не слушает, ведет себя оскорбительно, не в няньки же я ему нанялся, хотя его покойный отец и просил меня перед смертью приглядывать за ним, как за своим * сыном, и я ему обещал, но сколько же можно вразумлять, когда над тобой откровенно глумятся, ведь он давно уже не ребенок, теперь его собственный ребенок в таком опасном возрасте, что он сам должен вразумлять свое дитя...
