Текст книги "Великий карбункул"

Автор книги: Натаниель Готорн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Хиггинботема. Мы останавливались в Кимболтоне сегодня в три часа утра и, несомненно, услыхали бы об убийстве, если бы таковое имело место. Но я могу

представить вам доказательство противного, почти столь же неоспоримое, как

если бы это было личное показание самого мистера Хиггинботема. Вот записка, полученная мною от вышеупомянутого джентльмена в связи с одним его делом, назначенным к слушанию в коннектикутском суде. Она помечена вчерашним

числом, десятью часами вечера.

С этими словами адвокат поднял над головой записку, дата и подпись на

которой не оставляли никаких сомнений в том, что либо зловредный мистер

Хиггинботем был живехонек, когда писал ее, либо – и это многим показалось

более вероятным – мирские дела настолько волновали его, что даже после

смерти он продолжал ими заниматься. Но тут явились доказательства еще более

неожиданные. Молодая девушка, выслушав объяснение торговца, улучила минутку, чтобы оправить складки платья и привести в порядок локоны, и затем, взойдя

на крыльцо дома, скромно попросила внимания.

– Добрые люди, – сказала она. – Я – племянница мистера Хиггинботема.

Ропот удивления прошел в толпе при виде розового и сияющего личика той, которая, по уверению паркер-фоллзского “Вестника”, лежала почти без

признаков жизни. Некоторые здравомыслящие люди с самого начала сомневались, станет ли молоденькая племянница так безудержно горевать по поводу смерти

богатого старого дядюшки.

– Как видите, – с улыбкой продолжала мисс Хиггинботем, – в том, что

касается меня, эта странная история лишена всяких основании, и я беру на

себя смелость утверждать, что так же обстоит дело и с моим дорогим дядюшкой

Хиггинботемом. По доброте сердца он предоставляет мне кров у себя в доме, хоть я зарабатываю на свое содержание уроками в местной школе. Я выехала из

Кимболтона сегодня утром, намереваясь перед началом семестра погостить

неделю у подруги, живущей в пяти милях от Паркер Фоллза. Мой великодушный

дядя, услыхав, как я спускаюсь по лестнице, подозвал меня к своей постели и

дал мне два доллара и пятьдесят центов на проезд и еще доллар на

непредвиденные расходы. После этого он положил бумажник под подушку, пожал

мне руку и посоветовал положить в сумочку немного печенья, чтобы не

тратиться на завтрак в дороге. Поэтому я с уверенностью говорю, что оставила

своего нежно любимого родственника живым и здоровым, каким надеюсь и застать

его по возвращении.

Тут мисс Хиггинботем сделала небольшой реверанс и тем закончила свою

речь, которая была так разумна и складна и с таким тактом и изяществом

произнесена, что все сочли эту молодую даму достойною места наставницы в

лучшем учебном заведении штата. Однако человеку постороннему могло бы

показаться, что мистер Хиггинботем был в Паркер Фоллзе предметом всеобщей

ненависти и что гибель его рассматривалась как особое благодеяние судьбы, -

столь велика была ярость жителей города, когда они обнаружили свою ошибку.

Рабочие с лесопилки тут же решили воздать Доминикусу Пайку заслуженные

почести и только спорили, вымазать ли его смолой и обвалять в перьях, прокатить ли по городу верхом на жерди или подвергнуть освежающему омовению

у той самой водокачки, с высоты которой он недавно похвалялся тем, что

первым сообщил новость. Члены муниципалитета, по наущению адвоката, обсуждали, не привлечь ли его к суду за нарушение общественного порядка, выразившееся в злостном распространении непроверенных слухов. Ничто не

спасло бы Доминикуса Пайка от расправы толпы или от скамьи подсудимых, если

бы не красноречивое заступничество молодой девушки. Сказав несколько

прочувственных слов своей благодетельнице, он уселся в зеленую повозку и

выехал из города под обстрелом артиллерии школьников, черпавших боевые

припасы в глиняных карьерах и наполненных грязью ямах. Когда он повернул

голову, чтобы обменяться с племянницей мистера Хиггинботема прощальным

взглядом, прямо в лицо ему шлепнулась пригоршня какой-то жижи, похожей на

саламату, что придало ему весьма мрачный вид. Вскоре он был облеплен грязью

с ног до головы, и у него даже мелькнула мысль повернуть назад и умолять об

обещанном омовении под водокачкой, ибо, задуманное как кара, оно явилось бы

теперь актом милосердия.

