Текст книги "Великий карбункул"

Автор книги: Натаниель Готорн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

– Удивительно в самом деле, как это тетушка Клойз очутилась одна в

таком глухом месте, да еще в такой поздний час, – сказал молодой Браун. – Но

если вы позволите, друг, я пойду прямиком через лес, покуда мы не обгоним

эту добрую христианку. Ведь она вас не знает; как бы она не стала

расспрашивать, с кем это я беседую и куда направляюсь.

– Пусть будет так, – отвечал его спутник. – Ступай же сам через лес, а

я пойду дальше тропинкой.

Так уговорились; молодой человек свернул в сторону и пошел лесной

чащей, но при этом старался не упустить из виду своего товарища, который

бесшумно шагал по тропинке, покуда расстояние, отделявшее его от старухи, не

уменьшилось до длины дорожного посоха. Она меж тем продолжала свой путь с

удивительной для ее лет быстротой и на ходу не переставала бормотать что-то, должно быть, молитву. Путник протянул посох и тем концом его, где приходился

хвост змеи, дотронулся до морщинистой старушечьей шеи.

– Что за черт! – взвизгнула благочестивая дама.

– Значит, тетушка Клойз признала своего старого друга? – спросил

путник, остановившись перед нею и опершись на свой извивающийся посох.

– Ах, батюшка, да это и в самом деле ваша милость! – вскричала добрая

старушка. – Вы и есть, да еще в образе старого моего куманька, констебля

Брауна, дедушки того молодого дурня, который нынче носит это имя. Поверите

ли, ваша милость, моя метла пропала; должно быть, эта ведьма, тетушка Кори -

петли на нее нет! – стащила ее, а я как раз только что натерлась вся мазью

из настоя дикого сельдерея, лапчатки и волчьего корня…

– …смешанного с просеянной пшеницей и жиром новорожденного младенца, – вставил двойник старого Брауна.

– Ах, ваша милость знает этот рецепт! – воскликнула почтенная особа, подобострастно хихикнув. – Ну вот, приготовившись ехать на сбор и не найдя

своей лошади, я решилась отправиться пешком; говорят, нынче будут посвящать

новичка, славного молодого человека. Но теперь, если ваша милость захочет

предложить мне руку, мы во мгновение ока будем на месте.

– Вот уж это едва ли, – отвечал ее друг. – Рука моя занята, тетушка

Клойз; но если хотите, вот вам мой посох.

С этими словами он бросил свой посох на землю, и, быть может, тот сразу

же ожил, будучи сродни тем жезлам, которыми его обладатель некогда снабдил

египетских магов. Этого чуда, однако, молодому Брауну не пришлось наблюдать.

Он в изумлении поднял глаза к небу, а когда снова опустил их, то не увидел

уже ни тетушки Клойз, ни змеиного посоха; только прежний спутник дожидался

его на тропинке, спокойный и равнодушный, словно ничего не произошло.

– Она учила меня катехизису, – сказал молодой человек, и эти слова были

в его устах полны значения.

Они продолжали свой путь, и старший все уговаривал младшего не

поворачивать назад, а, напротив, прибавить шагу, так искусно подбирая при

этом доводы, что казалось, они не им высказаны, а возникают в мыслях у

самого слушателя. По дороге он отломил большой кленовый сук, чтобы сделать

себе новый посох, и принялся очищать его от сучков и веточек, еще влажных от

вечерней росы. И странно – как только он прикасался к ним пальцами, листья

на них становились сухими и желтыми, словно целую неделю пробыли под палящим

солнцем. Так, широким бодрым шагом подвигаясь вперед, дошли оба путника до

глухого и темного оврага. Но тут вдруг молодой Браун уселся на придорожный

пень и отказался идти дальше.

– Друг, – сказал он с твердостью, – решение мое непреклонно. Больше ты

меня не заставишь сделать ни шагу. Пусть этой глупой старухе угодно было

отправиться к дьяволу, когда я думал, что она на пути к вечному блаженству, – разве это причина, чтобы мне покинуть милую мою Веру и поспешить туда же?

– Скоро ты переменишь свое мнение, – хладнокровно ответил его спутник.

