Текст книги "Великий карбункул"

Автор книги: Натаниель Готорн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

ходил фантастический рассказ о том, что их прекрасная соперница якобы

обязана своим неотразимым очарованием некоей мантилье, вышитой искуснейшей

рукодельницей Лондона и таящей в себе магические силы. Как бы то ни было, в

день своего приезда леди Элинор обошлась без всякого волшебства – она была

одета в бархатный дорожный костюм, который показался бы стесняющим и

неизящным на любой другой фигуре.

Кучер натянул вожжи, и карета, а за нею и вся кавалькада остановилась

перед кованой узорчатой оградой, отделявшей Губернаторский дом от остальной

части улицы. Случилось так, что именно в этот момент колокол Старой Южной

церкви ударил к похоронной службе; и таким образом, вместо радостного звона, которым обычно знаменовалось прибытие именитого гостя, леди Элинор встретил

погребальный гул, словно возвещавший о том, что вместе с нею на землю Новой

Англии пришла беда.

– Какая неучтивость! – воскликнул капитан Лэнгфорд, английский офицер, доставивший незадолго перед тем депешу губернатору. – Следовало бы

повременить с похоронами и не омрачать приезд леди Элинор столь неподходящим

приветствием.

– С вашего позволения, сэр, – возразил доктор Кларк, местный врач и

ярый приверженец народной партии, – что бы там ни говорили

церемониймейстеры, первым должен пройти мертвый нищий, даже если он

оттесняет назад живую королеву. Смерть дарует неоспоримые привилегии.

Такими замечаниями обменялись эти два джентльмена, ожидая, пока

расчистится путь через толпу, сгрудившуюся по обе стороны от ворот

Губернаторского дома, так что свободным оставался лишь узкий коридор от

кареты до парадного входа. Чернокожий лакей в ливрее соскочил с запяток и

распахнул дверцу как раз в тот момент, когда губернатор Шют, спустившись с

крыльца своей резиденции, приготовился было подать руку леди Элинор, чтобы

помочь ей выйти из кареты. Но эта торжественная сцена была вдруг прервана

самым неожиданным образом. Молодой человек с бледным лицом и разметавшимися

черными волосами внезапно отделился от толпы и распростерся на земле перед

раскрытой дверцей кареты, безмолвно предлагая леди Элинор воспользоваться им

как подножкой. Какое-то мгновение она колебалась, ко нерешительность ее, казалось, была вызвана скорее сомнением в том, достоин ли молодой человек

оказать ей подобную услугу, нежели смущением при виде столь безмерных

почестей, воздаваемых ей – простой смертной.

– Встаньте, сэр! – сурово приказал губернатор, занося над наглецом свою

трость. – Что за безумная выходка!

– О нет, ваша светлость! – возразила леди Элинор тоном, в котором

насмешка преобладала над жалостью. – Не трогайте его! Коль скоро люди

мечтают лишь о том, чтобы их попирали ногами, было бы жестоко отказывать им

в этой ничтожной милости, к тому же вполне заслуженной!

Сказавши это, она легко, как солнечный луч касается облачка, ступила на

свою живую подножку и протянула руку губернатору. На какой-то миг она

задержалась в этой позе; и трудно было бы найти более выразительное

воплощение аристократической гордости, безжалостно подавляющей душевные

порывы и попирающей святые узы братства между людьми. Однако же зрители были

так ослеплены красотой леди Элинор, что гордость ее показалась им

непременной принадлежностью создания столь прекрасного, и из толпы раздался

единодушный возглас восторга.

– Кто этот дерзкий юнец? – спросил капитан Лэнгфорд, по-прежнему

стоявший рядом с доктором Кларком. – Если он в здравом уме, его наглость

заслуживает палок; если же это помешанный, следует оградить леди Элинор от

подобных выходок в будущем, посадив его за решетку.