Но вот солнце пригрело бедного Доминикуса, и грязь – как всякое пятно

незаслуженного позора – высохла и легко счистилась. Весельчак по природе, он

скоро ободрился и утешился и даже не мог удержаться от громкого смеха при

мысли о той кутерьме, которую наделал своим рассказом. Афишки городских

властей заставят переловить всех бродяг штата; статья паркер-фоллзского

“Вестника” будет перепечатана всеми газетами от Мэйна до Флориды, а может

быть, попадет и в лондонскую печать; и не один скряга станет дрожать за свою

жизнь и денежный мешок, узнав об ужасной гибели мистера Хиггинботема. О

прелестной молодой учительнице торговец вспоминал с восторгом и готов был

поклясться, что сам Дэниел Уэбстер речами и видом не походил так на ангела, как мисс Хиггинботем, когда она защищала его от разъяренной черни.

Доминикус теперь держал путь к Кимболтонской заставе, приняв твердое

решение побывать в Кимболтоне несмотря на то, что это заставляло его

значительно уклониться от своего пути. Приближаясь к месту несостоявшегося

убийства, он продолжал размышлять надо всем происшедшим и пришел к выводу, что дело все-таки выглядит более чем странно. Если б рассказ первого путника

не получил никакого подтверждения, можно было бы счесть его за досужий

вымысел; но ведь и мулату известно было если не само событие, то по крайней

мере слух о нем, и разве не загадочны были его испуг и смятение при

неожиданном вопросе торговца? Если же к этому удивительному стечению

обстоятельств прибавить еще и то, что пущенный слух в точности

соответствовал склонностям и привычкам мистера Хиггинботема, что у него

действительно имелся фруктовый сад, а в саду груша святого Михаила, мимо

которой он всегда проходил с наступлением темноты, – улики становились столь

вескими, что Доминикус начинал сомневаться, можно ли противопоставить им

собственноручную подпись, на которую ссылался адвокат, или даже показания

племянницы. Дорогою ему также удалось узнать из осторожных расспросов, что у

мистера Хиггинботема был слуга ирландец, сомнительная личность, которого он

нанял без всяких рекомендаций, польстившись на дешевизну.

– Пусть меня самого повесят, – вскричал Доминнкус Пайк, въезжая на

вершину одинокого холма, – но я поверю, что старый Хиггинботем не повешен, только когда увижу его собственными глазами и услышу об этом из его

собственных уст! А так как он известный плут, то я еще потребую, чтобы

священник или другой почтенный человек поручился за его слова.

Уже темнело, когда он подъехал к сторожке у Кимболтонской заставы, отстоявшей примерно на четверть мили от самого городка. Серая кобылка бежала

резво и почти нагнала трусившего впереди верхового, который миновал шлагбаум

на несколько минут раньше Пайка, кивнул сторожу и продолжал свой путь.

Доминикус знавал сторожа и раньше и, покуда тот отсчитывал сдачу, обменялся

с ним обычными замечаниями о погоде.

– Скажите-ка, – спросил торговец, занося кнут, чтобы легче перышка

коснуться им крутого бока кобылки, – не видали вы за последние день-два

старого мистера Хиггинботема?

– Как же! – отвечал сторож. – Он только что перед вами проехал заставу, вон и сейчас еще маячит в темноте. Он нынче ездил в Вудфилд на торги. Обычно

старик останавливается потолковать со мною о том о сем, но сегодня он только

кивнул, точно хотел сказать: “Запиши за мной что следует”, – и проехал

дальше. Он, видите ли, где бы ни был, к восьми часам непременно возвращается

домой.

