Текст книги "Стикс"

Автор книги: Наталья Андреева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Наталья Андреева
Стикс

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Восход

Первое, что он почувствовал, – идти больно. Голова гудела, но хуже этого был маленький камешек, попавший в ботинок. Небольшой, но очень острый кусочек асфальта. Он нагнулся, чтобы вытряхнуть досадную помеху, в глазах снова потемнело, пришлось присесть, и вдруг асфальт, еще не прогретый как следует утренним солнцем, шершаво коснулся щеки. Но сознание не потухло, как прежде, когда едва теплилось в нем тоненьким фитильком чадящей свечки, а вспыхнуло вдруг, словно костер, в который щедро плеснули из канистры бензина. Вспыхнуло, и все тело затопило новой, оглушающей болью. Он застонал, отполз на обочину, стал ощупывать себя.

Сначала голову. Огромная шишка на затылке, но болит уже не остро, а глухо, тупо. Боль уходящая, как от удара, не достигшего цели. Но тошнит. Сильно тошнит. Во рту кисло. Он сплюнул на дорогу, потом застонал от стыда. Показалось, что все это чужое: и дорога, и одежда, и боль, и тело. Руки-ноги были на месте, целые. Мимо проехала машина. Он понял, что никто не остановится, даже если лечь посреди дороги. Объедут. И не остановятся.

Впереди была только дорога. Полоса серого асфальта, посредине прочерченная белыми штрихами, а по обеим сторонам ее лес. Больше всего хотелось свернуть туда, в лес, лечь под одну из березок с гладкой, тонкой, как у красивой женщины, кожей, упереться взглядом в бездонное небо и вместе с облаками, белыми и стерильными, словно вата, отдаться ветру и уплыть, уплыть, уплыть…

Он знал только, что нельзя. Надо идти. Если жить, то идти. Если умереть, то туда, под белую березку. «Умереть», – подсказал измученный болью разум. «Жить», – выстрелило тело, и он поднялся и снова прилепился к дороге. Побрел.

Шел долго. Не думал ни о чем, потому что еще не ощущал себя, как человека с будущим и прошлым. Знал только, что он есть, он существует. Что были у него когда-то и папа, и мама, потому что другим путем нельзя появиться на свет. Имя было. Какое? Нет вариантов. Идти. А во рту по-прежнему кисло. Впереди дорога разветвлялась. Возле указателя с надписью, которую он пока не в состоянии был понять, сидела баба в телогрейке и цветастом платке. Перед ней стоял деревянный ящик, на ящике пластмассовые полуторалитровые бутылки с чем-то белым. Он догадался только, что это белое можно пить, и кислого во рту станет меньше. Может быть, пройдет совсем.

Когда он подошел, баба испуганно ойкнула. Отшатнулась, заблажила. Он схватил бутылку с белым, поднес ко рту, стал жадно глотать. Теплое, живое.

– Да что ж ты, паразит, делаешь-то!

Баба схватила с земли большую, сукастую палку, замахнулась. Он отнял бутылку ото рта, белое, теплое и живое пролилось на грудь, на грязную рубашку. «Молоко, – вспомнил он и счастливо засмеялся: – Молоко!»

– Вася! Василий! – взвизгнула баба.

Из кустов, что поодаль, застегивая на ходу штаны, бежал бородатый мужик и кричал слова, которые ему не понравились. Плохие слова, как мама говорила. Нельзя так. Плохо это. Нехорошо. Прижав к себе бутылку с молоком, он пошел прочь. Мужик же, добежав до бабы и ящика, остановился, стал оглядываться по сторонам. Мимо проехала машина, даже скорость не сбавила. Мужик неуверенно сказал:

– Може, больной? Блаженный? Ну, его, Нюра. Пусть идет.

– Милицию бы позвать! Глянь, какой чернявый! На цыгана похож, ворюга! У-у-у! Отродье!

– Какая тебе тут милиция? Вот поближе к столице подойдет, там его и завернут. Или в каталажку загребут, или в психушку. Глаза-то, какие, Нюрка, глянь! Психованный, точно.