– Этого юношу зовут Джервис Хелуайз, – отвечал доктор, – он не может

похвалиться ни богатством, ни знатностью – словом, ничем, кроме ума и души, которыми наделила его природа. Он служил одно время секретарем при нашем

колониальном посреднике в Лондоне и там имел несчастье повстречать леди

Элинор Рочклиф. Он влюбился в эту бессердечную красавицу и совершенно

потерял голову.

– Надобно было с самого начала не иметь головы на плечах, чтобы

позволить себе питать хоть малейшую надежду, – заметил английский офицер.

– Быть может, и так, – произнес доктор, нахмурясь. – Но скажу вам

искренне – я усомнюсь в справедливости небесного судьи, если эта женщина, так горделиво вступающая теперь в дом губернатора, не познает когда-нибудь

самое жестокое унижение. Сейчас она стремится показать, что она выше

человеческих чувств; отвергая то, что создает между людьми общность, она

идет наперекор велениям Природы. Увидим, не предъявит ли эта самая природа в

один прекрасный день своих законных прав на нее и не сравняет ли ее долю с

долей самых жалких!

– Этого не случится! – в негодовании вскричал капитан Лэнгфорд. – Ни

при жизни ее, ни после того, как она обретет покой на кладбище своих

предков!

Спустя несколько дней губернатор давал обед в честь леди Элинор

Рочклиф. Самым именитым особам в колонии были составлены письменные

приглашения, и посланные губернатора поскакали во все концы, чтобы вручить

адресатам пакеты, запечатанные сургучом на манер официальных донесений.

Приглашенные не замедлили прибыть, и Губернаторский дом гостеприимно

распахнул свои двери богатству, знатности и красоте, которые в тот вечер

были представлены столь обильно, что едва ли стенам старинного здания

доводилось когда-либо видеть такое многочисленное и притом такое избранное

общество. Без боязни удариться в дифирамбы это собрание можно было бы

назвать блистательным, потому что, в согласии с модой того времени, дамы

красовались в обширных фижмах из богатейших шелков и атласов, а мужчины

сверкали золотым шитьем, щедро украшавшим пунцовый, алый или небесно-голубой

бархат их кафтанов и камзолов. Последнему виду одежды придавалось

чрезвычайно важное значение: он почти достигал колен и обычно бывал расшит

таким множеством золотых цветов и листьев, что на изготовление одного такого

камзола порой уходил целый годовой доход его владельца. С нашей нынешней

точки зрения – точки зрения, отразившей глубокие изменения в общественном

устройстве, – любая из этих разряженных фигур показалась бы просто нелепой; но в тот вечер гости не без тщеславия ловили свои отражения в высоких

зеркалах, любуясь собственным блеском на фоне блестящей толпы. Как жаль, что

в одном из зеркал не застыла навеки картина этого бала! Именно тем, что было

в нем преходящего, такое зрелище могло бы научить нас многому, о чем не

следовало бы забывать.

И не досадно ли, что ни зеркало, ни кисть художника не донесли до нас

хотя бы бледного подобия того, о чем уже упоминалось в этой истории, -

вышитой мантильи леди Элинор, наделенной, по слухам, волшебной властью и

всякий раз придававшей ее владелице новое, невиданное очарование. Пусть

виной этому мое праздное воображение, но загадочная мантилья внушила мне

благоговейный страх – отчасти из-за магической силы, которую ей приписывали, отчасти же потому, что она вышивалась смертельно больной женщиной и в

фантастически сплетающихся узорах мне чудились лихорадочные видения, преследовавшие умирающую.

