Текст книги "Великий карбункул"

Автор книги: Натаниель Готорн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

надежда и страх вели нескончаемую борьбу, попеременно одерживая победу друг

над другом. Благословенны простые чувства, будь они мрачными или светлыми!

Но смешение их в нашей душе сжигает ее адским огнем.

Иногда, чтобы приглушить лихорадку в крови, он предпринимал длинные

прогулки по улицам Падуи или ее окрестностям. Но так как шагал он в такт

ударам своего сердца, его прогулки зачастую превращались в стремительный

бег. Однажды, схваченный за руку каким-то дородным человеком, он вынужден

был остановиться: толстяк, проходя мимо, узнал юношу и, бросившись за ним, чуть не задохнулся, пытаясь догнать его.

– Синьор Джованни! Мой юный друг! Остановитесь! – закричал он. – Разве

вы не узнаете меня? Право, я бы не удивился этому, если бы изменился так же

сильно, как и вы!

Это был Пьетро Бальони, встреч с которым Джованни старательно избегал, опасаясь, что проницательный профессор проникнет в его тайну. Молодой

человек, с трудом придя в себя, ответил, словно пробудившись от сна: – Да, я действительно Джованни, а вы профессор Пьетро Бальони. А теперь

позвольте мне удалиться!

– Одну минуту, синьор Джованни Гуасконти, одну минутку, – промолвил

профессор, улыбаясь, но в то же время пытливо разглядывая юношу. – Неужели

я, друг детства и юности вашего отца, допущу, чтобы сын его прошел мимо меня

как чужой человек на этих старых улицах Падуи? Задержитесь еще немного, синьор Джованни, мне нужно с вами поговорить, прежде чем мы расстанемся.

– Тогда поторопитесь, достопочтенный профессор, поторопитесь! – с

лихорадочным нетерпением ответил Джованни. – Разве вы не видите, что я

спешу?

Пока он говорил, на улице появился человек в черном – хилый, согбенный, с трудом передвигавший ноги. Его лицо, покрытое мертвенной бледностью, вместе с тем поражало такой силой ума, что видевшие его забывали о

физических недостатках этого человека, пораженные энергией его духа. Проходя

мимо, он холодно ответил на поклон профессора Бальони, устремив на Джованни

настойчивый взгляд, казалось, проникший в самую глубину существа юноши.

Однако в этом взгляде было странное спокойствие, как будто юноша вызывал в

нем не человеческий, а чисто научный интерес.

– Это доктор Рапачини, – прошептал профессор, когда незнакомец

удалился. – Видел ли он вас когда-либо прежде?

– Не знаю, – ответил Джованни, вздрогнув при этом имени.

– Он видел вас, он определенно видел вас прежде, – с живостью возразил

Бальони. – Не знаю, для какой цели, но этот ученый сделал вас предметом

своего изучения. Мне знаком этот взгляд! Это тот же холодный взгляд, с каким

он рассматривает птичку, мышь или бабочку, убитых ради очередного

эксперимента запахом его цветов; взгляд такой же глубокий, как сама природа, но лишенный ее теплоты. Готов поклясться жизнью, синьор Джованни, что вы

стали предметом одного из опытов доктора Рапачини!

– Не делайте из меня дурака! – вскричал вне себя Джованни. – Это шутка, недостойная вас, синьор профессор.

– Спокойствие, спокойствие! – ответил невозмутимый Бальоии. – Я

повторяю, мой бедный Джованни, что для Рапачини ты представляешь научный

интерес! Ты попал в страшные руки. А синьора Беатриче? Какую роль она играет

в этой тайне?

Найдя настойчивость Бальони невыносимой, Гуасконти вырвался из его рук

и исчез прежде, чем тот смог опомниться. Бальони проводил взглядом молодого

человека и, покачивая головой, пробормотал: “Я этого не допущу. Юноша – сын

моего старого друга, и с ним не должно случиться никакой беды, если ее может

отвратить от него искусство медицины. Кроме того, со стороны доктора

Рапачини непростительная дерзость – вырвать юношу из моих рук, если так

можно выразиться, и использовать его для своих адских опытов. А его дочь? Я

должен в это вмешаться! Кто знает, ученейший синьор Рапачини, не оставлю ли

я вас с носом, когда вы меньше всего этого ожидаете?”

