Текст книги "Стикс"

Автор книги: Наталья Андреева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

Утро

Утром пришлось, как было заранее решено, отправляться на работу, в прокуратуру. «Здравствуйте – здравствуйте» направо – налево, оценивающие взгляды людей, якобы знакомых (он их никого не помнил), приветственные кивки. Маленький город, население двадцать с небольшим тысяч человек, как услышал вчера по радио, все друг друга знают. Две школы, одна больница, та, в которой лежал, один рынок, административное здание в центре. Все близко, все рядом. Зоя вела его под руку, ненавязчиво указывая дорогу. Довела до дверей, как маленькому ребенку слюнявчик, поправила на шее галстук:

– Ну, иди.

Он кивнул, шагнул вперед, набрав побольше воздуха в легкие. Зоя осталась на улице, он же очутился в прохладе, в здании с надписью «Районная прокуратура». В коридоре то и дело раздавалось:

– Здравствуйте, Иван Александрович, с выздоровлением!

– Иван Александрович, доброе утро!

– С возвращением, Иван Александрович!

Он кивал, кивал, пока не споткнулся взглядом о свой кабинет: «…Иван Александрович Мукаев». Вошел. Огляделся в недоумении. Память ничего не подсказала. Что же делать? Сел за письменный стол, снова огляделся, пожал плечами: кто-нибудь, да придет.

Пришел мужчина в штатском. Волосы рыжеватые, глаза шальные, веселые, крепкого коньячного цвета. С порога начал хохотать:

– Ваня, друг! Извини, что так панибратски! Скучал, честное слово! Скучал! Друг ты мой бесценный!

(Слава тебе господи, у него есть хоть один друг! А подумал было, что запутается теперь окончательно в этих бабах.)

– …Ну, дела! Неделю тебя искали! – Пауза, острый, внимательный взгляд, до нутра, до печенок и резюме: – Теперь говорят, у тебя амнезия.

– Амнезия, – машинально поправил он ударение.

– Вот не знал, что удар по голове способствует выправлению грамотности! Это ж прямо научное открытие, в самом деле! Честное слово: хоть за диссертацию садись! Ну, даешь!

– А что у меня с грамотностью?

– Что с грамотностью! Я тебе сейчас расскажу. Чай, в одном классе учились. Меня-то хоть признал? – Рыжеволосый по-прежнему смотрел на него очень внимательно. Можно сказать, профессионально, словно на допросе.

Он напрягся и вспомнил: Зоя показывала школьные фотографии. Попытался улыбнуться:

– Конечно, вспомнил. Вы – Руслан Свистунов.

– Оп-па! Амнезия, точно. В школе ты звал меня просто Свисток. Ничего, что на «ты»? Все-таки друзья детства. Хотя ты следователь, я – старший оперуполномоченный. Капитан, между прочим. При тебе. Выполняю указания. Что не при погонах, извини, не подумал, что все оно так здорово запущено. Вспомнил? А как тебя в школе звали, вспомнил?

– Не очень. Если не трудно…

– Оп-па! Еще и вежливость появилась! – Еще один долгий оценивающий взгляд. – Тебя звали М ука.

– Почему М ука, не Мук а?

– А ты никогда не был хорошим и вежливым мальчиком для учителей. Да и для всяких прочих. Хам, грубиян, нахал. Мучились с тобой, одним словом. Тихим ты не был, нет… Если только теперь, после амнезии.

– Амнезии

– Ну да. А знаешь, что было, когда ты исчез? Вэри Вэл все следственные органы района на ноги поднял! Как же! Лучший следователь прокуратуры как в воду канул!

– Кто? – переспросил он. – Вэри Вэл?

– Владлен Илларионович. Ты же сам это придумал. Сократил имя-отчество, чтобы меж собой выговаривать было проще. Уж с чем, с чем, а с чувством юмора… Точно: надо диссертацию писать… Когда прокурор просто благодушный, то ты называешь его Вэри Вэл. То есть, переводя с английского письменного на русский устный, «очень хорошо». А когда хозяин в отличном настроении, то он Вэри, Вэри Вэл. Вспомнил?

– Разумеется. Но не очень.

– Тогда забираю авторство себе. Слушай, если ты это забыл, то, может, я еще кое-чем воспользуюсь? Присвою себе некие права, а?

– Ты о чем?

– О чем! О ком. Об Олесе.

