Текст книги "Тайные корреспонденты "Полярной звезды""

Автор книги: Натан Эйдельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

Герцен восьмью годами раньше присутствовал в Париже при чтении Белинским этого письма, но копии тогда не снял. В 1851 г. он получил текст письма от близкого к петрашевцам Александра Александровича Чумикова, в будущем известного литератора и педагога⁵. Четыре года письмо Белинского находилось у Герцена, и вот наконец он мог пустить его в ход.

На страницах альманаха В. А. Энгельсон⁶ подверг резкой критике государственный строй различных стран (статья «Что такое государство?»).

Таким образом, русскими корреспондентами первой «Полярной звезды» могут считаться А. А. Чумиков (так сказать, заочно, через пять лет после передачи материала), эмигрант В. А. Энгельсон и, как всегда, М. К. Рейхель, информировавшая из своей парижской «штаб-квартиры» о всех интересных новостях, письмах и гостях⁷.

Герцен понимал, что настоящей связи с родиной, ради которой он затеял свое издание, еще нет. 8 июня 1855 г. он написал М. К. Рейхель, почему-то решившей, что наконец нечто прислали из России: «По молодости лет думаете, что статьи присланы оттуда – одна Белинского, одна Энгельсона, третья моя – да смесь» (XXV, 269).

28 июля 1855 г., когда альманах уже почти был готов, Герцен снова жалуется Марии Каспаровне: «Россия двигается гигантски, а наши друзья что-то отстают <…>. Германия набита русскими, на водах и на горах, – что же, нельзя письма ни с кем послать, стихов Пушкина, книг?» (XXV, 285–286).

И в это самое время друзья отозвались. Но прежде чем описывать это событие, столь важное для истории Вольной печати, надо рассказать поподробнее о тех друзьях, которых имел в виду Герцен.

* * *

Когда Герцен уезжал за границу (и кое-кто из близких предчувствовал, что – навсегда), друзья на нескольких тройках провожали его до Черной Грязи, первой станции по Петербургской дороге. «Мы там в последний раз сдвинули стаканы и, рыдая, расстались. Был уж вечер, возок заскрипел по снегу… Вы смотрели печально вслед, не догадываясь, что это были похороны и вечная разлука» (IX, 222).

Провожал Герцена московский кружок – Кетчеры, Грановские, Корши, Астраковы, Щепкины, Редкин. На проводах недоставало ближайшего из близких – Огарева, который из-за болезни не мог покинуть свое пензенское имение. Отсутствовали по разным причинам и некоторые другие приятели, постоянные гости и собеседники, с которыми Герцен давно был на «ты»; не было Белинского, молодого профессора Константина Кавелина, литератора и будущего издателя сочинений Пушкина Павла Анненкова, юного Ивана Тургенева, семейного врача и общего друга Павла Пикулина.

У Герцена было очень много общего с этими людьми – «нашими», как он их коротко называл: общая молодость, общие воспоминания; эти люди помогли романтической женитьбе Герцена. Много лет спустя он напишет:

«Такого круга людей, талантливых, развитых, многосторонних и чистых, я не встречал потом нигде: ни на высших вершинах политического мира, ни на последних маковках литературного и артистического. А я много ездил, везде жил; революцией меня прибило к тем краям развития, далее которых ничего нет, и я по совести должен повторить то же самое» (IX, 112).

Однако не все было просто и безоблачно между своими. Одной из причин, ускоривших отъезд Герцена, были его разногласия с Грановским и некоторыми другими друзьями. Грановский не принимал далеко идущих выводов Герцена и Огарева, выводов, отрицающих личную религию и требующих коренного общественного переворота. Письма Герцена из-за границы, а затем его эмиграция углубили расхождения. Однако общего было еще много. Когда Михаил Семенович Щепкин уговаривал Герцена бросить типографию, тот не соглашался, молчал и жалел старика. «Он уехал; но неудачное посольство его все еще бродило в нем, и он, любя сильно, сильно сердился и, выезжая из Парижа, прислал мне грозное письмо. Я прочитал его с той же любовью, с которой бросился ему на шею в Фокстоне⁸и – пошел своей дорогой» (XVII, 273).

Когда была оказия, друзья писали Герцену. Герцен отвечал:

«Прощайте. За одно объятие, теплое, братское с вами отдал бы годы, так бы один вечер провести вместе. Но влечет, куда не знаю… Но что бы ни было, верьте в меня, любите меня. Прощайте…» (7 августа 1852 г., XXIV, 319).