Он уходил от этих двоих все дальше и дальше, уходил улыбаясь, почти счастливый, прижимая к себе еще не совсем пустую бутылку с молоком. Теперь он точно знал, что это молоко, и ему стало легче. Метров через двести заметил большой синий щит и теперь уже понял, что на нем написано:

«Москва – 78 километров»

И стало совершенно ясно, что ему надо идти туда, вперед. Что жить придется, потому что он должен сделать что-то очень важное. Вспомнить все и сделать.

Полдень

Молоко кончилось, солнце давно взошло, сделалось жарко и душно. Машин на шоссе стало много, но внимания на него по-прежнему никто не обращал. Люди, которых изредка стал встречать, шарахались прочь, хотя ничего плохого он не делал. Просто шел.

Окликнули его возле белой с синими полосками машины. На крыше у машины была мигалка.

– Эй, мужик! Документы у тебя есть?

Из машины, зевая, вылез огромный парень в милицейской форме. Другой парень, сидящий за рулем, крикнул:

– Да ну его, Серега! Это ж не наше с тобой дело, бомжей подбирать!

– А вдруг он террорист? Премию дадут.

– Да самый обычный бомж! Воняет от него, наверное! Противогаз надень!

Он сначала стоял, слушал, потом вдруг развернулся и побежал.

– Стой! – кинулся за ним тот, которого назвали Серегой.

Догнал быстро, повалил на землю, заломил руки, обшарил.

– Нет у него никаких документов, а рожа, глянь – черная!

– Да, может, он цыган бродячий? – подошел и второй парень в милицейской форме.

– Да типичное лицо кавказской национальности! Поехали, сдадим его, куда следует. Точно говорю: премию дадут.

Вечер

Допрашивали его долго. Он закрыл на всякий случай голову руками, но бить не стали.

– Да ты кто такой-то? – все допытывался дежурный в местном отделении милиции, в маленьком городке с незнакомым названием: до Москвы он так и не дошел.

– Не помню.

– Совсем не помнишь?

– Нет. Ничего.

– Тебя что, по голове били?

– Не помню.

– Документов нет у тебя никаких. Ты хоть кто по национальности? Грузин? Чеченец? Армянин? Цыган?

– Русский.

– Да ты ж черный, как головешка! Русский.

– Я русский, – упрямо повторил он. И вдруг добавил: – Иван. Меня зовут Иван.

– Ишь ты! Ваня, значит! И что мне делать с тобой, русский Ваня?

В это время мужчина средних лет в форме, на каждом погоне по звезде, вошел в дверь.

– Товарищ майор! – вскочил дежурный, вытянулся. – Тут без вас экземпляр доставили. Думали – террорист. Когда документы спросили – побежал. Ну, ребята догнали и…

– Били?

– Какое там! У него и так шишмарь огромный на голове! И память отшибло напрочь. Ни документов, ни…

– Ну-ка, ну-ка… Из столицы ориентировка пришла, террористов ловят. В кабинет его ко мне. Быстро.

И снова началось по кругу. Вопросы, вопросы. Одни и те же. Он отвечал, не упрямился: «Не помню». Уже когда совсем стемнело, молодой парень в штатском вошел в кабинет:

– Разрешите?

– Входи, Игорь.

– Я слышал, у вас тут мужик, который ничего не помнит. У меня друг в соседнем районе работает. Тоже опером. Так там уже двух таких подобрали. Шли по шоссе, без документов, без денег. Говорят, что ничего не помнят. Когда потрясли как следует, один сказал, что последним, что запомнил, был вокзал и чемодан, который он должен был кому-то передать. А другой вспомнил какую-то крытую брезентом машину. Его везли, везли, а потом выкинули на шоссе.

– И где сейчас эти двое?

– Как где? В психушку отправили. А куда их? Ничего не помнят.

Парень, которого назвали Игорем, повернулся к нему:

– Ты машину помнишь? Или вокзал?

– Нет. Бутылки помню. Много бутылок.

– Пили, что ли?

– Нет. Я не пил. – И добавил, старательно выговаривая слова: – Меня зовут Иваном. Я не террорист.

– А мне сказали, что побежал, когда окликнули. Зачем? Не помнишь?

– Как побежал, помню. Зачем побежал – не знаю.

– А почему ж ты черный такой? С юга, что ли? Армянин? Чеченец?

– Не помню.

– Ладно, пусть его врачи попробуют в чувство привести, – сказал майор.

– Эх, если б не черная физиономия!

– Да-а-а… Проверить надо бы.

