Текст книги "Все оттенки красного"

Автор книги: Наталья Андреева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Наталья Андреева
Все оттенки красного

РОЗОВЫЙ

Куда уходит вдохновение? Да туда же, откуда пришло: в облака, в розовый дым костра, зажженного Творцом всего сущего, в черное пространство бесконечной Вселенной, на поиски новой планеты, чтобы озарить ее серое существование и заставить вертеться быстрее всех прочих. Гнаться за ним бессмысленно, искать его бессмысленно, надо сразу же почувствовать, что твоя собственная планета остановилась, замерла на своей орбите, и прислушаться к голосу разума, а не чувства.

Остановиться… Оглянуться на прожитые годы и понять, что в сущности ничего еще не сделано, до главного руки так и не дошли.

– Эдик, тебе просто надо отдохнуть.

«Отдохнуть? От чего собственно? Когда я успел так устать?»

– Надо признать, наконец, что моя работа достаточно бессмысленна. А ведь мне уже пятьдесят стукнуло, Нелли! Пятьдесят! Мы уже пять лет вместе, ты возишься со мной, как с ребенком, и чего я добился?

– Ван Гог, между прочим, при жизни смог продать только одну свою картину.

– Я – не Ван Гог, я всего лишь Эдуард Листов. Увы. И все, мною написанное, откровенная пошлость.

– Как всякий талант, ты в вечном поиске.

– Кто сказал, что у меня талант? Кто?!

– Я тебе это говорю, а меня, между прочим, научили разбираться в живописи.

– Не разбираться, а чувствовать надо. А что ты чувствуешь, глядя на мои картины? И вообще, ты когда-нибудь что-нибудь чувствуешь?

– Эдик, скоро осень. Для тебя не лучшее время. У моих хороших знакомых есть небольшой домик в маленьком городишке, бабушкино наследство. Двенадцать часов на поезде с Павелецкого вокзала. Поезжай, поживи там месяц, другой. Просто поживи, отдохни не бери с собой ни краски, ни кисти.

– Нелли!

– Хорошо, хорошо, бери. Но дай слово, что не будешь себя мучить. Ешь, пей, спи, делай, что угодно, только не работай.

– Уговорила. Мне надо собраться. Обо всем подумать, понять, что делать дальше, как жить и чем. Тяжело в пятьдесят лет начинать все сначала… Нелли! Как хорошо, что ты у меня есть!

– Но ты же знаешь, что я никогда не смогу родить тебе ребенка.

– У меня есть сын и два внука. Для продолжения рода этого вполне достаточно.

– Ты всегда хотел девочку. В нашей семье не хватает девочки. Маленькой, хорошенькой девочки…

– Нелли!

– Да-да, я успокоилась. Давно уже успокоилась. У меня, ведь, есть племянница. И я люблю ее. Как дочь люблю. Ты и она – это все, что у меня есть. И еще твои картины. По-моему, неплохая жизнь, а?

– Тебе тоже надо отдохнуть. Прежде всего от меня. Хватит терзать себя, Нелли. Ты не виновата.

– Я… Виновата… я…

Она опять всхлипывает. Ну, сколько можно? Не надо ему больше никаких детей! Как только речь заходит об этом, его замечательная жена теряет разум и попадает под власть слепых инстинктов. Пора бы уже успокоиться, не девочка. Ну, что тут можно сделать? Ничего. Ясно одно, что надо друг от друга отдохнуть.

– Звони своим знакомым. С какого, говоришь, вокзала отходит поезд?

Неделю спустя

Эдуард Листов стоял у приоткрытого окна в коридоре купейного вагона и смотрел в окно на быстро меняющийся пейзаж. Ветер бил в лицо, дома, деревья, дачные участки, крошечные станции пролетали мимо, становились все мельче, незначительней, реже…

…Если твоя планета перестала вращаться с бешеной скоростью и отдалилась от солнца, то лучшую орбиту, чем путешествие по провинции, ей не найти. Здесь тихо, удивительно спокойно, и от каждого медленно колышущегося листика березки на тебя веет светлым, радостным чувством умиротворения. Гармония с природой, с окружающими людьми, с самим собой, наконец, – это, конечно же, не счастье для творца, привыкшего каждый день проживать в поиске и созидании, но это ни с чем не сравнимый долгожданный покой. Пора остановиться, оглянуться, подумать и почувствовать, что скоро осень и твоей жизни, и природы, которая не умирает, а просто погружается зимой в долгий и сладостный сон.