И тут он впервые после болезни испытал это: сладкое бешенство. Волну, которая поднялась изнутри, захлестнула, подняла его высоко-высоко. Он встал из-за стола, свысока, с гребня этой волны глянул на Свистунова так, что тот испуганно попятился. Потом капитан вдруг кинулся с объятиями:

– Мука! Родной! Узнаю! Теперь ты. Точно ты. А то думаю: сидит, холодный, красивый, как мрамор. И весь в разводах. Теперь ты. Узнаю, – с чувством сказал Свистунов. Потом добавил: – Ну, темпераменту тебя после амнезии восстановился, вижу. Всегда говорил, что бабам нравится не твоя красивая физиономия, а темперамент. Темперамент в норме, а потенция?

Свистунов подмигнул. Он понял, что надо бы сострить, продолжить разговор с другом детства в такой же шутливой форме. Сказал то, что посчитал в данной ситуации уместным:

– Это ты у Зои спроси.

Друг детства Свисток просто глаза вытаращил. Кашлянул негромко, потом удивленно протянул:

– Точно, надо за диссертацию садиться. О влиянии удара по голове на человеческую личность. Надо же! Большой Хэ Иван Мукаев посылает справиться насчет своей потенции у жены Зои!

– А у кого?

– Раньше ты назвал бы мне с десяток фамилий и адресов! Это не считая Леси. У тебя ж, Ваня, кровь все время кипела.

И вот тут он вспомнил. Женщины, всю жизнь женщины. Конечно, их было в его жизни много! Перед глазами почему-то закружились колесо рулетки, блондинка в красном, брюнетка в черном, вспомнились приторные духи, кожаные сиденья в черном «Мерседесе» и под конец нежные женские пальчики на губах: «Ми-илый… Как хорошо!»

– А ты не можешь предположить, что мне это просто-напросто надоело?

– Тебе? Надоело?!

И тут он почувствовал, что сладкое бешенство подступило уже к самому горлу. Пузырь, в котором оно было заключено, лопнул. Никто не смеет обсуждать с ним его женщин! Никто. Никогда. Он сжал кулаки и отчеканил:

– Это мой рабочий кабинет. Я в нем работаю. Вы, будьте так любезны, приходите сюда по делу. А сейчас я занят, извините.

И Руслан Свистунов вдруг недобро прищурился:

– Ладно. Я уже понял, что ты вернулся. Друг мой, враг мой. Я думал: конец Ивану Мукаеву, Большому Хэ. Если честно, Ваня, я очень давно знаешь чему удивляюсь?

– Чему? – Он мысленно воссоздал вокруг бешенства прежнюю оболочку, затолкал этот пузырь внутрь, поглубже. Не стоит так скоро выдавать себя. Нет, не стоит.

– Тому, что тебя еще не пристрелили. А пришел я к тебе по делу. Дружеская часть беседы закончена, пошел официоз. Старший оперуполномоченный по тяжким преступлениям против личности Свистунов Руслан Олегович к следователю прокуратуры Мукаеву Ивану Александровичу. Разрешите?

– Слушаю вас.

Так ему было значительно легче. Оставался невыясненным один только вопрос: черный «Мерседес». Руслан Свистунов не только друг детства, а еще и старший оперуполномоченный, капитан милиции. И, глядя в лихие глаза крепкого коньячного цвета, следователь Мукаев негромко спросил:

– Как другу детства последний вопрос можно?

– Разумеется. – Свистунов тоже успокоился. Лихорадка первого впечатления прошла, они начали друг к другу притираться. – Спрашивай… те.

– Я брал взятки?

Свистунов даже поперхнулся от неожиданности:

– Оказывается, удар по голове пробуждает в человеке не только грамотность и вежливость, но и честность. Знаешь, я на ком-нибудь попробую. Обязательно. А насчет тебя, Мука… Мукаев. Как говорят: не пойман – не вор.

И он понял, что эту версию насчет того, откуда у него мог взяться черный пятисотый «Мерседес», надо еще проверять и проверять. Какие же надо было брать взятки чтобы, купить эту машину? И у кого брать?

– Ну, хорошо. Так, значит, мы с вами расследовали это дело вместе?

– Какое дело?

– Об убийствах. Серийных, так, кажется, говорят?

– Именно.