– Посиди тут, отдохни немного; а когда явится у тебя желание продолжать путь

– вот тебе мой посох в подмогу.

Не говоря более ни слова, он бросил к его ногам кленовый сук и так

быстро скрылся из виду, будто растаял в сгущающейся мгле. Молодой человек

еще несколько времени сидел у дороги, весьма довольный собою, думая о том, как завтра со спокойной душой встретит он священника в час его утренней

прогулки и как ему не нужно будет прятать глаза от доброго старосты Гукина.

И как сладко будет ему спаться в ту ночь, которую он начал так дурно, но

окончит теперь тихо и безмятежно в объятиях милой Веры! Среди этих приятных

и похвальных размышлений молодой Браун заслышал вдруг конский топот и, помня

о нечестивом замысле, приведшем его на эту дорогу, хоть и столь счастливо

отвергнутом ныне, счел благоразумным укрыться в лесной чаще.

Все явственнее становился стук копыт и вместе с ним голоса всадников -

два глуховатых старческих голоса, степенно ведших беседу. Судя по звуку, можно было заключить, что всадники едут по дороге в нескольких ярдах от того

места, где прятался молодой человек, но, должно быть, тут, у оврага, сильно

сгустилась тьма, потому что ни людей, ни коней не было видно. Слышалось

шуршание задетых ими веток, но ни разу их фигуры не заслонили полоску

слабого света в том месте, где сквозь гущу деревьев проглядывало ночное

небо, хотя, проезжая по дороге, они непременно должны были пересечь это

место. Молодой Браун то присаживался на корточки, то приподнимался на носки

и, раздвинув ветки, насколько позволяла осторожность, вытягивал голову, но

не мог ровно ничего разглядеть. Это было тем досаднее, что голоса показались

ему знакомыми, и, будь что-либо подобное мыслимо, он мог бы поклясться, что

это священник и староста Гукин мирно трусят рысцой бок о бок, как то бывало

обычно, когда они ехали на собрание церковного совета. Миновав молодого

Брауна, один из всадников остановился сорвать прутик.

– Что до меня, достопочтенный сэр, – послышался голос старосты, – я бы

лучше согласился пропустить парадный обед, чем нынешнее собрание. Говорят, кое-кто из наших явится сегодня из Фэлмута и его окрестностей, а иные из

Коннектикута и Род-Айленда, и еще будет несколько индейских шаманов, которые

на свой лад искусны в чертовщине не меньше, чем самые опытные из нас. К тому

же будут посвящать одну новенькую, очень благочестивую молодую женщину.

– Все это отлично, староста Гукин, – возразил густой бас священника. -

Но вы пришпорьте свою кобылу, а то уже поздно. Ведь вы же знаете, без меня

там не могут начать.

Копыта снова застучали, и голоса, так удивительно перекликавшиеся в

пустом пространстве, затерялись в лесных чащобах, где никогда не собиралась

паства и не молился одинокий прихожанин. Что же нужно было этим святым людям

в глубине языческого леса? Молодой Браун схватился за ближнее дерево, чтобы

не упасть, потому что ноги у него подкосились от внезапной тяжести, болезненно сдавившей сердце. Он поднял глаза, сомневаясь в том, есть ли еще

небо над его головою. Но синяя твердь была на своем месте, и на ней уже

поблескивали звезды.

– Нет, всевышний на небе и Вера на земле помогут мне устоять против

дьявола! – воскликнул молодой Браун.

Все еще глядя в глубину небосвода, он воздел руки, чтобы прочитать

молитву, но тут, хотя ветра не было вовсе, набежала откуда-то туча и

застлала сверкающие звезды. Кругом по-прежнему было ясное небо, только прямо

над его головой чернела эта туча, быстро двигавшаяся на север. Воздух вдруг

наполнился смутным и нестройным гулом людских голосов, доносившихся сверху, как будто из недр тучи. Ему показалось было, что он различает голоса своих

односельчан, мужчин и женщин, праведников и нечестивцев, добрых людей, вместе с ним ходивших к причастию, и беспутных гуляк, не раз виденных им у

дверей кабака. Но звуки были так неясны, что в следующий миг его взяло

сомнение, не лес ли это зашелестел вдруг листвой. Потом докатилась новая

волна знакомых голосов, которые каждый день при солнечном свете раздавались

на улицах Салема, но никогда еще не звучали ему из ночного неба. Один голос

выделялся из общего шума, голос молодой женщины; она как будто жаловалась на

что-то, хотя и не очень горестно, и молила о какой-то милости, которую, быть

может, страшилась заслужить; а весь невидимый рой святых и грешников

подбадривал ее и торопил вперед.

