Текст книги "Тайные корреспонденты "Полярной звезды""

Автор книги: Натан Эйдельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Казалось бы, в этом котле и подавно не до истории. Но как раз в самые горячие месяцы 1861 г. (а также в 1862 г.) Вольная типография печатает максимум историко-литературного материала и обещает печатать еще больше.

Поэтому, относясь с вниманием к двум только что отмеченным обстоятельствам, попробуем увеличить их число, чтобы лучше понять замыслы Герцена и Огарева.

Прежде всего следует внимательно рассмотреть содержание VI-ой книги «Полярной звезды».

VI-ая книга была исключительно богата. Л. Н. Толстой, прочитав ее, писал Герцену: «Превосходная вся эта книга, это не одно мое мнение, но всех, кого я только видел»¹¹.

Основные герои VI «Полярной звезды» – люди 20-х – начала 50-х годов XIX в.

Если в III-ей и V-ой «Полярной звезде» декабристская тема только начиналась («Семеновская история», Лунин, Никита Муравьев), то в VI-ой книге представлены Н. Бестужев, Рылеев, Лунин, Пущин, Якушкин, Одоевский, Цебриков («Воспоминания о Рылееве» Н. А. Бестужева, «Анна Федоровна Рылеева» и «Воспоминания о Кронверкской куртине» Н. Р. Цебрикова, письма К. Ф. Рылеева к А. С. Пушкину, письма М. С. Лунина к сестре, стихотворение А. И. Одоевского «Славянские девы»). О встречах с декабристами вспоминает в отрывке из своей «Исповеди» Н. П. Огарев. («Кавказские воды». ПЗ, VI, 338–358). В VI-ой книге много Пушкина (письма, воспоминания, неопубликованные отрывки). В ней представлены также П. Я. Чаадаев и В. С. Печерин – люди, в николаевское время искавшие выход во внутренних религиозно-нравственных размышлениях («Философическое письмо» П. Я. Чаадаева, ПЗ, VI, 141–162; Стихотворения В. С. Печерина. ПЗ, VI, 172–192).

Попытаемся определить, чего хотели Герцен и Огарев, так щедро предлагая читателю 1861 г. материалы о людях и мнениях 10–40-летней давности?

Понятно, что они желали живой преемственности поколений в освободительном движении. В начале 60-х годов они призывают не забывать о наследстве отцов и разобраться, в чем же это наследство заключается?

Такая острая постановка вопроса о наследстве, о «детях» и «отцах» в конце 1860 – начале 1861 г. была, коцй. чно, не случайна.

VI-ая книга формировалась с осени 1860 г. (первое упоминание о ней встречается в письме Герцена к И. С. Тургеневу от 9 ноября 1860 г., где сообщается о работе над главой «Роберт Оуэн» из «Былого и дум». См. XXVII, 108).

Как раз в это время в 83-м номере «Колокола» от 15 октября 1860 г. была напечатана статья Герцена «Лишние люди и желчевики» (XIV, 317–327). Герцен полемизировал в этой статье с точкой зрения Н. А. Добролюбова, выраженной им в статье «Благонамеренность и деятельность» (в VII-ой книге «Современника» за 1860 г.), а также с определенным кругом революционных демократов, разделявших эту точку зрения. Дискуссию с наиболее решительными и далеко идущими представителями революционной демократии, т. е. с кругом «Современника», Чернышевским и Добролюбовым, Герцен начал еще в статье «Very dangerous!!!» (июнь 1859 г. См. XIV, 116–121) и своем ответе на «Письмо из провинции» (март 1860 г. См. XIV, 238–244).

Не останавливаясь сейчас на всех обстоятельствах этой полемики, не раз освещавшихся в литературе¹², отметим только, что эти споры между своими, внутри демократического лагеря, были исключительно сложным явлением, анализ которого не терпит предвзятости или односторонности.

Возможен ли относительно мирный переворот, или Русь обязательно звать к топору?

Можно ли вырвать крупные уступки у правительства Александра II или предварительно нужно уничтожить это правительство?