– Да русский он! Никакого ж акцента!

– Да и черт с ним! Сейчас скажу, чтобы отвезли в психушку. Дело-то расследуют об этих Иванах непомнящих?

– Кажется, да.

– Вот и подкинем им. Пусть объявление в газете дадут. И по телевизору. Что это за мужик, кто знает? Может, личность какая известная.

– Отмыть ее надо для начала, эту личность, товарищ майор, а там поглядим.

– Ты, Игорек, возьми на контроль.

– Есть!

ДЕНЬ ВТОРОЙ

Утро

Он проснулся чистый, в чистой постели. Поел с большим аппетитом, после завтрака осмотрелся. Вспомнил, что накануне его отмыли, подстригли, побрили, одели в чистую больничную пижаму. Пожилая нянечка, возившаяся с ним в душевой, даже умилилась:

– Экий ты ладненький да хорошенький у нас! Как звать-то хоть, помнишь?

– Иван.

– Ванюша, значит. Красавчик ты у нас, Ванюша. Цыганистый да ладный. Хочешь чего? Может, покушать?

– Спать.

Теперь он в обществе таких же больных сидел в огромной, светлой комнате с решетками на окнах, бессмысленно улыбался и ловил на себе заинтересованные взгляды молоденькой медсестры. Наконец она подошла, поправила ему черные, курчавые волосы, достала из кармана маленькое зеркальце:

– Так хорошо? Гляньте.

Он глянул. Да, это его лицо. Теперь его, когда отмыли и побрили. Худое, смуглое, с жесткими, но очень правильными чертами. Глубокие, карие глаза, взгляд горячий и впрямь какой-то дикий, цыганский. Нос прямой, губы узкие, темные. Пальцем потрогал – твердые на ощупь, трещинка, которой невзначай коснулся, тут же заныла. Он поморщился.

– Дайте, я вазелином смажу.

Он понял, что нравится женщинам. Красавчик? Что-то знакомое всплыло в памяти. Нежные женские пальчики, ласково касающиеся его тонких губ. Ему это, кажется, нравилось. Вот и сейчас молоденькая сестричка трогает ласково трещинку, застенчиво улыбается.

– Легче?

– Маша, новенького к главврачу!

Она тронула за плечо:

– Ну, пойдемте. Провожу.

Он встал, медсестричка оказалась по плечо. То ли она такая маленькая, то ли он высок ростом. Верхняя пуговица больничной пижамы расстегнулась, он глянул на черные курчавые волосы у себя на груди, потрогал их пальцем: жесткие. Тело, которое надо заново вспомнить. Худое, смуглое, но, похоже, красивое и ловкое тело. Вон она как смотрит! Почему-то он застеснялся, пуговичку верхнюю тут же застегнул. Мужчина. Медсестричка зарумянилась, поторопила:

– Пойдемте, пойдемте! Владимир Степаныч ждет!

В кабинете несколько человек. Самый старый, в очках, смотрит очень внимательно:

– Ну-с, присаживайтесь. Иван, говорите?

– Да.

– Это все, что вы пока вспомнили?

– Кажется, все.

– Бывали в нашей практике такие случаи. Да-с, бывали… Травма у вас на затылке имеется, но, похоже, что не в ней дело. Стукнули чем-то тяжелым по голове, но такие удары приводят к временной потере сознания, но не к полной амнезии. Она явилась следствием чего-то другого. Пили что-нибудь?

– Не помню.

– Значит, вливали насильно, пока вы были без сознания. Да-с… На бомжа не похожи. Такого ладного какая-нибудь баба, да подберет. Женские персонажи в памяти не всплывают, нет?

– Пока нет.

– Что ж. И речь грамотная. Акцента нет. Боли какие-нибудь мучают?

Он поморщился:

– Что-то не по себе.

– А меж тем общее состояние организма вполне удовлетворительное. Ничего не говорит о том, что вы наркоман со стажем. И печень не увеличена. Значит, алкоголем не злоупотребляли. Давление в норме, анализы еще не готовы, но я так думаю, что и гемоглобин у вас в норме, и белка в моче нет.

– А лейкоциты?

– Простите, что вы сказали?

– Не знаю. Вы сказали «анализы», и в памяти всплыло слово «лейкоциты».