– Вера! – вскричал молодой Браун голосом, полным ужаса и отчаяния; и со

всех сторон понеслись насмешливые отголоски: “Вера! Вера!” – точно

потревоженная нечисть искала ее по всему лесу.

Еще не улегся этот крик боли, гнева и страха, пронзивший ночную тишину, а несчастный уже затаил дыхание, ожидая ответа. Послышался одинокий вопль, но он тотчас же затерялся в гомоне множества голосов, который перешел в

хохот и вскоре замер вдали; темная туча пронеслась мимо, и над молодым

Брауном снова засияло безмолвное чистое небо. Что-то легко спустилось сверху

и повисло, зацепившись за сук. Молодой человек протянул руку и увидел перед

собой розовую ленту.

– Моя Вера погибла! – воскликнул он, когда прошел первый миг

оцепенения. – Нет добра на земле; и грех – лишь пустое слово. Сюда, дьявол, теперь я вижу, что ты хозяин в этом мире.

Тут, словно обезумев от отчаяния, молодой Браун разразился долгим и

громким хохотом, а затем ухватил кленовый посох и зашагал вперед с такой

быстротой, что казалось, он не шел и не бежал по земле, а летел над нею.

Дорога становилась все более мрачной и дикой, тропинка то и дело терялась в

чаще, а под конец и вовсе пропала, но, следуя тому чутью, которое

безошибочно ведет смертного к дурной цели, он шел напролом сквозь дремучие

дебри. Со всех сторон лес оживал в страшных звуках – трещали ветки, выли

дикие звери, перекликались индейцы; а ветер то гудел, точно колокол дальней

церкви, то поднимал вокруг путника рев и хохот, как будто вся природа решила

над ним посмеяться. Но страшней всего этого был сам молодой Браун, и никакие

ужасы не могли его напугать.

– Ха-ха-ха! – вторил молодой Браун хохоту ветра. – Ну-ка, посмотрим, кто громче умеет смеяться. Выходи, ведьма, выходи, колдун, выходи, индейский

шаман! Выходи хоть сам дьявол – вот я, молодой Браун! Бойтесь меня так же, как я боюсь вас!

И в самом деле, вся нечисть, кишевшая в лесу, не могла быть страшней, чем молодой Браун в этот час. Без устали мчался он среди черных сосен, бешено размахивая посохом, и то изрыгал потоки неслыханных богохульств, то

разражался смехом, от которого по всему лесу шел трезвон, точно стая демонов

хохотала с ним вместе. Бес в подлинном своем образе куда менее страшен, чем

когда он вселяется в человека. Так спешил этот одержимый к своей цели, покуда не увидел впереди между деревьями мерцающий красный свет, как бывает, когда на корчевье жгут срубленные стволы и сучья и зловещие отсветы пламени

играют на полночном небе. Буря, гнавшая его вперед, немного утихла, он

замедлил шаг, и откуда-то издалека донеслись до него волны торжественных

звуков, похожих на пение многоголосого клира. Он узнал мелодию; то был гимн, который часто пели у них в молитвенном доме. Последняя нота стиха тяжело

замерла вдали, но ее тотчас же подхватил хор, состоявший не из человеческих

голосов, а из всех звуков полночного леса, которые сливались в дикой

гармонии. Молодой Браун закричал, но даже сам не услышал своего голоса, прозвучавшего в унисон с криком дебрей.

