Текст книги "Некроманты (сборник)"

Автор книги: Наталья Колесова

Соавторы: Ник Перумов,Михаил Кликин,Ирина Черкашина,Юлия Рыженкова,Дарья Зарубина,Эльдар Сафин,Наталья Болдырева,Сергей Игнатьев,Юстина Южная,Александра Давыдова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)

Юстина Южная
Живчик

В доме было тепло и солнечно. Свет проникал сквозь желтые в цветочек занавески, ластился к тяжелой дубовой столешнице на кухне, заигрывал с чайными листиками, плавающими в прозрачной чашке, отражался от цветного витража в дверце крошечного сундучка и в конце концов нырял под старый резной буфет. На подоконнике в его лучах грелась азалия в круглом горшке.

Скрипнула кухонная дверь – вошедшей женщине пришлось толкнуть ее плечом, потому что в руках она тащила печатную машинку. Водрузив механическое чудо на стол, женщина ушла и вернулась с тонкой стопкой форматных листов. Затем села и подвинула к себе чашку. Несколько секунд покрутила ее в пальцах, отхлебнула горячий еще чай, заправила лист в машинку и принялась за работу.

Женщина была под стать солнечной кухне. Уже не юная, еще не старая, лет, может, около сорока. Волосы, слегка вьющиеся, оттенка гречишного меда, растрепанной копной лежали на плечах, мешали, и она то и дело заправляла их за уши. Возможно, соседи и шептались, что в ее возрасте как-то несолидно бегать с девической прической, но вслух не говорили. Впрочем, ей шло. Фигура у нее сохранилась тоже девическая. Вот уж по этому поводу соседи прошлись и не раз… Как же, столько лет, а до сих пор не замужем и детей, понятное дело, не родила. Если женщина случайно это слышала, то улыбалась и разводила руками, не сложилось, мол. Конечно, соседям не нужно было знать, что после таких разговоров она возвращалась домой, касалась рукой фотографии, стоявшей на прикроватной тумбочке, и не всегда ее подушка оставалась ночью сухой.

Черты лица у женщины умудрялись быть резкими и мягкими одновременно – четко очерченная линия скул, изогнутые брови и тут же пухлые щечки и округлый, «детский» кончик носа. Морщинки… морщинки – да, они прятались под глазами и на лбу, как скрывались трещинки на деревянной столешнице, и их рисунок говорил о том, что женщина любит (или, по крайней мере, любила) улыбаться, что она часто сводит брови в раздумье и что временами смертельно устает.

Закончив печатать, женщина откинулась на спинку стула, размяла затекшую поясницу и отпила остывшего чаю.

– А на улице-то уже восемь вечера, – пробормотала она, глядя в окошко. – Пора вас покормить.

«Вас» обнаружились на заднем дворе – туда вела дверь прямо из кухни. Женщина вынесла несколько блюдечек и собралась плеснуть в них молока из бутылки.

– Агата! – окликнул ее рыжеволосый паренек лет двенадцати, качавшийся на самодельных качелях во дворике напротив. – Второй Мандарин так и не нашелся?

Та улыбнулась, отрицательно покрутив головой.

– Жаль, он смешной.

– Джереми, опять ты обращаешься к мисс Линделл неподобающим образом. – Из-за угла дома вышла степенная дама, поздоровалась с женщиной и поманила к себе подростка. – Слезай с качелей, дедушка просил сбегать к Петерсонам, он забыл там свой кисет.

Джереми развел руками, как бы говоря, куда уж мне против матери, и, оттолкнувшись посильней, чтобы качнуться в последний разок, на миг взмыл к верхушке дерева, затем спрыгнул на землю и убежал.

Агата хмыкнула.