Между тем, сделав большой круг, Джованни очутился наконец у дверей

своего дома. На пороге его встретила старая Лизабетта. Ухмыляясь и

гримасничая, она пыталась привлечь к себе внимание молодого человека. Но

тщетно, ибо возбуждение юноши сменилось холодным и глухим равнодушием. Он

смотрел в упор на морщинистое лицо старухи, но, казалось, не замечал ее.

– Синьор, синьор, – прошептала старуха, схватив его за полу плаща. Лицо

ее, сведенное подобием улыбки, походило на лица гротескных деревянных

скульптур, потемневших от времени.

– Послушайте, синьор, в саду есть потайная дверь.

– Что ты говоришь? – воскликнул Джованни, очнувшись от своего

оцепенения. – Потайная дверь в сад доктора Рапачини?

– Шш-шш, не так громко! – пробормотала Лизабетта, закрыв ему рот рукой.

– Да, да, в сад достопочтенного доктора, где вы сможете любоваться

прекрасными цветами. Многие молодые люди Падуи дорого бы заплатили за то, чтобы проникнуть туда.

Джованни сунул ей в руку золотую монету.

– Проведи меня в сад, – приказал он.

В уме его промелькнуло подозрение, вызванное, вероятно, последним

разговором с Бальони, не было ли посредничество старой Лизабетты связано с

тайными замыслами Рапачини, в которых Джованни предназначалась еще

неизвестная ему роль. Эта мысль, хотя и беспокоившая юношу, была не в

состоянии удержать его. Как только он узнал о возможности приблизиться к

Беатриче, он понял, что именно этого жаждало все его существо. Для него было

безразлично, ангел она или демон. Он был безнадежно вовлечен в ее орбиту и

должен был подчиниться силе, увлекавшей его по все сужающимся кругам к цели, которую он не пытался предугадать. Вместе с тем, как это ни странно, им

вдруг овладело сомнение: не был ли страстный интерес к девушке лишь иллюзией

и действительно ли его чувство было так глубоко, чтобы оправдать

безрассудство, с каким он бросился навстречу опасности. Уж не было ли все

это игрой юношеского воображения. ничего или почти ничего общего не имеющей

с истинным чувством?

Он остановился, колеблясь, не повернуть ли назад… но пошел вперед.

Старуха провела Джованни по множеству длинных темных коридоров и наконец

подвела к двери. Приоткрыв ее, он услышал шорох листвы и увидел зелень

деревьев, сквозь которую пробивались лучи солнца.

Джованни сделал шаг вперед и, с трудом раздвинув цепкие побеги

растений, плотно обвивавших потайную дверь, очутился в саду доктора

Рапачини, как раз под окном своей комнаты.

Как часто, когда невозможное становится возможным и туманные мечты

сгущаются в осязаемую действительность, мы неожиданно для себя оказываемся

спокойными и хладнокровными среди таких обстоятельств, одна мысль о которых

заставила бы нас раньше от радости или страха дойти до безумия. Судьба

наслаждается, играя с нами таким образом. Если ей заблагорассудится, страсть

способна ворваться на сцену в самый неожиданный момент и, наоборот, неоправданно медлить с выходом как раз тогда, когда благоприятное стечение

обстоятельств, казалось бы, должно было вызвать ее появление. Так было и с

Джованни. Каждый раз от одной мысли, что он, как бы невероятно это ни было, может встретиться с Беатриче, оказаться с ней лицом к лицу в этом самом

саду, греться в сиянии ее восточной красоты и, наконец, прочесть в ее

взгляде разгадку тайны, от которой, считал он, зависела вся его жизнь, кровь

начинала лихорадочно стучать в его жилах. Сейчас же в его душе царило

необыкновенное и не подходящее к случаю спокойствие. Бросив взгляд вокруг

себя и не обнаружив ни Беатриче, ни ее отца, он принялся внимательно

разглядывать растения.

