Текст книги "Миксы (СИ)"

Автор книги: Наталья Лебедева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

И Валерику вдруг до боли захотелось ощутить жизнь. Не просто знать, что она есть, а видеть ее, ощущать, замечать движение и изменения. Он отложил в сторону помеченную тринадцатым номером арцирию, достал с полки коробок с ликогалой, вынул из ящика стола чашку Петри и тонкий скальпель, открыл новую упаковку фильтровальной бумаги и выложил ею дно чашки. Накапал из пипетки немного воды, чтобы бумага стала набухшей и рыхлой. Взял коробок с металлически-коричневыми шариками ликогал.

Оболочка одного шарика лопнула, и споры высыпались на дно. Но Валерик не стал их собирать, взял другую ликогалу. Пинцет проткнул упругий перидий. Показался густой, похожий на отсыревшую штукатурку порошок. Он был густо-сиреневый, с едва угадываемым розовым оттенком и пах неуловимо-терпко. Валерик наклонил шарик Ликогалы и высыпал немного спор на пропитанную водой бумагу. Плоть разрушалась, давая выйти новой жизни.

Лера шла, и при движении её металлически-коричневая куртка распахивалась. Тогда Валерик мог видеть сиреневую, с розоватым оттенком, футболку. Из-за её девчачьего, мягкого цвета Лера казалась беззащитной и неразвившейся.

Пакет с конфетами она прижимала к груди, словно боялась не донести.

Лев встал. Он надвигался на Леру жестко, как скальпель, готовый взрезать перидий, и заступил ей дорогу. Она молча остановилась и подняла на брата глаза.

– Купила? – резко спросил Лев.

– Купила, – тихо, но с вызовом ответила Лера.

– Ну давай...

– Чего – давай? – её голос дрогнул, горло сжалось в преддверии слез: Валерик ясно это слышал.

– Делись, – Лев издевался.

– Это наши конфеты, – Лера проглотила слёзы. Её голос снова был твёрд. – Мама вернётся домой и вас угостит. Если захочет.

– Скажешь, что сама слопала. Ну ради нас, сестрёнка! М? А то нам денег на конфеты не дают.

Лев протянул руку.

– Дай пройти, – сказала Лера и хотела оттолкнуть его руку, но Лев сделал неуловимое движение и, поднырнув ладонью ей под локоть, вытащил из кармана несколько десяток.

– Отдай! – в отчаянии крикнула Лера, потеряв, наконец, самообладание. Лев улыбнулся и поднял руку с деньгами. Он был высоким, девчонке нечего было и думать о том, чтобы допрыгнуть, но она всё-таки прыгнула два раза, стиснув зубы так сильно, что Валерик слышал, как они скрипнули.

Валерику было больно смотреть. Он подошёл ближе, словно надеялся, что, вспомнив о его присутствии, Лев смягчится. Но наличие лояльного зрителя только раззадорило Льва. Валерик с удивлением увидел, что брат дрожит от нервного возбуждения.

Пакет с конфетами Лера прижимала к себе согнутой рукой. Лев изловчился и дёрнул за краешек, торчащий из-под рукава. Пакет остался на месте, и только кусок целлофана, похожий на растопытрившую ложноножки амёбу, оказался зажат в его пальцах. Лера сильнее прижала руку, удерживая готовые раскатиться конфеты, и попыталась пройти вперёд. Лев снова заступил ей дорогу. Она шагала то вправо, то влево, но никак не могла опередить или обмануть его. Валерик видел, что Лера готова отчаяться.

– Не надо. Пусти её, – тихо сказал он.

Лев, казалось, не услышал.

– Не надо. Пусти её, – Валерик повторил громче и твёрже.

И Лев отступил. Не потому что испугался – Валерик знал это. Он думал, что брат устал от затянувшейся и бессмысленной шутки и только искал повод прекратить её.

Лев отошёл в сторону и дал Лере дорогу. Но она осталась стоять на месте, глядя исподлобья и крепко прижимая к себе рваный пакет.

– Чё вылупилась? – Лев спросил совсем зло. Он начал терять терпение.

Лера разомкнула губы и что-то тихо сказала. Валерик не услышал. Не услышал и Лев.