Положительна или совершенно бесполезна деятельность либеральных литераторов, не идущих дальше частных обличений и не поднимающихся до разоблачения всей системы в целом?

Должна ли революционная партия написать на своем знамени далеко идущую программу, или следует на каждом этапе выдвигать ближайшие, непосредственные требования?

По этим и многим другим вопросам Герцен и Чернышевский дискутировали во время встречи в Лондоне в июне 1859 г. Это обсуждалось в «Колоколе» открыто, в «Современнике» – языком Эзопа.

Неоднократно советские исследователи отмечали, что Чернышевский и Добролюбов ставили все эти вопросы более резко, непримиримо, в духе бескомпромиссной классовой борьбы. С приближением событий размежевание в лагере оппозиции усиливалось. Сотрудничавшие в «Современнике» Тургенев, Анненков, Кавелин с марта 1860 г. порывают с журналом, не вынося его крайнего демократизма. Статья Добролюбова «Благонамеренность и деятельность», написанная вскоре после этого разрыва, как бы подчеркивала, насколько революционность «детей» разночинной демократии непримирима к либерализму «отцов».

Анализируя повести писателя-петрашевца А. Н. Плещеева, Добролюбов видел их достоинства в духе «сострадательной насмешки над платоническим благородством людей, которых так вознесли иные авторы». Критик и не скрывал, что он подразумевает, в частности, Тургенева и его героев – Рудина, Лаврецкого, «Гамлета Щигровского уезда»:

«Хоть бы веслами работать умели – на Неву или на Волгу перевозчиками бы нанялись или, если бы расторопность была, поступили бы в дворники, а то мостовую мостить, с шарманкой ходить, раёк показывать пошли бы, когда уж больно тошно приходится им в своей-то среде… Так ведь ничего не умеют, никуда сунуть носа не могут. А тоже на борьбу лезут, за счастье человечества вступаются, хотят быть общественными деятелями <…>.Мечтают-то они очень хорошо, благородно и смело, но всякий из нас может сказать им: „Какое дело нам, мечтал ты или нет?“ – и тем покончить разговор с ними».

Добролюбов не склонен прощать «благородным юношам» их недостатки даже за то, что они все же, хоть в мечтах, выделяются из окружающей среды, где «все вокруг искажено, развращено, предано лжи или совершенно безразлично ко всему». Он иронизирует над тем, что «благонамеренные юноши восстают ужаснейшим манером, например, на взяточников, на дурных помещиков, на светских фатов и т. п. Все это прекрасно и благородно, но, во-первых, бесплодно, а во-вторых, даже и не вполне справедливо <…>. Сделайте так, чтобы чиновнику было равно выгодно, решать ли дела честно или нечестно, – неужели вы думаете, что он все-таки стал бы кривить душой по какому-то темному дьявольскому влечению натуры? Дайте делам такое устройство, чтобы „расправы“ с крестьянами не могли приводить помещика ни к чему, кроме строгого суда и наказания, – вы увидите, что „расправы“ прекратятся».

Добролюбов ясно понимал, что его атаки против благородных «лишних людей» могут задеть Герцена, иначе смотревшего на все это.

Надо думать, следующие строки из статьи адресованы как раз руководителям Вольной печати:

«Нам пришло в голову: что, если бы Костина <героя одного из рассказов Плещеева, „благонамеренного юношу“> поселить в Англии, не давши ему, разумеется, готового содержания; что бы он стал там делать? На что бы годился?.. По всей вероятности, и там умер бы с голоду, если бы не нашел случая давать уроки русского языка… Да там о нем не пожалели бы, потому что людей, одаренных благонамеренностью, но не запасшихся характером и средствами для осуществления своих благих намерений, там давно уже перестали ценить».

Как видим, Добролюбов подчеркивал, что отделяет деятельных представителей старшего поколения, людей «с характером и средствами», от их сверстников, «не запасшихся характером и средствами»¹³.