Рассматривал ли он каждое из них в отдельности или все вместе, их вид

производил на него одинаково отталкивающее впечатление, а их великолепие

казалось ему неистовым, чрезмерным и даже неестественным. В саду почти не

было куста, который, попадись он одинокому путнику в лесу, не заставил бы

его вздрогнуть и изумиться, что такое растение могло встретиться рядом с

обыкновенными деревьями, как будто из чащи глянуло на него какое-то неземное

существо. Другие оскорбили бы впечатлительную душу своей искусственностью, верным знаком того, что она являлась противоестественным скрещением

различных пород и своим появлением обязана не богу, а извращенной фантазии

человека, кощунственно издевающегося над красотой. Они, вероятно, являлись

результатом опыта, в котором удалось, соединив растения сами по себе

прелестные, создать нечто чудовищное, обладающее загадочными и зловещими

свойствами, как и все, что росло в этом саду. Среди всех растений Джованни

нашел только два или три знакомых ему, и те, как он знал, были ядовитыми. В

то время, как он рассматривал сад, послышался шелест шелкового платья, и, обернувшись, Джованни увидел Беатриче, выходившую из-под сводов старинного

портала. Джованни еще не решил, как следует поступить: извиниться ли перед

девушкой за непрошеное вторжение в сад, или же сделать вид, что он находится

здесь с ведома, если не по желанию, самого доктора Рапачини или его дочери.

Но поведение Беатриче позволило ему обрести непринужденный вид, хотя и не

избавило от сомнений, – кому он был обязан удовольствием ее видеть, Заметив

его у фонтана, она пошла ему навстречу легкой походкой, и хотя на лице ее

было написано удивление, его скоро сменило выражение доброты и искренней

радости.

– Вы знаток цветов, синьор, – сказала Беатриче с улыбкой, намекая на

букет, брошенный им из окна. – Неудивительно поэтому, что вид редкой

коллекции растений моего отца побудил вас увидеть их поближе. Будь он здесь, он рассказал бы вам много странного и интересного о свойствах этих растений, изучению которых посвятил всю свою жизнь. Этот сад – его вселенная.

– Но и вы не отстаете от него, синьора, – заметил Джованни, – если

верить молве, вы обладаете не менее глубокими познаниями о свойствах всех

этих великолепных цветов и их пряных ароматов. Если бы вы согласились стать

моей наставницей, я, без сомнения, достиг бы еще больших успехов, чем под

руководством самого доктора Рапачини.

– Как, неужели обо мне ходят такие нелепые слухи? – спросила Беатриче, заливаясь звонким смехом. – Меня считают такой же ученой, как мой отец?

Какая глупая шутка! Нет, хотя я и выросла среди этих растений, я различаю

только их цвет и запах. А иногда, мне кажется, я с удовольствием бы

отказалась и от этих скудных знаний. Здесь множество цветов, но среди них

есть такие, которые, несмотря на свою красоту, пугают и оскорбляют мой

взгляд. Поэтому прошу вас, синьор, не придавайте веры всем россказням о моей

учености. Верьте только тому, что увидите собственными глазами.

– Должен ли я верить всему, что видел? – спросил Джованни, с явной

нарочитостью намекая на некоторые сцены, свидетелем которых он был и одно

воспоминание о которых заставило его вздрогнуть. – Нет, синьора, вы требуете

от меня слишком мало. Прикажите мне верить лишь тому, что произносят ваши

уста.