– Чё?! – повторил он, теряя остатки терпения.

– Деньги, – совладав с голосом, повторила Лера. – Сдачу. Отдай?

Лев опустил руки, разжал пальцы. Три десятки и обрывок целлофанового пакета, закружившись, упали на асфальт. Валерик бросился было поднять их, но едва не упал, споткнувшись о подставленную Львом ногу. Взглянув брату в лицо, он понял, что лучше ему не вмешиваться, и с болью в сердце отступил. Лера стояла у подъезда и смотрела на деньги. Ветер слегка поддевал купюры за краешки, будто намекая, что стоит хозяйке замешкаться, как он подхватит и унесёт их.

Валерик понимал, что Лера выбирает сейчас между двумя позорами: поднять деньги сейчас, на глазах того, кто их бросил, или сказать матери, что не справилась с первым в жизни взрослым заданием.

Ветер дунул сильнее, клочок целлофана взметнулся в воздух, а Лера присела на корточки и подобрала деньги. Когда она наклонилась, одна конфета выскользнула из рваного пакета.

Лера встала и посмотрела на коричневый с золотой кромкой фантик, потом обернулась и с ненавистью глянула на братьев. Подняла ногу и с размаху ударила по конфете. В её движении было столько злости, сколько не было в голосе Льва. Шоколад двумя тёмными крохотными волнами выступил из-под Лериного детского каблука. Она торжествовала, но не долго: конфета прилипла к подошве. Лера стряхивала её, а она никак не желала отлипать. Лев издевательски расхохотался.

Лера стиснула зубы, обняла кулёк обеими руками – чтобы ни одна конфета больше не сбежала – и стала яростно чиркать подошвой о ребро ведущей к подъезду ступеньки. Конфета размазалась о бетон, скомканный безобразный фантик обречённо повис на шоколадно-коричневом месиве... Лера скрылась в подъезде. Лев пожал плечами и молча, гордо подняв голову, пошёл в сторону стадиона. Валерик отправился за ним.

Вечером, когда тетя Ира угостила мальчиков конфетами, Валерик отказался. Тетя Ира ничего не сказала: просто положила конфету обратно в вазочку. Рваный пакет лежал в помойном ведре. На него накидали сверху спитой заварки и картофельных очисток.

Порошок ликогаловых спор, матово-серый, с еле заметным розовым оттенком, припал к напитанной влагой бумаге. Несколько гниющих щепок были брошены внутрь, чтобы обеспечить будущих миксамёб едой. Но Валерик медлил накрыть чашку Петри стеклянной крышкой. Ему не хотелось отрывать глаз от спор. Он знал, что зародыши будущих миксомицетов там, внутри, уже поняли, что время пришло. Ему хотелось бы видеть – сейчас, сразу – как начинает оживать спящая спора. Но он знал, что это невозможно. Нужно было ждать, когда лопнет оболочка и крохотная миксамёба появиться на свет.

Он очень жалел, что не может остаться с пророщенной ликогалойодин на один: чтобы видеть, как она развивается, нужен был микроскоп, а у Валерика был лишь бинокуляр, в который миксамёбы могли быть видны лишь при сильном напряжении зрения, да и то всего лишь как крохотные движущиеся точки.

А Валерику хотелось большего.

Лера... Она всё время менялась. Её внутренние движения были для Валерика так же трудноуловимы и так же несомненны, как движения миксамёбы, еле заметной в бинокуляр. Лера была такой же притягательной, неизученной, странной и фантастической – и при этом столь же реальной.

Её было так же трудно понимать.

Валерик подумал: это ведь было по-настоящему смешно – то, что и с Лерой, и с миксами он встретился случайно. Он просто не сопротивлялся естественному ходу жизни.

В выпускном классе Валерик испытывал Танталовы муки. Лев к тому времени уже закончил школу и поступил в университет на ПМК. Это была настоящая мужская специальность, такая модная, такая настоящая. Главное – востребованная. А Валерик более всего жаждал быть мужественным и востребованным. Но по математике у него был шаткий трояк, а без математики на факультете делать было нечего.