– Да, я слыхал об этом, – сказал Доминикус.

– Никогда не видел, чтобы человек был так желт и худ, как этот старый

сквайр, – продолжал сторож. – Сегодня я как увидел его, так сейчас же

подумал: старик больше похож на привидение или на мумию египетскую, чем на

живого человека из плоти и крови.

Торговец вгляделся, напрягая глаза, и далеко впереди смутно различил

фигуру одинокого всадника. Ему показалось, что он узнал спину мистера

Хиггинботема, но вечерние тени вкупе с облаком пыли из-под копыт лошади

делали его очертания такими расплывчатыми и туманными, что казалось, будто

вся фигура таинственного старика вылеплена из серой сумеречной мглы.

Доминикус вздрогнул.

“Это он с того света возвращается через Кимболтонскую заставу”, -

подумал он.

Потом он дернул вожжи и поехал вперед, все на том же расстоянии следуя

за серой тенью, покуда та не исчезла за поворотом дороги. Когда торговец, в

свою очередь, доехал до поворота, ни лошади, ни всадника уже не было видно, но зато перед ним открылась главная улица городка и невдалеке площадь, где

несколько лавок и две харчевни сбились в кучу вокруг молитвенного дома.

Слева тянулась каменная стена, огораживавшая лесной участок, дальше за

воротами виднелся фруктовый сад, потом луг и, наконец, дом. То были владения

мистера Хиггинботема; прежде его дом стоял у самой проезжей дороги, но когда

в Кимболтоне устроили заставу, он оказался в стороне.

Доминикусу не раз случалось бывать в этих местах, и серая кобылка сама

остановилась, потому что, думая о своем, он позабыл натянуть вожжи. “Будь я

неладен, если проеду мимо этих ворот, – сказал он себе, весь дрожа. – Не

знать мне покоя, покуда не погляжу, висит мистер Хиггинботем на груше

святого Михаила или не висит”. Он соскочил с зеленой повозки, накинул вожжи

на столб у ворот и пустился бежать по лесному участку так, словно нечистая

сила гналась за ним по пятам. В это самое время часы на башне начали бить

восемь, и с каждым ударом Доминикус прибавлял ходу, пока наконец на открытой

поляне посреди фруктового сада не обрисовалось в полумраке роковое дерево.

Огромный сук, отделяясь от узловатого искривленного ствола, торчал поперек

дорожки, отбрасывая густую тень. Внизу под суком происходила какая-то возня.

Наш торговец никогда не приписывал себе большей храбрости, чем

полагается мирным людям его промысла, и сам не мог бы объяснить, откуда

взялась у него такая прыть в этот решительный миг. Достоверно однако, что он

бросился вперед, ударом кнутовища сшиб с ног здоровенного ирландца и увидел

перед собой мистера Хиггинботема собственной персоной, который, правда, не

висел на груше святого Михаила, но стоял под ней весь дрожа, с веревкой на

шее.

– Мистер Хиггинботем, – сказал Доминикус срывающимся голосом. – Вы

честный человек, и я поверю вам на слово. Скажите мне, повесили вас или нет?

Если читатель до сих пор не разгадал еще секрета, достаточно будет

нескольких слов, чтобы объяснить ему несложную механику, благодаря которой

это грядущее событие заранее возвестило о себе. Трое людей сговорились убить

и ограбить мистера Хиггинботема; двое из них струсили и бежали один за

другим, тем самым оттянув преступление каждый на один день; а третий уже

начал приводить замысел в исполнение, когда был застигнут неожиданным

возмездием в лице Доминикуса Пайка, который, подобно героям старинных

преданий, явился, повинуясь слепо зову судьбы.