Герцена задела подобная классификация «отцов». Для него «лишние люди», так же как декабристы, Пушкин и его собственный круг, представляли то самое былое, те самые искания, к которым следует относиться с величайшей бережностью и осторожностью, извлекая сокровенный смысл из революционного порыва Рылеева и мистики Печерина, из светлых писем Пушкина и чаадаевской безнадежности, из наступательных действий Лунина и спокойного мужества Якушкина и Пущина, из сентиментальной переписки юного Герцена с невестой и бурной патетики Белинского…

О «лишних людях» – своем собственном поколении – Герцен писал:

«Себя нам <…> нечего защищать, но бывших товарищей жаль, и мы хотим оборонить их». Герцен вспоминает в своей статье о том недавнем времени, когда «канцелярия и казарма мало-помалу победили гостиную и общество, аристократы шли в жандармы, Клейнмихели – в аристократы; ограниченная личность Николая мало-помалу отпечатлелась на всем, всему придавая какой-то казенный, правильный вид, все опошляя».

Герцен обращает внимание на два человеческих типа, выработавшихся в борьбе с этими условиями: «лишние люди» – «испуганные и унылые, они чаяли выйти из ложного и несчастного положения»; «желчевики» – «не лишние, не праздные люди, это люди озлобленные, больные душой и телом, люди, зачахнувшие от вынесенных оскорблений, глядящие исподлобья и которые не могут отделаться от желчи и отравы».

Герцен выражал уверенность, что «лишние люди сошли со сцены, за ними сойдут и желчевики».

Однако он резко осуждал стремление «желчевиков» «освободиться от всего традиционного». Отвечая на обвинения, что «лишние люди» «были романтики и аристократы, они ненавидели работу, они себя считали бы униженными, взявшись за топор или за шило», Герцен писал:

«Чаадаев – он не умел взяться за топор, но умел написать статью, которая потрясла Россию и провела черту в нашем развитии <…>. Чаадаева высочайшей ложью объявили сумасшедшим и взяли с него подписку не писать <…>. Чаадаев сделался праздным человеком.

Иван Киреевский, положим, не умел сапог шить, но умел издавать журнал: издал две книжки – запретили журнал <…>. Киреевский сделался лишним человеком <…>. Заслуживают ли они симпатии или нет, это пусть себе решает каждый как хочет. Всякое человеческое страдание, особенно фаталистическое, возбуждает наше сочувствие, и нет ни одного страдания, которому нельзя было не отказать в нем» (XIV, 321–326).

В те дни, когда были написаны эти строки, VI-ая «Полярная Звезда» уж начинала формироваться, второй «Исторический сборник» был почти готов, другие издания были на очереди.

VI-ая книга как бы продолжала то, что говорилось в «Лишних людях и желчевиках». Герцен и Огарев предлагали русскому мыслящему читателю самому поближе познакомиться с «отцами».

Как видно из переписки Герцена, главной статьей VI книги он считал главу «Роберт Оуэн» из «Былого и дум» (см. XXVII, 121, 122, 136, 137, 144). В 1862 г. он писал о ней как о лучшем своем сочинении «в последние три года» (XXVII, 226). Подробный анализ этой работы, конечно, невозможен в рамках данной книги. Отметим только, что «Роберт Оуэн» – один из самых замечательных образцов того претворения мысли в поэзию, которое Белинский считал главной особенностью Герцена-писателя. Здесь развернуты с максимальной герценовской широтой и свободой его воззрения на общество и личность, волю и предопределение, цели и средства в движении человечества.

Эта работа была дорога Герцену и как своего рода исповедь о причинах, которые, по его мнению, должны побуждать человека к действию, и о результатах действия, которые можно ждать и предвидеть.

Таким образом, VI-ая книга «Полярной звезды» в раскаленном 1861 году ставила важнейшие проблемы. Она как бы призывала участников еще и еще раз решить для себя основные вопросы об уроках прошлого и о будущем, которое зависит «от нас с вами, например…» (Герцен. «Роберт Оуэн». ПЗ, VI, 324).

Глава VII
«НЕУСТАНОВЛЕННОЕ ЛИЦО»

Где деспотизм управляет, там утеснения – закон <…>

Одни карались за угнетения, другие – за жалобы.