Как только был закончен ритуал представления, леди Элинор удалилась от

толпы и осталась в немногочисленном кругу избранных, которым она выказывала

более благосклонности, чем прочим. Сотни восковых свечей ярко озаряли эту

картину, выгодно подчеркивая ее живописность; но леди Элинор, казалось, не

замечала ничего; порой в ее взгляде мелькало скучающее и презрительное

выражение; однако от собеседников оно скрывалось за личиной женского обаяния

и грации, и в ее глазах они неспособны были прочесть порочность ее души. А

прочесть в них можно было не просто насмешливость аристократки, которую

забавляет жалкое провинциальное подражание придворному балу, но то более

глубокое презрение, что заставляет человека гнушаться общества себе подобных

и не допускает даже мысли о том, чтобы можно было разделить их веселье. Не

знаю, в какой мере позднейшие рассказы о леди Элинор подверглись влиянию

ужасных событий, вскоре последовавших; так или иначе, тем, кто видел ее на

балу, она запомнилась страшно возбужденной и неестественной, хотя в тот

вечер только и разговоров было, что о ее несравненной красоте и неописуемом

очаровании, которое придавала ей знаменитая мантилья. Более того, от

внимательных наблюдателей не ускользнуло, что лицо ее то вспыхивало жарким

румянцем, то покрывалось бледностью, и оживленное выражение сменялось на нем

подавленным; раз или два она даже не смогла скрыть внезапно охватившей ее

слабости, и казалось, что она вот-вот лишится чувств. Однако всякий раз она, нервически вздрогнув, овладевала собою и тут же вставляла в разговор

какое-нибудь живое и остроумное, но весьма ядовитое замечание. Слова ее и

поведение были настолько необъяснимыми, что должны были насторожить всякого

мало-мальски разумного слушателя; в самом деле, при виде ее странного, бегающего взгляда и непонятной улыбки трудно было удержаться от сомнения в

том, действительно ли она говорит то, что думает, а если так, то в здравом

ли она уме. Понемногу кружок гостей, центром которого была леди Элинор, начал редеть, и скоро там осталось только четверо мужчин. Эти четверо были

капитан Лэнгфорд, уже знакомый нам офицер; плантатор из Виргинии, прибывший

в Массачусетс по каким-то политическим делам; молодой англиканский

священник, внук британского графа; и, наконец, личный секретарь губернатора, чье подобострастие снискало ему некоторую благосклонность леди Элинор.

Время от времени в зале появлялись губернаторские слуги в богатых

ливреях, разносившие на огромных подносах французские и испанские вина и

легкие закуски. Леди Элинор, отказавшись даже от капли шампанского, опустилась в глубокое, обитое узорчатой тканью кресло с видом крайнего

утомления, причиненного то ли царящей вокруг суетой, то ли тем, что все это

зрелище ей смертельно наскучило. На мгновение она забылась и не слышала ни

смеха, ни музыки, ни голосов; и в это время какой-то молодой человек

приблизился к ней и преклонил перед ней колено. В руках он держал поднос, на

котором стоял серебряный кубок чеканной работы, до краев наполненный вином; и юноша преподнес ей этот кубок с таким благоговением, словно перед ним была

сама королева, или, вернее, с таким молитвенным трепетом, как если бы он был

жрецом, творящим жертвоприношение своему идолу. Почувствовав, что кто-то

прикоснулся к ее одежде, леди Элинор вздрогнула, открыла глаза и увидала

юношу с бледным, искаженным лицом и спутанными волосами. Это был Джервис

Хелуайз.

– Отчего вы докучаете мне своими преследованиями? – сказала она усталым

голосом, но с меньшею холодностью, чем обыкновенно. – Говорят, я виновата

перед вами – я заставила вас страдать.

– Пусть небо судит об этом, – отвечал Хелуайз торжественно. – Но во

искупление вашей вины, леди Элинор, если вы можете быть виновны передо мною, и во имя вашего блага на этом и на том свете умоляю вас отпить глоток

священного вина и передать кубок по кругу. Пусть это послужит символом того, что вы не отрекаетесь от своих смертных братьев и сестер: ведь всякого, кто

презрит себе подобных, ждет участь падших ангелов!

– Где этот безумец украл священный сосуд? – воскликнул молодой пастор.

Внимание гостей немедленно обратилось на серебряный кубок; тотчас

признали в нем сосуд для причастия, принадлежащий Старой Южной церкви; и, разумеется, он был наполнен до краев не чем иным, как священным вином!

– Уж не отравлено ли оно? – произнес вполголоса секретарь губернатора.

– Выплесните его в глотку этому негодяю! – свирепо вскричал виргинец.