Первый любопытный нос высунулся из кустов, едва женщина переступила порог, а к моменту, когда молоко было налито, ее уже окружал десяток проголодавшихся слов. В основном, старые знакомцы: Кофта – этакий серый клубочек с ножками и холодным носиком, Малевать – разноцветное нечто, чья шерсть местами торчала в разные стороны, а местами свалялась так, что ее не прочесал бы никакой гребень, Дикая – и впрямь весьма дикое создание в бурых пятнах и полосках, веселый Ай – его так и хотелось потрепать за золотистую шкирку, парочка Смертей, как обычно угольно-черных, с длинными белыми усами. И первый Мандарин – оранжевый, как и положено приличным мандаринам. Второй, его омоним, китайский чиновник, уже пару недель как исчез из поля зрения. Агата подозревала, что гордое слово с длинной шерстью, за которой оно всегда тщательно ухаживало, вычесывая своими коротенькими лапками, кто-то приютил у себя дома, просто за красоту. Хотя держать у себя слова считалось дурным тоном, вон их сколько по улицам шастает (то ли дело кошки, звери привилегированные). Да и вряд ли бы удалось. Слова были излишне свободолюбивы и редко задерживались рядом с людьми. Впрочем, молоко они любили. Даже однажды забредшее к Агате Молоко от молока не отказалось.

К Агате слова, похоже, были привязаны. У нее во дворе всегда вертелось несколько неприкаянных чудиков. Она привечала всех и не боялась даже Смертей, от которых шарахались остальные. Считалось, если Смерть перебежит дорогу – к беде. От чего именно Смерти были самыми забитыми, пугливыми и вечно голодными созданиями – их гоняли почем зря, швыряли в них палками, раскладывали возле домов стрихнин… Агата плевать хотела на приметы и подкармливала бедолаг.

Оглядев сегодняшнюю ораву, женщина заметила новичков – странным образом в компанию привычных, родных лексем затесалась парочка иностранных. Присмотревшись, Агата решила, что это наречие и глагол, уж больно «обстоятельственным» было первое и активным – второй. Агата вообще неплохо знала речь, а вместе с ней этимологию, семантику, морфологию, орфографию и прочее. В конце концов, она всю жизнь провела за изучением слов.

Она уже собралась уходить, когда на глаза ей попался комок, свернувшийся под кустом шиповника. Агата прищурилась и наклонилась к земле.

– Эй, а ты что у нас такое? – тихонько спросила она.

Комок вздрогнул и открыл маленькие глазенки.

– Ах ты, солнышко, – пробормотала Агата, осторожно протягивая руку и касаясь грязной, свалявшейся шерсти. – Что это у тебя, кровь? – Она чуть раздвинула шерстинки и обнаружила серьезную рану на шее. Взгляд женщины потемнел. – Мерзавцы… Кто же тебя так… Пойдешь со мной, лапушкин?

Она подняла чумазое, раненое слово и, прижав к груди, занесла в дом.

Слово дрожало, но без ропота дало себя вымыть, вычесать и обработать несколько глубоких порезов. От молока оно отказалось, залезло в корзину с бельем и там, свернувшись клубком, уснуло. Не став его тревожить, Агата вернулась к работе, периодически поглядывая, как там найденыш. Тот спал, и ближе к полуночи она тоже отправилась в постель.

Утром солнце бесцеремонно заползло на подушку, помедлив, мазнуло лучом по закрытым векам. Зажмурившись, Агата подумала, что опять неплотно задернула шторы вчера. Так, теперь потянуться, выгнуть спину, открыть глаз. Пока один. Закрыть. Открыть оба. И, зевая, наконец-то сесть. О-па, сюрприз.

Вчерашний спасенный лежал на одеяле, у нее в ногах. Когда Агата пошевелилась, поднял голову и уставился на женщину. Взгляд немного настороженный, но скорее любопытный. Она улыбнулась и дотронулась до носа храброго слова. Нос был мокрый и холодный.

– Выздоравливаешь, что ли? Шустрый какой. – Агата улыбнулась. – Ну, тогда пошли завтракать, небось проголодался.

На этот раз от молока слово не отказалось. Вылакало целую миску и выразительно попросило добавки. Похоже, оно действительно быстро восстанавливалось и к вечеру уже прыгало по кухне, то и дело пытаясь подцепить дверцу буфета и проникнуть внутрь.

– Да ты живчик! – воскликнула Агата, в пятый раз вынимая слово из большой супницы, стоявшей на нижней полке, и остановилась. – Живчик… А и впрямь…

Она покрутила слово туда-сюда, изучая мордочку и узор на распушившейся спине. Сегодня при свете дня стало очевидно, что шерстка у найденыша явственно желтого оттенка, с серо-бурыми пятнышками по бокам. Лапки тонкие, изящные и довольно длинный хвост.