В наступившей затем тишине он стал красться вперед, и вскоре свет

ударил ему в глаза. На краю открытой полянки, окруженной темной стеною леса, высилась скала, которой природа придала некоторое сходство с алтарем или

кафедрой, и вокруг нее, точно свечи на вечерней молитве, стояли четыре

горящие сосны, вздымая на черных стволах объятые пламенем кроны. Густая

листва, скрывавшая вершину скалы, тоже пылала, и огненные языки взвивались

высоко в ночь, ярко озаряя все кругом. Каждая веточка, каждый завиток зелени

полыхал огнем. Красные отсветы разгорались и гасли, и многолюдная толпа, собравшаяся на поляне, то ярко освещалась, то исчезала в тени и снова как

будто рождалась из мрака, наполняя жизнью лесную глушь.

– Почтенные люди в темных одеждах, – прошептал молодой Браун.

И это в самом деле было так. Среди толпы, в быстрой смене тьмы и света, мелькали лица, которые накануне можно было увидеть в залах ратуши, глаза, которые каждое воскресенье молитвенно обращались к небу или отечески ласково

взирали на паству с высоты прославленных своей святостью церковных кафедр.

Утверждают, будто и супруга губернатора была там. Во всяком случае, были

многие знатные дамы, близко к ней стоящие, и жены почтенных мужей, и вдовы, целое скопище вдов, и старые девы с незапятнанным именем, и юные красотки, трепетавшие от страха, как бы не попасться на глаза маменькам. И, может

быть, резкие вспышки света среди мглы ослепили молодого Брауна, но только

ему показалось, что он узнает десятка два прихожан салемской церкви, славившихся своим примерным благочестием. Добрый староста Гукин был уже на

месте и не отходил от святого старца, своего достопочтенного пастыря. Но тут

же, в неподобающей близости с этими почтенными, богобоязненными и уважаемыми

людьми, столпами церкви, целомудренными матронами и непорочными

девственницами, стояли мужчины, известные своей беспутной жизнью, женщины, пользовавшиеся дурной славой, отщепенцы, повинные во всех видах гнусного

порока и подозреваемые в страшных преступлениях. Странно было видеть, что

добрые не сторонились злых и грешников не смущало соседство праведников.

Вперемежку со своими бледнолицыми врагами попадались в толпе и индейские

жрецы, или шаманы, умевшие держать в страхе родные леса силой таких

заклинаний, каких не знает ни один колдун в Европе.

“Но где же Вера?” – подумал молодой Браун, и надежда, затеплившаяся в

сердце, заставила его вздрогнуть.

Зазвучал новый стих гимна, медленная и скорбная мелодия, отрада

благочестивых душ, но в сочетании со словами, которые выражали все оттенки

греха, доступные человеческому разумению, и смутно намекали на большее.

Премудрость бесовская непостижима для простого смертного. Стих следовал за

стихом; и после каждого гудел по-прежнему хор лесных голосов, точно мощный

бас исполинского органа; и последний раскат страшного этого антифона звучал

так, как будто рев ветра, грохот потока, звериный рык и все нестройные шумы

чащи вторили голосу преступного человека, вместе с ним воздавая хвалу князю

тьмы. Четыре сосны разгорелись ярче, и в клубах дыма, стлавшегося над

нечестивым сборищем, обозначались черты чудовищных призраков. В то же

мгновение пламя на скале взвилось багровыми языками кверху и раскинулось

огненным шатром, под сенью которого появилась человеческая фигура. Не

прогневайтесь, но фигура эта как платьем, так и всей осанкой напоминала

почтенных священнослужителей Новой Англии.

– Введите новообращенных! – прокричал чей-то голос, и эхо прокатилось

по всей поляне и затерялось в лесу.

При этих словах молодой Браун выступил из тени деревьев и приблизился к

греховной общине, в которой невольно чувствовал он собратьев по всему

дурному, что находило отклик в его душе. Он мог бы поклясться, что видел, как из облака дыма выглянул призрак его покойного отца и поманил его вперед; но женщина с затуманенными скорбью чертами протянула руку, как бы

предостерегая его. Быть может, это была его мать? Но он не в силах был

отступить даже на шаг или воспротивиться хотя бы мысленно, когда священник и

добрый староста Гукин подхватили его под руки и повели к пылающей скале.