– Вышвырните его вон! – воскликнул капитан Лэнгфорд, грубо хватая за

плечо Джервиса Хелуайза; от его резкого движения священный кубок

опрокинулся, и вино брызнуло на мантилью леди Элинор. – Вор он, глупец или

безумец, невозможно долее оставлять его на свободе!

– Прошу вас, джентльмены, не будьте жестоки к моему бедному поклоннику, – произнесла леди Элинор с чуть заметной утомленной улыбкой. – Можете

удалить его отсюда, если вам непременно этого хочется; он не вызывает в моем

сердце никаких чувств, кроме одного только желания смеяться, – а ведь, по

совести говоря, мне полагалось бы проливать слезы при виде зла, которое я

причинила!

Но пока окружающие пытались увести несчастного юношу, он вырвался от

них и бросился к леди Элинор с новой, не менее странной просьбой. С безумной

страстностью он стал заклинать ее сбросить со своих плеч мантилью, в которую

она после происшествия с вином закуталась еще плотнее, как бы желая

совершенно спрятаться в ней.

– Сорвите ее, сорвите! – кричал Джервис Хелуайз, сжимая руки в

исступленной мольбе. – Быть может, еще не поздно! Предайте проклятую ткань

огню!

Но леди Элинор с презрительным смехом набросила вышитую мантилью на

голову, и от этого ее прекрасное лицо, наполовину скрытое пышными складками, показалось вдруг лицом какого-то чужого, таинственного и злокозненного

существа.

– Прощайте, Джервис Хелуайз! – промолвила она. – Сохраните меня в своей

памяти такою, как сейчас.

– Увы! – отвечал он голосом уже не безумным, но полным скорби, как

похоронный звон. – Нам суждено еще свидеться; бог весть, какою вы явитесь

мне тогда, – но в памяти моей останется не нынешний, а будущий ваш образ.

Он более не сопротивлялся соединенным усилиям гостей и слуг, которые

чуть ли не волоком вытащили его из залы и вышвырнули за железные ворота

Губернаторского дома. Капитан Лэнгфорд, особенно усердствовавший в этом

предприятии, собрался было вновь предстать перед его вдохновительницей, как

вдруг его внимание привлек доктор Кларк, с которым капитан перемолвился

несколькими словами в день приезда леди Элинор Рочклиф. Стоя на

противоположном конце залы, доктор не сводил с леди Элинор проницательного

взгляда, и его многозначительная мина невольно навела капитана Лэнгфорда на

мысль о том, что доктор открыл какую-то глубокую тайну.

– Кажется, даже вы, любезный доктор, не устояли против чар нашей

королевы? – обратился к нему капитан, надеясь вызвать доктора на

откровенность.

– Боже сохрани! – отвечал доктор Кларк с невеселой улыбкой. – Молите

небо, чтобы оно избавило и вас от такого безумия. Горе тому, кто будет ранен

стрелами этой красавицы! Но я вижу губернатора – мне надо сказать ему

несколько слов наедине. Всего доброго!

И доктор Кларк, подойдя к губернатору, заговорил в ним так тихо, что

даже стоявшие поблизости не могли уловить ни слова из его речи; но, очевидно, сообщение было не слишком приятного свойства, потому что

губернатор, до того добродушно улыбавшийся, вдруг переменился в лице. Вскоре

гостям было объявлено, что непредвиденные обстоятельства вынуждают прежде

времени закончить празднество.