Свистунов пододвинул поближе к столу старое кресло, обтянутое черной искусственной кожей, сел, задумчиво сказал:

– Только, видишь ли, какое дело… Давай все-таки на «ты»? – Согласный кивок: ладно. – Дело в том, что сначала мы действительно работали вместе. Ты делал свое дело, я свое. Я ноги, ты голова. Я должен бегать, улики добывать, раскрывать преступление, ты – допрашивать свидетелей и подозреваемых, сопоставлять факты, вести уголовное дело, чтобы в итоге его довести до ума и отправить в суд. Только после того, как полгода назад обнаружили последний труп, ты вдруг резко замкнулся в себе. Бумаги стал от меня прятать.

– Почему?

– А вот этого я, друг детства, не знаю. Но мою оперативно-розыскную работу ты, следователь Иван Александрович Мукаев, вдруг взялся выполнять сам. Ездил по району, по тем местам, где нашли трупы, расспрашивал людей и что-то там себе думал.

– А завод? Подпольное производство водки?

– Это мы вместе. Ты очертил район, в котором, как предполагал, он находится, заводик этот. Район называется Нахаловкой. Это частный сектор, особнячки там стоят, дай боже! Вот в подвале (судя по всему) одного из особнячков и разливают эту дрянь по бутылкам, шлепают этикетки, акцизные марки и отправляют ящиками по всей области. Ночами, должно быть, вывозят. Тайно.

– Почему именно там? В Нахаловке?

– А это ты так решил. Ходил там с неделю перед тем, как исчезнуть, всех расспрашивал, выслеживал, в засаде ночевал.

– А ты?

– Я? Хочешь сказать, это мое дело, выслеживать по ночам, откуда вывозят ящиками «паленую» водку? Правильно, мое. Только я, Ваня, женатый человек, если ты еще это вспомнишь. По-настоящему женатый. И моя жена всегда думала, что если друг детства Иван Мукаев зовет ее мужа ночью сидеть в Нахаловке, в засаде, то это значит только одно: пьянку и женщин. Я не знаю, машину ты караулил по ночам или лазил в окна к неверным женам. А насчет заводика… Должно быть, ты его нашел. Какой дом, не припомнишь?

– Припомню. Обязательно. Я уверен, что память вернется. Только давай сейчас о другом. Об этих десяти трупах.

– Дело в сейфе, – спокойно сказал Свистунов. И посмотрел на него с большим интересом. Он понял этот взгляд: неужели, покажешь? И ответил:

– Покажу.

Полдень

Он так и не понял, почему, отстранив Руслана Свистунова, стал заниматься делом о серийных убийствах в одиночку. Совершенно ничего не понял, кроме одного. Разложив перед собой фотографии, почувствовал вдруг головокружение и подступающую к горлу знакомую тошноту.

Не было никаких сомнений в том, что он все это уже видел и раньше.До боли знакомые, много раз пропущенные через себя детали: исколотые ножами тела, мертвые лица, которые он, без сомнения, когда-то видел, безобразные подробности истерзанной плоти: «…десять проникающих ранений грудной клетки спереди – справа и слева, повреждены сердце, сердечная сумка, аорта, легкие, легочная артерия…» Да, он думал об этом много и долго. Думал и размышлял: почему? зачем?

– Ну, что? – спросил капитан Свистунов. – Что-нибудь прояснилось?

– Не знаю. Но я видел это, – с уверенностью сказал он.

– Конечно, видел. Мы вместе выезжали на осмотр места происшествия. Ты разрешишь, я взгляну?

– Да, конечно.

Свистунов пододвинул к себе дело. Сделался вдруг нервным, начал листать, морщиться, оттягивать ворот рубашки, словно тот душил и мешал двигаться и был собачьим ошейником, никак не воротником.

– Ты спросил, Ваня: «Не брал ли я взятки». А я ответил: «Не пойман – не вор». Так вот, Иван Александрович Мукаев: я понятия не имею, почему ты не посвящал меня в подробности своего расследования. Потому что ничего такого, чего бы я не знал раньше, здесь нет. Ты понимаешь?

– Нет.

– А я так думаю, что последние несколько листов здесь просто-напросто отсутствуют. Вырваны, изъяты.

– Как это?

– А так. Ты изъял их отсюда, Ваня. И где ж они теперь?

– Не знаю.

– Дома? Порвал? Сжег? Я хочу знать, где они?

– Клянусь тебе: не помню!

– Тебе заплатили? Кто заплатил? Как другу скажи, я ж никому. Все понимаю.

– Да не знаю я ничего! Да я полжизни бы отдал, чтобы хоть что-нибудь в голове прояснилось!

– Я видел, как ты уезжал в тот день, – сказал вдруг Свистунов.

– Следил за мной? Ты за мной следил?! – спокойнее, туда его, внутрь, этот пузырь.