Тебя тоже ждет такой же сон, только не надо спешить. Надо ценить свою осень. Понять ее мудрость, тихую светлую грусть, и сказать себе: «Господи, как хорошо!»

– Господи, как хорошо!

Он не хотел работать. После того, как каждый подход к мольберту вызывал только глубокое чувство отвращения, не хотел. Вдруг поверил, что это конец. Все. Не будет больше ни одной картины. Все написанное Эдуардом Листовым откровенная пошлость, и он нашел в себе мужество это признать. Но жизнь не кончена, нет. Надо найти себя, найти заново, и прожить свою осень достойно, без надрыва…

…Южная окраина маленького провинциального городка, деревянные дома по обеим сторонам улицы, сонная тишина, изредка где-то лениво тявкает собачонка, да квохчут куры, из-за заборов люди с удивлением смотрят на человека в мягкой черной шляпе и шарфом вокруг шеи. В конце лета прохладно, а у него всегда было слабое горло. Чуть застудился – ангина. Но не объяснять же всем, почему в августе месяце он ходит по улице, обмотав шею пусть шелковым, но шарфом? Вернее, кашне, но это слово совсем уж непривычно провинциалам, это из той же области, что и черная икра, которую здесь давно не То что не ели, а просто не видели. В магазинах пустые полки, не в дефиците разве что спички и соль, зато на огородах обильный урожай. Ранним утром все тянутся туда, к земле, а часам к шести вечера уже никого не встретишь на улицах, кроме редких прохожих, карманы которых оттопыривают бутылки с желтоватой, неприятно и резко пахнущей жидкостью. Жизнь в маленьком городке не замирает, он просто тихонько дремлет.

Откуда здесь взялся этот высокий, худой и очень странный человек? Чем он занимается? Не работает, целыми днями гуляет в парке или сидит на лавочке, курит одну сигарету за другой и часами смотрит в хмурое небо. Потом поднимается, бредет обратно, к старому дому, не оглядываясь, не вступая ни с кем в разговор…

– Извините, вы сюда как, постоянно жить переехали?

Женщина улыбается. Яркая, разбитная бабенка. Вот уж кто не задается вопросом о смысле жизни! Кажется, она – его соседка.

– Нет. Я… отдыхаю. Это дом моих хороших знакомых. Вернее, знакомых моей… – он махнул рукой. К чему объяснять? Пустой, не обязывающий ни к чему разговор.

– Жены, да? Вы женаты?

– Да. Я женат, – оборвать разом ее намеки на флирт, дать понять, что меньше всего сейчас он нуждается в женщине, в ее любви. Устал.

– И дети есть?

– Есть. Сын.

– А у меня, вот, нет. Ни мужа, ни детей.

– Поздравляю. То есть, я хотел сказать, что… – Ну, не даются ему сегодня длинные фразы! Утешать ее? К чему?

– Странный вы. А по профессии кто?

– Художник.

Зачем сказал? Женщины – странные создания. Удивительные, странные создания. Ну, не хотят они любить простых, понятных мужчин. Если бы сказал, допустим, что инженер, она бы сейчас так не смотрела. А вот поэты, артисты, художники – это для женщин все равно, что небожители.

– Ах, худо-о-ожник! Надо же, как интересно!

– Ничего интересного. Простите, я дома чайник с плиты снять забыл. Всего хорошего.

– Ах, чайник! Я, между прочим, ваша соседка. Алевтиной меня звать.

– Очень приятно.

– А вас? Вас как звать? – кричит она ему вслед, потому что он повернулся к словоохотливой Алевтине спиной, понимая что это невежливо.

– Эдуард Олегович, – буркнул он, ведь жить здесь не меньше месяца, все равно соседка не отстанет.

– Так я зайду к вам как-нибудь, Эдуард Олегович! – кричит Алевтина, и уже чуть тише, с намеком: – По-соседски.