Бал в Губернаторском доме несколько дней кряду давал пищу для

разговоров в столице Массачусетса и мог бы еще долго оставаться в центре

общего внимания, если бы событие всепоглощающей важности не изгладило его

совершенно из памяти бостонцев. Событием этим была вспышка страшной болезни, которая в те времена, равно как в предшествующие и последующие десятилетия, уносила сотни и тысячи жертв по обеим сторонам Атлантического океана. На

этот раз эпидемия отличалась особенной беспощадностью; она оставила свои

следы, вернее, глубокие шрамы – это будет наиболее подходящая метафора, – в

истории страны, совершенно расстроив весь уклад жизни. Поначалу болезнь, отклоняясь от своего обычного течения, сосредоточилась в высших кругах, избрав первые жертвы среди гордых, богатых и знатных; она без церемоний

являлась в роскошные спальни и проскальзывала под шелковые одеяла сладко

дремавших богачей. Многие именитые гости Губернаторского дома, и между ними

те, кого леди Элинор удостоила своим расположением, прежде других были

поражены этим роковым бедствием. Не без горького злорадства было замечено, что четверо молодых людей, которые ни на шаг не отходили от леди Элинор в

продолжение всего вечера – виргинец, английский офицер, священник и

секретарь губернатора, – первыми приняли на себя ужасный удар. Но болезнь

распространялась все дальше и вскоре перестала быть прерогативой

аристократии. Ее пылающее клеймо не было уже знаком отличия избранных, подобно военному ордену или дворянскому титулу. Смерть пробралась через

узкие, извилистые улицы, постучалась в темные нищие лачуги и протянула свои

костлявые пальцы к городским рабочим и ремесленникам; в то время богачи и

бедняки волей-неволей почувствовали себя братьями. И она шествовала по

городу, уверенная в своей непобедимости, неумолимая и наводящая почти такой

же ужас, как чума, – смертельная болезнь, бич и казнь наших предков – Черная

Оспа!

Мы бессильны представить себе, какой страх сеяла она в былые времена, -

ведь ныне оспа превратилась в беззубое, обезвреженное чудовище. Скорее

подойдет для сравнения гигантское шествие азиатской холеры, которая

перекинулась через Атлантический океан на нашей памяти и с беспощадностью

судьбы завоевывала все новые и новые города, уже наполовину опустевшие, потому что весть о ней обращала горожан в паническое бегство. Есть ли

что-нибудь ужаснее и унизительнее состояния, когда человек боится полной

грудью вдохнуть благодатный воздух, опасаясь, что он может оказаться ядом, и

не решается протянуть руку брату или другу, потому что в пожатии может

таиться смертоносная зараза? Именно такое смятение охватило город; оно было

глашатаем эпидемии и следовало по ее стопам. Поспешно рылись могилы; поспешно закапывались останки умерших, потому что теперь мертвые стали

врагами живых и словно норовили увлечь их за собой в сырую землю. Заседания

Совета провинции были приостановлены, как будто человеческая мудрость

признала бессилие своих ухищрений перед властью неземного узурпатора. Если

бы в Массачусетском заливе появился флот неприятеля или его полчища

устремились на нашу страну, народ, надо думать, доверил бы свою защиту тому

же грозному завоевателю, который принес ему столько бед и не потерпел бы

никаких посягательств на свою державную власть. У полководца появилось даже

знамя, отмечавшее все его победы. Это был кроваво-красный флаг, полыхавший

над каждым домом, куда проникла Черная Оспа.

Уже много дней такой флаг развевался над парадным крыльцом

Губернаторского дома, ибо именно оттуда, как выяснилось, когда стали изучать

истоки страшной болезни, начала она свое победное шествие. Ее следы вели в

роскошно убранную комнату – в опочивальню надменнейшей из надменных – к той, которая была так нежна, что казалась неземным созданием, – к гордячке, для

которой не существовало человеческих привязанностей – к леди Элинор! Теперь

уже не сомневались в том, что источник заразы таился в складках нарядной

мантильи, придававшей ей на балу столь необъяснимое очарование.

Фантастические узоры мантильи были отражением предсмертных видений женщины, посвятившей этой работе последние часы своей жизни; стынущими пальцами она

вплела нити собственной злосчастной судьбы в золото, которым вышивала. Эта

зловещая история, раньше передававшаяся только шепотом, разнеслась по всему

городу. Народ неистовствовал; везде кричали о том, что леди Элинор своей

гордыней и высокомерием накликала дьявола и что чудовищная болезнь – не что

иное, как плод их союза. Порою гнев и исступление толпы прорывались в

каком-то жестоком веселье, и когда еще над одной крышей взвивался красный

флаг, люди на улицах хлопали в ладоши и восклицали с насмешкой отчаяния: “Глядите! Леди Элинор может праздновать новую победу!”

