Текст книги "Миксы (СИ)"

Автор книги: Наталья Лебедева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

– Я понимаю.

Валерик хотел игнорировать их, но не мог сдержаться, потому что злился так, что слова вылетали сами.

– Валера, ты прости, – Ляля села возле него на корточки, – мы не хотели, чтобы так вышло. Можно, мы всё объясним?

– Ну, судя по фильмам, с близняшками такое часто. И особенно в немецком кино. Так что, чего уж тут объяснять?

Валерик не хотел быть злым – но он злился.

– Мы не близнецы. У нас разница год, – Ляля поднялась на ноги и встала рядом с сестрой.

И тут Валерик увидел, что они действительно разные. Ляля была чуть выше и чуть полнее – самую малость. И волосы у неё были немного гуще. А самым большим отличием был взгляд. Но Валерик не спешил ругать себя за слепоту. Он ждал объяснений.

– Мы в лагерь сбежали из-за мамы, – Ляле было неудобно стоять, нависая над сидящим Валериком, и она опустилась на колючий мох, сквозь который пробивались новорожденные – веточка и пара листьев – деревца. Лёля отошла на пару шагов и прижалась плечом к поодаль растущей сосне.

– Ну, не то чтобы сбежали... Просто мама достала пилить, и мы решили немножко отдохнуть. И я-то нормально, а Лёлька нежная, домашняя. Ты только не подумай, что мы планировали тебя использовать, нет! Она искренне стала помогать. Это я её подтолкнула ходить к тебе почаще. Всё-таки нормальный человеческий дом, не халупа наша вонючая. Знаешь, она младше, я её опекаю. Я видела, что она оживает. Приготовит нормальной еды, поест за нормальным столом... Ну не приспособлена она для походной жизни, что поделаешь? Домашний ребёнок. Но, понимаешь, она же не могла переложить всю работу на меня. И иногда я её подменяла – Лёля говорила, что ты один справляешься с трудом. Я хотела сказать, но как-то к слову не пришлось. А потом, я думала, ты догадаешься: мы же не совсем одинаковые. Маленькими вообще разными были. А после школы обе стали – копия мама...

– Надеюсь, мама ко мне не приходила – на помощь? Или маму я тоже не отличил?

Ляля запнулась и нахмурилась, но Валерик сделал вид, что не заметил. Он хотел быть жестоким и получал от этого удовольствие.

– Ну а потом как-то к слову не пришлось. Ну две нас и две, ты не замечаешь, мы тебе помогали. Все были довольны. Вот и всё.

– Ну, положим, не всё...

– Ты о нас с тобой? Кхм... Ты мне нравился, и всё. Ты мне правда понравился. Сразу. Когда рассказывал про своих слизневиков...

– Слизевиков.

– Ну вот понравился – и всё. Люблю умных мужчин, люблю увлечённых. И когда Лёлька прибежала в слезах и стала говорить, что ты – к ней... Ну, в общем, что... То я поняла, что ты мне ответил. И пришла к тебе. Не было обмана. Никаких игр. Просто так сложилось. Случайно совпало...

– Но я звал тебя Лёлей. И ты ни разу меня не поправила.

– Но это же просто имя. Что значит имя?

– Да, да! Имя – это ноги, плечи, руки, грудь и губы! Да! Я не Ромео, и добровольно на такие игры не соглашался. И ты не нравишься мне настолько, чтобы имена потеряли смысл и значение!

Ляля расплакалась. Она всё так же сидела на земле, согнув ноги в коленях, и теперь, когда она склонила голову, волосы скрывали её лицо. Валерик был даже рад: на этой сцене закрыли занавес. Его не беспокоили редкие всхлипы и конвульсивные подёргивания плеч. Он уходил из зрительного зала: там, за кулисами, что-то грохотало, но он прекрасно понимал: рабочие сцены разбирают декорацию, а пьеса, на которую был куплен билет, уже окончилась.

– Лёля! – позвал Валерик.

Лёля стояла там же, у сосны, и старалась не смотреть на него.

– Лёля, спасибо тебе. За помощь спасибо. Я бы без тебя не справился. Жаль, конечно, что ты не сказала мне про сестру, но... В любом случае...