– Определенно производное от того же корня, что и жизнь… Но какое-то ты не оформившееся еще слово. Не вижу я ни устоявшегося понятия, ни части речи. А, Живчик?

Тот фыркнул, отворачивая морду.

– Ладно-ладно, не обижайся, подрастешь, сформируешься, – усмехнулась женщина.

Усевшись в маленьком кабинетике, она вынула из-под груды исписанных листов толстенную монографию о фразеологических общностях языков в контексте языковой конвергенции и углубилась в чтение.

К вечеру слово поправилось окончательно. Выйдя для того, чтобы покормить свой прайд, Агата специально оставила дверь приоткрытой, но, вопреки ожиданиям, Живчик не выскользнул на волю. Сел на пороге, жмурясь в лучах предзакатного июньского солнышка и почесывая лапой за ухом, а когда женщина вернулась, нырнул обратно в дом.

– Однако… Хочешь остаться? Ладно, оставайся, что с тобой делать.

Агата уселась за печатную машинку, поерзала, устраиваясь на стуле, вновь обратилась к слову:

– Ты вот думаешь, зачем я приперла эту бандуру на кухню, печатала бы себе в кабинете? А мне там света не хватает. И вообще я люблю здесь сидеть. Наверное, с самого детства. Бабушка тоже любила. Видишь буфет? Это прадед для бабушки своими руками сделал. Красивый, правда? Мне все говорили, выкини ты это старье, купи модный, современный. Вот глупые. Да, кстати, сам виноват, что не ушел. Теперь я буду с тобой разговаривать, а то все сама с собой да сама с собой… Меня соседи и так чокнутой считают.

Живчик запрыгнул на стол и развалился прямо посередине, насторожив оба уха и всем видом давая понять, что готов слушать. Агата рассмеялась.

На следующее утро, обнаружив, что еды осталось на пару дней, отправилась в магазин. Из задумчивости, порожденной методичным перебиранием апельсинов, сложенных неаккуратной горкой, ее вывел разговор двух соседок у прилавка с зеленью.

– Да-да, совершенно точно. Не понимаю, зачем они хотят во все это влезть? Зачем нашим ребятам ехать куда-то за тридевять земель и воевать с этими… Боже, я даже не могу выговорить, как они называются.

– Вы абсолютно правы, миссис Баунти. Я то же самое всем говорю, то же самое!

Агата подняла глаза и не очень вежливо уставилась на женщин. Ее внимание не осталось незамеченным.

– А, мисс Линделл, добрый день. Слышали уже сообщение по радио?

Та помотала головой.

– Здравствуйте, миссис Баунти. Нет, я… редко слушаю радио.

– Как можно, милочка, как можно! Так вы не в курсе, что правительство решило объявить войну этим повстанцам из Скэрриборо?

– Вот как… ясно.

Агата неожиданно ощутила, что все еще держит в руке апельсин, положила его на место и, даже не попрощавшись с соседками, направилась к выходу из магазина.

Только оказавшись дома, она поняла, что забыла, собственно, хоть что-нибудь купить. Закромов с крупами, консервами и банками джема, наподобие тех, которыми обзаводились ее более хозяйственные приятельницы, у нее никогда не было. Но не беда, купит все завтра. А сегодня… Сегодня надо отправить телеграмму.

Живчик с любопытством наблюдал за непривычно неулыбчивой, сосредоточенной женщиной. Она то уходила куда-то, то возвращалась, затем согрела себе чаю, опустилась за любимый кухонный стол и машинально отхлебнула из чашки. Кипяток обжег язык, Агата резко поставила кружку на место, невольно расплескав чай.

– Ну вот, Живчик, – сказала она. – Сделала все, что могла. Теперь – ждать.

Прошло два дня, прежде чем на телеграмму пришел ответ.

Войдя в спальню, Агата села на кровать, смяла в ладони бумажку с короткими строками на ней. «Тик-так, – сообщили настенные часы. – Тик-так». Агата кивнула. Да, время пошло. Конечно, все может закончиться благополучно, и ее помощь не понадобится. Но если вдруг понадобится? Она ведь не сможет. Ей до сих пор нечем помочь.