– Ну что ты, Ваня! Присматривался. Последние дни очень внимательно к тебе присматривался. Машину свою ты из гаража не стал выводить. Выйдя на трассу, поднял руку, проголосовал, поймал частника и поехал.

– Куда?

– В сторону Горетовки.

– Горетовка? Что это Горетовка? – Вспышка перед глазами, и что-то теплое разлилось внутри. Горетовка… До боли знакомое.

– Большой поселок на самой окраине района, километрах в тридцати отсюда. Там нашли первый труп. Восемнадцать лет назад. Вспоминаешь?

– Женский, – прошептал он.

– Ну да. Женский. Вообще, странный тип этот наш серийный маньяк, и понять его очень непросто. На первый взгляд, кто под горячую руку попал, того и истыкал ножом. Причем выбирает какой-то отстой. Та, первая, была местная б… Пила, как сапожник. И сначала даже значения не придали: подумали, очередной хахаль ножичком животик почесал. Всю Горетовку перетрясли. Задержали одного. «Да, – говорит, – пили. Вместе пили. Больше ничего не помню». Ну, его и посадили. Что ж невероятного? Перепились, подрались. Никто ничего не помнит. Два года тихо было. Ты соображаешь, Ваня? Два года!

– А потом?

– Потом, осенью, нашли еще один труп. На этот раз мужской. Алкаш из местных.

– Тоже из Горетовки?

– Именно. Собутыльник той бабы, что была первой жертвой. Но на этом все. В Горетовке – все. Через год нашли труп километрах в трех, в Елях, потом в десяти, в Богачах, потом… В общем, в окрестных деревнях, а один здесь, в Р-ске. В городе.

– Дальше.

– Дальше? А дальше все. Прошло ни много ни мало десять лет. Тишь да гладь да божья благодать. Вэри Вэл совсем успокоился, стареть начал, добреть. Тебя пригрел, лелеять стал. Да и то сказать, Ваня: у тебя талант. Все грамотно, правильно, четко, бандиты сами чистосердечные признания пишут.

– Но я ж, говорят, пил.

– Пил, но никогда не напивался. Иной раз невозможно было с точностью определить, пьяный ты или трезвый. Пол-литровая бутылка водки в сейфе у тебя всегда стояла, факт. Но пьяницей тебя назвать… Нет, Ваня. Ты глушил какую-то странную, непонятную тоску в себе. Черную тоску. Недаром тебя прозвали Мукой. Что-то тебя за душу тянуло. Но что? Никому ты про себя правды не говорил. Вот и поди отыщи ее теперь, правду эту.

– Когда прошло десять лет, что случилось?

– Два года назад нашли еще один труп. Снова в городе. На этот раз тоже женщина легкого поведения. Следователь, на котором висело дело, со страху ушел на пенсию, и оно попало к тебе. Ты взял. А потом нашли еще три трупа с разницей в полгода.

– Раньше, значит, было в год.

– А болезнь, Ваня, с годами обостряется. Осень и весна – вот когда у них кризис. У психов тире маньяков.

– Значит, последний труп нашли этой осенью?

– Нуда. Вспомнил?

Он вспомнил: деревня. Да, именно деревня. Под ногами жидкая глина цвета ржавчины, листья еще цепляются за ветки деревьев, но края их съела та же противная ржа. Тоска, смутная, непонятная тоска. Идет дождь, все время дождь. Небо отвратительного стального цвета, солнца нет так долго, что кажется, будто на земле наступила одна долгая, бесконечная ночь. И в этой ночи, в этом сером, склизком месиве, которое называют туманом, смутные очертания человека. Кто-то кого-то ищет. Так и хочется стряхнуть с себя этот туман, такой он весомый, липкий.

Потом он помнит тело, лежащее в грязи. Все также холодно и мокро. А дождь хлещет и хлещет. Какие тут следы! Все смыто к черту! И кровь тоже. Какая-то сплошная серость, и название у деревни подходящее.

– Ржаксы, – выдавил он. – Деревня Ржаксы.

– Слава тебе, Господи! – счувством сказал друг детства Руслан Свистунов. Потом спросил: – Закурим, что ли?

– Я не курю, – привычно ответил он, глянув на пачку «Явы».

– Вот как? Ну что ж. А я вот закурю. Дым не помешает?

– Нет.

В это время в кабинет сунулся молодой человек в темном, мешковатом костюме, с любопытством глянул:

– Разрешите?