Валерик замялся, не зная, что ещё сказать, и выжидательно посмотрел на неё. А Лёля протянула руку по направлению к сестре и позвала:

– Пойдём. Ляля, пойдём!

– А! Вот вы где! – за спиной скрипнула калитка. Лера с малышом на руках вышла за забор и встала, смеющимися глазами глядя на всю троицу.

Сёстры ничего не сказали, просто развернулись и ушли.

– Миленькие! – сказала Лера. – Не удивляюсь, что ты не хотел замечать, что их две.

Она особо выделила голосом "не хотел", но Валерик уже перестал обращать внимание на такие вещи. Он теперь сам умел язвить, играть интонациями и выдумывать жестокие слова, и это переставало быть интересным. Вместо того, чтобы обращать внимание на Леру, он смотрел на Даню, который глядел на него во все глаза и хихикал.

Лера села на мох, опустила малыша себе на колени и он тут же потянулся за высохшей травинкой, сорвал, зажал в кулачке и стал трясти, глядя, как серо-коричневая шишечка рассыпается на былинки.

– Я тебя потеряла, – тихо сказала Лера. – Ты наверху спал?

– Да, наверху.

– А почему?

– Там не так душно.

И они замолчали.

– Я пойду в дом, – сказал Валерик спустя какое-то время.

– Не уходи, – тихо попросила Лера. – Погуляй с нами. Пожалуйста!

Валерик пожал плечами и остался.

– Вынеси коляску, хорошо? Я хочу пройтись, – сказала Лера. Кажется, молчание и ей стало в тягость.

Валерик выкатил коляску, и они пошли по дорожке. Не к реке, как обычно, а к дальним дачам. Валерик шёл спокойно, он совсем забыл про тощую зубастую Лилю. Она превратилась во что-то незначительное, словно была всего лишь приступом какой-то странной болезни.

А Лиля увидела его из-за забора и, сбегая по ступеням высокого крыльца, крикнула:

– Валера?

В её голосе слышался вопрос, будто Лиля не была уверена, что не обозналась. А Валерик похолодел: болезнь вдруг снова стала угрожающей реальностью.

Он стушевался, опустил глаза, вцепился в ручку коляски, но имя догнало его, выкрикнутое уже более уверено – почти с абсолютной уверенностью.

– Валерий!

Она уже бежала к калитке, добежала и схватила Валерика за воротник.

– Валера! – Лиля уже злилась, и это было слышно по голосу. Валерик затравленно обернулся. Лера отошла на шаг и стояла, скрестив на груди руки, как посетитель музея, который хочет издали охватить взглядом эпическое полотно. На её губах играла ёрническая усмешка.

– Валера! – Лиля дохнула прямо в ухо, и Валерик внезапно понял, как неприятно от неё пахнет – словно от скисшей капусты. Он инстинктивно отстранился.

– И как это понимать? Всё это вранье, всю эту ложь?! Это твоя жена?

Она окинула Леру оценивающим взглядом. Лера была хороша. Тем более хороша, что определённо чувствовала своё превосходство над костлявой соперницей.

Валерик пытался найти в Лиле хоть что-то привлекательное, что могло бы хоть немного его оправдать – и не мог.

У Лили были удивительно тусклые глаза, без мыслей, без живой эмоции. В них словно можно было разглядеть отражение сериальной картинки, как в глазах жертвы можно было, по слухам, разглядеть отражение убийцы.

Она и говорила так же: по-сериальному, с надрывом, и замолчала, когда кончились слова.

Валерик подумал, что если бы дать Лиле умный взгляд и искреннюю улыбку, то она станет хорошенькой. Сгладятся острые углы скул, не так будут заметны торчащие вперёд крупные зубы, маленький лоб перестанет казаться признаком глупости, глаза засветятся и станут казаться больше.

Но Лиля глядела, не мигая, и ждала реплики в ответ. Не дождавшись, снова обратилась к Лере:

– Он меня соблазнил! Он вам изменил, а меня обманул!

Так и сказала: "соблазнил". Валерика передёрнуло от фальши.

– Лиля! – крикнул он.

– Да я, собственно, сестра, – Лера едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться.

– Сестра? – Лиля немного отступила назад и сделала сконфуженное лицо. Валерик подумал, что в сериалах такие ходы должны быть предусмотрены, и она точно знает, как реагировать. – Боже мой, простите меня! Валера, прости!