Однажды, в самый разгар эпидемии, к Губернаторскому дому приблизился

некий странного вида человек; он остановился перед входом и, скрестив руки

на груди, долго смотрел на кроваво-красное знамя, бившееся на ветру, словно

в конвульсиях той самой болезни, которую оно символизировало. Затем, уцепившись за кованую ограду, он взобрался на одну из колонн, сорвал ужасный

флаг и вошел внутрь, размахивая им над головою. Навстречу ему по лестнице

спускался губернатор в дорожном плаще и в сапогах со шпорами; он явно

намеревался пуститься в дальний путь.

– Несчастный безумец, чего ты ищешь здесь? – вскричал Шют, выбрасывая

вперед свою трость, чтобы избежать соприкосновения с пришельцем. – Этот дом

– обитель Смерти. Назад, или ты встретишься с нею!

– Смерть не посмеет коснуться меня, знаменосца грозного поветрия! -

воскликнул Джервис Хелуайз, потрясая своим красным флагом. – Смерть и

болезнь, принявшая обличье леди Элинор, пройдут сегодня ночью по улицам, и я

возглавлю их шествие с этим стягом!

– К чему тратить слова на какого-то помешанного? – пробормотал

губернатор, закутывая лицо свое плащом. – Кого может тронуть, выживет или

погибнет это жалкое существо, если никто из нас не может быть уверен, что

проживает еще двенадцать часов? Иди, глупец, – иди навстречу своей гибели!

Он шагнул в сторону, и Джервис Хелуайз поспешно взбежал по лестнице, но

едва он ступил на площадку, чья-то тяжелая рука опустилась ему на плечо. Он

вскинул голову, повинуясь внутреннему побуждению безумца, который готов

сокрушить все на своем пути и растерзать всякого, кто осмелится ему

препятствовать, – но тут же застыл, обессиленный, встретив спокойный и

твердый взгляд, обладавший таинственною властью смирять самое яростное

безумие. Перед ним стоял доктор Кларк, чьи печальные обязанности врачевателя

привели его в Губернаторский дом, где в более благополучные времена он бывал

лишь редким гостем.

– Для чего вы явились сюда? – спросил он юношу.

– Я должен увидеть леди Элинор, – отвечал Джервис Хелуайз упавшим

голосом.

– Все покинули ее, – сказал врач. – Зачем вам видеть ее? Даже сиделка -

и та была поражена смертью на пороге ее роковой опочивальни. Знаете ли вы, что страну нашу никогда не постигало более ужасное проклятие? Знаете ли вы, что дыхание этой красавицы наполнило ядом наш воздух, что она привезла

черную смерть в складках своей адской мантильи?

– Дайте мне взглянуть на нее! – с жаром взмолился безумец. – Дайте мне

еще раз увидеть печать дьявольской красоты на ее лице, дайте мне увидеть

королевские одежды, в которые облачила ее Смерть. Теперь они вдвоем

восседают на троне – дайте мне склониться перед ними!

– Бедняга! – проронил доктор Кларк, у которого столь разительный пример

человеческой слабости вызвал даже в этот момент горькую усмешку. – Неужели

ты все еще способен преклоняться перед той, которая является источником

стольких бедствий, и окружаешь ее ореолом тем более ярким, чем большее зло

она нам причинила? Так люди вечно обожествляют своих тиранов! Что ж, ступай

к ней! Безумие, как мне приходилось видеть, имеет ту хорошую сторону, что

уберегает от заразы, а возможно – ты излечишься и от безумия там, куда так

стремишься!

Сказавши это, он поднялся по лестнице, распахнул дверь, выходившую на

площадку, и сделал Джервису знак войти. По-видимому, бедный помешанный все

еще думал, что его надменной возлюбленной не коснулось страшное поветрие, которое она силой какого-то злого волшебства рассеивала вокруг себя. Ему

грезилось, что она в пышном одеянии восседает на троне, что прежняя красота

ее не только не померкла, но сверкает новым, нечеловеческим блеском.