Остается только сказать, что с этого дня старый мистер Хиггинботем

проникся необыкновенным расположением к табачному торговцу, благословил его

сердечную склонность к хорошенькой учительнице и весь свой капитал завещал

их детям, оговорив за родителями право пользования процентами. В надлежащий

срок он оказал им последнее благодеяние и умер христианской смертью в своей

постели, после какового прискорбного события Доминикус Пайк с семьей покинул

Кимболтон и открыл крупную табачную фабрику в моем родном городе.

Перевод Е. Калашниковой

Натаниэль Хоторн. Деревянная статуя Драуна

Как-то раз солнечным утром (дело происходило в городе Бостоне, в добрые

старые времена), молодой резчик по дереву, всем известный под именем Драуна, рассматривал толстый дубовый чурбан, который он собирался превратить в

резную фигуру на носу корабля. И в то время как он раздумывал, какую бы

форму и сходство лучше всего придать этому превосходному куску дерева, к

нему в мастерскую вошел некий капитан Ханнеуэлл, владелец и командир брига

“Полярная звезда”, недавно возвратившегося из своего первого плавания на

Файал.

– Как раз то, что мне нужно, Драун! – воскликнул бравый капитан, постукивая по чурбану ротанговой тростью. – Как раз то, что мне нужно! Я

заказываю вам из этого куска дуба носовое украшение для “Полярной звезды”.

Она показала себя самым быстроходным судном, когда-либо бороздившим океан, и

я хочу украсить ее нос красивейшей из статуй, какую только может человек

создать из куска дерева. И вы, Драун, как раз тот человек, который может это

сделать лучше кого бы то ни было.

– Вы, право же, преувеличиваете мои способности, капитан, – промолвил

резчик с притворной скромностью, за которой скрывалась уверенность в своем

мастерстве. – Но ради вашего славного брига я готов сделать все, что в моих

силах. Какую же из этих фигур вы предпочитаете? Вот, – сказал он, указывая

на фигуру в половину человеческого роста с вытаращенными глазами, в белом

парике и алом кафтане, – отличная модель, портрет нашего милостивого короля.

А это доблестный адмирал Вернон. Если же вы предпочитаете женскую фигуру, то

что вы скажете об этой Британии с трезубцем?

– Все они отменно хороши, Драун, – ответил капитан, – отменно хороши, но так как на океане нет корабля, равному моему бригу, я решил, что он

должен иметь на носу такое украшение, какое и старику Нептуну еще не

доводилось видеть. К тому же в этом деле есть тайна, и вы должны обещать мне

сохранить ее.

– Охотно, – ответил Драун, недоумевая, что за тайна может быть связана

с фигурой на носу корабля – украшением, предназначавшимся для обозрения

всего мира. – Положитесь на меня, капитан, я сохраню вашу тайну, насколько

это позволит природа, моего ремесла!

Тогда капитан Ханнеуэлл, взяв Драуна за пуговицу жилета, поведал ему

свою тайну таким тихим голосом, что с нашей стороны было бы нескромным

повторить его слова, совершенно очевидно предназначавшиеся для уха одного

только резчика. Мы же воспользуемся представившимся случаем и познакомим

читателя с некоторыми обстоятельствами жизни самого Драуна.