Лера наслаждалась убожеством ситуации. И если бы Лиля была чуть умнее, она поняла бы это, как понял Валерик.

– Лиля, Валера очень много мне о вас рассказывал, – продолжила Лера, и Валерик похолодел. Он видел в этом изощрённое издевательство, но пока не мог понять, в чём именно оно заключается. – Вы приходите к нам, приходите! Будем рады вас видеть.

– Правда? – Лиля прижала к груди руки: ладонь левой обхватывала правую, сжатую в кулачок.

– Конечно. Понимаете, мы живём вдвоём, нам скучно.

– Ну я приду, если скучно. Конечно, приду! – Лиля растянула в стороны уголки большого рта, и крупные, лопатами, передние зубы, полезли наружу, и высохшая на летнем тёплом ветру верхняя губа слегка загнулась, зацепившись за верхний резец.

– Конечно! – Лерины глаза разгорались, и Валерик уже отчётливо видел в них лихорадочную и почти неподконтрольную злость. – А то вы знаете, он любит, чтобы в постели было больше, чем двое. И сестры в этом плане ему катастрофически не хватает.

– Как это?! Что это?! – Лилин рот сомкнулся, и только подсохшая губа чуть дольше задержалась на выступающем зубе.

– Ну как – что? Знаете, Лиля, есть такие грибозвери? Они собираются стаями и занимаются любовью при лунном свете. Им всё равно, кто они там друг другу: братья, сёстры – лишь бы были. Вот. И он такой же грибозверь. И, судя по студенистому животику, я бы даже сказала – слизевик. А с другой стороны, это очень удобно: знаем друг друга с детства, никаких сюрпризов, никаких неожиданностей. Всегда можем договориться.

А потом Лера подошла к Валерику, тесно прижалась к нему и поцеловала. Её нога обвила его ноги и почти подсекла, так что он едва не упал вперёд. Он чувствовал её пальцы с длинными ногтями, вцепившиеся в его ягодицы, её язык у себя во рту. И ещё он чувствовал ужас. Не от того, что видела и думала Лиля, а от того, что Даня, сидящий в коляске, с любопытством смотрел на них и даже перестал стучать пятками по подножке.

Валерик пытался оттолкнуть Леру, но она висела на нём цепко, как клещ. Потом он расслабился и сдался ей, и начал смотреть по сторонам, избегая внимательного Даниного взгляда.

Лиля глядела на них круглыми от ужаса глазами, будто ожидала, что любовники рассыплются в прах. И Валерик вдруг понял, что Лера будет мучить его, пока не победит эту несчастную девушку, а победить её можно было только одним способом: заставить сбежать. И чтобы покончить с этим, Валерик пристально уставился в водянистые неумные глаза и отчётливо подмигнул ей, словно приглашая присоединиться.

Лиля сделала такое резкое движение назад, что Валерик подумал было, что она падает... но хлопнула калитка, мелькнуло платье, звякнул запор на двери, и Лера, мгновенно уловившая сигнал победы, будто и спиной следила за соперницей, тут же отодвинулась прочь.

– Что ты делаешь?! – горько сказал Валерик, имея в виду не себя и не Лилю, а в первую очередь малыша. – Ты хоть соображаешь, что делаешь?

– А что? – Лера развернулась и пошла по тропинке обратно, к даче. – Ну как-то ведь надо было её отвадить... Она из таких – из тупых, которым прямым текстом говоришь "отвали", а они не понимают. Она бы к тебе всё лето таскалась. Пришлось бы ублажать, гладить по сальным волосёнкам. Или ты хотел? Хотел?!

Лера резко развернулась, широкая юбка шёлкового платья, белого, с пастельными синими цветами, взметнулась вверх, и Валерик, напоённый её поцелуем, почувствовал лёгкий толчок желания.

– Н-нет, – ответил он, схватился за ручку коляски, развернул и едва не опрокинул, зацепив колесом за корень. – Не хотел, конечно.

– Ну ты ходок! – сказала Лера после недолгой паузы. – Близняшки...

– Они не близняшки.

– Уродка...

– Она не уродка!