Казалось, Беатриче поняла его. Яркий румянец окрасил ее щеки, но, посмотрев прямо в глаза Джованни, она ответила на его подозрительный взгляд

с величием королевы:

– Я приказываю вам это, синьор. Забудьте обо всем, что могли вы

вообразить на мой счет. То, что представляется верным нашим чувствам, может

оказаться ложным в самом своем существе. Слова же, произнесенные Беатриче

Рапачини, – это голос ее сердца, и вы можете ему верить…

Страстная убежденность, прозвучавшая в ее словах, показалась Джованни

светом самой истины. Но пока она говорила, вокруг нее разлился пряный, упоительный аромат, который молодой человек, вследствие необъяснимого

отвращения, не осмеливался вдохнуть. Возможно, это был аромат цветов. А

впрочем, и дыхание Беатриче могло напоить ароматом ее слова, словно они были

пропитаны благоуханием ее души. У Джованни закружилась голова, но он тотчас

же пришел в себя. Заглянув в ясные глаза прекрасной девушки, он, казалось, увидел в их прозрачной глубине ее душу и больше уже не испытывал ни страха, ни сомнений.

Яркий румянец гнева, окрасивший щеки Беатриче, исчез, она

развеселилась. Детская радость, с которой она слушала юношу, напоминала

удовольствие, какое могла бы испытывать девушка, живущая на необитаемом

острове, от встречи с путешественником, прибывшим из цивилизованного мира.

По-видимому, ее жизненный опыт ограничивался пределами ее сада. Она то

говорила о предметах таких же простых и ясных, как дневной свет или летние

облака, то засыпала Джованни множеством вопросов о Падуе, о его далекой

родине, о друзьях, матери, сестрах – вопросов, в которых сквозила такая

наивность и неведение жизни, что Джованни отвечал на них так, как отвечают

ребенку. Душа ее изливалась перед ним, подобно прозрачному ручейку, который, пробившись из недр земли навстречу солнцу, с удивлением взирает на то, что в

его водах отражаются земля и небо. Вместе с тем из глубин ее существа

поднимались мысли, как верные и глубокие, так и порождения фантазии, изумлявшие своим блеском. Можно было подумать, что вместе с пузырьками на

поверхность прозрачного потока подымаются сверкающие алмазы и рубины. Время

от времени Джованни не мог удержаться от удивления, что он непринужденно

разгуливает с существом, которое так завладело его воображением и которое он

наделил столь ужасными и губительными свойствами; что он, Джованни, разговаривает с Беатриче как брат с сестрой и видит в ней столько

человеческой доброты и девичьей скромности. Впрочем, эти мысли только

мгновение проносились в его мозгу – очарование Беатриче полностью захватило

и подчинило его себе.

Разговаривая, они медленно продвигались по саду и, обойдя несколько раз

его аллеи, вышли к разрушенному фонтану, вблизи которого рос великолепный

куст, покрытый целой россыпью пурпурных цветов. Вокруг него распространялся

аромат, точно такой же, какой Джованни приписывал дыханию Беатриче, но во

много раз сильнее. Юноша заметил, что при взгляде на растение Беатриче

прижала руку к сердцу, как если бы оно вдруг мучительно забилось.

– Впервые в жизни, – прошептала она, обращаясь к кусту, – я забыла о

тебе.

– Синьора, – сказал Джованни, – я не забыл, что вы однажды обещали мне

один из этих драгоценных цветков взамен букета, который я имел счастливую

дерзость бросить к вашим ногам. Разрешите же мне сорвать один из них в

память о нашем свидании.

Протянув руку, он сделал шаг по направлению к кусту, но Беатриче, бросившись вперед с криком, словно лезвие кинжала пронзившим его сердце, схватила его руку и отдернула ее со всей силой, на какую было способно это

нежное существо. Джованни затрепетал от ее прикосновения.

– Не приближайся к нему! – воскликнула она голосом, в котором слышались

тоска и боль. – Заклинаю тебя твоей жизнью, не тронь его! Оно обладает

роковыми свойствами!

Вслед за тем, закрыв лицо руками, она бросилась прочь и исчезла в

портале дома. Там Джованни, провожавший ее взглядом, заметил изможденную

фигуру и бледное лицо доктора Рапачини, бог знает как долго наблюдавшего эту

сцену.