Он был первым из известных нам американцев, кто стал заниматься, правда

в весьма скромных пределах, тем видом искусства, которое в настоящее время

насчитывает столько знаменитых или обещающих прославиться мастеров. Уже в

раннем детстве проявил он способность – ибо было бы преувеличением назвать

это талантом – способность, говорю я, воспроизводить человеческие фигуры в

любом из материалов, попадавшихся ему под руку. Каждую зиму снега Новой

Англии поставляли ему материал такой же сверкающей белизны, как мрамор

Пароса или Каррары; правда, прочность этого материала значительно уступала

прочности мрамора, зато находилась в полном соответствии с притязаниями на

бессмертие ледяных статуй юного ваятеля. Как бы то ни было, эти фигуры

вызывали восхищение судей даже более зрелых, чем его школьные товарищи, и

были выполнены весьма ловко, но без той внутренней теплоты, которая одна

только способна заставить снег таять под руками настоящего мастера. Став

старше, молодой человек обратился к сосне и дубу, как материалам, более

достойным его мастерства, которое к этому времени стало приносить ему

серебро в добавление к пустым похвалам, бывшим ранее единственной, но вполне

заслуженной наградой за произведения из быстро тающего снега. Он приобрел

известность своими маскаронами на фонтанах, деревянными вазами, венчавшими

столбы ворот, и украшениями для каминов, в которых было больше гротеска, чем

подлинной фантазии. Ни один лекарь не мог и мечтать о солидной клиентуре, не

обзаведясь позолоченной ступкой, а то и бюстом Галена или Гиппократа

искусной работы Драуна. Но больше всего заказов получал он на изготовление

носовых украшений корабля. Было ли это изображение самого короля, знаменитого британского адмирала или генерала, губернатора провинции или

любимой дочери судовладельца – все они, одинаково ярко раскрашенные и густо

позолоченные, возвышались на носу корабля и приводили окружающий мир в

замешательство своим надменным взглядом, выражавшим их безмерное над ним

превосходство. Эти образчики национальной скульптуры бороздили океаны во

всех направлениях и были замечены не только на Темзе, переполненной

кораблями, но и во всех других портах, куда судьба забрасывала отважных

моряков Новой Англии. Следует сознаться, однако, что созданные Драуном

почтенные особы отличались необыкновенным фамильным сходством: милостивый

король как две капли воды походил на своих подданных, а мисс Пегги Хобарт, дочь купца, удивительно напоминала Британию, Победу и прочих

представительниц аллегорического сословия. И все они имели в своем облике

нечто деревянное, что доказывало их близкое родство с бесформенными

чурбанами в мастерской резчика. В них не было недостатка ни в каких-либо

атрибутах, ни в ловкости исполнения, отсутствовало лишь то качество ума или

сердца, которое одно только и способно вдохнуть жизнь и тепло в мертвые

предметы и которое (если бы оно присутствовало в статуях Драуна) превратило

бы эти деревянные истуканы в подлинные произведения искусства.

Но вот капитан “Полярной звезды” закончил свои наставления.

– Драун, – сказал он внушительно, – вы должны отложить все в сторону и

немедля приняться за дело. Что касается цены, то выполните свою работу

наилучшим образом – и вы сами назначите сумму.

– Отлично, капитан, – ответил резчик, который выглядел смущенным и

несколько озабоченным, хотя на лице его промелькнуло подобие улыбки. -

Будьте уверены, я постараюсь сделать все, чтобы удовлетворить вас.

С этого дня те из жителей Бостона, которые считали себя людьми со

вкусом и выражали свою любовь к искусству частыми посещениями мастерской

Драуна, где восхищались его деревянными статуями, стали замечать нечто

странное в поведении резчика. Часто в дневное время он исчезал из

мастерской. Иногда, о чем можно было судить по ярким полоскам света, пробивавшимся сквозь ставни окон, он работал там до глубокой ночи, но

молчание было ответом на стук всякого, кто пытался проникнуть в мастерскую

резчика в это время. Впрочем, в те часы, когда двери мастерской были открыты

для посетителей, в ней не замечалось ничего необычного. Большой дубовый

чурбан, который предназначался резчиком для заказа особой важности, между

тем постепенно приобретал форму. Какой облик намерен был Драун придать этому

куску дерева, оставалось загадкой даже для его друзей, на все вопросы

которых резчик отвечал упорным молчанием. День ото дня, хотя Драуна редко

видели работающим над ним, кусок дерева приобретал все более отчетливые

очертания, и вскоре всем стало ясно, что в нем нашла свою вторую жизнь

женская фигура. При каждом новом посещении зрители замечали, что, по мере

того как вокруг статуи росла груда щепок, она становилась все прекраснее.