Н. А. Бестужев «Полярная звезда». Книга VI.

Три письма Герцена М. И. Семевскому. Взгляды и занятия молодого Семевского. Знакомство с семьей Бестужевых. Начало воспоминаний Николая Бестужева Семевский получает еще в 1859 г. и отвозит в Лондон

В XXVI томе академического собрания Герцена помещены три письма Герцена «неустановленному лицу». Судя по всему, они адресованы одному и тому же человеку.

27 июля 1859 г.

«Письмо ваше, полученное мною сегодня по возвращении в Лондон из Isle of Wight <Остров Уайт>, вместе с вестью, что не принята посылка в 1 фунт 10 sh. из Парижа, сильно огорчило меня, я тотчас поручил спросить в почтамте. Сделайте, пожалуйста, с вашей стороны то же, я готов заплатить все протори, но нельзя ли их упросить отослать сейчас назад или выдать нам. Надобно посылать через книгопродавцев или франкировать, потому что почтовое ведомство берет вдвое (а тут вчетверо) – если не франкировано. Гарсон вас обманул. Но если бы я был предупрежден – я все же взял бы. Если вам не отдадут просто – подайте на бумаге и заметьте, что, как иностранец, вы не знали – или обратитесь с частным письмом к начальнику почтового ведомства.

Если надобно что заплатить, то известите. Вам, может, легко будет переслать с кем-нибудь из путешественников или через книгопродавца Франка (через него же я перешлю и деньги). Искренне благодарный вам А. Герцен.

Попросите в почтовом ведомстве, чтоб они переслали сюда за ту же цену» (XXVI, 284).

29 июля 1859 г.

«Ваша посылка наконец sain и sauf <цела и невредима (франц.).> у меня, благодарю вас очень и очень усердно за все. Большая часть всего будет напечатана. (Исключая Екатерину и Константина Николаевича – первое напечатано, а второе старо.) Ваш рассказ непременно перепечатаем, но скажите, сказать ли, что ценсура не пропустила его? Скоро ли списки, не знаю – у нас нет русских переписчиков.

Портреты с удовольствием пришлю через Франка: Rue Richelieu, № 67. (Через неделю справьтесь.) Я бы вам послал все, что у нас напечатано, но Тимашев так намерзил¹, что не доходит ничего по почте. Жму вашу руку. Ал. Герцен» (XXVI, 284–285).

8 сентября 1859 г.

«Все посланное вами, почтеннейший соотечественник, я получил очень исправно. В „Колоколе“, я думаю, нельзя будет „воспевать Николая Павлова сына“ – вы видите, какой положительно современный и резко определенный характер он принимает. Это необходимо для его действительного влияния, – а оно очень сильно. Если вам что нужно из книг, портретов, пишите ко мне, я пришлю с удовольствием. Будьте здоровы. А. Герцен» (XXVI, 291).

Мне очень хотелось узнать: кто это «неустановленное лицо» и «заглянуть» в его посылки.

В комментариях ко всем трем письмам сообщалось, что хранятся они в рукописном отделе Пушкинского дома в Ленинграде, опубликованы же впервые в дополнительном, XXII томе сочинений Герцена под редакцией М. К. Лемке.

Никаких дополнительных сведений мне найти не удалось.

Из текста видно, что корреспондент предлагает Герцену мемуары Екатерины II (в Лондоне уже успели их получить и напечатать), а также нечто разоблачительное о Константине Николаевиче, брате Александра II. По-видимому, и другие присылки, которые так обрадовали Герцена, были такого же типа, т. е. материалы о недавнем былом (конец XVIII – начало XIX в.).

Ничего такого в «Колоколе» осенью 1859 г. и в начале 1860 г. не печаталось, и, очевидно, парижская посылка была употреблена либо в «Историческом сборнике Вольной типографии» (книга I-ая как раз формировалась в конце 1859 г. и вышла в начале 1860 г.), либо в VI-ой «Полярной звезде», подготовка которой летом 1859 г. только начиналась.