Туда же приблизилась стройная женская фигура под вуалью, в сопровождении

тетушки Клойз, этой благочестивой наставницы юношества, и Марты Кэриер, которой дьявол давно уже обещал, что она будет королевой ада. И страшна же

была эта старая ведьма! Оба прозелита дошли до подножия скалы и остановились

под огненным балдахином.

– Добро пожаловать, дети мои, – сказала темная фигура, – в час

приобщения к родному племени! В расцвете молодости вам дано познать самих

себя и свою судьбу. Оглянитесь назад, дети мои!

Они обернулись, и в яркой вспышке, словно в пелене огня, предстала их

взорам толпа почитателей дьявола. Улыбка приветствия зловеще сверкала на

каждом лице.

– Здесь, – продолжал черный призрак, – вы видите всех, к кому с детства

привыкли питать уважение. Вы считали их добродетельнее других и стыдились

своих грехов, думая о жизни этих людей, полной праведных дел и неземных

устремлений. И вот теперь вы всех их встречаете здесь, где они собрались для

служения мне. В эту ночь откроются вам все их тайные дела; вы узнаете, как

седовласые пастыри нашептывали слова соблазна молодым служанкам на кухне; как не одна почтенная матрона, стремясь поскорее украсить себя вдовьим

крепом, угощала супруга на ночь питьем, от которого он засыпал последним

сном на ее груди; как безусые юноши торопились стать наследниками

родительского состояния, и как прелестные девы – не опускайте глаз, красавицы! – рыли маленькие могилки в саду и меня одного звали гостем на

похороны младенца. Природная тяга человеческой души ко всему дурному поможет

вам учуять грех всюду, где бы он ни совершился, – в церкви, в спальне, на

улице, в лесу или в поле; и, ликуя, придете вы к мысли, что вся земля – не

что иное, как единый сгусток зла, одно огромное пятно крови. Более того -

вам будет дано проникать в глубь сердец, туда, где гнездится сокровенная

тайна греха, неисчерпаемый источник злой силы, рождающей больше дурных

побуждений, чем мог бы осуществить человек своей властью и даже моей! Ну, а

теперь, дети мои, взгляните друг на друга!

Они взглянули, и при свете факелов ада несчастный узнал свою Веру, и

она увидела мужа, в трепете склонившегося перед неосвященным алтарем.

– Вот вы оба стоите здесь, дети мои, – продолжал призрак, и голос его, глубокий и торжественный, прозвучал почти грустно, как будто падший ангел

еще мог скорбеть о нашем жалком роде. – Сердцем надеясь друг на друга, вы

все еще верили, что добродетель – не праздная мечта. Теперь ваше заблуждение

рассеялось. Зло лежит в основе человеческой природы. Зло должно стать

единственной вашей радостью. Так добро пожаловать, дети мои, в час

приобщения к родному племени!

– Добро пожаловать! – подхватила вся толпа почитателей дьявола, и в

крике этом торжество сливалось с отчаянием.

А они стояли не двигаясь, единственные две души, колебавшиеся еще на

грани нечестия в этом темном мире. В скале было углубление, похожее на чашу.

Вода ли блестела в нем, покрасневшая в зловещих отблесках пламени, или то

была кровь? Или, может быть, жидкий огонь? В эту чашу погрузил свои пальцы

дух тьмы и приготовился начертать на челе у них знак крещения, посвящая их в

тайну зла, чтобы они узнали о чужих грехах, будь то дела или помыслы, больше, чем знали сейчас о своих собственных. Муж бросил взгляд на бледное

лицо жены, а жена посмотрела на мужа. Еще одно мгновение, и они предстанут

друг другу гнусными тварями, содрогаясь при виде того, что прежде было

сокрыто.

– Вера! Вера! – вскричал молодой Браун. – Обрати взор к небу и

воспротивься злу!

Послушалась она или нет, он так и не узнал. Не успел он договорить, как

очутился один в ночной тиши, нарушаемой только ревом ветра, глухо замиравшим

в чаще леса. Пошатнувшись, он ухватился за скалу; она была влажная и

прохладная, и свисающая ветка, которую он только что видел в пламени, окропила щеки его ледяной росой.