– Да ладно! Я ещё верю, что близняшки не близняшки. Думаю, ты вывернешься и при помощи биологии объяснишь мне эту тонкость. Но уродка... Да надо быть больным на голову извращенцем, чтобы на такое позариться. Просто больным!

– Почему уродка?! Почему?! Она просто обычная девушка. Ну не повезло со внешностью, но это же ещё не значит...

– А! Ты же у нас самаритянин... Ну, это скучно. Впрочем, всё хорошо, что хорошо кончается. Даже жаль, что удалось вытащить тебя так просто. Люди – такие идиоты. Эта их щепетильность: брат, сестра... И ты такой же идиот. И Лёвка. И мамаши ваши.

Она фыркнула и побежала вперёд.

Валерик тоже прибавил ходу и, догоняя, крикнул ей в спину:

– Но ведь это нормально – так думать!

– И нормально за пару недель переспать на дачах со всем, что движется? Нормально? – Лера резко остановилась, подошла к нему сбоку и зашипела в самое ухо. Валерик был благодарен ей за это. Он не хотел бы, чтобы Даня слышал.

– Не просто переспать – это бы я ещё поняла – а вот так экзотически, изощрённо... Да к тому же ещё на букву "Л": Лера – Ляля – Лёля – Лиля. Ты маньяк, мономан...

– Замолчи!

Валерик чувствовал, что сходит с ума. Сам он точно знал, что, как и почему происходило у него по отдельности с каждой из женщин. Он мог чувствовать и боль, и вину, и стыд, но всё это были нормальные, человеческие чувства. А в Лерином пересказе он вдруг становился монстром – и чувствовал себя монстром, и думал, что при взгляде со стороны может и должен казаться только таким.

Голова закружилась. Ветка сосны вдруг стала раскачиваться на фоне ясного летнего неба лихорадочно, как праздничный флажок в руке ребёнка. Валерик глубоко вздохнул, но стало ещё хуже: деревья, тропинка, коляска и Лера начали двоиться перед глазами, словно не только Валерик раскололся пополам, но и мир вокруг него тоже.

И арцириялопнула. Её причудливо сплетённые, похожие на щупальца спорангии высохли на ярком солнце. Кожица стала совсем тонкой и хрупкой. В ней появились трещины, и ветер подхватил первые высыпавшиеся споры. Потом выпрямился капеллиций. Сплетение его нитей наполняло тела арцирии изнутри. Между нитями, как соринки в размотанном кошкой клубке, таились споры. До времени капеллиций был сжат, а потом распрямился, как пружина, прорвал кожицу перидия и выбросил будущее потомство прочь.

Плодовые тела – высохшие, безжизненные пустые оболочки остались медленно разрушаться на краю маленького бревна большой поленницы.

Валерик подошёл к крыльцу, взял Даню на руки и со злостью пихнул коляску ногой. Она покатилась прочь, не прямо по тропинке, а вбок, и завалилась, мелькнув в воздухе истёртыми чёрными колёсами и примяв пышный куст жасмина.

Он прошёл в кухню и наткнулся на насмешливо-надменный Лерин взгляд.

– Что?! – спросил Валерик с вызовом и, усадив Даню на диван, отошёл в сторону от него и от Леры – словно самоустранялся, подчёркивал, что не с ними.

– Ничего, – Лера пожала плечами. – Просто... Сам-то ты понимаешь, как это неприятно?

– Я?! – Валерик взорвался. – А что мои две женщины по сравнению с твоими батальонами любовников?! Что такое эта жалкая эпизодическая Лиля в сравнении с твоей кунсткамерой разнообразных моральных уродов?! Меня обманывают – тебя бьют. Я вру – ты изменяешь. Кажется, ты должна понимать меня, как никто, – Валерик сделал паузу. – Понимать и принимать. Принимать таким, какой я есть. Ведь если ты ждёшь от меня этого, я могу ждать от тебя того же в ответ.

– Во-первых, – сказала Лера, – не кричи при ребёнке.

Она повернулась к Валерику спиной, открыла дверцу кухонного шкафчика и долго шарила там. Потом вытащила из глубины баночку детского фруктового пюре и с усилием повернула крышку. Крышка легонько хлопнула, будто лопнул шарик кипящего в Лере напряжения. Она выдвинула ящик со столовыми приборами и достала Данину ложечку: резиновую, с металлической гладкой ручкой, и Валерик сразу подумал о том, что своими тремя зубами Даня уже успел сделать в ложке снизу изрядную щербину.