От них, от «наших», Герцен ждал первой помощи (ясно понимая, впрочем, что есть в России люди, которые идут дальше и решительнее и которые в свое время тоже ответят).

«Пусть книги пришлют да стихи Пушкина», – просит Герцен Марию Каспаровну Рейхель один раз, второй, третий… А Мария Каспаровна все передает в Москву, но книг и стихов оттуда не шлют.

«Я шесть лет говорю всем отправляющимся – жалуется Герцен, – у Христофорыча есть полный список запрещенных стихов Пушкина. Теперь знают в Москве о типографии, – при выезде никого не осматривают» (XXV, 70).

Христофорыч – это Николай Христофорович Кетчер. Кетчер был не трус; к нему в самые сумрачные годы тянулись молодые, которых привлекали его своеобразный характер и темперамент, столь красочно описанные в «Былом и думах». Однако и Христофорыч ничего не присылал. По субботам друзья обычно собирались на Петровке у доктора Павла Лукича Пикулина.

«Сынишка» – величал хозяина старший годами Кетчер. «Мой родитель» – отзывался Пикулин. Приходили все те же, только немного постаревшие. Герцен, казалось, только что вышел и вдруг покажется в дверях…

Но кроме старинного состава (Щепкин, Корш, Кетчер, Грановский) появляется и несколько молодых лиц, через Кетчера сдружившихся с остальными. Один из них был Александр Николаевич Афанасьев, сын небогатого воронежского чиновника. Преодолевая бедность, он заканчивает Московский университет. Ему нет и тридцати, но он уже известный собиратель народных сказок и легенд (столь популярных и поныне «Сказок» Афанасьева).

В то время, о котором мы говорим, Афанасьев был старшим делопроизводителем Главного московского архива министерства иностранных дел, (фактически вторым лицом в этом учреждении), где хранилось множество важнейших и секретных государственных документов. В дальнейшем нам не раз придется возвращаться к этому обстоятельству.

Вместе с Афанасьевым на вечерах Пикулина регулярно появляется Евгений Иванович Якушкин. Он родился через месяц после того, как увезли в крепость отца его, декабриста Ивана Дмитриевича Якушкина, и был назван Евгением в честь близкого друга отца декабриста Евгения Оболенского.

Когда Николай I хотел осчастливить семью ссыльного и взять его сыновей на государственный счет в казенное военное заведение, отец из Сибири решительно воспротивился, и Евгений Иванович закончил юридический факультет Московского университета. Уже в 1847 году, в том самом, когда Герцен уехал, в письмах молодого Якушкина встречается упоминание о Щепкине и других членах «кружка». Возможно, он успел познакомиться и с самим Герценом (в одном из писем к нему А. Н. Афанасьев говорит о Герцене как о «нашем приятеле»⁹).

Сын декабриста был принят друзьями Герцена очень тепло. Одна фамилия – Якушкин – уже вызывала интерес и сочувствие каждого порядочного человека; к тому же сам Евгений Иванович был человек в высшей степени замечательный, о чем еще будет немало рассказано в этой книге.

В 1853 г. 27-летний Е. И. Якушкин выхлопотал себе командировку в Сибирь, где впервые увидел своего отца и познакомился с разделявшими его ссылку в Ялуторовске Иваном Ивановичем Пущиным, Матвеем Ивановичем Муравьевым-Апостолом, Евгением Петровичем Оболенским и другими.

Ссыльным он, судя по всему, очень понравился: и в ту пору и позже декабристы всегда видят в молодом Якушкине близкого, даже родного человека, члена «Ялуторовской семьи».

Так устанавливалась непосредственная связь московского кружка и последних декабристов, доживавших тридцатилетнюю ссылку.

Летом 1855 г., как раз в ту пору, когда Герцен занимался первой книгой «Полярной звезды», два члена московского кружка пустились в путь. В начале августа Евгений Иванович Якушкин, добившись во второй раз сибирской командировки, отправился на восток. В Нижнем Новгороде он договорился о встрече с М. С. Щепкиным, вместе с П. В. Анненковым смотрел его игру в тамошнем театре, а затем пустился в длинную, более чем полугодовую, дорогу (сквозь все декабристские поселения на Иркутск, где в это время лечился отец, И. Д. Якушкин¹⁰). Евгений Якушкин вез последние новости: о битве за Севастополь, об ожидаемой амнистии и, конечно, о новом замысле Герцена.