– Неплохо, уже неплохо. Еще какие слова знаете? Из области медицины?

Он замялся. Пожилой врач поправил очки:

– Так. Понятно. Что ж, я думаю, что родные у вас есть. Поживите пока на попечении у нашего женского персонала. С такими-то внешними данными… Да-с… Довольны, говорю, будут очень. Тут еще вами милиция интересуется. Желаете поговорить?

– Милиция? – Он вдруг испугался.

– Что ж вы так дернулись?

– Не знаю. Боюсь.

– Милый вы мой. Вам не милиции надо бояться, а тех, кого она ищет. Не милиция же вас наркотиками пичкала до полной потери памяти.

– Это были наркотические препараты?

– Что-то вроде того. Какой-то очень умный человек изготовил сие зелье. Химический состав пока, увы, определить не можем, хотя вы не первый к нам в таком виде. Так как насчет милиции?

– Если надо…

– Надо узнать, кто вы такой. Сколько вам лет, тоже не помните? Тридцать, тридцать пять, сорок?

Он поморщился. Снова вспомнил нежные женские пальчики на своих губах, потом они порхнули на веки, ласково закрыли глаза. «С днем рожденья, любимый! Закрой глаза, я приготовила тебе подарок!»

– Кажется, тридцать пять.

– Я так думаю, что память к вам вернется. Вот увидите жену, детей…

– Детей?!

– А что вы так испугались?

– Не знаю. Что-то с детьми. Неприятное. Больно. Здесь. – Он пальцем показал на голову.

– Ладно. Сейчас приглашу молодого человека из органов. Сделаем ваши фотографии, отдадим в газету, на телевидение. Вот у предыдущего случая родные-то нашлись. Полгода у нас лежал, всех нянечек извел: «Кто я да что я». Но – нашлись. Оказалось – московский. Вы зачем к столице-то шли? Не домой?

– Не знаю. Помню только, что очень важно было дойти. Зовите вашего милиционера.

Вошли трое. Один в штатском, с фотоаппаратом, двое в форме. Замялись в дверях. Один был тем самым Игорем, который вчера доказывал майору, что он, Иван, не террорист.

– Добрый день, – сказал этот Игорь. – Я оперуполномоченный Майоров Игорь Алексеевич. Лейтенант.

Он улыбнулся. Похоже, с чувством юмора все в порядке. Майоров – лейтенант. Смешно.

– Здравствуйте.

– Да вас и не узнать! Я ж говорил: не террорист!

Тот, что был в штатском, вдруг взволнованно сказал:

– Постойте! Да я вас, кажется, видел!

– Где? – в один голос воскликнули все, кто находился в комнате.

– Да на совещании областном, вот где! Кажется, так. Да. На совещании.

– На каком совещании? – напряженно спросил лейтенант Майоров.

– Работников правоохранительных органов. Нашему прокурору там благодарность выносили. Меня откомандировали снимки делать для стенда. Я еще подумал: какое интересное, запоминающееся лицо!

– У кого, у прокурора? – спросил Майоров.

– У какого прокурора! Вот у этого… Простите. Вы были в форме. Вот насчет чина, извините, точно не припомню. Я еще подумал, что вы не на следователя похожи, а на киноартиста.

– На следователя? – напряженно переспросил Майоров.

– Ну да. Я точно знаю, что этот человек – следователь районной прокуратуры. Кто-то за спиной так и сказал. Вот, мол, идет знаменитость, самый удачливый следователь, бандитов на допросах раскалывает на чистосердечное признание, как орешки. Фамилию вот только не припомню.

– Извините. – Лейтенант Майоров вытянулся. – Так вы, выходит, свой? Выходит, работник правоохранительных органов? Ну ни хрена ж себе! Следователь! Вот это номер! Извините. Так надо ж срочно запрос делать по районам! Это мы быстро. Как же так? Следователь где-то пропал, а у нас ничего не известно?!

– Может, и известно, – сказал тот второй, что был в форме, и козырнул: – Младший лейтенант Петренко. Только вы, извините, были вчера в таком виде…

– Да, я бы никогда и не подумал, что вы следователь, – с сожалением сказал Майоров. – Лицо в грязи, щетина многодневная, одежда…

Лейтенант махнул рукой, потом поспешно добавил:

– Так мы свяжемся. Мигом. Сейчас все проясним. Извините.