Лера сказала "во-вторых", когда Даня потянулся губами за первой порцией пюре.

– Во-вторых, я принимаю тебя любым. Но это – вот это – не ты. Ты – совсем другой. А это – какая-то болезнь, которая скоро пройдёт.

– Ты так считаешь? – спросил Валерик.

– Да. Конечно. Иначе зачем бы я стала так говорить?

– А если моя болезнь – часть меня и, значит, тоже есть я?

– Это казуистика. Будь прежним Валериком, и я прощу тебе что угодно.

– А если я захочу, чтобы ты была другой Лерой?

– Это невозможно. Другой Леры нет и не было. Я такая с самого начала. С зачатия. Я – дочь алкоголика и шлюхи.

– Тебе просто нравится так думать. Потому что это легко и всё оправдывает. А мне надоело. Лера, я уезжаю. Вы можете жить тут, сколько захотите, а я поехал. Меня ждут на работе.

– Что, прямо сегодня? – в Лерином голосе чувствовалась холодность, которой пользуются намеренно, когда хотят обидеть.

– Н-нет, – и Валерик, услышав эти холодные нотки, слегка остыл и начал колебаться. – Поеду завтра. Сегодня нет смысла ехать. Поеду завтра.

Он чувствовал себя уставшим и грязным и решил использовать остаток дня для того, чтобы истопить баню и как следует попариться.

Набирая в поленнице дрова для печки, он старался держаться того края, где не было арцирии. Он почему-то знал, что стоит ему увидеть крохотное сплетение желтовато-песчаных щупалец, похожих и на Лерины волосы, и на приторно-сладкие палочки кукурузных хлопьев, и на высохшую дрянь, которая забивается в кухонный слив, как он сразу схватит именно это полено и запихнёт в топку.

Валерик растопил баню. Сидя на дощатом полу, он с наслаждением смотрел, как огонь набрасывается на смятую в комок, похожую на новорожденное тельце фулиго, бумагу, как пожирает тоненькие щепки. Потом занялось толстое полено, и Валерику в лицо дохнуло жаром: сухим, пахучим, банным. Он отодвинулся от топки и, взяв кочергу, захлопнул чугунную дверцу на скрипучих петлях. Следить за печкой всё время было вовсе не обязательно, но Валерик долго сидел на полу, слушал гудение огня и чувствовал, как нагревается маленькая банька.

Потом он вышел в другую, летнюю послеполуденную жару и долго стоял, глядя на чёрный дым из трубы. Просто стоял и смотрел, засунув руки в карманы. Лера с малышом были, кажется, дома. По крайней мере, их не было ни видно, ни слышно.

Потом он долго парился, окатывался холодной водой из-под крана и снова забирался в парилку.

Потом струи прохладной воды текли по его телу, и Валерика окутывали запахи шампуня и мыла – запахи чистоты.

Тут, в бане, наедине с собой, он не стеснялся своего тела, спокойно смотрел в зеркало на широкое, похожее на поверхность луны лицо, на дряблый живот, на толстые нескладные ноги, в которых он почему-то больше всего стеснялся ногтей...

Валерик словно бы отмывался от усталости, ответственности и всего, что начинается на букву "Л", и чувствовал облегчение, будто на нём прежде были килограммы грязи.

Он думал о том, как вернётся в сад и понял, что скучает по привычной летней работе: прополке, поливке, сбору образцов... Там, в саду, Валерика считали мужчиной – пусть даже только тогда, когда надо починить изгородь или притащить камни для декоративной горки. Пусть. Но там всё было знакомо: и сельхозработы, и составление делектуса, и гробики – ящики со стеклянными крышками, в которых зимовали некоторые растения. И многие из них гибли. Это было грустно, но "гробик", как и делектус, и многое другое было словом из тайного языка, который понимали только причастные.

Валерик фыркал, и всё лил и лил на себя прохладную воду.

Ему казалось, что он не будет скучать ни по Лере, ни по Даньке. По крайней мере, первое время.