А несколько раньше из Москвы в прямо противоположном направлении выехал Павел Лукич Пикулин. Хотя война еще не кончилась, но, поскольку известный врач и преподаватель университета объявил, что едет на лечение в Вену, столицу нейтральной Австрии, бдительная власть не усмотрела в этой поездке ничего особенного.

На прощание Никулина обняли друзья. Тяжело больной пациент его Тимофей Николаевич Грановский и Николай Христофорович Кетчер передают письмо и умоляют доктора быть максимально осторожным; им известны все три тайны этой поездки, но если бы чиновники и жандармы узнали хотя бы об одной, то доктору не миновать ссылки, тюрьмы или чего худшего.

Первая его тайна была в том, куда он на самом деле ехал: он отправлялся в Лондон, столицу воюющего с Россией государства.

Вторая тайна путешествия – к кому он ехал: к Александру Герцену, чье имя уж пять лет запрещалось произносить в пределах Российской империи.

Третья тайна Павла Лукича Пикулина – это сама цель поездки. Доктор вез Герцену кроме писем еще и тетрадь запрещенных стихов, скопированную, вероятно, «Христофорычем» или кем-либо из молодых (Евгений Иванович Якушкин уже в эту пору серьезно занимался Пушкиным).

Очевидно, в середине июля 1855 г. из Москвы передали Марии Каспаровне Рейхель, что доктор едет через Вену. Во всяком случае Герцен отвечал М. К. Рейхель¹¹: «Господина из Вены жду с нетерпением <…>, смертельно хочется видеть» (XXV, 282). Хотя Герцен пишет М. К. Рейхель в Париж, но все же опасается лишних глаз да ушей и предпочитает не называть фамилии долгожданного путешественника. Позже он продолжает величать его «Венским», в память того маршрута, которым доктор ехал.

Проходят недели ожидания. Первая «Полярная звезда» уж вот-вот выйдет, а Павла Лукича все нет, и Герцен все не догадывается, что ему везут. Но вот наступает 16 августа. Доктор из Москвы, не знающий почти ни слова по-английски, благополучно достигает берегов вражеской державы (благо паспортов не спрашивают) и попадает в объятия «москвича» Герцена, с которым виделся много лет назад. В «Былом и думах» Герцен писал о докторе В-ском (т. е. «Венском»), который был для него «настоящим голубем ковчега с маслиной во рту <…>. Вести, привезенные Щепкиным, были мрачны; он сам был в печальном настроении. В-ский смеялся с утра до вечера, показывая свои белейшие зубы <…> Правда, он же привез плохие новости о здоровье Грановского и Огарева, но и это потерялось в яркой картине проснувшегося общества, которого он сам был образчиком» (XI, 298).

Спустя почти сто лет в Пражской коллекции материалов Герцена и Огарева специалисты обнаружили то самое письмо, которое было доставлено Никулиным из Москвы¹². Письмо без обращения и подписи (на случай конфискации).

Почерком Т. Н. Грановского: «Годы прошли с тех пор, как мы слышали в последний раз живое слово об тебе. Отвечать не было возможности. Над всеми здешними друзьями твоими висела туча, которая едва рассеялась <…>. Наши матросы и солдаты славно умирают в Крыму, но жить здесь никто не умеет. Многое услышишь от П.» (т. е. Пикулина).

Грановский писал еще о том, что надеется увидеться, «может быть, через год», но при этом нападал на некоторые сочинения Герцена, «которые дошли и к нам с большим трудом и в большой тайне». Он находил, что разочарование Герцена в западном мире чрезмерно, так же как и его надежды на внутренние силы самой России.

Вслед за тем несколько строк рукою Кетчера: «Да, сильно и горько чувствуют друзья твои, что тебя недостает нам. Скверно, тягостно и мучительно положение их в бесплодной и неприязненной или совершенно индифферентной стране; но я уверен, что тебе еще тягостнее, даже и в благодетельных климатах. Что там ни говори, а я убежден, что ты сросся с нами, как мы с тобой; что нас не заменит тебе никто – ни самая горячечная деятельность, в которую ты бросаешься. Если 6 ты был с нами или мы с тобой, ты поспорил бы, поругался, поставил бы несколько бутылок шампанского за прочет и, наверное, не напечатал бы многого или напечатал бы, да не так. И мы не доходили бы так часто до временной апатии. Податель, мой сынишка, передаст тебе все живее и даже представит в лицах»¹³.