Провинция. Маленький город, все друг друга знают. Маша сказала на ушко Даше, Даша Саше, и понеслось. На следующий день, к вечеру, уже полгорода знает, что в домике на южной окраине отдыхает художник из столицы Эдуард Олегович. Разговорчивая Алевтина успела всем сообщить, что она вхожа в дом к знаменитости. На самом деле он не знаменитость, просто жалкий неудачник, но в устах болтливой соседки получается, что чуть ли не первый художник в стране. Теперь, когда он идет по городу, его сопровождают не только внимательные взгляды, но и почтительный шепоток: «Художник! Из столицы! Знаменитость!» Они же не знают, что он неудачник, что ничего не добился в свои пятьдесят лет, только смертельно устал.

А это еще что за явление? Невысокого роста мужичонка, лицо простецкое, нос картошкой подозрительного цвета. Пьет?

– Извините, я местный, так сказать, живописец. Для краеведческого музея, так сказать, пишем помаленьку. Виды природы. Не хотите взглянуть?

– Я вообще-то домой иду.

– Да у меня с собой. Так, пара этюдиков.

Суетливые жесты, шуршание бумаги, огромная папка, глянул мельком – акварели.

– Да-да, недурно.

– Правда? Вам, в самом деле, нравится?

Это, во всяком случае, точно лучше того, что писал до сих пор Эдуард Листов. По крайней мере не избито, хоть и непрофессионально.

– Да. Мне нравится.

– Так я вам оставлю?

– Как угодно.

– А еще можно принести?

– Послушайте, я ведь не критик.

– Но ведь вы из столицы. Художник. Мне бы только мнение узнать. Может, бросить все? А? Жена, вот, запилила совсем: лучше бы ты, Вася, сторожем пошел. Все деньги.

– Она права. Сторожем лучше. Послушайте э-э-э…

– Вася.

– Василий… э-э-э… бросьте вы это дело. Творчество – это мука. Вы готовы на костре заживо гореть?

– Не понял?

– Творить – это значит гореть. Страдать. Не умирать объятым пламенем, но мучиться постоянно, бесконечно. Даже когда получилось, все равно мучиться оттого, что мог бы лучше. Должен был лучше, обязан был лучше. А кому? А? Ведь никто не спрашивает, не заставляет. Себе в первую очередь обязан. А когда вдохновение ушло? Тогда что? Как жить? Чем? Ведь было же. Было…

– Простите, не совсем понял.

– Это вы меня простите. Разговорился. Пойду, пожалуй.

– Так я зайду?

Листов махнул рукой: все равно теперь не отделаешься от этого доморощенного художника. Сунул, все-таки, свою папку. Ну почему, как только узнают, что ты художник, сразу же начинают тащить тебе всякую дрянь? Рисунки дурацкие, поделки из глины, стишки, приводить бестолковых детей, у которых якобы талант? Мол, оцените, как человек искусства. Разве это отдых! Черт бы побрал эту разговорчивую Алевтину!

А вот и она, легка на помине! Как помянешь черта, а он уже тут.

– Не помешала?

– Что вам угодно?

– Вот уж и угодно! Какой вы!

– Я занят, извините.

– Так я и хотела по хозяйству помочь. Может, постирать чего, али приготовить?

– Спасибо, я сам как-нибудь.

– Какой вы. Несговорчивый. Да и понятно: я женщина простая.

– Да вы не так поняли. Просто я… не хочу никого видеть. У меня… неприятности.

– Умер кто?

– Можно сказать, что я умер, – грустно улыбаясь, сказал художник. – Умер Эдуард Листов.

– Ой! – она испуганно зажала ладошкой рот. – Это как же?

– Да вы опять не так поняли. Это образно. На самом деле я, конечно, жив…

– Ну, понятно: вы ж художник! Знаменитость! Так чудно говорите.

– А с чего вы взяли, что знаменитость?

– Так художники ж все знаменитости! Ни теперь, так после, это Бог так рассудил.

– Интересно, – он посмотрел на Алевтину повнимательнее. А, ведь, красивая женщина, все при ней. Яркая брюнетка с высокой грудью, гладкая, румяная, словно спелая вишня Чуть тронь зубами – брызнет обжигающий, густой сок, который хочется пить, жадно глотая, захлебываясь, пить, пить… Тьфу ты, черт!

– Мне пятьдесят лет, уважаемая Алевтина, как вас по отчеству?

– Да чего уж! Алей просто зовите.

– Для пылких любовных романов я староват.

– Так мне ж ничего не надо. Скажите тоже – староват! Вы мужчина в самом соку.

– А вы почему не замужем?