Стремясь непременно указать имя корреспондента, я высказал в одной из статей предположение, что им мог быть петербургский журналист Эраст Петрович Перцов, причастный ко многим важным корреспонденциям в «Колоколе» и располагавший, в частности, неопубликованными документами о Екатерине и Константине².

Весной 1965 г., занимаясь в рукописном отделе Пушкинского дома, я вспомнил о письмах Герцена «неустановленному лицу» и решил посмотреть, среди каких документов они хранятся.

Каково же было мое изумление, когда я узнал, что все три письма находятся в громадном архиве Михаила Ивановича Семевского³. Два соображения явились тотчас:

1. Если письма Герцена находятся в бумагах Семевского, то скорее всего они ему и посланы.

2. У Михаила Ивановича Семевского могли быть материалы и для «Исторических сборников» и для «Полярной звезды»: ведь он был видным историком и позже – с 1870 г. – издавал один из главные русских исторических журналов – «Русскую старину».

Оставалось выяснить, был ли М. И. Семевский в Париже в июне – сентябре 1859 г. Без труда нахожу, что был: 13, 14 и 15 мая 1859 г. «Санкт-Петербургские ведомости», как полагается, сообщили, что за границу отправляется прапорщик Михаил Семевский⁴. По другим письмам из архива Семевского видно, что в Париже он был как раз с июля по сентябрь 1859 г. и возвратился в Петербург «в понедельник вечером 14 сентября 1859 г.»⁵.

О Михаиле Ивановиче Семевском сохранилось много материалов и воспоминаний, но большая их часть относится к 70–80-м годам и изображает маститого издателя, историка, тайного советника. Взгляды его выглядят довольно умеренными, хотя в своей «Русской старине», постоянно сражаясь с цензурой, он стремился печатать статьи и документы о декабристах, петрашевцах, даже о Герцене и Огареве (в 80–90-х годах именно в этом журнале увидели свет воспоминания Т. П. Пассек и Н. А. Тучковой-Огаревой).

Однако меня интересовали более ранние годы, когда Михаилу Ивановичу Семевскому, родившемуся в 1837 г., было 20–25 лет.

Сын псковского помещика, М. И. Семевский обучался в Константиновском кадетском корпусе, где испытал большое влияние двух замечательных людей. Одним из них был преподаватель словесности Иринарх Введенский, чье имя хорошо знакомо историкам: кружок Введенского был в конце 40-х годов близок к петрашевцам, в нем часто появлялся молодой Чернышевский. О Введенском юноша Семевский пишет почти с благоговением.

В это же время ближайшим другом Семевского был крупный демократический общественный деятель Г. Е. Благосветлов. Сохранилась (и частично опубликована) дружеская их переписка⁶.

Выйдя из корпуса, М. И. Семевский уже серьезно занимается историей XVIII в. и начиная с 1858 г. печатает ряд интересных статей⁷. Исторические занятия сводят Семевского с довольно широким кругом людей, у него образуется вскоре уникальная библиотека, и, конечно, как многие другие, он владеет списками разных запрещенных сочинений.

Один из них («Сборник рукописных прозаических и поэтических произведений. Составлен Михайловановым <Михаилом Ивановичем Семевским>. Москва, 1856») содержит «Письмо к императору Александру II Герцена-Яковлева» (из I-ой книги «Полярной звезды»), песни – «Крымская экспедиция», «Как четвертого числа» (причем автором последнего стихотворения прямо назван Лев Толстой), переписку Гоголя с Белинским и другие материалы⁸. Другой сборник «Михайлованова»⁹ содержал запретные стихи Пушкина, известное по IV-ой книге «Полярной звезды» «Описание смерти царевича Алексея Петровича (письмо А. Н. Румянцева к Д. Н. Титову 27 июля 1718 г.)» и другие материалы.

Однако составлением списков нелегальная деятельность Семевского в то время уже не ограничивалась. Он встречается с петрашевцами Ахшарумовым и Плещеевым¹⁰, все больше занимает его история декабристов, с которыми он стремится познакомиться.)