Хорошо давались Валерику химия и биология. Там всё всегда было четко, ясно и прозрачно. Он даже не утруждался тем, чтобы учить. Он слушал или читал, понимал и, раз поняв, навсегда укладывал кирпичик понятого в память.

Целый год Валерик метался между желанием и невозможностью учиться вместе со Львом. Он пытался подтянуть математику и нарочито не учил химию, но неизменно получал тройки здесь и "отлично" – там, и, наконец, сдался.

Факультет назывался ХБГ и мужчин тут почти не было.

Здание было старым, с дощатыми щелястыми полами и рассохшимися оконными рамами, со старыми учебными плакатами и чучелами птиц, и с навязчивым оттенком коричневого в каждой аудитории. Валерик поначалу принял место своей учебы таким, какое оно было, но поневоле должен был сравнивать.

Оказалось, что в старом здании нет спортивного зала, и потому студентов-биологов гоняли на физру в третий корпус. Как раз там учился Лев.

Здание ПМК было ненамного моложе корпуса ХБГ. Но потолки тут были выше, полы новее, окна впускали больше света, и стены имели довольно приятный, хоть и немного казённый зелёный оттенок. Даже на стене вместительного холла сохранилось панно с румяной крепкой женщиной со снопом в руках.

Тут легче дышалось и не пахло химикатами. И коридоры тут были заполнены студентами мужского пола.

Валерик и Лев ещё дома сравнили расписания и увидели, что их физкультуры идут одна за другой. Валерика это обрадовало, он ждал встречи с братом, но когда открылась дверь раздевалки и Лев вышел...

Валерик почувствовал себя ущербным. Он был раздавлен. Лев вышел в окружении таких же как он сам, крепких, высоких, мускулистых парней. Казалось, это не математики, а американская команда регби. Валерик тут же потерялся среди них, как в лесу. Мимо плыли могучие торсы. Накачанные мышцы были видны даже под пуловерами и свитерами. Дома Лев потом смеялся над ним, говорил, что у них на потоке подкачанных по пальцам пересчитать, все остальные – совершенно обычные, но Валерик не желал слушать. Ему всё вспоминалась картина в раздевалке. Яркое солнце светило в замазанное белым, забранное решеткой окно, пустые крючки для одежды мерцали крохотными завитыми бликами. ХБГшники переодевались, и каждый раз, когда кто-то взмахивал штаниной или рукавом, в воздух взлетала стайка прозрачных пылинок.

Валерик стянул майку и со стыдом взглянул на свой рыхлый живот, на котором возле светло-вишневой родинки алел крупный белоголовый прыщ. Перевел взгляд на очкарика Серёжу, невозможно худого и сутулого, потом посмотрел на Рому и Диму: среднего роста, с нормальными фигурами, но ничего выдающегося... Наверное, тут, в просторной и пустой раздевалке, которая только что была под завязку забита сильными и большими мужчинами, Валерик впервые ощутил жесточайший стыд от того, что выбрал бабский факультет.

И девочки за стеной взорвались хохотом.

Мучаясь комплексами, он совсем было потерял интерес к биологии, и вот тогда-то миксы нашли его.

Это было после первого курса. Валерик выполнял летнее практическое задание и бродил по лесам, собирая грибы-трутовики, а сентябре, вернувшись в вуз, засел за определители. Большинство грибов он нашёл в справочнике без труда, а вот один, светло-коричневый, подёрнутый легкой белёсой пленкой, определить никак не мог.

– Это не гриб, – раздраженно сказала ему преподаватель. Он поймал её на бегу, в коридоре и, видимо, в неподходящий момент.

– А что? – по инерции спросил Валерик.

– Миксомицет, я думаю. Если хотите узнать наверняка, спросите у Александра Николаевича. Он бывает по четвергам.

Валерик хотел выкинуть странный гриб, но потом в нём пробудилось смутное любопытство. Он ещё не слышал слова "миксомицет".

Кафедра была почти пуста. Работал только один компьютер, и за ним, лицом ко входу, на чёрной вертящейся табуретке сидел молодой человек лет двадцати шести. У него были густые тёмные волосы и приятная внешность голливудского актера, который нравился Лере, но имени которого Валерик из ревности не хотел запоминать.