– Успею еще! Двадцать пять не пятьдесят. Да и кавалера подходящего не нашлось. Так я сготовлю что-нибудь?

– А люди будут болтать?

– Что мне люди? Болтают уж! Им бы только языками чесать! Лучше уж пусть художника припишут, чем Кольку-шофера!

– Да, это уж точно. Лучше уж художника.

Провинция, тихая провинция. Вот и отдохнул. Может быть, Нелли об этом знала? Она умница. Образованная, интересная женщина, искусствовед. Хотела быть может, чтобы он понял, что кроме Москвы есть еще огромная, необъятная страна – Россия. И в этой стране он, Эдуард Листов, отнюдь не последний человек. Он человек особенный. И про Алевтину эту Нелли наверняка знала. Вернее, про всех этих Алевтин, любительниц небожителей, поэтов ли, художников, все одно. Знала и решила: живи. Только не изводи себя, не страдай, не умирай. Только не умирай…

…Поздно вечером, когда Алевтина ушла домой, он открыл папку местного живописца Василия. А ведь и в самом деле недурно! Будто бы на Мане похож, только… Вот именно – только. Никакой это не Мане, картины написаны ярко, по-русски самобытно, свежо. И есть в них особенное, интересное цветовое решение. Преимущественно оттенки красного: розовый, малиновый, багровый, алый. Но это всего лишь акварель. Размыто, нечетко. Тут нужна определенность, масло нужно, твердый грунт и мазочки маленькие-маленькие, потому что надо трогать холст кистью аккуратно, по чуть-чуть, словно пробуя на вкус гармонию цветов, как опытный дегустатор пробует молодое, только что народившееся вино. Неужели здесь такие красивые места? Солнца сейчас нет, оттого и природа не играет. А подсвети ее легонько теплым лучиком, и весь этот багрянец разом заставит закипеть застывшую кровь. Ему бы сейчас только солнца, тепла. Ему, художнику Эдуарду Листову.

Художнику?! Кончено с этим. Кон-че-но.

Два дня спустя

Он уже мучился бездельем. Чего-то не хватает. Работы? Для художника везде, где бы он ни находился, есть работа. В любой точке земного шара. Но сейчас не хватает чего-то, чтобы начать работать. Неужели же хочется? Местный живописец Василий принес еще одну папку. Нет, он пишет не только акварели, есть и масло. Но масляные краски дорогие, Василий их экономит, потому что деньги с огромным трудом выпрашивает у сердитой жены Натальи.

– Лучше бы ты, Васька, сторожем работал, раз делать ничего не умеешь. Все деньги.

А если бы ты, Васька, в столице родился, или хотя бы поближе к ней, когда не ты Эдуарду Листову, а Эдуард Листов тебе бы сейчас с поклоном шедевры свои приносил для оценки. Может быть, вдохновение на этой планете теперь поселилось?

Василий пыхтит в уголке, переживает, пока столичный художник рассматривает его рисунки. Алевтина здесь же, суетится у стола.

– Я соседям сказала, что вы меня, Эдуард Олегович, наняли в домработницы. По хозяйству помогать, – напевно говорит она, косясь на Василия. Мол, это я соседям так сказала, но ты, друг любезный, уж расскажи всем, как все на самом деле. Про все эти взгляды друг на друга расскажи, да про долгие вечерние разговоры.

– Я вам, Аля, заплачу, – поспешно говорит он, художник Эдуард Листов.

– Да чего уж там! Прошу грибочков моих отведать. Не боись, не отравитесь! Я их со сметанкой стушила, да в русской печке. Пальчики оближите!

Грибочки, на самом деле, на удивление хороши. Никогда такой вкусноты не ел! Вот они, чудеса русской печки! Василий жует нехотя, опустив глаза в тарелку. Учиться бы ему, да поздно. Да и жена ходу не даст. Ну что он, Эдуард Листов может сделать для этого, безусловно, талантливого, но очень уж застенчивого человека?

– Водочки может? Под грибочки? – улыбается Алевтина.

– Оно бы можно, – вздыхает Василий. – Только магазин-то, поди, закрыт уже. А самогонку они пить не будут.

– Так я принесла.

Подмигнув, Алевтина достает бутылку водки и ставит на стол:

– Так что? Эдуард Олегович?

– Ну, не знаю, не знаю.

– А говорят, знаменитости пьют в усмерть, – качает головой Алевтина. – Брешут значит?