Об этих его настроениях свидетельствуют, между прочим, следующие строки из письма М. И. Семевского к декабристу Г. С. Батенькову (октябрь 1862 г.): «Я был и теперь убежден, что письма декабристов должны быть сохранены все, до последней записочки, как святыни для нас и потомства»¹¹.

Естественно, молодого историка притягивала Вольная лондонская типография. Трудно сказать, когда М. И. Семевский сделал первую попытку связаться с Герценом.

В аккуратный, толстый, переплетенный том своих писем за 1855–1860 гг. М. И. Семевский ввел также своего рода реестр – когда и кому отправлены письма и какое по счету отослано отцу, братьям и другим. В этом реестре, где почти все адресаты 130 писем, отправленных с 12 июня 1855 г. по 31 июля 1857 г. названы полным именем, имеется следующая строчка¹²:

<№№>__<Дата отсылки>__<Кому послано>_____<Куда>

_______________________________________________________

№ 92__ 27 ноября 1856 г. ______А– И– _________в Л.

Возможно (хотя, разумеется, необязательно), что это отметка о первом письме А. И. <Герцену> в Л<ондон>.

Так или иначе, но через полтора года Семевский, очевидно, нашел способ переслать в Лондон очень интересные записки полковника Н. И. Панаева о восстании новгородских военных поселян в 1831 г., Герцен же опубликовал эти записки вместе с примечаниями Семевского в трех номерах «Колокола» (№ 16–18; 1, 15 июня и 1 июля 1858 г.)¹³.

Как раз в эту пору М. И. Семевского заподозрили в опасном либерализме, и начальство корпуса пыталось уличить молодого репетитора в противоправительственных действиях¹⁴. Отправляясь впервые за границу, М. И. Семевский, естественно, мог захватить для Герцена и Огарева разные материалы, которые сумел раздобыть, но еще не сумел напечатать на родине.

Итак, биографические сведения о юном М. И. Семевском не только не противоречат, но, наоборот, подтверждают, что это он, тот «неизвестный», который в июле и сентябре 1859 г. отправлял в Лондон посылки с рукописями.

B «Историческом сборнике Вольной русской типографии» немало материалов по истории XVIII – начала XIX в., которые теоретически могли бы поступить от М. И. Семевского. Поскольку Семевский явно прислал несколько статей, то не исключено, что именно его присылка и привела Герцена к мысли начать новое издание – «Исторические сборники», где, как и в «Полярной звезде», будут материалы о былом, однако более далеком (преимущественно XVIII в. и первые годы XIX в.).

* * *

Но я почти не сомневаюсь, что в посылках Семевского была по крайней мере одна рукопись, напечатанная в VI-ой «Полярной звезде».

На первой странице VI-ой книги начинаются «Воспоминания о Кондратье Федоровиче Рылееве (Из собственноручной рукописи Н. А. Бестужева)» (ПЗ, VI, 1–30).

До сих пор это едва ли не самые интересные и ценные воспоминания о Рылееве.

Пятеро братьев Бестужевых были в разной степени замешаны в заговоре 14 декабря и осуждены. С Рылеевым все они были знакомы: Александр Бестужев (Марлинский. 1797–1837) издавал вместе с ним в 1823–1825 гг. «Полярную звезду». Насколько был близок к Рылееву Николай Бестужев (1791–1855) – моряк, писатель, художник, видно по его воспоминаниям.

В первых же строках этих воспоминаний появляется и третий брат:

«Когда Рылеев писал „Исповедь Наливайки“, у него жил больной брат мой Михаил Бестужев. Однажды он сидел в своей комнате и читал, Рылеев работал в кабинете и оканчивал эти стихи. Дописав, он принес их брату и прочел. Пророческий дух отрывка невольно поразил Михаила. „Знаешь ли, – сказал он, – какое предсказание написал ты самому себе и нам с тобой? Ты как будто хочешь указать на будущий свой жребий в этих стихах?“» (ПЗ, VI, 1).