На следующее утро молодой Браун медленно шел по улицам Салема, озираясь

вокруг растерянным взглядом. Добрый старый священник прогуливался на

кладбище, обдумывая новую проповедь и нагоняя аппетит к завтраку; увидя

молодого Брауна, он ласково благословил его из-за ограды. Но молодой Браун

отшатнулся от почтенного священнослужителя, словно тот хотел предать его

анафеме. Староста Гукин читал молитву в кругу своих домашних, голос его

долетал из раскрытого окна. “Какому богу молится этот колдун?” – прошептал

молодой Браун. Тетушка Клойз, эта примерная христианка, грелась в лучах

солнышка на своем крыльце, наставительно поучая маленькую девочку, принесшую

ей кружку парного молока. Молодой Браун оттащил девочку прочь, словно

вырывая ее из когтей самого дьявола. Завернув за угол молитвенного дома, он

тотчас же приметил розовые ленты Веры, которая тревожно всматривалась вдаль

и так обрадовалась, завидя мужа, что вприпрыжку пустилась бежать по улице и

едва не расцеловала его на глазах у всей деревни. Но молодой Браун строго и

печально взглянул ей в лицо и прошел мимо, не сказав ни слова.

Что же, молодой Браун просто заснул в лесу и бесовский шабаш лишь

привиделся ему во сне?

Пусть будет так, если угодно; но – увы! – для молодого Брауна то был

зловещий сон. Иным человеком стал он с этой памятной ночи – строгим, печальным, мрачно-задумчивым, утратившим веру если не в бога, то в людей.

Когда во время воскресной службы запевали в церкви святой псалом, он не мог

слушать; заглушая священную мелодию, бился у него в ушах кощунственный гимн

греху.

Когда священник, положив руку на раскрытую Библию, пылко и красноречиво

говорил с кафедры о святых основах нашей религии, о праведной жизни и

смерти, достойной христианина, о грядущем блаженстве или неизреченных

страданиях, молодой Браун бледнел, ожидая, что вот-вот своды храма обрушатся

на головы седого богохульника и его слушателей. Часто в полночь он вдруг

просыпался и с содроганием отодвигался от Веры; а когда все домашние

становились на колени во время утренней или вечерней молитвы, он хмурился, бормотал что-то про себя и, сурово глянув на жену, отворачивался в сторону.

И когда, прожив долгую жизнь, седым стариком он сошел в могилу, когда Вера, и дети, и внуки, и соседи чинной толпой проводили его в последний путь, на

надгробном камне не высекли слов надежды, ибо мрачен был его смертный час.

Перевод Е. Калашниковой

Натаниэль Хоторн. Опыт доктора Хейдеггера

Старый доктор Хейдеггер, известный своими причудами, пригласил однажды

к себе в кабинет четырех почтенных друзей. То были три седобородых

джентльмена, мистер Медберн, полковник Киллигру и мистер Гаскойн, и давно

увядшая леди, вдова Уичерли, как ее все называли. Все четверо были унылые, скучные старики, которым не посчастливилось в жизни, и самая большая их беда

заключалась в том, что они слишком долго зажились на этом свете. Мистер

Медберн когда-то, в цвете лет, был богатым купцом, но потерял все свои

деньги на одной рискованной спекуляции и теперь влачил почти нищенское

существование. Полковник Киллигру свои лучшие годы, здоровье и состояние

растратил в погоне за греховными наслаждениями, которые породили в нем целый

выводок телесных и духовных немощей, не говоря уже о таких болезнях, как

подагра. Мистер Гаскойн был скомпрометированный политический деятель, человек, пользовавшийся дурной славой – по крайней мере до той поры, покуда

время не скрыло его от глаз нынешнего поколения, и теперь он доживал свой

век в безвестности, спасшей его от позора. Что же до вдовы Уичерли, она, по

слухам, была в молодости прославленной красавицей, но уже много лет жила

уединенной, затворнической жизнью вследствие некоторых скандальных историй, восстановивших против нее местное общество. Достойно упоминания то

обстоятельство, что все три названных старых джентльмена, мистер Медберн, полковник Киллигру и мистер Гаскойн, были в свое время возлюбленными вдовы

Уичерли и даже некогда едва не перерезали из-за нее друг другу горла. И, прежде чем продолжать свое повествование, замечу вскользь, что как доктор

Хейдеггер, так и все его гости пользовались славой людей, слегка тронувшихся

в уме, как то нередко случается со стариками, у которых много забот или

горестных воспоминаний.