– Рюмочку, пожалуй, выпью, – соглашается он. – За Василия.

Тот еще больше смущается. Вот простота! Надо бы его утешить, обрадовать, да нечем.

– Жаль, что поздно мы встретились, Василий… Ничего я для вас сделать не могу.

– Да не надо ничего! – испуганно машет рукой живописец. – Не надо! Я же просто так, показать. С детства тянет рисовать. Это ж сила такая, что дух захватывает! Нутро выворачивает. Ей, извиняюсь, как рвоте, удержу нет.

– Ну, сказанул! – качает головой Алевтина. – За столом, да при деликатной личности! Олух!

– Ничего-ничего. Ладно, выпьем. За талант.

– За вас, – разом поднимают рюмки Василий и Алевтина.

Незаметно наступил вечер и Листов попросил Василия проводить Алевтину до дома.

– Вам, кажется, по пути. Сделайте одолжение, проводите даму.

Уходить Алевтине явно не хотелось. Но он еще не был готов окунуть губы в сладкий сок, которым она была налита до краев. Все-таки, Нелли замечательная женщина. Умная… Не стоит ее так быстро предавать. Быстро? Значит, тайно он все-таки думает о предательстве? Чего ж тут думать! Он мужчина, а рядом молодая женщина, которая вот уже вторую неделю откровенно себя предлагает. Красивая и доступная. Ну, не дурак ли он?

– Я провожу, – с готовностью вскакивает с места Василий.

Они уходят. Листов вздыхает, то ли с облегчением, то ли с сожалением. Скоро сентябрь, а его никто и никуда не торопит. И даже погода не подстегивает быстрей собрать урожай, это заботы простых тружеников. Стыдно. Отчего-то очень и очень стыдно. Нужны ли им сейчас его картины? А вообще кому-нибудь нужны?

…Рано утром он отправляется в лес, прихватив с собой берестяное лукошко. Грибы Алевтина готовит замечательно да к тому же, обещала насолить несколько баночек про запас. Надо обязательно привезти Нелли гостинец. Собрать гостей, выставить на стол этакое лесное чудо и между прочим сказать:

– Провел пару чудесных месяцев в одной глухой деревеньке, писал этюды. И питался исключительно лесной пищей. Грибочки эти собрал сам.

И столичные жители, всю жизнь покупавшие готовые грибы в баночках, заохают и дружно потянутся к блюду. Эдуард Листов два месяца провел на этюдах! Значит, вдохновение вернулось к нему? Значит, не стоит его еще сбрасывать со счетов?

А утро-то прелестное! Дивное августовское утро. Воздух и впрямь кажется нежно-розовым, сладким, как карамелька, от первых лучей утреннего солнца, первых, одиноких еще багряных листьев, завораживающих взор. Усмотрел-таки местный живописец Василий! Земля влажная, пахнет сытно, пряно, и сплошь будто усыпана золотыми монетками. Это березовые листья, осыпавшиеся с веток. Ах, родные березки! Стройненькие, ровненькие, длинноногие, истинные русские девицы – крепкие и красивые, как на подбор!

А вот и настоящая девица бредет с корзинкой, полной грибов. На голове белый платочек, глазищи огромные, серые, щеки румяные.

– Доброе утро, девушка, вы не боитесь бродить в лесу одна?

– Ой!

– Не пугайтесь! Я не бандит.

– Я знаю. Вы художник из Москвы.

– Как? И вы уже знаете?

– Кто ж не знает? Весь город только об этом и говорит! Вы картину приехали сюда писать, да?

– Не знаю еще. Теперь, наверное, напишу. А вы кто?

– Учительница литературы. Работаю в местной школе. Каникулы у меня сейчас, потому и по грибы.

– Все понятно.

– А бандитов здесь нет. Да я и не хожу далеко в лес. Так, по окрайкам. Грибов и здесь полно. Вот, смотрите.

Да, хороши! Осиновые, боровики, березовики, полная корзина. А он что, искать не умеет? И где такие прячутся?

– А я вот ничего не набрал.

– Хотите мои?

– Да что вы! Зачем?

– Вы ж художник.

– Ничего, значит, делать не умею? Так, что ли?

– Почему не умеете? Каждый делает то, что должен. Лишь бы дело это было по душе.

– А у вас, значит, призвание детей учить?

– А что, разве недостойное занятие? Мне нравится моя работа.