И этот Майоров козырнул, потом чуть ли не строевым шагом направился к телефону. «Быть тебе когда-нибудь майором», – подумал он и почувствовал вдруг, что сильно устал.

– Я бы полежал. Можно пока в палату?

– Да, конечно, конечно, – засуетился вдруг главврач. И добавил: – Может, в отдельную?

Уже выходя вслед за женщиной в белом халате, он услышал за спиной:

– Надо же! Вот тебе и террорист! Вот тебе и номер!

Полдень

Его тронули за плечо бережно, словно очень дорогую и хрупкую вещь. Точно он мог вдруг невзначай разбиться, а меж тем представляет собой большую ценность.

– Иван Александрович, вставайте!

Александрович, точно. Другого отчества рядом со своим именем он и представить себе не мог. Но в голове было по-прежнему пусто.

– Вставайте, надо ехать!

Вот ехать-то как раз никуда не хотелось. Он даже глаза не стал открывать, но тот, кто тряс его за плечо, был настойчив:

– Ну, Иван Александрович! Вас же ждут! Жена волнуется! Жена! Он тут же сел на кровати:

– Какая жена?

Вот жены он как раз и не помнил. Надо же, а ведь такая важная деталь – жена. Интересно, любил он ее? В душе, как и в голове, пусто. Встал, одернул пижаму. Все-таки женщина, надо выглядеть аккуратно:

– Я готов.

– Вам бы переодеться.

Его вчерашняя одежда была в ужасном состоянии. Даже если ее отстирать как следует, все равно останутся лохмотья. Чистые, но почти лохмотья. Вошедшая в палату медсестричка застенчиво протянула сверток:

– Вот, собрали вам. Вернете.

Брюки были немного коротки, пиджак, напротив, висел мешком. Но последнее время все у него было с чужого плеча. И жизнь, в которую его сейчас возвращали, тоже казалась чужой. Жена. Может, и дети есть?

– Кто я? – спохватился он и внимательно посмотрел на лейтенанта Майорова.

– Вы – Мукаев Иван Александрович, следователь Р-ской районной прокуратуры. Это не соседний район, как оказалось, а тот, что на самой окраине Московской области. Последний. За ним уже другая губерния начинается. Вас ищут уже с неделю.

– Мукаев? Не помню.

– Ну, как же так, Иван Александрович? – с тоской сказал лейтенант. – Дети же. Жена.

– Что ж. Значит, Мукаев. Пойдемте. Где она?

– Приехала.

– На чем приехала?

– На машине. На вашей машине.

– Она что, водит мою машину? – Отчего-то ему вдруг сделалось неприятно. А меж тем ассоциации, связанные со словосочетанием «моя машина», он к неприятным не отнес бы. «Моя машина» – это звучало очень здорово. Да, машина у него была, это точно.

Он мельком глянул в зеркало на стене в коридоре. Что ж, в костюме, даже таком безобразном, он чувствовал себя гораздо увереннее, чем в больничной пижаме. Костюм – это было его. Рабочая одежда. Но хороший костюм. А этот, как мешок. Что ж, значит, так надо, придется стерпеть и плохой костюм. Не в пижаме же к ней идти.

Она стояла у машины. Недовольно поморщившись, он отметил, что машина не новая и не иномарка. И женщина не очень молодая, лет тридцати – тридцати пяти. Волосы короткие, светлые, ему показалось, что крашеные. Фигура не полная, стройная еще, но уже не по девически, а зрело, по-женски. Невысокого роста, приземистая женщина, внешности самой заурядной, широкобедрая, но с маленькой грудью. Он сразу же подумал, что такие женщины ему никогда не нравились. Увидев его, этаженщина зарыдала, кинулась с криками «Ваня, Ваня, где же ты был, родной?!»

Он сначала отступил, потом оглянулся, увидел высыпавший на крыльцо персонал больницы. Неудобно как-то получается. Позволил ей подбежать, но сам так и не сделал ни шага навстречу. Когда повисла на нем, терпел. Когда стала горячо целовать, отстранился. Спросил осторожно:

– Извините, как вас зовут?

Она вдруг шарахнулась, схватилась за голову, завыла уже совсем по-бабьи, в голос:

– Господи, да что же это такое?! Да что же с тобой сделали?! Ваня!!