Казалось, гамадриада, спасаясь от прозаического мира, укрылась в сердцевине

дуба, и скульптору оставалось только удалить окутавший ее грубый покров, чтобы взорам открылась нимфа во всей своей грации и прелести. И хотя замысел

скульптора был еще недостаточно ясен, а поза, лицо и костюм статуи далеки от

совершенства, в ней присутствовало нечто такое, что заставляло взгляды

посетителей равнодушно скользить по ранее исполненным изделиям Драуна и

приковывало их к новому произведению, обладавшему загадочной

привлекательностью.

Однажды мастерскую Драуна посетил знаменитый художник Копли, тогда еще

молодой человек и житель Бостона. Признавая за Драуном некоторые способности

к искусству, он, за неимением других собратьев по профессии, решил с ним

познакомиться. Войдя в мастерскую, художник окинул взглядом стоявшие там и

тут деревянные изображения короля, адмирала, дамы и аллегорической фигуры, лучшие из которых можно было удостоить сомнительной похвалы, сказав, что они

выполнены так, как будто бы живой человек в них обратился в дерево, причем

подобному превращению подверглись не только его физические черты, но и

духовная сущность. Однако ни в одной из них дерево не впитало в себя ни

капли настоящей духовной субстанции. А как бы изменила она их облик и

насколько ценнее была бы в них малейшая доля одухотворенности по сравнению с

величайшим ремесленным мастерством!

– Мой дорогой Драун! – воскликнул Копли, улыбаясь про себя той

механической ловкости воспроизведения, которая характеризовала все без

исключения деревянные изделия резчика. – Вы поистине замечательный мастер. Я

редко встречал среди людей вашей профессии человека, который достиг бы столь

многого, ибо еще один маленький штрих – и фигура генерала Вулфа, например, сразу бы ожила!

– Вы хотите, чтобы я принял ваши слова за похвалу, – отвечал Драун, с

явным отвращением поворачиваясь спиной к статуе генерала Вулфа. – Но с

некоторых пор я прозрел. И теперь я знаю так же хорошо, как и вы, что

последний взмах резца, которого не хватает моим статуям, и есть тот

драгоценный дар, без которого все мои работы не что иное, как жалкие уродцы.

Между ними и произведениями вдохновенного скульптора такая же разница, как

между мазней на вывеске и вашими лучшими картинами.

– Как странно! – воскликнул Копли, вглядываясь в лицо резчика, поразившее его необычным выражением, ибо ранее оно мало чем отличалось от

лиц всей его семьи деревянных истуканов. – Что произошло с вами? Как

случилось, что вы, с такими представлениями об искусстве, могли создать

подобные скульптуры?

Резчик улыбнулся, но ничего не ответил. Копли снова вернулся к

деревянным статуям, понимая, что столь редкое в обыкновенном ремесленнике

сознание несовершенства своего мастерства свидетельствует о наличии таланта, следы которого он, быть может, проглядел. Но нет, ни в чем нельзя было найти

ни малейшего намека на него. Копли готов был уже удалиться, как взгляд его

случайно упал на неоконченную фигуру, лежавшую в углу мастерской в груде

дубовых щепок.

– Что это такое? Кто сделал ее? – вырвалось у него спустя некоторое

время, в течение которого он в немом изумлении глядел на статую. – Вот он, этот божественный, дарующий жизнь штрих! Чья вдохновенная рука призвала этот

кусок дерева восстать и жить? Кто создал эту статую?

– Никто, – ответил Драун, – она заключена в этом куске дерева, и мой

долг – освободить ее.

– Драун, – воскликнул художник, сжимая руку резчика, – вы гений!

На пороге, уже собираясь покинуть мастерскую, Копли обернулся и увидел

Драуна, который, наклонясь над неоконченной статуей, простирал к ней руки, как будто хотел заключить ее в свои объятия и прижать к сердцу. Лицо его

выражало столько страсти, что, будь чудо возможным, она одна могла бы

вдохнуть тепло и жизнь в этот кусок дерева.

“Нет, это невероятно! – подумал художник. – Кому бы пришло в голову, что в ремесленнике-янки скрывается новый Пигмалион!”