Едва Джованни очутился в своей комнате, как его страстными мечтами

снова завладел образ Беатриче, окруженный всеми таинственными чарами, которыми он наделил ее с первого мгновения знакомства с нею, но сейчас

полный нежной теплоты и юной женственности. Это была женщина со всеми

свойственными ей восхитительными качествами; она была достойна обожания и, со своей стороны, способна в любви на героические подвиги. Все признаки, которые считал он раньше доказательством роковых свойств ее духовной и

телесной природы, были либо забыты, либо софистикой страсти превращены в

драгоценные качества, делавшие Беатриче тем более достойной восхищения, что

она была единственной в своем роде. Все, что раньше казалось ему чудовищным, теперь становилось прекрасным, а то, что неспособно было подвергнуться

подобному превращению, ускользнуло и смешалось с толпой бесформенных

полумыслей, населяющих сумрачную область, скрытую от яркого света нашего

сознания.

В этих размышлениях провел Джованни ночь и заснул, лишь когда заря

пробудила цветы в саду доктора Рапачини, где витали мечты юноши. Яркие лучи

полуденного солнца, коснувшись сомкнутых век Джованни, нарушили его сон.

Джованни проснулся с ощущением жгучей, мучительной боли в руке – в той руке, которой коснулась Беатриче, когда он пытался сорвать драгоценный цветок. На

тыльной стороне руки горело пурпурное пятно – отпечаток пяти нежных

пальчиков.

О, как упорно любовь – или даже обманчивое подобие ее, возникающее лишь

в воображении, но не имеющее корней в сердце, – как упорно любовь цепляется

за веру до тех пор, пока не наступит мгновение, когда сама она исчезнет, как

редеющий туман. Обернув руку платком, Джованни решил, что его укусило какое

то насекомое, и, вернувшись к мечтам о Беатриче, забыл о боли.

За первым свиданием роковым образом последовало второе, затем третье, четвертое, и вскоре встречи с Беатриче сделались не случайными событиями в

его жизни, а самой жизнью. Ими были поглощены все его мысли: ожидание

свидания, а потом воспоминание о нем заполняли все его существование. То же

происходило и с дочерью Рапачини. Едва завидев юношу, она бросалась к нему с

такой непосредственной доверчивостью, как если бы они с детства были

товарищами игр и продолжали оставаться ими и по сей день. Если же по

какой-либо непредвиденной причине он не появлялся в условленное время, она

становилась под его окном, и до его слуха долетали нежные звуки ее голоса, на которые эхом отзывалось его сердце:

“Джованни, Джованни, почему ты медлишь? Спустись вниз…” И он

торопливо спускался в этот Эдем, наполненный ядовитыми цветами.

Несмотря на нежность и простоту их отношений, в поведении Беатриче было

столько суровой сдержанности и достоинства, что Джованни и в голову не могла

прийти мысль нарушить их какой-либо вольностью. Все говорило о том, что они

любили друг друга: любовь сквозила в их взглядах, безмолвно обменивавшихся

сокровенными тайнами двух сердец, слишком священными, чтобы поведать их даже

шепотом, любовь звучала в их речах, в их дыхании, в этих взрывах страсти, когда души их устремлялись наружу, подобно языкам вырвавшегося на свободу

пламени, – но ни одного поцелуя, ни пожатия рук, ни одной нежной ласки -

ничего, что любовь требует и освящает. Он ни разу не коснулся ее сверкающих

локонов и даже одежды – так сильна была невидимая преграда между ними; никогда платье Беатриче, развеваемое ветерком, не коснулось Джованни. В те

редкие мгновения, когда он, забывшись, пытался преступить эту грань, лицо

Беатриче становилось таким печальным и строгим, на нем появлялось выражение

такого горестного одиночества, что не нужны были слова, чтобы юноша

опомнился. В эти мгновения темные подозрения, словно чудовища, выползали из

пещер его сердца и дерзко смотрели ему в лицо. Любовь его слабела и

рассеивалась, как утренний туман. И по мере того как исчезала любовь, сомнения приобретали все большую и большую реальность. Но стоило лицу

Беатриче проясниться после этой мгновенной, набежавшей на него тени, и она

из таинственного, внушавшего тревогу существа, за которым он следил с

отвращением и ужасом, вновь превращалась в прекрасную и наивную девушку, в

которую он верил всей душой, что бы ни говорил ему рассудок.