Рядом послышалось шуршание, и на кровать запрыгнул Живчик. Агата машинально погладила его по голове.

– Ты, наверное, думаешь, чего я так ношусь? Из-за него. Из-за них.

Агата взяла с тумбочки фотографию и развернула ее так, чтобы найденышу было видно.

На выцветшем от времени фото оказались трое. Двое ребят. Молодые, веселые, подтянутые. Слева – высокий, светловолосый, с короткой военной стрижкой. Улыбался он широко и открыто, в объектив смотрел с задоринкой в прищуренных от солнца глазах. От него веяло этакой надежной, спокойной силой. Пойти с ним в лес – выведет к жилью, на войну – прикроет от пули, на танцы – закружит до упаду. Справа – паренек ростом пониже. Его русые волосы, в противоположность, лежали на голове густой шапкой. Ласковая полуулыбка, добрый, умный взгляд, четкий очерк губ… Хотелось сесть возле него и никуда не уходить. Просто слушать, что он говорит, просто рассказывать что-то свое.

А между ними, обняв обоих, стояла девушка. Тонкая, звонкая – паутинка на ветру. На вид как будто совсем юная. В наскоро заплетенной косе торчали травинки, а из-за уха выглядывал василек. Счастливые, смеющиеся глаза смотрели прямо в объектив.

Живчик наклонил головенку, забавно поводил носом, перевел взгляд на Агату.

– Да, это я, – улыбнулась она и указала на высокого парня: – А это Марек. Здесь ему двадцать три, мы с ним одногодки. Рядом Итон, он на два года младше. Этому фото семнадцать лет… Нам теперь по сорок, Живчик, самой не верится. Марек военный, офицер. Его отправили в Скэрриборо. А там сейчас началась война, настоящая, по-честному. И если с ним что-то случится… Понимаешь, Живчик, пока еще никто не нашел слова, которое оживляет. И я не нашла.

Пальцы, сжимавшие фотографию, побелели.

– Я такая глупая, Живчик, такая глупая… Знаешь, есть вещи, про которые думаешь, что они никогда с тобой не произойдут. Вот я в детстве любила сесть у окна, смотреть на звезды и представлять, что я гуляю по ним, как по улице, летаю в темном космосе, без крыльев, просто потому, что умею летать. Но я же знаю, что никогда не полечу на звезды. Так же как никогда не стану правителем страны или певицей – у меня нет желания владеть людьми и совершенно отсутствует голос. Ко мне никогда не приедет добрый дядюшка из заграницы и не оставит в наследство фамильный замок вместе с парой миллионов на счетах. Я не превращусь внезапно в рыбу и не напишу гениальный роман за один день. И, разумеется, абсолютно точно, я никогда не смогу одновременно любить двух мужчин…

Агата опустила фото. Потянувшись, вернула его на тумбочку.

– Я была уверена. Я так думала. То есть даже не думала. Кто специально думает о таком? Я не верила, что такое бывает. Когда где-то в книгах мне попадалась «треугольная» история, я только усмехалась – не может быть! Герой или героиня на самом деле любят кого-то одного, а второй это так, мимолетное увлечение, легкая привязанность, страсть-однодневка. Или они вообще никого не любят, и все это глупая игра гормонов (как совсем недавно просветили нас ученые) или вовсе неумная выдумка автора. Я твердо знала, что со мной такого никогда не случится. – На губах мелькнула кривая улыбка. – У мироздания есть чувство юмора, Живчик.

Перебравшись поближе, слово прижалось щекой к Агатиной ноге. Та почесала его за ухом и в задумчивости взяла на руки.

– Пойдем на кухню, – сказала она. – Налью тебе молока, а себе чаю. И расскажу про три лета. Три лучших лета в моей жизни.

От залетевшего в форточку ветерка колыхнулись желтые тюлевые занавески. На кухне было все так же солнечно, пахло деревом и ванильным печеньем. Печенье Агата напекла еще с утра – она нечасто посвящала себя настоящей готовке, но завтра в их городишке должны были проводить благотворительную ярмарку. Собирали деньги на нужды солдат, ушедших в Скэрриборо.