Валерик вышел из бани, когда жара ещё стояла над землёй душным широким облаком, а солнце уже стало опускаться и сменило безжалостную желтизну на спокойный и насыщенный цвет Лериных волос. Он шёл по тропинке к дому, улыбаясь своим мыслям и время от времени вытирая накинутым на шею полотенцем сбегающие с волос капли.

Дверь на веранду была распахнута. В кухню тоже. Но дом был молчалив. На Валерика пахнуло холодом. Он физически ощутил отсутствие Леры, как будто температура её тела могла сделать воздух в комнатах теплее.

Он бросился к детской кроватке, испугавшись, что Лера оставила малыша там. Но кроватка была аккуратно застелена: Валерик даже не подозревал, что Лера может быть такой аккуратисткой.

Не было их обоих. По крайней мере, на сей раз она сбежала вместе с ребёнком. Это решало многие проблемы.

Валерик со вздохом сел на Лерину кровать и, набросив на палец полотенце, принялся протирать ухо, в которое затекла вода.

А потом он услышал Даньку. Тот смеялся счастливо и взахлёб – как всегда, когда с ним играют. И при мысли о том, что Лера просто взяла сына на прогулку, Валерик даже взгрустнул. Ему хотелось свободы.

Он вышел из дому и завернул за угол. И Даня был там. Он сидел на земле, посередине лужайки, напротив поленницы и хохотал. Его кулачки сгребали нежную газонную травку, безжалостно срывали её, а потом Даня резко поднимал руки над собой, и трава летела вниз и в стороны мягким зелёным дождём.

А рядом с Даней был бомж. Он полулежал возле ребёнка, опершись на локоть, и громко, как филин, гукал, и улыбался, одобряя такой салют; и смеялся его глаз – тот единственный, что не был прищурен и не прятался в отёчных складках лица.

И больше рядом с Даней никого не было.

Валерик пришёл в ужас.

– Э! Э! – это было всё, что он смог сказать, а потом передумал говорить, а просто побежал на бомжа, размахивая руками на манер донкихотовой мельницы. Бомж засуетился, захотел вскочить, но только перевернулся и встал на колени – и вытянул над головой дрожащую руку, словно просил времени на то, чтобы встать и встретить противника достойно, лицом к лицу.

Валерик добежал до него в несколько шагов и остановился над кудлатой склонённой головой, лихорадочно размышляя над тем, что же делать. Он не мог бить беззащитного больного человека. Он вообще никого не мог бить, потому что даже не знал, как это делается. К тому же, Даня был здесь, весёлый, живой, здоровый и довольный, и бить бомжа, вроде бы, было и не за что.

Так что Валерик просто ждал, когда незваный гость просто встанет и уйдёт. И он ушёл, виновато оглядываясь, горестно вздыхая и припадая на одну ногу.

И как только вылинявшая штормовка скрылась за забором, Валерик подхватил Даню на руки и стал вертеть, осматривая со всех сторон. Пожалуй, в детстве он точно так же осматривал машинки, которые давал играть другим: нет ли где грязи, вмятин, царапин.

С Даней всё было в порядке, только пальчики на руках стали совсем холодными. И Валерик прижал его к груди: жестом облегчения, но сразу и для того, чтобы согреть.

Он отнёс ребёнка в дом, усадил на софу – на кухне, под лестницей – накормил творогом и принялся жарить картошку. Ощущение чистоты и свежести ушло. Валерик снова чувствовал только напряжение и тоскливую обречённость. Солнце садилось за сады, и между тёмно-зелёных яблоневых ветвей мерцал оранжевый костёр неярких уже лучей.

Даня вёл себя беспокойно. Он крутился на подушках, путался в пледе, выбрасывал на пол игрушки, сползал к краю: Валерик никак не мог сосредоточиться на плите. Он всё время оглядывался, подскакивал, удерживал, поднимал игрушки. Метание по кухне стало непрерывным, и картошка в конце концов подгорела. Окончательно погрустневший Валерик выключил газ и накрыл сковородку крышкой, чтобы приглушить неприятный запах.

Он сумел, наконец, увлечь Даню кубиками и достал из холодильника батон колбасы и банку с остатками маринованных огурцов. Положил себе картошки. Первый же кусок, сильно, почти до черноты подгоревший снизу, хрустнул на зубах непрожарившейся спинкой.