Исполненный этих иллюзий, он с затаенным дыханием приблизился к двери и

замер на пороге, со страхом вглядываясь в темноту опочивальни.

– Но где же она? Где леди Элинор? – прошептал он.

– Позовите ее! – отвечал врач.

– Леди Элинор! Госпожа моя! Королева Смерти! – крикнул Джервис Хелуаиз, сделав несколько нерешительных шагов вперед. – Ее здесь нет! Но что это

блестит на столе? Я вижу алмаз, еще недавно украшавший ее грудь! Д вот, – он

содрогнулся, – вон висит мантилья, на которой мертвые пальцы вышили

убийственный узор… Но где же сама леди Элинор?

Что-то зашевелилось за шелковыми занавесками кровати; раздался тихий

стон, и, прислушавшись, Джервис Хелуаиз различил жалобный женский голос, просивший пить. Он даже показался ему знакомым.

– Горло… горло горит… – шептал голос. – Каплю воды!

– Кто ты, ничтожное создание? – промолвил бедный помешанный, приблизясь

к кровати и отдергивая занавески. – Это не твой голос. Как похитила ты голос

леди Элинор для своих жалких просьб и стенаний? Уж не думаешь ли ты, что моя

госпожа наравне с прочими подвластна земным недугам? Ответь, мерзкая куча

гнили, как попала ты в ее опочивальню?

– О Джервис Хелуайз! – промолвил голос, и лежавшая в постели судорожно

попыталась прикрыть свое обезображенное лицо. – Не смотри на ту, кого ты

когда-то любил! Небесное проклятие поразило меня за то, что я гнушалась

братьев и сестер своих. Я окутала себя гордостью, как мантильей; я презрела

узы родства, дарованные нам природою, – и природа связала меня с людьми

новыми, страшными узами, обратив это бренное тело в источник смертоносной

заразы. Природа отомстила мне за себя, за тебя и за всех остальных людей: знай же, я – Элинор Рочклиф!

Безумная злоба и долго копившаяся в его сердце горечь от сознания того, что жизнь его погублена безвозвратно, что наградой за любовь ему было

жестокое презрение, – все эти чувства вдруг проснулись в груди Джервиса

Хелуайза. Он погрозил пальцем несчастной умирающей, и занавески

всколыхнулись от дикого хохота, жутким эхом раскатившегося по комнате, – Еще одна победа леди Элинор! – вскричал он. – Все стали ее жертвами!

Кто же заслужил почетное право быть последней жертвой, если не она сама?

Внезапно, словно в его воспаленном мозгу возникла какая-то новая

фантазия, он схватил роковую мантилью и бросился прочь из Губернаторского

дома.

В тот же вечер через город прошла странная процессия; участники ее

несли факелы, и над головами их раскачивалось подобие женской фигуры в

роскошно вышитом одеянии. Джервис Хелуайз шел во главе процессии, размахивая

зловещим красным флагом. Дойдя до Губернаторского дома, толпа сожгла

изображение, и налетевший ветер тут же развеял золу. Говорят, что с того

самого часа эпидемия начала стихать, точно от первой вспышки до последней

она была соединена таинственными связями с мантильей леди Элинор. О судьбе

ее злополучной владелицы ходят на редкость смутные слухи. До сих пор

поговаривают о том, что в одной из комнат Губернаторского дома появляется

время от времени бледный призрак женщины; она прячется в самых темных углах

и прикрывает лицо вышитой мантильей. И если правдива рассказанная выше

история, этот призрак не может быть ничем иным, как тенью надменной леди

Элинор.