Агата заварила чай, блюдечко наполнила молоком и поставила прямо на стол, чуть поодаль от своей чашки. Не заставившее себя долго упрашивать слово пристроилось рядом. Стащив пару печенюшек из укрытой салфеткой корзины, женщина положила их между собой и Живчиком, как бы приглашая того угощаться, и, присев, вдохнула чайный аромат. Тянуло ягодами и мелиссой – сладко, но с цитрусовой кислинкой.

Она запрокинула голову, едва слышно вздохнула, затем вернулась взглядом к слову.

– Марека я с детства знаю. Он жил здесь, в Санниплейс, а я часто приезжала к бабушке на лето. Тогда городишко был еще меньше – совсем деревня, и мама отправляла меня сюда отдохнуть. Его дом там, ниже по улице, такой необычный немного, с нелепой пристройкой и зеленой оградой. Мы с Мареком никогда толком не дружили, он вечно носился со своей мальчишеской компанией, а я крутилась возле соседских девчонок. Но были знакомы, кивали при встрече. Иногда он залезал в бабушкин сад за черешней, а я, бывало, рвала у них крыжовник. Если в эти моменты мы сталкивались, конечно, шикали друг на друга, но тем дело и ограничивалось. В общем, как-то не пересекались мы. Пока однажды не случилось наше лето.

Мне как раз исполнилось семнадцать, я умудрилась поссориться с родителями из-за грядущего выбора колледжа, да еще парень из школы, который мне нравился, совсем не обращал на меня внимания. Так что я приехала к бабушке в надежде сбежать от «жестокого мира» и залечить свои душевные царапины. Однако оказалось, что все мои приятельницы внезапно разъехались, и даже мальчишек не было видно. Не то чтобы это меня сильно расстроило, со мной всегда были книги, но хотелось живого разговора. С бабушкой-то особо не пооткровенничаешь.

В тот день я возвращалась с поля. Имелось у нас за домом большое поле и крохотный островок деревьев посередине. Сейчас его частью застроили, частью перепахали, а тогда я любила «уплыть» на этот островок и сидеть там с книжкой. Я шла, уже вечерело, солнце опускалось и немного слепило глаза. Я увидела Марека, только когда мы почти столкнулись. Он остановился, сказал: «Привет. Ты с поля?» – «Ага», – ответила я. Марек пожал плечами: «А я как раз туда. Что-то никого в городе нет, только и остается, что отцу по работе помогать и гулять».

И мы стали гулять вместе.

Будто заново открыли друг друга. Хоть и были знакомы, но я ведь его совсем не знала.

Лазили по каким-то заброшенным садам, часто убегали на речку, играли с его собакой (отец Марека держал смешную дворнягу), часами обсуждали любимую музыку, а когда в городке устраивали маленькие праздники – танцевали. И гуляли… сотни и сотни миль. Наверное, пол земного шара обошли, если все прогулки сложить. При этом он никогда не делал ничего такого, что меня напугало бы. Не пытался со мной заигрывать или намекать на… всякое. Он даже ни разу не поцеловал меня. Только обнимал иногда, вечером, если мы сидели на пороге моего дома или в поле, под деревьями. Согревал. Был рядом. Мы больше вели себя как друзья, подростки. Словно провожали свое детство. Лишь в конце августа, в день, когда я уезжала, Марек пришел ко мне и долго стоял, не решаясь войти. Я заметила его из окна, выскочила, а у него в руках букет – ромашки, васильки, рудбекии. Я растерялась немного и обрадовалась, конечно. И тут же стало невыносимо грустно, что я сейчас уеду и все закончится. Он протянул цветы, сказал: «Только не вздумай пропадать. Мой адрес ты знаешь, а я знаю твой. Будем писать друг другу». Я кивнула, а затем вдруг взяла и чмокнула его в щеку. Он сначала замер, потом шагнул ближе и обнял так, что у меня аж ребра хрустнули.