– Да, конечно.

– Вот и наша цветущая юность, практикант Алеша Мацевич. Заходи, Алеша, не стесняйся. Чего хочешь? Кофе? – Он давно понял, что Руслан взглядом показывает на стол, на открытое дело. Сообразил, захлопнул папку, отодвинул в сторону. Алеша обиженно, по-кроличьи фыркнул:

– Вот уж вы меня всегда высмеиваете, Руслан Олегович, а я, между прочим, сам с дарами.

– Бойся даров, которые от данайцев, так, что ли? Или от нанайцев? – подмигнул Свистунов. Глаза у Мацевича были черные, узкие, слегка раскосые. – Чего надо?

– Абсолютно ничего. – Алеша Мацевич тайком разглядывал его, следователя Мукаева.

– Значит, простое человеческое любопытство. Коллектив прислал. Ну и как следователь Мукаев?

– Иван Александрович, вы выздоровели? И все вспомнили, да?

Он не знал, что ответить. Помог Свистунов:

– Давай презент и чеши давать отчет коллективу. Мол, следователь Мукаев полностью здоров и готов снова тянуть лямку, готов повышать показатели районной прокуратуры, прикрывая вас, бездельников.

Мацевич снова по-кроличьи фыркнул, но не обиделся. Достал из кармана пачку «Данхилла», протянул:

– Вот. Мне подарили, а я не курю. И девушка моя не курит. Возьмите, Иван Александрович.

– А Иван Александрович тоже больше не курит, а раньше всем подобным изыскам иностранного производства предпочитал явскую «Яву».

– Так я помню. Может, знакомые ихние дорогие сигареты курят?

– Ты женщин имеешь в виду? Так?

Мацевич смотрел в упор, но глаза его были словно у зайца косого: в разные стороны.

– Ах, Алеша, Алеша, – сказал Руслан. – Будет тебе практика засчитана, будет. Хоть и не понял ты в следовательской работе ни черта. Что, Иван Александрович, взятку возьмешь?

Он уже несколько минут очень внимательно смотрел на пачку «Данхилла». Это было такое же знакомое, как Горетовка. Это было в его жизни раньше, без всякого сомнения, было.

– Да-да, – сказал он рассеянно, потом взял пачку, машинально снял прозрачную обертку, распечатал, открыл.

То, что он сделал дальше, произвело на присутствующих в кабинете сильное впечатление. Следователь Иван Александрович Мукаев вдруг легким щелчком вытолкнул из пачки сигарету «Данхилл», взял со стола зажигалку Свистунова, красиво прикурил, сделал всем корпусом изящнейший разворот, точно и бесшумно опустился в кресло, обтянутое искусственной кожей, закинул ногу на ногу, затянулся и улыбнулся очень довольно. В полном молчании сидел и курил в кресле несколько минут, покачивая носком ботинка, блаженно и бессмысленно улыбался. Это было его. Сигареты, жесты, ощущения. Только носки, выглядывающие из-под брюк, какие-то блеклые. Совершенно не те носки.

Друг детства Руслан Свистунов вдруг подошел со спины, положив руки на его плечи, надавил очень сильно и требовательно: сиди, так и сиди. Потом нагнулся к самому уху и тихо, одними губами, прошептал:

– Ты кто? А? Скажи: ты кто?

Он затянулся еще раз и ровным, спокойным голосом ответил:

– Я следователь Иван Александрович Мукаев тридцати пяти лет, проживаю с женой Зоей и двумя детьми по адресу…

И Свистунов вдруг дико засмеялся:

– Это шутка?! Да?! Шутка?! Ха-ха! Ну, ты даешь! Шутка, да? Мацевич, это же шутка! Поди всем расскажи, что это шутка! Ха-ха! Весело! Ха-ха!

Он тоже улыбнулся, потушил сигарету, поднялся с кресла.

– Мацевич, выйдем на пять минут, – позвал Алешу Свистунов. Потом обернулся: – Сейчас приду, и мы с тобой договорим.

Когда эти двое вышли, он, с потушенной сигаретой в руке, подошел к большому старому зеркалу, висевшему на одной из стен кабинета. Зачем-то ему раньше было нужно это зеркало. Быть может, так нравилось собственное лицо? Надо бы спросить, когда повесили, и он ли об этом попросил. Было такое чувство, что перед зеркалом он часто отрабатывал такие вот изящные движения, как разворот корпуса и точное приземление в кресло.