Между тем прошло уже достаточно времени с тех пор, как Джованни

встретил Пьетро Бальони. Однажды утром молодой человек был неприятно удивлен

посещением профессора, о котором он ни разу не вспомнил в течение этих

недель и охотно бы забыл вовсе. Отдавшись всепоглощающей страсти, Джованни

не выносил общества людей, за исключением тех, кто мог бы понять его и

проявить сочувствие к состоянию его души. Ничего подобного, разумеется, не

мог он ожидать от профессора Бальони.

После нескольких минут непринужденного разговора о событиях, происшедших в городе и университете, посетитель резко переменил тему.

– Недавно мне довелось, – сказал он, – прочесть у одного из классиков

древности историю, которая меня чрезвычайно заинтересовала. Возможно, вы

даже ее помните. Это история об индийском принце, пославшем в дар Александру

Македонскому прекрасную женщину. Она была свежа, как утренняя заря, и

прекрасна, как закатное небо. Но что особенно отличало ее – это аромат ее

дыхания, еще более упоительный, чем запах персидских роз. Александр, как и

следовало ожидать от юного завоевателя, влюбился в нее с первого взгляда. Но

ученый врач, находившийся случайно подле них, сумел разгадать роковую тайну

прекрасной женщины.

– И что же это была за тайна? – спросил Джованни, старательно избегая

пытливого взгляда профессора.

– Эта прекрасная женщина, – продолжал Бальони многозначительно, – со

дня своего рождения питалась ядами, так что в конце концов они пропитали ее

всю и она стала самым смертоносным существом на свете. Яд был ее стихией. Ее

ароматное дыхание отравляло воздух, ее любовь была ядовитой, ее объятия

несли смерть. Не правда ли, удивительная история?

– Сказка, пригодная разве для детей! – воскликнул Джованни, торопливо

поднимаясь со своего места. – Я удивляюсь, как ваша милость находит время

читать подобную чепуху.

– Однако что это? – сказал профессор, с беспокойством озираясь вокруг.

– Какими странными духами пропитан воздух вашей комнаты! Не запах ли это

ваших перчаток? Он слабый, но восхитительный, и в то же время в нем есть

что-то неприятное. Случись мне продолжительное время вдыхать этот аромат, я, кажется, заболел бы… Он напоминает запах какого-то цветка, но я не вижу

цветов в вашей комнате.

– Их здесь нет, – ответил Джованни, лицо которого, в то время как

говорил профессор, покрылось мертвенной бледностью, – как нет и запаха, который лишь почудился вашей милости. Обоняние – одно из тех чувств, которые

зависят одинаково как от нашей физической, так и духовной сущности, и часто

мы заблуждаемся, принимая мысли о запахе или воспоминание о нем за самый

запах.

– Все это так, – промолвил Бальони, – но мой трезвый ум вряд ли

способен сыграть со мной такую шутку. И уж если бы мне почудился запах, то

это был бы запах одного из зловонных аптекарских зелий, которые приготовлял

я сегодня своими руками. Наш почтенный доктор Рапачини, как говорят, сообщает своим лекарствам аромат более тонкий, чем благовония Аравии. Без

сомнения, прекрасная и ученая синьора Беатриче также готова была бы лечить

своих пациентов лекарствами, благоухающими, как ее дыхание. Но горе тому, кто прикоснется к ним.

Пока он говорил, на лице Джованни отражались противоречивые чувства, боровшиеся в его душе. Тон, которым профессор говорил о чистой и прекрасной

дочери Рапачини, был истинной пыткой для его души, но намек Бальони на

скрытые стороны ее характера внезапно пробудил в нем тысячи неясных

подозрений, которые вновь отчетливо встали перед его глазами, оскалясь

подобно дьяволам. Но он приложил все старания, чтобы подавить их и ответить

Бальони так, как подобает преданному своей даме влюбленному: – Синьор профессор, вы были другом моего отца и, быть может, хотите

быть другом и его сыну. И мне бы хотелось сохранить к вам чувство любви и

уважения. Но, как вы уже заметили, существует предмет, которого мы не должны

касаться. Вы не знаете синьору Беатриче и потому не можете понять, какое зло

– нет, святотатство! – совершают те, кто легкомысленно или оскорбительно

отзывается о ней.