Молодой человек сидел, глядя в экран и совершенно по-детски опираясь подбородком о кулаки. Поза у него была такой уютной, что Валерику захотелось подойти и усесться рядом.

– Здравствуйте, – чуть кашлянув, сказал Валерик.

– Здра-аствуйте, – тихо и медленно ответил молодой человек, чуть мяукнув на букве "а".

От батарей текло расслабляющее тепло, из открытой форточки струился морозный зимний воздух, яркое солнце вливалось в окно, пахло кофе и свежими булочками.

– Александр Николаевич... – начал было Валерик, предполагая, что этот красивый молодой человек точно не может оказаться микологом, но тот снова блеснул глазами и протянул:

– Да-а.

В его голосе звучали низкие бархатные нотки, похожие на мурлыканье.

– Это вы – Александр Николаевич?

– Да-а. А вы ко мне?

– Да. Наверное. У меня тут – вот, – и Валерик протянул спичечный коробок со странным грибом, похожим на маленький перепечённый кривобокий пирожок.

– Ну, это fuligo, – Александр Николаевич едва взглянул на коробок с грибом. – Миксомицет. Очень у нас распространённый. А в чём вопрос?

– Я думал – гриб, – Валерик растерялся и стал мямлить. – Не нашёл в определителе, решил уточнить...

– Нет, не гриб. Миксомицет, – Александр Николаевич резко и утвердительно кивнул и сразу перестал быть похожим на разомлевшего кота. – А вы как относитесь к миксомицетам?

Валерик растерялся ещё больше: он не знал, что отвечать.

– А как к ним можно относиться? – спросил он. – Это же просто... грибы.

– А вот и не грибы, – Александр Николаевич не смеялся, но смех, казалось, разлился по его фразе, как молоко по блюдцу. Слетая с его губ, слова как-то изогнулись и вывернулись, так что получилась залихватская, задорная рулада. И что-то в этой игривой интонации заставило Валерика слушать.

– А вы знаете, что их открыли совсем недавно? И называли "грибозвери", потому что первую часть жизни они проводят в движении и лишь потом застывают, приняв форму грибов? Знаете, что это одноклеточные, диаметр которых может достигать девяноста сантиметров? Знаете, что они занимаются любовью для удовольствия? Знаете, что передвигаются, решают задачки и управляют роботами? Знаете, что они одни из самых распространённых существ на планете? И что живут везде: и в лесу, и в городе, но их почти никто не замечает... И ещё что они бессмертны. Вот если бы вы всё это знали, у вас было бы к ним отношение.

И преподаватель снова повернулся к компьютеру и снова положил подбородок на кулаки. А у Валерика в груди что-то бухнуло. В голове заметались слова: движутся, любят, решают задачи...

– А как это? – спросил он и всё-таки подсел к преподавателю.

Так он начал изучать миксы. Это было странно, но заразившись чужой увлеченностью, чужой любовью, испытывая жгучий интерес к миксомицетам, он принял решение писать курсовик по ним не из-за этого.

– У тебя почти не будет конкурентов, – сказал Александр Николаевич. – В России миксами никто почти не занимается. Хотя зря. Шняжки, они прикольные.

И вот это побудило Валерика взяться за работу. Он хотел выделяться, и легче всего это казалось сделать там, где не было соперников.

Легче...

Точно так же ему казалось порой, что он влюбился в Леру именно из-за лёгкости выбора. Её просто не надо было выбирать. Она была тут, рядом, о ней можно было заботиться, её можно было видеть каждый день. И даже можно было прислушаться ночью и услышать её дыхание. Валерик часто лежал и прислушивался, и ему казалось, что слышит: из-за закрытой двери – и отделяет от дыхания всех остальных...

Лев часто подшучивал над Лерой. Иногда называл её обидными словами.

Александр Николаевич придумывал для миксомицетов тысячи нелепых имен, говорил про них "шняжки", "пупырки", чёрт знает, что ещё.

А Валерик так не мог. И к Лере, и к миксам он относился серьёзно и уважительно. Он старался называть их правильно. Он ставил их выше себя.