Пикулин гостит неделю, рассказывает, расспрашивает, «представляет в лицах». Герцен не хочет спорить с некоторыми укорами и намеками насчет его деятельности, пришедшими из Москвы. Он радостно извещает Марию Каспаровну Рейхель: «С прошлого четверга живет здесь венский гость. Это первый дельный и живой человек со стран гиперборейских. Я очень и очень доволен посещением. Все живы и живее, нежели себя представляют» (XXV, 296).

«С половины прошлого года все переменилось, – писал Герцен в начале 1856 г. – Слова горячей симпатии, живого участия, дружеского одобрения стали доходить до меня» (ПЗ, II, 248).

Это, конечно, о Пикулине. В литературе неоднократно встречаются указания на то, что первая книга «Полярной звезды» вышла в начале августа 1855 г. (см. XII, 536 комм.) Однако это неточно, и для нас очень важно установить более правильную дату. 15 августа 1855 г. Герцен писал Ж. Мишле: «„Полярная звезда“ выйдет только 20-го» (XXV, 295). Значит, она вышла именно в те дни, когда гостил «Венский». В «Полярной звезде», в самом конце (после оглавления), имеются строки, явно добавленные «в последнюю минуту»: «Книжка наша была уже отпечатана, когда мы получили тетрадь стихотворений Пушкина, Лермонтова и Полежаева. Часть их поместим в следующих книгах. Мы не знаем меры благодарности за эту присылку… Наконец-то! Наконец-то!» (ПЗ, 1, 232).

Ясно, что именно П. Л. Пикулин доставил эти стихотворения.

22 августа доктор прощается и пускается в далекий обратный путь – в Москву. Он везет письмо Герцена: «Ну спасибо… спасибо вам. Это первый теплый, светлый луч после долгой темной ночи с кошмаром…» (XXV, 297).

Но храбрый «сынишка» захватил не только письмо. Из переписки с М. К. Рейхель в сентябре 1855 г. видно, как Герцен беспокоится, не попался ли доктор жандармам или таможенникам: «Теперь одно – получить весть о Венском – так сердце и замирает, иногда ночью вздумаю и озябну» (письмо от 20 сентября, XXV, 300).

А через пять дней Герцен в восторге: «Ваше письмо с приложением произвело в Вентноре, т. е. в моей норе, радость несказанную. Итак, сошло с рук. Вот вам и алгвазилы <…>. Теперь вы, должно быть, получите через некоторое время адрес купца, к которому я могу относиться по книжным делам» (XXV, 301).

Алгвазилами в Испании называют полицейских. Герцен имеет в виду, конечно, российских алгвазилов, под носом у которых храбрый доктор благополучно проехал вместе с каким-то опасным грузом и сумел, пусть с некоторым опозданием, сообщить в Лондон о своем успехе. Можно ли сомневаться, что доктор захватил с собою свежую – буквально с типографского станка – первую «Полярную звезду»? Ясно также, что Пикулин известил о благополучном возвращении Марию Каспаровну Рейхель, очевидно вложив в конверт записку для передачи Герцену («Приложение», к сожалению, не сохранившееся), и уж искал подходящий адрес для доставки литературы из Лондона и в Лондон. В письме к Рейхель от 6 октября 1855 г. Герцен выражает даже недовольство неосторожностью Пикулина, который «писал второй раз. Для чего? Ну да под севастопольский шумок сойдет с рук»¹⁴ (XXV, 305).

К сожалению, мы не очень хорошо знаем биографию смелого доктора. Архив его не сохранился или не обнаружен¹⁵. Крупным политическим деятелем или мыслителем он не был, и Евгений Якушкин добродушно подтрунивал над его особенным свойством «защищать свое мнение так, что, слушая его, другие убеждаются в совершенно противном»¹⁶. Однако Пикулин не раз еще ездил за границу, пересылал Герцену различные материалы и, видимо, получал посылки из Лондона на адрес «Журнала общества садоводства», который он одно время издавал в Москве.

В списке тайных злоумышленников и корреспондентов Герцена, составленном московским генерал-губернатором Закревским в 1858 г., рядом с Е. И. Якушкиным и Н. X. Кетчером значится и Пикулин, который «желает беспорядков и на все готовый»¹⁷.