На следующее лето приехать не получилось, я готовилась к экзаменам. Но, как и обещали, мы писали письма. Разные. Осторожные, порывистые, добрые, ехидные, нежные, резкие, ласковые. Иногда Марек решался на откровенность. И о себе, и о своих чувствах… Никто. Никто и никогда не говорил мне таких вещей, как он. Он видел во мне больше, чем видела я сама. Смотрел не просто как на милую девушку – как на человека, на близкого человека, и в то же время как на неизведанный огромный мир. Я была нужна ему, я была ему интересна, он давал это понять. Это заставляло сердце сжиматься, а меня – открываться в ответ. Но я ни разу не нарушила границ нашей нежной дружбы. Если мои чувства и прорывались, то легонько, намеком. Я тогда была очень стеснительной и, пожалуй, очень… девочкой.

Еще год прошел в редких встречах – то я вырывалась к бабушке на пару недель, то он приезжал на несколько дней повидать меня. Затем мы оба увязли в учебе, я поступила в филологический колледж, а Марек пошел по военной стезе. Но писать друг другу мы не переставали.

В то лето, когда я отпраздновала свой двадцать первый день рождения, я снова приехала к бабушке. Вообще, я не собиралась, Марек сидел где-то на другом конце страны, вернуться домой не мог, а мы с подругами думали найти подработку и накопить денег на поездку к морю. Но бабушка неожиданно плохо себя почувствовала, и я отправилась к ней. Выздоровела она довольно скоро, однако я уже решила не дергаться. Осталась. И нашла новых соседей у себя под боком. Родители Итона купили дом неподалеку и совсем недавно туда заселились.

С Итоном мы столкнулись в библиотеке. Стоим два таких чудика, каждый со стопкой книг в руках, чуть не роняем. Увидели друг друга, улыбнулись. Никто здесь раньше столько не набирал, кроме меня. Как-то не сговариваясь, сели за один стол и проболтали целый вечер. Он… зацепил меня. Мгновенно. В глаза взглянула – умные, спокойные, ироничные – и все, пропала Агата. Он вообще очень умный, очень. Ни с кем и никогда мне не было так интересно, как с ним. И это его обаяние… Он мог всего лишь переброситься парой фраз с человеком, и тот привел бы его в свой дом, накормил, отдал бы последнюю рубашку. К счастью, Итон никогда этим не пользовался. Но когда он улыбался мне… Ох, это было немножко больше, чем я могла вместить.

Я сама не заметила, как мы стали встречаться все чаще и чаще. Качели из куска деревяшки и двух крепких веревок, привязанных к дереву, «наша» лавочка в крохотном городском саду, обшарпанная, но такая уютная кафешка, куда мы иногда забегали, чтобы поболтать и выпить горячего шоколаду… А еще мы оба подкармливали слова на заднем дворе. Оба изучали их. Он ведь собирался стать журналистом. И он так же любил книги, как и я. Марек читал редко, мне вечно не с кем было обсудить новый роман или старую добрую классику, а с Итоном мы могли проговорить об этом хоть целый день.

Я сначала не понимала, что происходит, мне просто было хорошо. А потом… потом было уже поздно.

Нет, он, как и Марек, оставался очень сдержанным. Мы дружили. Но когда в конце лета мы расстались, я уже знала – мне никуда без этих разговоров, без этой легкой иронии, без той ласки в его глазах, которая иногда мелькала при взгляде на меня.

А самое странное – в моем отношении к Мареку ничего не изменилось. Я писала им двоим, и от обоих была счастлива получать письма. Я все уговаривала, уговаривала себя, что это только дружба. Что мы просто такие хорошие приятели, и с Итоном, и с Мареком. Что, конечно, пройдет время и уж оно-то расставит все по местам. Случится ли у Итона какая девушка, а, может, Марек найдет кого-нибудь или я встречу своего «настоящего» человека…

Мы жили и учились в разных городах, мы не виделись месяцами. Мы оставались в очень строгих рамках: общество диктовало, да и просто такие у нас оказались характеры – сдержанные ли, робкие, не поймешь. «Ну какая тут может быть любовь, – говорила себе я. – Их же двое. Это все твои фантазии, Агата. Ты слишком впечатлительная».

Я пыталась смотреть на все взрослыми глазами. Но каждый раз, доставая из почтового ящика письмо от Марека, я подпрыгивала от радости, а получив весточку от Итона – прижимала бумагу к груди и перечитывала по двадцать раз… Девочка, да. Глупая, да. Прошло почти двадцать лет… мало что изменилось.