– Зоя, Зоя, -вдруг прошипел ему в ухо стоящий рядом лейтенант Майоров.

– Зоя, – послушно повторил он.

– Вспомнил? Господи, неужели вспомнил?

Она снова кинулась на шею, ему стало мокро и неприятно от ее поцелуев и слез. Подумал вдруг: «Не то. Не то. Ни губы, ни пальчики».

Та, которую звали Зоей, оторвалась от него и побежала в больницу, подписывать какие-то бумаги и улаживать формальности. Он понял только, что его повезут в родной район, наверное, тоже в больницу. В другую, поближе к дому. Лейтенант Майоров помог ему сесть в машину, сочувственно сказал:

– Ничего, обойдется. Хорошая женщина.

Он не ответил, сидел на заднем сиденье, смотрел в окно. Эта Зоя все суетилась, все благодарила кого-то, всхлипывала, сморкалась, вытиралась белым носовым платочком, косилась на него, сидящего в машине, снова всхлипывала. Он же, глядя на все эти мелкие, суетливые ее жесты, думал только об одном: «Господи, как же я буду жить? Это же совершенно чужая мне женщина!»

Потом она села за руль, обернулась, заботливо спросила:

– Тебе хорошо, Ваня? Удобно?

Он кивнул молча, не найдя для нее ни единого слова. Майоров, Петренко и тот, третий, в штатском, сели в другую машину. Ему хотелось крикнуть: «Не надо! Не оставляйте меня с ней! Я же совершенно не знаю, что с этой Зоей делать! Не знаю, о чем говорить!»

Но, должно быть, являлся он человеком сильным, помощи просить не привык, а потому скрипнул зубами, промолчал. В конце концов, он мужчина. Разберется, что делать с женщиной, тем более с женой.

– У нас есть дети? – спросил он, когда машина тронулась с места.

Эта Зоя снова зарыдала, машина дернулась в сторону, он испугался, что вот теперь, когда все более или менее прояснилось, не хватало еще только врезаться в какой-нибудь столб. Да бог с ней, пусть будет Зоя. Жизнь. Да, именно жизнь. Откуда-то он знал, что так переводится с греческого ее имя.

– Зоя, не надо. Я все вспомню.

– У нас девочки, близнецы. Маша и Даша, – взяв себя в руки, сказала она.

– Да, наверное, так оно и есть.

Они выехали на шоссе, повернули в противоположную от Москвы сторону. В душе у него вдруг поднялась какая-то муть. Закрутило, завертело, хотя вспомнить он по-прежнему ничего не смог. Совершенно точно знал только одно: ему надо было сейчас ехать совсем в противоположную сторону. Дело, ради которого он с таким упорством еще вчера утром брел по дороге, надо было сделать там, в Москве. Но, как и многое другое, как всю свою предыдущую жизнь, он никак не мог вспомнить, что же это было за дело.

Вечер

Когда эта Зоя ушла наконец, он почувствовал облегчение, перевел дух. Хорошо, что хоть детей сегодня не привели. Нельзя же так сразу. Эта Зоя сказала, что завтра. Что ж, завтра так завтра. По крайней мере, он подготовится, соберется с силами. Что там надо сделать? Обнять их, поцеловать, прижать крепко к родительской груди? Считается, что именно в этот момент он должен умилиться от счастья и все вспомнить. Почему же ему все равно? При слове «дети» ничего, никаких чувств, кроме боли. Ни нежности, ни счастья. Маша и Даша, две девочки. Может быть, он хотел сына? И откуда вообще взялась в его жизни эта Зоя с ее детьми?

Городская больница, куда его привезли, самая обычная, не психушка какая-нибудь. Считается, что он нормальный, раз не кричит, на людей не кидается, головой о стену не бьется. Просто у него черепно-мозговая травма, приведшая к временной потери памяти. По-научному – амнезия. Про наркотический препарат, которым его пичкали неделю, все как-то забыли. Вот подлечат, укрепят ослабленный организм и выпустят на волю.

И тут он накрылся с головой одеялом и тихонечко, так, чтобы никто не слышал, взвыл: «Господи, а за что?! Лучше бы я умер!! Кто это со мной сделал?! Кто?! Убью! Совершенно точно: вспомню все, найду и убью его. Непременно убью».