– Дорогие друзья, – сказал доктор Хейдеггер, жестом приглашая их

садиться, – я хочу просить вас принять участие в одном из тех небольших

опытов, которыми я забавляюсь подчас здесь, в своем кабинете.

Если верить молве, кабинет доктора Хейдеггера служил вместилищем многих

диковин. Это была полутемная старомодная комната, увитая паутиной и покрытая

многолетней пылью. Вдоль стен стояло несколько дубовых книжных шкафов, нижние полки которых были уставлены рядами огромных фолиантов и покрытых

россыпью готического шрифта in quarto[*В четвертую долю листа (лат)], а

верхние – томиками in duodecimo[*В двенадцатую долю листа (лат)] в

пергаментных переплетах. На среднем шкафу красовался бронзовый бюст

Гиппократа, с которым, по уверению некоторых, доктор Хейдеггер имел

обыкновение советоваться во всех затруднительных случаях своей практики. В

самом темном углу комнаты стоял высокий и узкий дубовый шкаф, сквозь

приоткрытую дверцу которого можно было, хоть и с трудом, разглядеть

помещавшийся в нем человеческий скелет. В простенке между двумя шкафами

висело зеркало в потускневшей золоченой раме, покрытое толстым слоем пыли.

Об этом зеркале ходило много удивительных слухов. Рассказывали, например, что в нем живут духи всех умерших пациентов доктора и глядят ему прямо в

глаза, когда бы он в это зеркало ни посмотрелся. Противоположную стену

украшал портрет молодой дамы, изображенной во весь рост, в пышном наряде из

шелка, парчи и атласа, краски которого, однако, потускнели от времени, как и

краски ее лица. Около полустолетия тому назад доктор Хейдеггер должен был

сочетаться браком с этой молодой дамой, но случилось так, что она, почувствовав легкое недомогание, проглотила какое-то снадобье, приготовленное по рецепту жениха, и умерла накануне свадьбы. Остается еще

упомянуть главную достопримечательность кабинета: то был тяжелый, толстый

фолиант, переплетенный в черную кожу, с массивными серебряными застежками.

На корешке не было надписи, и никто не знал названия книги. Но было

известно, что книга эта волшебная; однажды служанка приподняла ее, желая

стереть пыль, – и тотчас же скелет застучал костями в своем шкафу, молодая

леди с портрета ступила одной ногой на пол, из зеркала высунулось несколько

страшных рож, а бронзовая голова Гиппократа нахмурилась и сказала: “Берегись!”

Таков был кабинет доктора Хейдеггера. В тот солнечный день, о котором

идет рассказ, посреди комнаты стоял небольшой круглый столик черного дерева, а на нем – хрустальная чаша благородной формы и искусной работы. Лучи

солнца, проникая между тяжелыми складками выцветших камчатых драпировок, падали на чашу, и от нее на пепельные лица пятерых стариков, сидевших вокруг

стола, ложились мягкие отсветы. Тут же, на столе, стояли четыре бокала.

– Дорогие друзья мои, – повторил доктор Хейдеггер, – я собираюсь

произвести чрезвычайно любопытный опыт, для которого мне нужна ваша помощь.

Могу ли я на нее рассчитывать?

Как мы уже говорили, доктор Хейдеггер был весьма чудаковатый старый

джентльмен, и его эксцентричность послужила поводом к тысячам фантастических

толков. К стыду моему, должен сознаться, что многие из этих рассказов

исходили от меня; и если что-либо в настоящем повествовании покажется

читателю неправдоподобным, мне ничего не остается, как принять клеймо

сочинителя небылиц.