– Джованни! Мой бедный Джованни! – промолвил профессор голосом, полным

сочувствия. – Я знаю эту несчастную девушку лучше, чем вы. Вы должны

выслушать правду об этом отравителе Рапачини и его ядовитой дочери – да, столь же ядовитой, сколь и прекрасной. Слушайте же, и даже если вы станете

оскорблять мои седины, это не заставит меня замолчать. Старинная история об

индийской женщине стала действительностью благодаря глубоким и смертоносным

познаниям Рапачини.

Джованни застонал и закрыл лицо руками.

– Отец Беатриче, – продолжал Бальони, – попрал естественные чувства

любви к своему ребенку и, как это ни чудовищно, пожертвовал дочерью ради

своей безумной страсти к науке. Надо отдать ему справедливость – он

настоящий ученый и настолько предан науке, что способен был бы и сердце свое

поместить в реторту. Какая же участь ожидает вас? Нет сомнения – он избрал

вас объектом своего нового опыта, результатом которого, быть может, будет

смерть или нечто еще более страшное. Ради того, что он называет интересами

науки, Рапачини не останавливается ни перед чем!

– Это сон… – простонал Джованни. – Только сон!

– Не падайте духом, сын моего друга! Еще не поздно спасти вас. Быть

может, нам даже удастся вернуть несчастную девушку к естественной жизни, которой ее лишило безумие отца. Взгляните на этот серебряный флакон! Это

работа прославленного Бенвенуто Челлини – он достоин быть даром

возлюбленного самой прекрасной женщине Италии. Его содержимое бесценно. Одна

капля этой жидкости была способна обезвредить самые быстродействующие и

стойкие яды Борджа. Не сомневайтесь же в ее действии на яды Рапачини.

Отдайте этот флакон с бесценной жидкостью Беатриче и с надеждой ждите

результатов.

С этими словами Бальони положил на стол маленький флакончик

удивительной работы и удалился, уверенный, что его слова произведут желаемое

действие на ум молодого человека.

“Мы расстроим планы Рапачини, – думал он, спускаясь по лестнице и

усмехаясь про себя. – Но будем беспристрастны! Рапачини – удивительный

человек… поистине удивительный! Хоть и неизменный эмпирик и потому не

может быть терпим теми, кто чтит добрые старые правила искусства медицины”.

Как мы уже говорили, на протяжении своего знакомства с Беатриче

Джованни иногда терзался мрачными подозрениями: та ли она, какой он ее

видит? Но образ чистой, искренней и любящей девушки так утвердился в его

сердце, что портрет, нарисованный профессором Бальони, казался ему странным

и неверным, столь разительно он не совпадал с тем первоначальным образом

Беатриче, который юноша создал в своем воображении. Правда, в его памяти

шевелились неприятные воспоминания, связанные с первыми впечатлениями от

прекрасной девушки. Он никак не мог вытеснить из памяти букет цветов, увядший в ее руках, бабочку, непонятно от чего погибшую в воздухе, напоенном

лишь солнечным светом, если не считать дыхания Беатриче. Все эти роковые

случайности затмил чистый образ девушки, они не имели более силы фактов и

рассматривались Джованни как обманчивая игра фантазии, как бы ни

свидетельствовали против этого его органы чувств. Существуют доказательства

более верные и правдивые, чем наши ощущения. На них-то и опиралась вера

юноши в Беатриче, хотя она и питалась скорее достоинствами самой Беатриче, нежели глубиной и благородством его чувства. Но по уходе профессора Джованни