Девица-то с характером! Гордая. Эта навязываться не будет. Сейчас скажет «всего хорошего» и пойдет домой со своим лукошком, полным грибов.

– Я вас провожу.

– Да нет, спасибо. У нас люди глазастые. Я с вами пройдусь, а потом весь город судачить будет.

– А вы сплетен боитесь? Или муж ревнивый?

– Я не замужем. А сплетен да, боюсь.

– Тогда хотя бы скажите, как вас зовут?

– Вероника Юрьевна.

– Юрьевна. Что ж. Всего вам хорошего, Вероника Юрьевна.

Ушла… Исчезла за березками лесная фея. Видно, что хорошая девушка. Чистая, светлая, недаром ее среди березок встретил. Написать бы ее вот так, здесь, в этих березках, с корзинкой в руках, с платочком на голове. Только подсветку розоватую сделать. Интересная у Василия цветовая гамма, очень интересная. Идея-то хороша, надо только ею проникнуться. Идеей и Вероникой. Как она сказала? Учительница литературы? Сколько же в этом во всем света! Света, тепла и простоты. Вот он, заветный солнечный луч! Греться надо, спешить надо. Неужели же все-таки вернулось?

Теперь, значит, надо готовиться к мукам. Нет, раз вернулось, жить спокойно не даст. Но это же… счастье. Теперь ты понял, что только это и есть счастье. Не покой, нет. Несчастливы люди, живущие достатком и покоем.

Бежать… Бежать… За ней, за Вероникой. Куда ты, безумный? Надо прийти в школу открыто, честь по чести. Предложить написать портрет. А краски куда задевал? И почему портрет? Какой из него портретист? Тысяча мыслей кружится в голове, и голова от этого идет кругом. Господи, как хорошо! Сколько раз умолял тебя, выпрашивал: отдай, что взял. Подарки не забирают обратно. Раз наградил, так оставь навечно. А вот оказалось, что подарок-то, где лежал, там и лежит. Только как волшебная дудочка дожидается своего заветного часа. Значит было не время. До пятидесяти лет дожил, а получается, что рано. Теперь время пришло: труби заветную. Громче труби, рождается художник Эдуард Листов. Тот, который войдет в историю. Умер бездарный живописец, творец пошлости. У него еще есть несколько чудных дивных лет. И Вероника.

На следующий день

Назавтра Эдуард Листов пошел в местную школу. Пожилая женщина с тряпкой в одной руке, с наполненным водой ведром в другой удивленно приоткрыла рот. Он улыбнулся, заметив полное водой ведро – к удаче, к деньгам.

– Простите, я ищу учительницу литературы Веронику Юрьевну.

– Она на педсовете.

– Я подожду. Не подскажете, какой кабинет?

– Второй этаж, направо, они все в учительской.

– Ах, в учительской! Очень хорошо.

Ему очень хорошо было на душе со вчерашнего дня Ах, Вероника, Вероника! Где ты, где? Для художника Эдуарда Листова ты теперь любовь на одну картину. Есть любовь на одну ночь, на один день, на год, на век, как угодно. А художник порою любит в течение одной картины, но зато это чувство остается на века.

– Вы?!!

– Простите меня, бога ради. Вчера в лесу вы мне так понравились. Не сочтите за дерзость, но я хотел бы написать ваш портрет.

– Мой портрет?! Мой?!!

– Вы против?

– Нет, что вы! Но это такая честь!

– Для меня да. Вы замечательная девушка. Я, конечно, понимаю, что городские сплетни…

– Ничего, я как-нибудь переживу, если вам это, действительно, необходимо.

– Необходимо! Вы даже не представляете себе, до какой степени! В этом теперь все, в этом моя жизнь! Вы должны понять, Вероника Юрьевна…

– Да-да.

– Я говорю сейчас глупости, но это в порыве чувств. Я словно свет увидел. Свет и… вас.

– Когда ж вы будете писать портрет?

– Да хоть сегодня! Хоть сейчас!

Оказывается на них уже не просто смотрят, а замерли, как в кинотеатре перед экраном и рты приоткрыли. Да, он что-то разошелся. Надо бы поспокойнее.

– Вы заняты сегодня?

– В общем-то, нет. Учебный год еще не начался. Я живу с мамой, мужа и детей у меня пока нет.