Услыхав от доктора о предполагаемом опыте, гости решили, что речь идет

о чем-нибудь не более удивительном, чем умерщвление мыши с помощью

воздушного насоса, исследование под микроскопом обрывка паутины или об ином

подобном же пустяке из тех, какими он имел обыкновение докучать ближайшим

друзьям. Но доктор Хейдеггер, не дожидаясь ответа, проковылял в дальний угол

комнаты и воротился, держа в руках тот самый тяжелый, переплетенный в черную

кожу фолиант, которому городская молва приписывала волшебные свойства.

Щелкнув серебряными застежками, он раскрыл книгу, перелистал несколько

испещренных готическими письменами страниц и вынул оттуда розу, или, вернее, то, что некогда было розой, – ибо теперь зеленые листочки и алые лепестки

приняли одинаковый бурый оттенок, и древний цветок, казалось, готов был

рассыпаться в прах под пальцами доктора.

– Этот цветок, – сказал со вздохом доктор Хейдеггер, – эта увядшая и

осыпающаяся роза расцвела пятьдесят пять лет тому назад. Ее подарила мне

Сильвия Уорд, чей портрет висит вон на той стене, и я собирался вдеть ее в

петлицу в день нашей свадьбы. Пятьдесят пять лет она хранилась между

страницами этого древнего фолианта. Теперь скажите: возможно ли, по-вашему, чтобы эта роза, прожившая полстолетия, зацвела снова?

– Вздор! – сказала вдова Уичерли, сердито тряхнув головой. – Это все

равно что спросить, возможно ли, чтобы зацвело снова морщинистое лицо

старухи.

– Смотрите же! – ответил доктор Хейдеггер. Он снял крышку с чаши и

бросил увядшую розу в жидкость, которой эта чаша была наполнена. Сначала

цветок неподвижно лежал на поверхности, как будто не впитывая в себя влагу.

Вскоре, однако, стала заметна совершающаяся в нем удивительная перемена.

Смятые, высохшие лепестки зашевелились и заалели – сначала слегка, потом все

ярче, как будто цветок оживал после глубокого сна, похожего на смерть; тонкий стебель и листья вновь сделались зелеными, и роза, прожившая

полстолетия, предстала перед зрителями такой же свежей, как была тогда, когда Сильвия Уорд подарила ее своему возлюбленному. Она едва распустилась, несколько нежных пунцовых лепестков еще целомудренно прикрывали влажную

сердцевину, в глубине которой блестели две-три капли росы.

– Очень милый фокус, – сказали друзья доктора – довольно, впрочем, равнодушно, потому что они и не таких чудес насмотрелись на представлениях

заезжего иллюзиониста. – Расскажите, как вы это сделали.

– Слыхали вы когда-нибудь об Источнике юности? – спросил доктор

Хейдеггер. – Том самом, который два или три столетия тому назад искал

отважный испанец Понсе де Леон?

– Но разве Понсе де Леон нашел его? – спросила вдова Уичерли.

– Нет, – ответил доктор Хейдеггер. – Потому что он искал не там, где

нужно. Знаменитый Источник юности, насколько мне известно, находится в южной

части полуострова Флориды, неподалеку от озера Макако. Он берет свое начало

под сенью нескольких гигантских магнолий, которые растут там уже много

веков, но благодаря чудесным свойствам воды до сих пор свежи, как фиалки.

Один мой знакомый, зная мой интерес к подобным вещам, прислал мне то, что вы

видите в этой чаше.

– Гм, гм! – сказал полковник Киллигру, не поверивший ни одному слову из

рассказа доктора. – А интересно, какое действие оказывает эта жидкость на

человеческий организм?

– Это вы можете испытать на себе, любезный полковник, – отвечал доктор

Хейдеггер. – Я приглашаю каждого из вас, мои уважаемые друзья, выпить

столько этой чудотворной влаги, сколько понадобится, чтобы вернуть вам

цветение юности. Что до меня, мне стольких тягот стоило состариться, что я

не спешу вновь помолодеть. Поэтому, с вашего разрешения, я буду лишь

наблюдать за ходом опыта.