И ему казалось несправедливым, что и Лера, и миксы гораздо охотнее идут к тем, кто ими слегка пренебрегает. Он ревновал. Он был безумно горд и счастлив быть рядом со Львом и рядом с Александром Николаевичем, но именно их считал главными своими соперниками. Валерик хотел победить, чтобы иметь право диктовать свои условия, свои имена и названия.

Валерик закрыл чашку Петри и убрал её в ящик стола: в нижний, который открывать приходилось реже всего. Молодые миксы боялись света.

Спустя две недели Валерик повёз споры в сад. Он уже видел в бинокуляр едва заметное движение чуть вылупившихся миксамёб и хотел взглянуть на это поближе.

На улице было морозно, и, опасаясь, что только зародившаяся жизнь погибнет, Валерик долго кутал чашку Петри в старый шарф, оборачивал целлофановым пакетом и устанавливал на жесткое дно чёрной сумки, которую всегда носил на плече.

Ехать надо было долго: сад располагался на другом конце города. Валерик трясся в холодном трамвае, смотрел на красноносых людей, чьи глаза слезились от морозца, на иней на трамвайном стекле: не узорчатый, грязными иголочками, без затей, на лед, восковыми оплывами покрывший чёрные резинки окон, на пар, вырывавшийся при выдохе изо рта.

От скуки Валерик украдкой старался выдохнуть так, чтобы пар получался погуще, похожим на дым курильщика. Пар получился шикарный: густой и плотный, так что стало даже неудобно перед пассажирами трамвая. Но не успел Валерик устыдиться, как из белого прозрачного воздуха на него вынырнуло фантастически неправильное лицо. Это было лицо молоденького паренька, низкорослого, курчавого, опрятно одетого, и Валерик совершенно беззастенчиво вглядывался, пытаясь понять, откуда же берется ощущение, что оно состоит из двух половин. Потом он понял: глаза. Левый глаз у паренька был большим и блестящим, а правый – маленьким и тусклым. Он был как самодельная кукла, для которой не нашлось двух одинаковых пуговиц.

Паренек заметил, что на него пристально смотрят, и застенчиво улыбнулся. Валерик смущённо отвел глаза, и в момент, когда взгляд скользнул по странному лицу в последний раз, осознал, что дело всего лишь в ресницах и бровях. Слева они были ярко-чёрными, справа – прозрачно-жёлтыми.

Валерик отвернулся к окну. Он ехал и думал о том, как возникли такие ресницы и брови: родился ли человек с ними, опалил ли в огне, или специально выкрасил, чтобы выделяться из толпы...

Университетский ботанический сад, место Валериковой работы, раньше был окружён ветхими частными домами, а теперь оказался зажат между коттеджами. Асфальтовую дорогу перед ним приподняли, подсыпав грунта, и деревянный домик был почти не виден за насыпью.

Валерик спустился по деревянным, утонувшим в снегу ступеням, толкнул кривобокую калитку, и над ней зашуршали высохшие плети плюща, похожие на спутанные волосы под микроскопом.

Валерик прошёл в крохотный дворик, миновал "магазин" – беседку, где раньше продавалась рассада, а теперь хранились инструменты. Улыбнулся большой пластиковой бутылке, в которую посетители кидали деньги на прокорм уткам: сейчас там было больше снега, чем денег. И вошёл в домик, где работал.

Тут было очень тесно, но привычно и уютно. Валерик снял куртку, размотал шарф и, усевшись за компьютер, открыл документ с делектусом. В большой обувной коробке, шурша, перекатывались пакетики с семенами, которые надо было переписать. Но стоило Валерику потянуться за первым, как перед ним тут же возник Александр Николаевич. Он перегнулся через невысокий шкафчик, отгораживающий Валериково рабочее место, и со своей обычной полуулыбкой протянул:

– Что поделываешь?

– Думал заняться делектусом, – ответил Валерик, – а то всё как-то руки не доходят.

– Делектус – это хорошо. Только вот, слушай, у меня столько скопилось образцов... Съездишь в гербарий? Отвезёшь, а?