– Я могу зайти к вам сегодня вечером? Я постараюсь объяснить вашей маме, что не собираюсь вас скомпрометировать. Хотя, писать бы я вас хотел в лесу среди берез. Это не страшно?

– Нет.

Она сказала это с заминкой. Господи, да он из-за своей прихоти жизнь девушке может сломать! Да кто на ней женится после того, как она каждый день будет уходить в лес с художником и оставаться там допоздна? Это же провинция! Сплетни разлетаются, как семена одуванчика, и, прорастая, заполняют все вокруг. Но ему так необходим этот цвет, необходима ее молодая алая кровь! Это теперь его жизнь, и если она, Вероника, с такой готовностью жертвует собой, надо брать и надо спешить. Вдохновение, как парус, все время ждет попутного ветра. Можно плыть на лодке и в полный штиль, но это не плавание, а сплошная мука.

– Так я зайду вечером?

– Конечно.

…Она, действительно, живет вдвоем с мамой. Маленький домик на северной окраине городка, чистенько, уютно, на окнах вышитые занавесочки, на столе все те же жареные грибы да румяные яблоки в огромном блюде.

– Чем богаты.

– Не беспокойтесь, Бога ради! Я всего на пару минут.

Вероника в ситцевом халатике, очень стесняется, теребит тонкими пальчиками поясок. У нее светлые волосы, недлинная, но толстая коса перекинута через плечо. А в глазах не только океан, и не бездонное голубое небо, а жизнь, новая, полная радости жизнь.

– …двадцать два года, только-только институт закончила. Теперь и о свадьбе можно подумать, – но он почти не слышит, что говорит ее мать.

– Простите?

– Жених-то уже два года, как из армии пришел. Поначалу Вероника его дожидалась, а теперь он ее ждет.

– Ах, жених! И когда свадьба?

– Да уж почти сговорились.

– Мама!

– А что тут такого? Дело не стыдное – замуж выйти. Поживете пока здесь, а там, глядишь, государство квартиру даст. Парень-то на заводе работает. Честный, хороший, с руками, с головой…

– Мама!

– А образование – дело наживное. На заочное поступит. И будет в скором времени, Верочка, у тебя муж-инженер.

– Мама!

– Да что ты все заладила, «мама» да «мама»? Я говорю, что жизнь свою устраивать надо. А вы, товарищ художник, женаты, небось?

– Да, я женат.

– А дети есть?

– Даже внуки.

– Так вы, выходит, старше меня!

– Мама!

– Да, мне пятьдесят.

– Пятьдесят! А я Верочку в двадцать три родила.

– А почему вы ее Верочкой зовете?

– Да это все ухажер мой придумал: назови, мол, Вероникой. Имя-то красивое дал, да и скрылся. Одна я Верочку растила, потому и судьбы своей для нее не хочу.

– Мама!

…Все-таки договорился Листов на завтрашний день. Домой возвратился поздно вечером, усталый и словно пьяный. Уйдя от них, все бродил и бродил по городу. Никак не мог успокоиться, представляя себе, как завтра придет в лес, достанет кисти, краски, и первый трепетный мазок ляжет на полотно. Господи, как хорошо!

Неожиданно раздался острожный стук в окно.

– Кто там?

– Эдуард Олегович, вы дома?

– Аля? Вы?

– Где ж вы были весь вечер? Я стучала, стучала.

После нескольких минут мучительного раздумья он открыл дверь.

– Заходите…

– Ой!

– Что случилось?

– У вас лицо какое-то странное. Будто светится.

– Да? Знаете, Аля, я счастлив сегодня. Удивительно счастлив.

– Полюбили кого?

– Да, полюбил. Эх, Аля, Алечка!

От избытка чувств он схватил ее, сжал в руках горячее, крепкое тело, и – вот они, губы. Сладкие, пьяные, как переспелая вишня. Вдруг все закружилось, завертелось. Вероника – счастье, любить ее – счастье. Но куда девать сейчас неизвестно из какого источника взявшуюся силу, которая жжет изнутри словно огнем? И все, что было у него раньше с женщинами, показалось вдруг скучным, серым и неинтересным. Не было вдохновения, не было и любви. Словно повинность отбывал, что на одном супружеском ложе, что на другом. Оттого и картины получались пошлыми, серыми, скучными.

– Эх, Алечка, Аля!