Однажды мы все встретились. То самое мое «третье» лето. Итон и Марек вернулись в Санниплейс раньше и успели познакомиться, даже подружиться между собой. По крайней мере, сошлись на короткой ноге. А затем приехала я.

Наверное, я никогда не переживала столько эмоций, как тогда. И счастье, и тревогу, и беззаботное веселье, и смутную вину. Я сначала боялась, что не смогу общаться с обоими одновременно. Но как-то так получилось, что мы легко и незаметно стали одной компанией, этакой неразлучной троицей. Ребята помогали мне с бабушкой – она в то лето снова сильно заболела, я подтягивала Марека по языку и философии, а с Итоном мы разбирались с лексической стилистикой. Не только в теории. Отлавливали шныряющие в полях слова, и давай их всячески вертеть. А иногда, если выдавалось время, просто гуляли. Хорошей, веселой компанией.

Тот день был особенным. Ночью прошел дождь, а к утру небо стало чистым и синим-синим. Одуряюще пахли травы. Мы втроем возвращались с поля, и тут Итон вдруг сказал: «Смотрите, уличный фотограф». Мы переглянулись и наперегонки бросились к нему. Так появился тот снимок.

Все изменилось к концу лета. Первым, как ни странно, решился Итон. Вечером… на окраине города… Мы остались вдвоем. Он взял меня за руку. Не так, как обычно, – я сразу почувствовала. Наши пальцы переплелись сами, будто не было в мире ничего естественней. Я смотрела куда-то в сторону, он – на меня. Дыхание совсем замерло. Я повернула голову, и тогда он поцеловал меня. Не очень умело, в уголок губ. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать. И прижаться к его губам. Все, чего мне хотелось, чтобы мы вот так и стояли вместе… целую вечность.

А на следующий день Марек сделал мне предложение. Пришел в гости, сел на этой самой кухне, сказал, что ему порядком надоело писать круглый год письма. И достал кольцо.

В тот миг, в тот краткий миг между двумя ударами сердца, не было никого счастливее меня. Но сердце стукнуло… и губы обожгло вчерашним поцелуем.

Я умерла.

Я совсем умерла. Внутри остался только холод и жар.

Все, все, что было моим миром, в одночасье полетело в тартарары.

Я молчала. Смотрела на него дикими глазами и молчала.

«Итон?» – спросил Марек. И медленно накрыл кольцо рукой. «Не знаю», – прошептала я.

Следующий год превратился в сплошное безумие. Я была с ними обоими и действительно думала, что схожу с ума. Каждый раз, когда я приезжала к Мареку, я не мыслила себе другой жизни. Каждый раз, когда я оказывалась наедине с Итоном, я хотела остановить время.

Но, конечно, долго так продолжаться не могло.

«Выбери», – сказали они.

Агата обхватила ладонями чашку, уставилась на остывший чай. По столу к не тронутому Живчиком печенью тихонько крался солнечный луч. «Тик-так», – напомнили часы. Женщина вздрогнула, разжала пальцы.

– Я не смогла выбрать. Поэтому отпустила обоих.

Улыбка, мелькнувшая на лице, горчила, как полынный настой. Переведя взгляд на прижавшее уши слово, Агата удивленно наклонила голову.

– Эй, ты-то чего загрустил? Выше нос. – Она почесала пушистую макушку слова. – Вот… а дальше… Года три мы после этого не встречались и не разговаривали вообще, но затем одно письмо (мол, как дела, все ли в порядке), за ним второе, а потом оказалось, что мы все трое с завидной регулярностью пишем друг другу. Стали встречаться иногда. Не специально, просто не избегали друг друга, если виделись. На этом и остановились. Я старалась. Старалась изо всех сил. Загоняла себя работой, обзавелась кучей хобби, не отказывалась от свиданий с другими мужчинами. Но… я не смогла изменить себя. – Женщина вздохнула, пожала плечами. – Марек не так давно женился. Девушка, с которой он встречался, забеременела, и, конечно, он не мог поступить иначе. У него дочка родилась, месяца четыре как. Назвал Агатой… Итон до сих пор не женат, похоже, у него сейчас нет никого. Казалось, можно бы уже сделать однозначный выбор. Но даже теперь я не могу. Так уж вышло. Я глупая, очень глупая женщина, Живчик.