– Отвезу! – Валерик подскочил и тут же испугался, что движение получилось слишком резким. Он и сам хотел отпроситься сегодня в гербарий под предлогом работы над статьёй. Там, в гербарии, был микроскоп, в который можно было посмотреть народившиеся ликогалы. Они были подспудно связаны с Лерой, и в их разглядывании от этого образовывалась тревожащая интимность. Потому Валерик так и подскочил, услышав слово «гербарий», потому и ладони слегка вспотели, и сердце забилось.

Но Александр Николаевич ничего не заметил. Он просто принес сумку с образцами и похлопал Валерика по плечу – непонятно, зачем.

И Валерик снова поехал в трамвае через весь город, и снова мёрз и переживал за нежные миксамёбы.

В гербарии он быстро-быстро разложил выданные руководителем образцы по шкафам, которыми было уставлено тесное помещение гербария, и ринулся к микроскопу. Установил чашку под объектив, выбрал увеличение.

Споры набухли, многие начали лопаться. Несколько миксамёб уже выбрались наружу и кружили вокруг щепок, выискивая себе еду. Валерик видел эту картину не один раз, но всё равно любовался долго-долго, меняя увеличение. В гербарии больше никого не было, и Валерик наслаждался одиночеством. Он следил за миксамёбами, затаив дыхание. Их было много, а так хотелось найти среди крохотных точек одну-единственную Леру. Он был близок к тому, чтобы назначить вон ту амёбу... или эту... но сдался и откинулся на спинку стула, приподняв очки и потирая пальцами переносицу, чтобы снять напряжение с покрасневших глаз.

Невозможно. Невозможно было различить эти амёбы. Каждая из них называлась просто "миксамёба ликогалы", а значит, не имела имени. Вспомнился тот парнишка из трамвая. Валерик представил себе его лицо и вновь поразился тому, как человек может быть разным внутри одного себя. А потом подумал, что в их квартире, как в чашке Петри, всё происходило точно так же: туда оказались высыпаны споры, из которых вылупились миксамёбы валеры. И эти миксамёбы уже в детстве поняли, что иметь одинаковые имена значит не иметь никаких. И разделились на Валерика, Леру и Льва.

Валерик не знал своего отца: тот умер ещё до появления сына на свет.

Мать долго не рассказывала, как он умер; маленький Валерик просто жил со знанием того, что папа у него был, папа любил его и никогда бы не бросил, если бы был жив.

Однажды во взрослом разговоре он уловил слово "кладбище", и когда понял, что это такое, дёрнул маму за рукав и попросил:

– Мама, пойдём завтра на кладбище!

– Зачем? – она вздрогнула и уставилась на него широко раскрытыми глазами. Валерик до сих пор помнил тот испуганный, недоумевающий взгляд.

Он уже понимал, что спрашивает что-то неправильное, но всё равно договорил:

– Выкопаем папу.

Мама ничего не ответила. Она спросила, хочет ли Валерик колбасы, и Валерик с радостью сказал да, потому что колбасу ему обычно запрещали.

Потом, уже будучи взрослым, он всё-таки спросил про отца, и мать рассказала, что произошло это через пару месяцев после свадьбы. Отец работал на мебельной фабрике. Там случился пожар. Стружки, лаки, краски – огонь разошёлся быстро, за считанные минуты. Система тушения не сработала, и в общей суматохе отец ринулся кого-то спасать. Кого? Сложно было сказать. К тому моменту никого уже в цеху не было, но, рванув на себя дверь, отец дал огню вдохнуть полной грудью. Почувствовав свежий воздух, пламя с рёвом ринулось вперёд.

Отца вытащили, но, наверное, уже зря.

Три дня, мучаясь дикими болями, никого не узнавая, он умирал в больнице.

Через две недели, едва начав приходить в себя, мама узнала, что беременна.

Валерик представлял её ту, прежнюю, по старым чёрно-белым фотографиям. Их было две, и мама на них была так красива, что захватывало дух.

Волосы на её голове вились лёгкими волнами, мягкие тени лежали на худых скулах. Глаза были просто огромные, выделенные, словно нарочно, жирной штриховкой ресниц, и блик на зрачке, кажется, даже подрагивал.

Мама была маленькой, худенькой, вечно неуверенной в себе. Валерик ясно представлял, как она пришла к врачу в районную консультацию, и как крупная, резкая в движениях врач, почти не глядя на пациентку, выписала и впихнула ей в руки направление на аборт.