В кухню вползали серовато-синие сумерки. Валерик знал, что там, за садовыми участками, за рекой и за лесом над горизонтом всё ещё виден краешек солнца, но, казалось, свет не имеет никакого отношения к этому вновь погрустневшему дому.

А потом в кухне зажёгся свет, и Лера, как ни в чём не бывало, уселась за стол.

– Сумерничаете? – спросила она и поцеловала Даню в макушку. Тот разулыбался, прильнул к ней и тут же начал задрёмывать.

"Он устал, – рассеянно подумал Валерик, – вот и капризничал. Впрочем, мы все устали. И все, кажется, капризничаем. Кто как может."

Даня уснул за считанные минуты.

Потом Лера осторожно переложила сына на подушки и пошла к плите. Она взяла тарелку и положила в неё остатки картошки. Отрезала себе колбасы. Валерик молча смотрел, как давно не точенный нож проминает мягкий батон, как липнут к лезвию крупинки подтаявшего жира.

Она попробовала есть, но тут же скривилась и отставила тарелку в сторону:

– Какая дрянь. Это ты так питаешься? Ох, Валера, хорошо, что не кормишь грудью, а то молоко у тебя было бы то ещё...

– Где ты была?

– А бутерброды есть? Ну хоть сыр. Можно и с колбасой, но она очень жирная, мерзко даже, какая жирная. А?

– Ты, вообще, соображаешь, что делаешь?

– Я хочу есть и собираюсь найти себе что-нибудь съедобное. Ты как насчёт бутерброда?

– Как ты могла оставить его одного? Ему всего полгода!

– А что такое?

Лера открыла холодильник и скрылась за его дверцей.

– Сыр у тебя какой-то старый... А, нет! Вот есть полкоробки плавленного. Будешь?

– Не буду!

Валерик вынужден был шептать, чтобы не разбудить малыша, но не выдержал и вскочил, задев головой низко висящую лампу. Старый абажур закачался, и по кухне поплыли причудливые тени.

– Чего ты такой нервный? – Лера опять подсела к столу и принялась размазывать по куску булки плавленный сырок. – Ну не случилось же ничего. Уползти он не может, он же слишком плохо ползает: шаг, два – не больше. Змей тут нет, потому что ёжик на участке живёт. Ой, Валер, я видела, видела нашего ёжика! Я в туалет пошла, а он в траву – быстро-быстро метнулся. Хорошенький такой! Я с детства не видела ёжиков, а тут увидела.

– Где ты была?

– На реку ходила. Просто прогулялась, в воду зашла по колено. Как же хорошо! Такая прохладная вода... Всё уносит: печаль, тревогу, тоску – всё. Всю меня. Как будто я стою у берега, как пустая стрекозиная оболочка: сухая, прозрачная – и держусь за этот берег только самыми необходимыми крючочками... Знаешь, эти оболочки такие шершавые – долго-долго висят на листьях, когда стрекозы там и нет уже никакой... И я зацепилась, а сама я, главная, настоящая, плыву по реке к мосту. А там вооружённая охрана, и выстрелы... Сердце щемит, потому что я плыву и думаю, что сейчас услышу выстрел и что он почти наверняка меня настигнет. И вот в этом напряжённом ожидании смерти – жизнь. Такая волнующая жизнь.

Лера откусила бутерброд и отпила чая из чашки, которую Валерик приготовил для себя. Она выглядела совершенно спокойной, как немного уставший человек, который пьет у себя дома чай после долгого трудного дня, но Валерик вдруг подумал, что там, под напускным спокойствием, бушует неослабевающая истерика. Теперь он мог видеть её в уголках Лериных глаз, в том, как напряжённо она поджимала губы, сделав глоток, как едва заметно морщила лоб.

Валерик устало опустился на стул и тихо-тихо сказал:

– Лера, ты больная. Ты совсем больная. У тебя, кажется, тяжёлый невроз, и ты должна это признать. Лера, это поправимо. Тебе надо отдыхать. Много-много спать и отдыхать. Лера, я готов тебе помочь. Я никуда завтра не поеду. Я останусь тут и буду сидеть с ребёнком. И буду готовить, стирать, убирать... Буду ждать, пока ты не придёшь в норму.

– Ради меня?

– Ради ребёнка.