Михаил Бестужев (1800–1871) пережил братьев, но бедность, большая семья и различные хозяйственные проекты не дали ему тронуться с места, и он оставался в Селенгинске, где прежде жил на поселении с братом Николаем. Отрывки из воспоминаний, письма, статьи, заметки, рассказы братьев Бестужевых, а также их сестры Елены Александровны, собранные вместе, составляют, как известно, обширные и чрезвычайно ценные «Воспоминания Бестужевых», неоднократно издававшиеся и изучавшиеся¹⁵. Давно известно также, что часть этих «Воспоминаний» появилась благодаря усилиям М. И. Семевского. Много лет спустя в своей «Русской старине» историк вспоминал, что «через посредство друга всей фамилии Бестужевых достойнейшего профессора архитектора Ивана Ивановича Свиязева <…> мы в I860 году узнали, что в Селенгинске живет последний представитель этой фамилии – Михаил Александрович Бестужев». Далее Семевский сообщал, что, собирая материалы о Бестужевых, он «обратился с целым рядом вопросов к брату их Михаилу. Селенгинский изгнанник оказался человеком, исполненным еще бодрости, энергии, увлечений, человеком в высшей степени искренним и откровенным. С величайшей готовностью отвечал он, и весьма пространно, на наши вопросы. Целые тетради посылались из Селенгинска в С.-Петербург, и заочное знакомство, несмотря на шесть тысяч верст, разделявших новых знакомых, весьма прочно завязалось и обратилось в самую искреннюю приязнь»¹⁶.

Вместе с ответами М… И. Бестужев прислал Семевскому и многие другие материалы, практически все, что у него было о покойных братьях Александре и Николае; Семевский же прилагал все усилия, чтобы хоть что-нибудь опубликовать о них в России. В 1860–1862 гг. он «пробил» в печать обширное собрание писем Александра Бестужева (напечатано в «Отечественных записках», книги V–VII, I860 г.) и некоторые другие материалы. Позже историк продолжал собирать и по мере возможности печатать «Воспоминания Бестужевых».

Роль М. И. Семевского в пересылке части этих документов Герцену в конце 1861 и в 1862 г. хорошо известна, и мы еще не раз будем возвращаться к этому сюжету.

Однако исследователей озадачивало первое появление бестужевских воспоминаний в Вольной печати. Они знали, что М. Семевский мог получить материалы от М. Бестужева не раньше 1861 г., в то время как VI-ая «Полярная звезда» с отрывками из собственноручной записки Николая Бестужева в марте 1861 г. уже вышла.

«Каким путем попал к Герцену первый отрывок воспоминаний Н. Бестужева, до сих пор не установлено», – писал М. К. Азадовский, комментируя последнее издание «Воспоминаний Бестужевых»¹⁷.

Между тем даже из опубликованных статей и заметок М. И. Семевского можно довольно определенно выяснить, как было дело.

Прежде чем завязать переписку с Селенгинском, М. И. Семевский познакомился в Петербурге с Еленой Александровной Бестужевой. Старшая сестра пятерых декабристов больше полувека была фактически главою этой раздавленной и рассеянной семьи. Десятилетиями она была занята письмами, посылками, прошениями, хлопотами, касающимися ее несчастных братьев. В 1847 г. она вместе с сестрой переехала в Сибирь, ухаживала за больным братом Николаем, нянчила родившихся в Селенгинске детей Михаила, а в 1858 г. после смерти Н. А. Бестужева вернулась в Россию, продолжая хлопотать о племянниках и устраивать чрезвычайно плохие финансовые дела семьи. (Позже на руках 80-летней старухи остались малолетние дети Михаила Бестужева, лишившиеся и отца и матери.)

Из весьма осторожных – по понятным причинам – воспоминаний М. И. Семевского и писем М. Бестужева мы узнаем, что, вернувшись в Европейскую Россию, Елена Александровна вывезла и значительную часть бумаг Николая Бестужева.