– Что это? – спросила мама.

– Направление, – нахмурившись, пояснила врач. – Вам, как вдове, разрешается и на поздних сроках. Но лучше всё-таки поторопиться...

– Я не хочу аборт, – тихо сказала мама. – Я хочу рожать.

И врач уставилась на неё, как на умалишённую.

– Зачем? – спросила она. – Нищету плодить? Безотцовщину? Вы хоть знаете, как вам будет трудно?

– Вы хотите всё у меня отнять? – прошептала мама. – Мужа нет. Ребёнка зачем забираете? Всё, что у меня осталось... от Вити...

И тут ей стало плохо. Мама упала в обморок. Её откачивали, глухой и далёкий врачихин голос ворчал, словно уходящий гром: "Хилая, слабая... Дохлая... Одинокая... Туда же – рожать. Да поставлю, поставлю я её на учёт!"

Теперь мама была совсем другой. Волосы её словно вытерлись: поредели и не укладывались больше мягкими волнами. Кожа обвисла на скулах, глаза утонули в морщинах, ресниц будто бы не стало вовсе.

Валерик часто задавался вопросом: когда же она стала такой? Тогда, сразу после потери любимого мужа? Или она поблёкла постепенно, с течением жизни? Или это случилось после предательства: резко, одномоментно?

Валерик любил маму и, наверное, не желал замечать её старения, пока оно не стало слишком очевидным.

Мама была ровно и спокойно счастлива, пока жила с отчимом. Валерик не был против маминого замужества, тем более что в его жизни появился отчаянно любимый Лев.

Дядя Витя тоже был вдовцом. Видимо, и с матерью они сошлись на почве общего горя. Он был высоким, сильным, басовитым и громким, заразительно смеялся и восхитительно играл на гитаре, когда приходили гости.

Мама совсем терялась на его фоне, но всё выравнивалось той искренней благодарностью, которую дядя Витя к ней испытывал. После смерти жены он остался совсем один с маленьким сыном. Ни убрать, ни постирать, ни приготовить толком не умел, в сад за ребёнком с работы никогда не успевал. Мама сильно выручила его.

Они жили вчетвером в маленькой квартире довольно счастливо – ровно настолько, чтобы дети никогда не задавались вопросом, счастливы ли они.

Всё изменилось с приездом Леры и тети Иры. Валерик был тогда уже достаточно взрослым, чтобы понимать, что происходит.

Однажды вечером телефон издал резкую трель межгорода. Мама подошла и, как всегда, расплылась в ласковой улыбке: она любила сестру. Потом нахмурилась, помрачнела, сказала: нет, нет места, тесно. Потом они долго ругались, и мама, наконец, сдалась.

Отчим тоже помрачнел и нахмурился. Все чувствовали себя неуютно.

Тётя Ира приехала из Смоленска через несколько дней. У неё было два огромных чемодана, две сумки и заплаканная Лера, которая норовила спрятаться у матери за спиной.

Тётя Ира наполнила квартиру навязчивым шумом, от которого нигде невозможно было скрыться. Она была маленькая, полноватая, с большой грудью, большими бедрами и ярко выраженной талией.

Тётя Ира вволокла чемоданы в комнату, отстранив дядю Витю, поискала глазами Леру, которая, как хвост, болталась у неё за спиной, шумно выдохнула и, плюхнувшись на стул, принялась обмахиваться попавшейся под руку газетой.

– Муж, – всё ещё задыхаясь, стала говорить она, – скотина, зараза такая, мало-что развёлся: с квартиры выжил. С Леркой-он выкинул. Ой, как мы на поезде ехали! – и она вдруг запрокинула голову и звонко захохотала. Тетя Ира хохотала, а Валерик смотрел на Леру, которая стояла сзади и нервно теребила уголок носового платка. Он, кажется, уже понимал, что эти люди что-то меняют, сдвигают и перемещают в их устоявшейся жизни.

Потом мама говорила:

– Он не может тебя выгнать просто так... ...ты имеешь право... ...у нас тесно... ...нас четверо, вас двое, сорок метров, даже меньше...