был не в состоянии удержаться на той высоте, на какую вознес его восторг

первой любви. Он пал так низко, что разрешил себе черными подозрениями

осквернить чистоту образа Беатриче. Не в силах отказаться от Беатриче, он

стал не доверять ей! И вот он решил произвести опыт, который раз и навсегда

смог бы дать ему доказательства того, что эти ужасные свойства существовали

в ее природе, а следовательно, – и в ее душе, поскольку нельзя было

предположить, что одно не связано с другим. Зрение могло обмануть его на

большом расстоянии в случае с ящерицей, насекомым и букетом. Но если бы ему

удалось, стоя рядом с Беатриче, заметить, что хотя бы один свежий и здоровый

цветок увянет внезапно в ее руках, для сомнений не оставалось бы больше

места. С этими мыслями он бросился в цветочную лавку и купил букет цветов, на лепестках которых еще дрожали алмазные капельки росы.

Наступил час его обычных свиданий с Беатриче. Прежде чем спуститься в

сад, он не удержался, чтобы не взглянуть на себя в зеркало. Тщеславие, вполне естественное в красивом молодом человеке, проявленное в такой

критический момент, невольно свидетельствовало о некоторой черствости сердца

и непостоянстве натуры. Увидев себя в зеркале, он нашел, что никогда еще

черты лица его не казались столь привлекательными, глаза не сверкали

подобным блеском, а щеки не были окрашены так ярко.

“По крайней мере, – подумал он, – ее яд еще не успел проникнуть в меня.

Я не похож на цветок, который вянет от ее прикосновения”.

Он машинально взглянул на букет, который все это время держал в руках.

Дрожь неизъяснимого ужаса пронзила все его существо, когда он увидел, что

цветы, еще недавно свежие и яркие, блестевшие капельками росы, сникли и

стали увядать, как будто сорванные накануне. Бледный как мел, он застыл

перед зеркалом, с ужасом уставясь на свое изображение, как если бы перед ним

предстало чудовище. Вспомнив слова Бальони о странном аромате, наполнявшем

комнату, который не мог быть не чем иным, как его собственным ядовитым

дыханием, Джованни содрогнулся – содрогнулся от ужаса перед самим собою.

Очнувшись от оцепенения, он увидел паука, усердно ткавшего свою паутину, затянувшую весь угол древнего карниза. Трудолюбивый ткач энергично и

деловито сновал взад и вперед по искусно переплетенным нитям. Джованни

приблизился к насекомому и, набрав побольше воздуха, выдохнул его на паука.

Тот внезапно прекратил свою работу. Тонкие нити задрожали, сотрясаемые

судорогами крохотного тельца. Джованни вторично дохнул на него, послав более

сильную струю воздуха, на этот раз отравленного и ядом его сердца. Он сам не

знал, какие чувства бушуют в нем – злоба или только отчаяние. Паук судорожно

дернул лапками и повис мертвым в собственной паутине.

– Проклят! Проклят! – со стоном вырвалось у Джованни. – Неужели ты уже

сделался так ядовит, что твое дыхание смертельно даже для этого ядовитого

существа?

В это мгновение из сада послышался мелодичный голос, полный нежности: – Джованни, Джованни! Час нашей встречи наступил, а ты медлишь!

Спустись вниз – я жду тебя.

– Да, – произнес вполголоса Джованни, – она единственное существо, которое мое дыхание неспособно убить. Хотел бы я, чтобы это было иначе.

Он поспешил вниз и спустя мгновение смотрел уже в ясные и любящие глаза

Беатриче. Еще минуту назад его гнев и отчаяние были так велики, что, казалось, он не желал ничего другого, кроме возможности умертвить ее одним

своим взглядом. Но в ее присутствии он поддавался влияниям слишком сильным, чтобы от них можно было отделаться в одно мгновение. Это были воспоминания о

ее нежности и доброте, которые наполняли его душу каким-то неземным покоем; воспоминания о святых и страстных порывах ее чувства, когда чистый родник

любви забил из глубин ее сердца, воочию являя умственному взору Джованни всю

свою хрустальную прозрачность, – воспоминания, которые, умей он их только

ценить, показали бы ему, что все уродливые проявления тайны, окутывавшей

девушку, были химерами и какая бы завеса зла ни окружала ее, Беатриче