В то время внешний облик скульптуры обрисовывался так же смутно, как

очертания облаков в лучах заходящего солнца, и зритель скорее угадывал, нежели видел, подлинный замысел художника. Однако день ото дня работа

приобретала все большую законченность, и из неправильных и туманных

очертаний рождались грация и красота. Вскоре общий замысел художника стал

очевидным даже для обыкновенного зрителя. Это была фигура женщины в платье

иностранного покроя, лиф которого был стянут на груди лентами. Из-под подола

открывалось нечто вроде нижней юбки, складки которой были необыкновенно

верно переданы в дереве. На голове у нее была шляпа редкого изящества, украшенная цветами, какие никогда не произрастали на грубой почве Новой

Англии. При всем своем почти фантастическом неправдоподобии они выглядели

столь живыми, что даже самое богатое воображение не могло бы создать их, не

подражая какому-либо существующему в действительности образцу. Платье

дополнялось несколькими безделушками: веером, серьгами, часами на золотой

цепочке вокруг шеи и, наконец, перстнем на пальце – предметами, воспроизведение которых считалось недостойным искусства. Однако здесь они

были так же уместны, как на очаровательной женщине, с тонким вкусом

подбирающей украшения, и потому могли оскорбить взгляд лишь человека, чье

представление о прекрасном отравлено мертвыми канонами искусства. Лицо ее

было по-прежнему несовершенным, но с каждым ударом волшебного резца оно

становилось все осмысленнее и наконец озарилось каким-то внутренним светом и

ожило. Это было прекрасное, хотя и не отличавшееся правильными чертами лицо, чуть-чуть высокомерное, но с таким задорным выражением глаз и губ, какое

менее всего поддается передаче в дереве. И вот скульптура была закончена.

– Драун, – сказал Копли, ежедневно посещавший мастерскую резчика, -

будь эта статуя выполнена в мраморе, она в один день прославила бы вас.

Более того, я почти уверен, она составила бы эпоху в истории искусства. Она

идеальна, как античная статуя, и вместе с тем так же реальна, как любая

прелестная женщина, которую мы встречаем на улице или в гостиной. Но, надеюсь, вы не собираетесь совершить святотатство, раскрасив ее так же, как

всех этих королей и адмиралов?

– Не раскрасить ее? – вскричал капитан Ханнеуэлл, бывший свидетелем

этого разговора. – Не раскрасить фигуру для носа “Полярной звезды”? Хорошо

же я буду выглядеть в иностранных портах с простым куском дуба, торчащим на

носу моего корабля! Она должна быть и будет раскрашена как живая, начиная с

цветка на ее шляпке и кончая серебряными пряжками ее туфелек!

– Мистер Копли, – спокойно заметил Драун, – я ничего не понимаю в

мраморных статуях и не знаю, каким правилам следуют скульпторы, но об этом

деревянном изображении, созданном моими руками, сокровище моего сердца… -

В этом месте голос его странно задрожал и прервался. – О нем… О ней… мне

кажется, я знаю то, что неизвестно другим. В то время, как я работал над

этим куском дерева, что-то словно пробудилось в моей душе, и я вложил в него

все свои силы, всю душу и веру. Пускай другие делают с мрамором все, что

хотят, и избирают какие им угодно законы. Если я смогу достичь желаемого, раскрасив дерево, эти законы не для меня, и я имею право пренебречь ими.

– Истинный дух гения, – пробормотал Копли, – иначе как бы мог он

считать себя вправе попирать законы ваяния и заставить меня устыдиться того, что я на них ссылаюсь?