С лицом все было в полном порядке. Но костюм сидел как-то не так. Он понял, что это плохой костюм, дешевый. Уже не с чужого плеча, с размером и ростом все в полном порядке, но все равно одежда не его. Так же как того, кто должен был передать ключи от «Мерседеса», он беспомощно поискал глазами человека, который должен был позаботиться о его хорошем костюме. Ни по ту сторону зеркала, ни по эту человека, которого он хотел увидеть, не было.

Что же такое с ним происходит?! Раздвоение личности?! Была, точно была она раньше, какая-то другая жизнь. Теперь один Иван Мукаев полностью исчез, другой остался. Тот, что курил «Данхилл», ездил на черном «Мерседесе», играл по ночам в рулетку и носил дорогой, хороший костюм. Что это был за человек и откуда у него были на это деньги?

– Ванечка, ты здесь?

Она заглянула в кабинет, улыбнулась ярким ртом, засияли цвета волны морской глаза, аромат духов расправился мигом и с сизым облачком «Данхилла», и со стойким запахом слежавшихся от долгого хранения бумаг. Оттеснил, восторжествовал, приблизился к самому носу:

– Здравствуй, Ванечка!

– Ты?! Откуда?!

– Вообще-то я здесь работаю, – Леся кокетливо повела плечиком, показала ему всю свою стройную, обтянутую трикотажем фигурку, – секретарем.

– Тебя Варивэл зовет, – шутливое прозвище Цыпина Леся произносила слитно и почему-то заменяя «э» на «а».

– Да. Иду.

Тот же холодок, что и при первой встрече с прокурором. Да что ж это такое? Чего он так боится? Цыпин был с ним ласков, сказал, что чуть ли не отца родного заменил десять лет тому назад, пестовал, лелеял. Откуда же этот страх и неприязнь?

Прижавшись к нему в дверях грудью, Леся в самое ухо шепнула горячо:

– Когда?

– Что? – Он думал только о Цыпине.

– Брось. Когда придешь?

– После.

– Да? – Она отстранилась, но схватила его за руку, не давая открыть дверь: – А говорят, вы с Зоей под ручку по городу ходите, словно два голубка? Так?

– Когда ходим?

– Да все уж знают, – прошипела Леся. Скользко, гадко, словно змея. Шелковая, красивая, юркая змейка. Обтянутая, словно змеиной кожей, блестящим черным трикотажем. – Да что ж ты, Ванечка, так вдруг переменился?

Он вспомнил о «Мерседесе», о «Данхилле». Если он и вел другую, красивую жизнь, то, должно быть, с ней, с Лесей. А с кем еще? Красивая женщина и, без сомнения, дорогая. Наверное, он тратил на нее очень много денег. Леся должна все знать.

– Я зайду, – выдавил он. – Обязательно зайду. Сегодня.

– Умница. Прелесть. Люблю тебя, -сказала Леся поспешно и сама открыла дверь, пропела: – Иван Александрович, я вас провожу.

Свистунов посмотрел на нее и друга долгим соединяющим взглядом. Не надо было даже работать следователем, чтобы определить в нем жгучую зависть и ревность. Но ведь женат капитан Свистунов на другой женщине. Если так нравится Леся, мог бы жениться на ней. Кто ж мешал?

– Тебя здесь подождать, Иван Александрович? – спросил друг детства.

Он вдруг сообразил, что следует закрыть кабинет.

– Да, конечно. Мы не договорили.

Достал ключ, увидел усмешку Свистунова:

– Память возвращается, да? Что ж, в этом есть и положительные моменты, и отрицательные. Ладно, поглядим, каких окажется больше…

…Цыпин встретил, словно родного сына, вернувшегося из дальних странствий: крепкими родительскими объятиями.

– Рад, Ваня. Честное слово: рад. Ну, что скажешь?

– Я с самого утра смотрю дело. С Русланом Свистуновым.

– Вот оно как! Это хорошо, это правильно. А то у вас наметились какие-то нелады последнее время.

– Он стал меня в чем-то подозревать?

– Скорее ты его. Ты к сердцу-то, к сердцу, Ваня, близко не бери. Не стоит. И это пройдет. Царь Соломон говорил, а он был мудрец великий. Я как посмотрю сейчас на тебя, так сразу и подумаю: понял. Слава тебе, Господи наш всемогущий, понял. К чему горячился?

– Не помню.

– Вот и славно, вот и хорошо. Все у нас хорошо.

– Вэри Вэл, – не удержался он.