Хозяин таверны, наш новый знакомый – почтенный приверженец монархии – и

я сам встретили окончание глубоко захватившей нас повести горячими

рукоплесканиями. Представьте себе, любезный читатель, как неизмеримо

увеличивается воздействие такого предания, если мы можем, как в настоящем

случае, всецело поручиться за то, что рассказчик ни в чем не погрешил против

исторической правды. Что касается до меня лично, то я знаю, с какой

придирчивой тщательностью мистер Тиффани всегда проверяет достоверность

фактов, прежде чем предать их гласности; и потому его история показалась бы

мне ничуть не более правдивой, будь он на деле очевидцем жизни и страданий

несчастной леди Элинор. Конечно, могут найтись скептики, которые потребуют

вещественных доказательств – например, предложат мистеру Тиффани предъявить

вышитую мантилью, позабыв о том, что, благодарение богу, она сгорела дотла!

Итак, история была досказана; и тут старый монархист, у которого в

веселой компании заметно улучшилось расположение духа, в свою очередь

пустился в воспоминания о Губернаторском доме и вызвался, если никто не

возражает, пополнить наш запас легенд некоторыми интересными эпизодами.

Мистер Тиффани, у которого нет причин опасаться соперников, немедленно

попросил его доставить нам это удовольствие; я, со своей стороны, с жаром к

нему присоединился; и наш уважаемый гость, весьма польщенный вниманием, уже

готов был начать свой рассказ и ожидал только возвращения мистера Томаса

Уэйта, который отлучился, чтобы обслужить вновь прибывших. Быть может, читатель – впрочем, это в равной степени зависит от его и нашего желания -

найдет рассказ моего знакомого в одной из следующих легенд Губернаторского

дома.

Натаниэль Хоторн. Седой заступник

Было время, когда Новая Англия стонала под гнетом притеснений, более

тяжелых, нежели те, угроза которых вызвала революцию. Лицемерный Иаков II, преемник Карла Сластолюбивого, отменил хартии всех колоний и послал грубого

и бесчестного солдата отнять наши вольности и нанести удар нашей революции.

Правление сэра Эдмунда Эндроса носило все отличительные признаки тирании: губернатор и совет, назначенные королем, были чужды управляемому краю; законы издавались и налоги устанавливались без какого-либо участия народа, непосредственно или через представителей; права частных граждан нарушались, и грамоты на владение землею были объявлены недействительными; запреты, налагаемые на печать, глушили голос протеста; и, наконец, недовольство

народа было подавлено первой же бандой наемников, вступившей на нашу

свободную землю. Два года предков удерживала в хмурой покорности та самая

сыновняя любовь, которая заставляла их неизменно хранить вассальную верность

старой родине, кто бы ни возглавлял ее – парламент, протектор или

папист-монарх. Однако, покуда не настало это тяжелое время, то была

вассальная верность лишь по названию, и колонисты сами управляли своим

краем, пользуясь свободой, какой еще и сейчас не знают коренные жители

Великобритании.

Но вот дошел до наших берегов слух о том, что принц Оранский отважился

на предприятие, успех которого означал бы торжество наших гражданских и

религиозных прав и спасение Новой Англии. Об этом говорилось лишь осторожным

шепотом; слух мог оказаться ложным или попытка – неудачной, и в обоих

случаях сеявший смуту против короля Иакова поплатился бы головой. Но все же

вести эти оказали заметное действие. Прохожие на улицах загадочно усмехались

и бросали дерзкие взгляды на своих притеснителей, повсюду росло сдержанное и

безмолвное волнение, и, казалось, достаточно было малейшего знака, чтобы вся

страна воспрянула от своего сонного уныния. Видя надвигавшуюся опасность, правители, во избежание ее, решили явить народу внушительное зрелище силы, а

быть может, подкрепить свою власть и более суровыми мерами. В один

апрельский день 1689 года сэр Эдмунд Эндрос и его любимые советники, будучи

разгорячены вином, вызвали отряд красных мундиров, составлявший

губернаторскую гвардию, и вышли на улицы Бостона. Солнце уже клонилось к

западу, когда началось шествие.

Барабанная дробь, раскатившаяся по улицам в этот беспокойный час, прозвучала не как военная музыка гвардейского отряда, но скорей как