Он внимательно оглядел Драуна, и его вновь поразило в лице резчика то

особое выражение человеческой любви, которая, если понимать ее в духовном

смысле, и объясняла как показалось художнику, тайну той жизни, которую Драун

вдохнул в кусок дерева. Между тем резчик, продолжавший хранить в секрете

свою работу над загадочным изображением, принялся раскрашивать одежду

приличествующими красками, а лицо – положенным ему от природы красным и

белым. Когда все было закончено, он открыл двери своей мастерской, и жители

Бостона смогли наконец увидеть то, что было им создано. Многие из

посетителей, переступив порог мастерской, снимали шляпы и оказывали прочие

подобающие знаки почтения богато одетой, прекрасной молодой леди, которая

почему-то стояла в углу мастерской посреди разбросанных у ее ног дубовых

щепок и стружек. Затем их охватывал страх, ибо быть одновременно живым и

неживым могло только сверхъестественное существо. Действительно, в выражении

ее лица было нечто неуловимое, невольно заставлявшее каждого задавать себе

вопрос – кто эта женщина, родившаяся из дуба, откуда и зачем явилась она

сюда? Невиданные роскошные цветы Эдема на ее голове, цвет лица, ослепительная белизна и нежный румянец которого затмевали местных красавиц, чужеземный и необычный наряд, однако не настолько фантастический, чтобы

нельзя было появиться в нем на улице; искусная вышивка на юбке; широкая

золотая цепочка вокруг шеи; редкостный перстень на руке; веер ажурной

работы, расписанный под черное дерево и жемчуг, – где мог Драун, обычно

такой трезвый в своем ремесле, встретить это видение и с таким

непревзойденным мастерством воплотить его в дереве? А ее лицо! В темных

глазах и уголках чувственного рта притаилась улыбка – смесь кокетливой

гордости и задорной насмешки, заставившей Копли предположить, что

изображение как бы наслаждалось растерянностью и восхищением своих зрителей.

– Неужели вы позволите, – сказал он резчику, – чтобы этот шедевр стал

носовым украшением корабля? Отдайте этому честному капитану вон ту фигуру

Британии – она ему куда больше подходит, и пошлите вашу королеву фей в

Англию. Я уверен, что она принесет вам не менее тысячи фунтов.

– Я работал над ней не ради денег, – ответил Драун.

“Что за странный человек этот резчик, – подумал Копли. – Янки, а

упускает возможность составить себе состояние! Он, верно, сошел с ума. Вот

откуда у него эти проблески гения!”

Нашлись и другие доказательства безумия Драуна. Видели, как он стоял на

коленях перед деревянной леди, со страстным обожанием устремив взгляд на

лицо, созданное его собственными руками. Ханжи того времени утверждали, что

для них не будет сюрпризом, если злой дух, вселившийся в прекрасную статую, станет причиной гибели резчика.

Слава о статуе распространилась по всему городу, любопытство зрителей

было так велико, что через несколько дней в городе не оставалось ни одного

человека, начиная от стариков и кончая детьми, которые не запомнили бы все

до мельчайших подробностей в ее облике. Если бы история деревянной статуи на

этом и окончилась, то слава Драуна сохранилась бы на долгие годы, питаемая

воспоминаниями тех, кто, увидев статую в детстве, никогда более не встречал

ничего прекраснее. Но однажды город был взбудоражен событием, рассказ о

котором впоследствии стал одной из странных легенд, какие и сейчас можно

услышать в патриархальных бостонских домах, где старики и старухи сидят у

камелька и погружаются в воспоминания о прошлом, неодобрительно качая

головой, как только услышат, что кто-нибудь размечтался о настоящем или о

будущем.

Однажды утром, в тот самый день, когда “Полярная звезда” должна была

отправиться в свое второе плавание на Файал, жители города увидели, как

капитан этого славного судна выходил из своего дома на Ганновер-стрит. На

нем были щегольской синий мундир из тонкого сукна с золотым позументом по

швам и на петлях, расшитый алый жилет, треуголка с широким золотым галуном и

кортик с серебряной рукояткой. Но, облачись доблестный капитан в пышные

одежды принца или, напротив, в лохмотья нищего попрошайки, ничего бы не

изменилось, ибо все внимание жителей сосредоточилось на спутнице капитана, опиравшейся на его руку. Увидев ее на улице, прохожие останавливались и, протирая глаза, либо бросались в сторону, уступая дорогу, либо застывали на