Цыпин гулко рассмеялся, пальцем погрозил:

– Ох, Ваня! Люблю я тебя. Хоть и язва ты, но – люблю. Так что с делом о серийных убийствах? – сразу стал серьезным прокурор.

– Я так думаю, что надо начать все сначала, Владлен Илларионович. Я вспомнил два названия: Горетовку и Ржаксы.

– Уже хорошо.

– Думаю, что со временем в памяти всплывет и все остальное. Мне надо только съездить в те места.

– Вот-вот. Съездить, поставить следственный эксперимент. С подозреваемым.

– С каким подозреваемым?

– Как же, Ваня? Сидит у нас один под следствием, тебя дожидается. Взяли как раз в этих самых Ржаксах.

– Да. Что-то помню. Кто-то кого-то выслеживал.

– Ты, Иван Александрович. Мужика-то этого ты в наручниках в прокуратуру привел, не Свистунов.

– Зачем я тогда поехал накануне исчезновения в Горетовку?

Цыпин тяжело вздохнул:

– Должно быть, за доказательствами. Кто ж тебя знает… И еще, Ваня. Неудобно как-то об этом, но… Где пистолет?

– Какой пистолет?

– За тобой числится пистолет. Табельный, «Макаров». Уж очень любил ты, Ваня, это дело. Оружие, говорю, любил. Ты мужика ведь под дулом сюда, в прокуратуру, привел.

– Может, он здесь, в ящике стола? Или в сейфе?

– Нет, Ваня. Ты, должно быть, его с собой взял. – Цыпин снова тяжело вздохнул. – Ну, это ладно. В розыск объявим. Это все понятно: ударили по голове, забрали оружие, опоили. Ты опиши все, как было. Ладушки?

– Да.

– Вот и хорошо. О пистолетике, значит, себе так и пометим. Ну, а насчет заводика подпольного?

– Вспомню. Мне надо в Нахаловку сходить.

– Только одного я тебя туда не пущу, – жестко сказал Цыпин. – Хватит самодеятельности. Пусть все теперь будет по закону. Кому положено, тот и ноги в руки. А ты за спинами за широкими затаись. Мозги, Ваня, надо беречь.

– Хорошо. Я со Свистуновым пойду.

Цыпин обрадовался еще больше:

– Ну, вот и славно. Вот теперь у нас все будет хорошо.

– Да, конечно. Я пойду, Владлен Илларионович?

– В гости-то зайдешь вечером как-нибудь?

– А это удобно?

– Ну-ну. Закурю, пожалуй. – Цыпин полез в стол, долго копался там, – видимо, отыскивал засунутые от греха подальше в самую глубь ящика сигареты. Когда Владлен Илларионович распрямился, прокурорский взгляд был усталым и немного обиженным.

Он понял этот взгляд:

«Кто ты теперь? Кто?!»

Вечер

Из прокуратуры они возвращались вечером вместе со Свистуновым. Руслан говорил без умолку, рассказывал о том, что произошло за время недельного отсутствия и долгой болезни друга в прокуратуре и в городе. Было в этом веселом трепе что-то ненатуральное. И смех друга детства звучал как поминальный колокол. То ли по дружбе прежней, то ли по тому, что Иван Мукаев все-таки вернулся.

Он не мог вспомнить, всегда они с Русланом были в таком соперничестве или это началось недавно, из-за Олеси.

– Она тебе отказала, да? – спросил он Свистунова.

– Кто?

– Леся.

– Откуда ты это… – Потом сдавленно: – Я женат уже три года. Три! На замечательной женщине. На молодой, замечательной женщине двадцати четырех лет. А Лесе твоей уже за тридцать перевалило. В девках она, похоже, уже давно засиделась.

– А давно мы с Лесей… встречаемся?

– О черт! Черт! – Свистунов достал сигареты, прикурил одну, затянулся глубоко, бросил на землю, достал другую, снова прикурил, затянулся. – Черт! Побрал бы черт твою потерянную память! Неужели же надо все сначала? Я забыл все, ты понял? Забыл. Все. Точка. У меня ребенок скоро родится. Я уже три года пытаюсь вести нормальную человеческую жизнь. Три года. А ты сейчас лезешь в старую рану. Причем грязными руками, причем ковыряешь ее, тащишь туда эту грязь и при этом невинно заглядываешь мне в глаза: «Не знаю, не помню, давно ли мы с Лесей встречаемся…» Встречаемся… О черт!

Руслан достал еще одну сигарету, прикурил, бросил.