Жалуясь, что не может найти писем брата Николая «в море огромного архива нашей корреспонденции», Михаил Бестужев писал Семевскому, что, возможно, сестра Елена Александровна взяла их с собою¹⁸. М. Семевский отмечал, что «некоторые из сочинений Н. А. Бестужева изданы в Москве в 1860 г. Еленой Бестужевой»¹⁹. При этом историк делал важное признание, на которое исследователи как-то не обращали внимания: «Записки <М. А. Бестужева>] суть не что иное, как ответы на вопросы, которые мы задавали в 1860–61 гг. Бестужеву по мере того, как вопросы эти возникали у нас при рассмотрении множества писем и бумаг Бестужевых, переданных в нагие распоряжение Еленой Александровной Бестужевой и Иваном Ивановичем Свиязевым»²⁰.

Суммируя все эти сведения, мы видим:

Елена Александровна Бестужева и друг семьи И. И. Свиязев вывезли из Сибири много бумаг Николая Бестужева.

М. И. Семевский познакомился с Е. А. Бестужевой и И. И. Свиязевым до 1860 г. (когда началась переписка с М. А. Бестужевым), очевидно в начале 1859 г. Сохранившиеся записи, которые делал М. И. Семевский, беседуя с Е. А. Бестужевой (в присутствии И. И. Свиязева), явно предшествуют переписке историка с Михаилом Бестужевым (1860), иначе Семевский не сделал бы следующей заметки: «Михаил Александрович <Бестужев> женился на казачке, имеет трех детей, бедствует, живет в Селенгинске»²¹.

Сами вопросы, посланные Семевским М. Бестужеву, были следствием знакомства историка с той частью семейного архива, которая была у Е. А. Бестужевой и Свиязева. Без сомнения, среди бумаг Бестужевой и Свиязева был и тот отрывок из воспоминаний Николая Бестужева о Рылееве, который появился в «Полярной звезде» (по переписке М. Семевского с М. Бестужевым за 1860–1861 гг. видно, что этот отрывок историку известен).

Таким образом, М. И. Семевский отправился летом 1859 г. за границу, располагая копией ценнейших воспоминаний Николая Бестужева о Рылееве. Возможно, сама Елена Александровна Бестужева дала согласие, чтобы эти материалы были напечатаны в Лондоне. «Воспоминания» Николая Бестужева помещаются в начале VI-ой книги «Полярной звезды».

Это может быть объяснено особой важностью материала, тем более что вслед за ним идут и другие воспоминания и документы, относящиеся к Рылееву.

Но возможно, первое место записок Н. Бестужева обусловлено тем, что они поступили раньше, чем другие статьи и документы, – в одной из посылок Семевского еще в июле или сентябре 1859 г., – и по знакомой нам «формуле» попали в начало VI-ой книги альманаха.

«Записки» Николая Бестужева обрывались на следующем месте: 14 декабря Рылеев собирается идти на площадь. Николай Бестужев заходит за ним. «Жена <Рылеева> не слушала нас; но в это время дикий, горестный и испытующий взгляд больших черных ея глаз попеременно устремляла на обоих – я не мог вынести этого взгляда и смутился; Рылеев приметно был в замешательстве, вдруг она отчаянным голосом вскрикнула: „Настинька, проси отца за себя и за меня!“ – Маленькая дочка выбежала рыдая, обняла колена отца, а мать почти без чувств упала к нему на грудь. Рылеев положил ее на диван, вырвался из ее и дочерних объятий и убежал».

Затем шел текст от издателей – Герцена и Огарева:

«На этом месте обрывается этот рассказ. Говорят, что он потерян, это страшное несчастье. Нет ли у кого другого списка, мы просим его прислать; это единственно святое наследство, которое наши отцы завещали нам, всякая строка дорога нам. Автор этих воспоминаний Николай Александрович Бестужев писал их в Петровском заводе в 1835. Он скончался на поселении в Селенгинске 15 мая 1855 г.» (ПЗ, VI, 30).

Ни Семевский, ни издатели «Полярной звезды» не могли предполагать, что вскоре откроется и продолжение этих воспоминаний, которое год спустя Семевский доставит «по тому же адресу».