– Эдуард…

Он чувствовал, что завтра создаст что-то особенное, чего еще никогда ему не удавалось. Чувствовал, что ничего плохого он не совершает, никого не предает. Наоборот, тяжелый дурной сон, в котором пребывал до вчерашнего дня, вдруг прервался внезапно, и все, что происходит, предопределено свыше, а значит, не может быть ни предательством, ни преступлением, ни воровством. Значит, так надо. Надо любить одну женщину, сохраняя ее чистой, светлой, а весь избыток чувств, передать другой.

На следующий день утром

Он ждал Веронику в лесу, как было условленно. После затяжных дождей и почти осенней прохлады, погода установилась вдруг удивительно теплая и ровная. Словно природа решилась на великий обман: скрыть от людей, что всего через пару месяцев ничего не останется ни от пышной листвы, ни от ярких цветов, когда ветки будут голыми, поля пустыми, а ветер пронзительным и холодным. А люди поверили в обман и оделись в легкие летние наряды. Осень – это еще так далеко!

Вероника пришла с той же корзинкой, в голубом ситцевом сарафане и… не одна.;

– Это Андрей, познакомьтесь. Андрей, это художник Эдуард Олегович.

– Очень приятно.

Вот так. Значит приставила на всякий случай строгая мама к тебе, милая Вероника, дуэнью – хваленого жениха, того, что с руками и с головой. Что ж, очень милый парень, из таких получаются верные мужья и хорошие отцы. Такие если полюбят, то на всю жизнь, а не на одну картину.

– Андрей, вы на весь день к нам?

– Как надо.

– Я могу дать вам честное слово, что ничего плохого не сделаю с вашей Вероникой.

Андрей бросил взгляд, который не сразу поймешь: то ли удивленный, то ли строгий.

– Плохого? Да она, если что почувствует плохое, сразу же сама уйдет. Я за нее не боюсь. Я просто так. Мама ее попросила.

– Что ж, сидите.

Андрей молча уселся под березкой на расстеленный пиджак. Он просто очень любит свою Веронику и будет всю жизнь сторожить ее, словно цепной пес. Отчего же накатило это непонятное раздражение? На кого? На Андрея? На его любовь? На то, что она сильнее? Да кто и чем ее измерял, эту силу любви? Любовь этого парня в лучшем случае даст девушке покой и долгое ровное пламя в семейном очаге. Любовь же художника Эдуарда Листова даст ей бессмертие. Она должна понимать разницу.

Листов про себя усмехнулся: неужели же верная спутница любви – ревность, дала о себе знать? Во всяком случае, присутствие Андрея ему было неприятно. Парень мешает, особенно пустыми разговорами. Хочет казаться вежливым, но что его вежливость, что цветистые комплименты – творчеству помеха.

– Погода бы постояла.

– Что? – Он еще здесь, этот Андрей? И все лезет с разговорами. Пустые темы: о погоде, о видах на урожай. Не об искусстве же. Что этот парень в нем понимает?

– Помешал, простите… А у меня отпуск со вчерашнего дня.

– Отпуск… Это замечательно… Отпуск.

Ах, как оно сразу пошло! Аж дух захватывает! Словно волна накатила, подхватила и понесла, понесла! Он теперь высоко-высоко, смотрит на мир не откуда-то, с небес. И видит все до деталей, до мельчайших подробностей. Никто не может понять того, что в этот самый миг видит и чувствует он, Эдуард Листов. Это и есть великое откровение…

– Пять часов уже рисуете. Не устали?

– Что?

– Отдохнуть, говорю, не пора?

– Да-да, я вас утомил. Что ж, прервемся. Хотите, прервемся до завтра. Вы с Вероникой идите домой, а я дождусь заката.

– Заката?!

– Ничего, у меня бутерброды с собой. Знаете, августовскими вечерами бывает такое удивительное небо… Дивное небо.

Боже, как она посмотрела! А про себя он усмехнулся: им, простым смертным, сейчас думается только об отдыхе и сне, а ему о закатах. Вот и случилось: он завоевал свою любовь, свою Веронику. Женщины, они все равно будут любить ангелов сильнее, чем простых смертных людей. Если уж им вообще дано любить. И ему, без сомнения, нужно, чтобы Вероника смотрела на него вот такими влюбленными глазами, беда только в том, что нужно ему это всего на одну картину. И не факт, что будет нужно потом…