– Курить много вредно, – машинально заметил он.

– Что?

– Нет, ничего.

Они проходили мимо школы. Номер один, как было написано на вывеске. Кажется, Зоя говорила, что они все трое учились в одном классе, в школе номер один. Он, Руслан Свистунов и сама Зоя. Здание не показалось ему знакомым. Что ж, наверное, давние воспоминания, о детстве, о юности, стерлись из памяти совсем. А ведь он бегал сюда с семи лет, с ранцем на спине, довольный, веселый, потому что учиться было легко. Он точно помнил и про ранец, и про то, что учиться было легко. А вот здание это совсем не помнил.

– Напрямик? Срежем? – спросил Руслан, видимо немного успокоившись.

– Да, конечно.

Они пошли через спортивную площадку возле школы. Услышав крики пацанов и звуки ударов по волейбольному мячу, он улыбнулся. Это знакомо: запах едкого пота, кожаного мяча, азарт игры, пьянящее ощущение собственной ловкости и силы. Да, спортивная площадка – это тоже его.

– А где мы занимались спортом, Руслан? – спросил он.

– Каким спортом? Литрболом, что ли? Где придется. У тебя в гараже, у меня, в кабинете, у Леси. Иногда.

– Нет, я не про это. Волейбол, теннис, бассейн.

– Ваня, откуда в Р-ске бассейн? Опомнись! Ну, в сауну с мужиками иногда ходили.

– А корт? Теннисный корт? Где у нас теннисный корт?

– Совсем с головкой плохо. Бо-бо, да? Конечно, в школе ты играл во все классно. Девочки просто визжали от восторга. И волейбол любил. Но, Ваня… Думаю, ты сейчас трех раз подтянуться не сможешь. А говоришь – теннис.

В ответ он легким движением скинул с плеч пиджак, бросил его на руки Руслану, уверенно подошел к турнику, подпрыгнул слегка, крепко обхватил пальцами нагретое солнцем железо, без всяких усилий подтянулся семь раз, потом почувствовал усталость. Восьмой и девятый раз себя заставил, десятый скрипнул зубами, но подтянулся все-таки, спрыгнул с турника, вернулся к Руслану и, приняв пиджак, с сожалением сказал:

– Да, ты прав. Потерял форму за этот месяц.

– Потерял форму?! Ты меня удивляешь! Откуда?

– Что откуда?

– Стрелял ты классно, признаю. И любил пострелять. Но у турника я тебя со школы не видел. Клянусь.

– Это плохо. Спорт – вещь необходимая каждому нормальному здоровому мужчине, – наставническим тоном сказал он.

Никак нельзя было сейчас терять форму. Кто знает, что это будет за война и с кем? По голове его ударили, явно застав врасплох. Он был уверен, что, случись драка или на него лицом к лицу напали бы несколько здоровых мужчин, голову он им просто так не подставил бы. Это был бы последний, завершающий удар – удар по голове. Но тогда на его теле остались бы многочисленные ушибы, да и парочка костей оказалась бы сломана. Значит, бил кто-то знакомый и в момент, когда он этого не опасался. Надо тренировать реакцию. Сила и ловкость есть, а реакция слабовата, раз по голове получил. Интересно, чем? Бутылкой, что ли? Или не в реакции вовсе дело?

– Ты домой? – поинтересовался Свистунов, оставив замечание друга о пользе спорта без всякого внимания. Они проходили мимо новой пятиэтажки, стоящей сразу за школьной спортивной площадкой, на пустыре. – И даже не зайдешь?

– Куда?

– Брось! Забыть ты мог все, но не такую женщину. Она живет здесь.

– Леся?

– Ну да. Первый подъезд, второй этаж, квартира номер пять. Вспомнил?

– Да. Конечно.

– Еще бы! Она уже дома. С работы пораньше ушла. Из-за тебя, наверное, – усмехнулся Свистунов. – Причесаться, подкраситься, ужин собрать.

– Откуда ты знаешь?

– Про ужин?

– Про то, что раньше ушла?

– Эх ты, Мука! Я же сыщик! Мне мелочь любая скажет многое. Как она на тебя смотрела сегодня в коридоре! – Тоску в голосе Руслан сдержать не мог, как ни старался. – А после того как ты от Вэри Вэла вышел, порхнула в кабинет к нему, как птичка, и такое у нее было при этом лицо… Загадочное. Оно у нее всегда загадочное, но в такие моменты особо. Отпрашивалась, чтобы уйти пораньше с работы, не иначе.