Тётя Ира возражала так, будто не слышала:

– Ой, говорю: ну как знала – отсюда не выписывалась. Ой, слава богу! Хоть город родной, хоть люди свои, не будут изголяться, как этот, да родня его. Ой, Люд, чего-то они мне не наговорили, чего-то я не наслушалась. И Лерку-он жалко. Она-он не виноватая ведь. Люд, ну вы-то свои, а? Ну проживем, чё...

Распаковывали чемоданы, полночи двигали кровати, трясли одеялами, менялись подушками. Валерик делал, что велели, Лев по-тихому отлынивал, Лера сидела в уголке, быстро и испугано взглядывая то туда, то сюда. И вот, наверное, тогда Валерик впервые осознал, что смотрит на неё не как на сестру. Он что-то нес мимо и едва не придавил Лере руку – тонкую ладонь, которой она держалась за краешек стула, словно боялась свалиться с него. Ладонь была узкая, пальчики – длинные, с нежными перламутровыми ногтями. Рука немного вздрогнула, когда Валерик взглянул на неё, и это нечаянное движение эхом отозвалось у него в голове, стояло перед глазами, когда он уже вовсе и не смотрел.

Подрагивание ладони. Так лопается оболочка споры, чтобы выпустить новорожденную миксамёбу.

Они стали жить вшестером в крохотной квартире. Для Валерика это была мучительная жизнь, полная нежной любви к двоюродной сестре. Он не находил себе места.

Сестра, сестра, сестра – вбивал себе в голову Валерик. Ничего не выходило.

Он считал себя больным, грязным, отвратительным. Он запрещал себе смотреть в Лерину сторону, шарахался от неё, чтобы случайно не коснуться. А она была маленькой, а в ней текла та же кровь.

Он не понимал, зачем маме сестра, и зачем этой сестре – дочь. Он считал, что было бы проще, если бы мама была единственным ребёнком в семье.

Освобождение пришло первого января.

Дядя Витя глядел, как дети вскрывают подарки, и хмурился.

– Ты чего? – спросила его мама.

– Да так, ничего. Смотрю только: Генка своей подарка даже не прислал. Мог бы...

– А чего ему слать? – хохотнула тетя Ира. – Не своя же. Не болит.

– Как – не своя? – дядя Витя нахмурился ещё больше. – Как?!

– Как-как. Как кока с маком, – тетя Ира, кажется, обиделась. – Ты, Витьк, на меня не думай. Ты жену спроси, она скажет. У меня-то просто вообще детей не может быть. Случилось так, то-сё. Ну и я Генку достала: возьмем сироту, мол. Ну так. Ну и взяли. Лерке три было. Ничего, прижилась. Да, Лерк?

Та только глазами сверкнула в ответ.

Поздно вечером Валерик вышел на кухню. Мама, домыв, наконец, праздничную посуду, отдыхала с чашкой чая и каким-то журналом.

– Ма-а... – протянул Валерик.

– Да! Чего не спишь? – испугано встрепенулась она.

– Не, всё в порядке, ма. Я спросить хотел...

Валерик сел на табуретку и поморщился: пластиковое сидение холодом обожгло его голые ноги.

– Спрашивай, – мама устало потёрла лоб, почесала глаз, и щека под ним покрылась крупной пылью ссыпавшейся туши. А Валерик пожалел, что вышел к ней на кухню в этот час. Наверное, именно тогда он впервые увидел, что мама сильно сдала, что глаза её скрылись под набрякшими веками, а ресницы выцвели и вытерлись.

– Ма, а Лерины родители: настоящие, я имею в виду, – они кто? Ты не знаешь?

– Да знаю... Сейчас вспомню, как Ира говорила. Отец, вроде, пьяница. Запойный, говорит. Спился, умер. Был, кажется, столяром при театре. Мать – актриса. Любила его, наверное. Когда умер – повесилась. Не пережила. Подробностей-то я не знаю, конечно. Вот то, что Ирке сказали. Ну всё.

Валерик задумался, опустил нос. Ноги согрелись и прилипли к табуретке. А мама продолжила:

– Как не побоялась Ирка? Я б побоялась. Алкаш, самоубийца...

Она задумалась. Её лицо выражало крайнее сомнение.