Она отодвинула чашку, потянулась к стопке книг, лежащей на другом конце стола. Взяла верхнюю. Разговоры разговорами, а работать тоже надо. Тем более сейчас.

Следующие три недели Агата почти не выходила из дома, слушала радио и просиживала дни и ночи за книгами. Иногда она навещала отца Марека, по-прежнему жившего в своем старом доме, но вестей от сына тот не получал. Родители Итона уже полгода как уехали к дальним родственникам, поселившимся где-то у моря, и возвращаться в ближайшие месяцы не собирались. Время от времени Агата заходила к ним на участок, чтобы проверить, целы ли замки, или подровнять кусты шиповника. Дом оставался тихим и пустым, отсюда новостей тоже ждать не следовало.

Июль принес с собой жару и пыль. Плавились на солнце забытые во дворах детьми резиновые игрушки, высыхала и ломалась в руках трава, прятались в тени цепные собаки, а слова, вечно шныряющие под ногами, будто растворились в знойном мареве улиц.

У Агаты ничего не клеилось, раз за разом она вчитывалась в собственные выписки из книг, перепечатывала нужные статьи, погружалась в исследования архаизмов и лексических значений слов, записывала приходящие в голову идеи, но – ничего, пусто. Теория складываться не хотела, слово не выкристаллизовывалось.

Гроза пришла неожиданно. Еще с утра небо расчерчивали только узкие перья облаков, но уже к обеду их стало больше, а в городок со стороны юго-востока потекла влажная духота. Спустя пару часов на улице потемнело, а вдалеке послышались раскаты грома, словно посыпались на жестяную крышу опадающие яблоки.

В дверь неожиданно затарабанили, оглушающе, с юношеским напором и силой.

– Агата! Агата! Мисс Линделл! – раздался мальчишеский голос за порогом.

Женщина распахнула окно, высовываясь по пояс.

– Джереми? Что случилось?

Мальчишка тут же подскочил к окну.

– Агата, там мистер Тадеуш! У него… кажется, удар.

Внутри похолодело. Отец Марека? Не может быть.

Отвечая на незаданный вопрос, Джереми протараторил:

– Он сегодня телеграмму получил. Вроде из полка, в котором его сын служит. Говорят, сын ранен. У него сейчас доктор, то есть у мистера Тадеуша дома. А я знаю, что вы за него волнуетесь, вот я и заскочил сказать.

– Спасибо, Джереми, – побелевшими губами произнесла Агата. – Я… я сейчас иду.

Она дала себе пять секунд на бессмысленное созерцание стены, затем кинулась в ванную, сгребла в сумку все лекарства, что у нее были – да, там медик, но вдруг, на всякий случай, – и, наскоро сунув ноги в туфли, выскочила за дверь.

Подбежала она к зеленой ограде, когда отца Марека уже выносили на одеяле сердобольные соседи, чтобы погрузить в пикап и довезти до больницы. Рядом суетился частный врач, по счастью, живущий через дом. Агата подскочила к старику.

– Мистер Тадеуш?

Тот был в сознании, дышал тяжело, с короткими всхрипами. На бледной коже отчетливо проступали синие вены.

– Агата, – прошептал он, медленно поворачивая голову – Там… на столе… телеграмма. Прочти.

– Я поеду с вами.

– Не надо. Мальчики сп… справятся.

Агата отступила, убедившись, что добровольные помощники сделали все, чтобы мистеру Тадеушу было удобно в машине. Пикап фыркнул мотором и помчался к больнице настолько быстро, насколько мог.

Входить в дом не хотелось. Не хотелось брать лежащий на полу желтоватый листок, не хотелось его разворачивать. Но разве у нее был выбор?

Подняв листок, Агата с минуту вчитывалась в текст, затем сложила бумагу и попыталась сунуть ее в карман. Пару раз пальцы проскальзывали мимо, пока наконец угодили куда нужно. Когда женщина шагнула за порог, над Санниплейс оглушительно громыхнуло и тут же отвесной стеной хлынул дождь. «Ну вот, забыла зонтик», – подумала она.