Лера задумалась, откусила от бутерброда ещё раз.

– А разрешишь мне спать на втором этаже?

Это было сказано с детским истерическим вызовом. Как будто она ждала от Валерика отказа, чтобы дать истерике вырваться наружу.

Валерик стиснул зубы:

– Конечно, – ответил он. – Всё равно ночью я не смогу присматривать за ним, если буду спать так далеко. Конечно, спи там. А я лягу на твоё место.

Говорить так было трудно. Вместо ровной постели, на которой так приятно ныла, расправляясь, спина, вместо звёздного неба и сосновых лап в окне, его снова ждали детские хныки, кефир и сон вполглаза. Но отступать было поздно.

– Спасибо, – вдруг сказала Лера.

Даня спал спокойно и крепко – Валерик никогда прежде не видел, чтобы он так спал. Валерик перенёс его в кроватку, едва удерживая на руках: малыш норовил стечь вниз, словно был вылеплен из свежего теста. Он не открыл глаз, не пошевелился и потом почти всю ночь спал в той же позе, в которой Валерик его оставил.

А Лера смотрела какое-то кино и пила чай. Рядом с ней росла гора конфетных фантиков.

Всё это – и то, как вдруг успокоился Даня, и то, что Лера, казалось, приняла его условия и решила отдохнуть – казалось Валерику хорошим знаком. Он вдруг поверил, что всё ещё может сложиться нормально.

Лера поймала его, когда он переносил со второго этажа на первый своё постельное бельё.

– Постой со мной на крыльце, – попросила она почти смущённо.

– Конечно, – кивнул Валерик. – Конечно.

Он сбросил на стул простыни и вышел вслед за Лерой в тёмную освежающую ночь.

Лера уселась на перила крыльца. На неё падал жёлтый свет из кухни. Она молчала.

Валерику показалось, что она ждёт каких-то слов от него, и он заговорил, теряясь и глотая окончания слов:

– Лера, всё будет хорошо. Правда. Ты отдохнёшь, поправишься... К осени мы вернёмся в город и будем просто жить... Нормально жить... Малыш подрастёт. Будем водить его... Ну, например, будем водить его в цирк. Усадим его между нами и станем показывать лошадей и собачек. Детям это нравится, вот увидишь!

– Цирк бесчеловечен.

В Лерином голосе вновь зазвенели угасшие было резкие нотки, и Валерик испугался. Он не хотел бесконечного повторения истерик и срывов. Он готов был отдать всё за обычный человеческий суетливый покой.

– Но почему? – почти в отчаянии вскрикнул он. – Не все же дрессировщики бьют животных. Далеко не все!

– Цирк унижает достоинство животного, – ответила Лера. – А это хуже...

– Как это? – упавшим голосом спросил Валерик.

– Да просто. Цирк был бы искусством, если можно было бы допустить, что само животное осознаёт природу искусства и воспринимает своё выступление как демонстрацию искусства, то есть, того, что недоступно большинству соплеменников. Но ведь это просто заученные кривляния. Поднимание ног. Прыжки. И больше ничего.

– А человек? Всё же большинство номеров в цирке показывают люди...

– А большинство людей точно так же не осознают природы искусства, и для них всё это тоже заученное задирание ног и виляние голым задом. Точно такая же унизительная штука.

Лера пристально смотрела на Валерика, и ему вдруг пришло в голову, что она просто играет, хочет выбить почву у него из-под ног. А может быть, скрывает за этими словами какие-то другие смыслы.

И Лера вдруг опустила голову, словно поняла, что разгадана.

Из-под упавших волос, едва слышно, она проговорила:

– Когда я в последний раз была в цирке, там был номер: акробаты на подкидных досках. Трое. Очень красивые. И вот номер почти окончился, акробат начал выполнять сложный прыжок с несколькими переворотами и приземлился на доску только самыми пальцами ноги. Он секунду балансировал, пытаясь удержать равновесие, потом стал падать вниз, потом, кажется, решил, что лучше спрыгнуть и перекатиться через голову, но было уже поздно, он не успел, ударился об арену плечом и ухом... Шея у него странно изогнулась, а потом он замер. Лежал на животе, не двигаясь, и правая нога у него была согнута и подтянута к боку, как у лягушки... Его унесли за кулисы.