Интересные сведения о Пикулине сообщал А. Н. Афанасьев в письме к Е. И. Якушкину от 12 ноября 1859 г. (из Москвы в Ярославль): «Новости наши плохи: Пекулина¹⁸хватил удар, и он волочит одною ногою; не знаем, поправит ли его православный великобританец, а жаль, и крепко жаль. Пекулин человек добрый, благородных убеждений и в настоящее время один, около которого собирается кружок порядочных людей. Не будь его суббот, пожалуй бы, с иными и в полгода не увиделся бы ни разу»¹⁹.

Вряд ли под «православным великобританцем» подразумевается кто-нибудь иной, кроме А. И. Герцена.

Роль Пикулина как одного из центров притяжения лучших московских сил обрисована здесь довольно отчетливо.

Возвратившись к событиям лета 1855 г., еще раз отметим, что именно в присутствии Павла Лукича Пикулина была закончена и напутствована первая «Полярная звезда». Но рассказ наш был бы неполон без некоторых дополнительных подробностей не слишком радостного свойства. Около 1 октября 1855 г. Пикулин прибывает в Москву. Письмо Герцена и «Полярную звезду» друзья прочитывают – и многим недовольны. За восемь лет разлуки воззрения успели разойтись сильнее, чем им казалось. А. Н. Афанасьев пишет в те дни Евгению Якушкину в Сибирь: «Пекулин воротился из-за границы и привез много рассказов о нашем приятеле, у которого прогостил две недели. Утешительного и хорошего мало <…>. Грановский сердился за „клевету на Петра Великого“, за существование „сильной либеральной партии“ в России <…>. Представь себе, что при всем этом Александр Иванович мечтает о возвращении в Россию и даже хотел в следующем году прислать сына в университет. Каков практический муж!»²⁰.

В этом письме Афанасьева имеются между прочим большие текстуальные совпадения с другим резким критическим отзывом о «Полярной звезде». 2 октября Т. Н. Грановский пишет К. Д. Кавелину и о сыне Герцена и о клевете на Петра: «Для издания таких мелочей не стоило заводить типографию <…>. Его [Герцена] собственные статьи напоминают его остроумными выходками и сближениями, но лишены всякого серьезного значения <…>. У меня чешутся руки отвечать ему печатно в его же издании (которое называется „Полярною звездою“). Не знаю, сделается ли это…»²¹.

Однако ни отвечать Герцену в его же издании, ни раскаяться в своей ошибке и недальновидности Грановскому было не суждено. Через два дня после отправки послания к Кавелину, 4 октября 1855 г., с ним случился удар и он умер на руках Пикулина.

Между тем осенью 1855 г. и в начале 1856 г. первая книга «Полярной звезды» появилась в книжных лавках главных западноевропейских городов и сквозь морскую и сухопутную границу начала контрабандно просачиваться в Россию – в Москву, Петербург и даже Сибирь.

В те самые недели, когда Пикулин возвращается домой, Е. И. Якушкин беседует с И. И. Пущиным, М. И. Муравьевым-Апостолом, Е. П. Оболенским в Ялуторовске, с В. И. Штейнгелем и другими декабристами в Тобольске, с Г. С. Батеньковым в Томске, вместе с С. Г. Волконским едет из Красноярска в Иркутск, в Иркутске встречается со своим отцом, а также с С. П. Трубецким, А. В. Поджио и другими ссыльными.

Может быть, друзья из Москвы ему послали с верной оказией свежие герценовские издания или «Полярная звезда» по какой-то иной орбите достигла дальних рубежей. Так или иначе, но в начале 1856 г. она уже была в руках Ивана Дмитриевича Якушкина в Иркутске, о чем речь еще впереди.

11 декабря 1855 г. Е. И. Якушкин писал А. Н. Афанасьеву из Иркутска в Москву: «Отсутствие Грановского <…> будет иметь большое влияние на многих из наших знакомых. Не изменится только К. [Кетчер], и зато он только один изо всех наших московских знакомых и может возбудить успокоительные чувства, а от других, право <…>, можно придти в отчаяние, и не исключаю из этого числа даже тебя»²².

Неизвестно, содержится ли в этих строках намек на ошибочное отношение московского кружка к герценовскому альманаху, но письмо это важно для нас потому, что характеризует настроения той группы людей, которая в недалеком будущем станет главным поставщиком тайной корреспонденции для «Полярной звезды».