Текст книги "Миксы (СИ)"

Автор книги: Наталья Лебедева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

И тут Валерик вспомнил странность, которую давно заметил, но ни разу для себя не сформулировал: бомж не пах – он не пах, как обычно пахнут бомжи: потом, выделениями, болезнью, едой с помойки и сивушным перегаром. Он не пах вообще. Как не пахнет выделяемый миксами акрозин, при помощи которого они объединяются в плазмодий.

Валерик расхохотался. Он понял, что окончательно чувствует себя грибом, и успокоился.

Надо было идти греть кефир.

III.

А дни стояли по-прежнему холодные.

На следующее утро Лёля пришла до завтрака – в лагере ещё не зазвучал "Антошка, Антошка", и часы показывали половину девятого. Она привычно встала к плите: Валерик увидел её силуэт в окне, когда, почистив зубы, возвращался в дом из баньки.

Лёля шмыгала носом, и Валерик с раздражением подумал, что она плачет.

– Ты чего? – хмуро спросил он, вешая полотенце на крючок и ставя щетку в стакан на подоконнике.

– Дасмо'к, – просто ответила она.

– Так ты иди, отдыхай, – Валерик растерялся. – Что же ты встала?..

– А! – Лёля безнадёжно махнула рукой. – Сё 'авно 'аботать. А у тебя хоть тепло.

Она старалась не подходить к малышу, а если и подходила, повязывала на лицо косынку – углом вниз, как американский налётчик.

Валерик не возражал. Он просто вяло наблюдал и делал то, что должен, – без души и желания.

Наблюдать было интересно. Во-первых, он видел, что Данька ведёт себя с ним совсем по-другому. Сначала он был капризным и требовательным. Потом, словно поняв, что Валерика этим не прошибёшь, как будто замкнулся в себе. Стал меньше смеяться, меньше тянуть ручки, больше сидеть и сосредоточенно заниматься своими делами: смотрел книжки, прилаживал на палочку к о льца пирамидки, перекладывал по-разному игрушки.

Даня оживал только при Лёле, да и то не всегда.

В следующие три дня она забегала на дачу довольно часто, раза четыре в день, и Валерик заметил, что её насморк то стихает совсем, то резко усиливается, так что нос краснеет, глаза слезятся и голос становится хриплым и гундосым.

На третий день поздно вечером она едва не уснула у печки. Валерику показалось, что у неё температура.

– Я сейчас пойду, – виновато улыбнувшись, сказала Лёля. Глаза у неё были сонными и мутными. – Просто соберусь с силами, заставлю себя и пойду. Там так холодно, ты бы знал. У тебя тут просто рай.

– Где холодно? – спросил он. Не потому что было интересно, а потому что он привык поддерживать вежливые разговоры с хорошо знакомыми людьми. Вообще, в последние дни – Валерик заметил за собой такую особенность – он не хотел разговаривать. Не хотел – и не разговаривал. Просто его рот произносил какие-то слова, будто выбирая их на складе общих, не слишком значимых фраз, а голова в этом совсем не участвовала. Так было и теперь: мне холодно – где холодно? Кажется, выходило очень складно. И можно было думать о странной Лёлиной простуде, о её усталых глазах и о том, как плохо она сейчас выглядит. И о том, что когда уходит насморк, взгляд её становится пронзительным и въедливым, как у следователя, который хочет разобраться. А когда насморк появляется, она снова смотрит как воспиталка: строго, заранее зная, что ты виноват. И даже движения становятся резче. Лёля без насморка смущала его. Лёля с насморком заставляла чувствовать себя неуютно.

– На веранде.

– На какой веранде?

– Ну мы же живём на веранде. Воспитатели. Ты разве не видел? Застеклённая веранда сбоку от корпуса. И корпуса-то бог знает что: дощатые, щелястые. Детей утепляем, как можем... А веранда: стекло, рамы рассохшиеся. Сквозняки такие, что... Спим в свитерах.

– Переезжай ко мне.

Валерик даже обернулся, словно хотел услышать, кто это сказал. Он не хотел снова превращать дом в Ноев ковчег! Он хотел жить один. В крайнем случае – с ребёнком, потому что он имел на это полное право, а ребёнок не был ни в чём виноват.

– В смысле, – заторопился он, – в смысле, пока не потеплеет. Ну и пока нос не подлечишь.

И ещё он хотел добавить, что ни в коем случае не настаивает и не имеет в виду ничего такого, но было поздно.

– А можно? – жалобно протянула Лёля, и на губах её была просительная улыбка.

– Конечно, – отступать было некуда. – Тут печка, сруб бревенчатый, тепло. Ну и всё равно ты бегаешь туда-сюда каждый день, а будешь ходить в лагерь как на работу. Поправишься – баньку истоплю.

И Валерик снова отругал себя за слова про баньку: всё это выглядело неприличным намёком. Кроме того, хотелось, чтобы Лёля ушла.

А она осталась. Получалась странная семейная жизнь без отношений. Обязаловка, где Валерик был домохозяйкой, тогда как Лёля ходила на работу. Его мучило такое положение вещей. Впрочем, и Лёлин насморк постепенно проходил, и становилось всё теплее. Правда, дожди не прекращались, и скоро на даче стало душно и парко, как в тропиках.

Лёля поправилась и повеселела, и Валерик всё ждал, когда же она уйдёт обратно в лагерь, но она не уходила, а сказать прямым текстом было не то чтобы неудобно, но даже и неприемлемо: Лёля очень помогала, готовила, стирала, ездила в город за продуктами и даже пару раз не стала будить ночью Валерика: сидела с ребёнком, хотя утром должна была уходить на работу.

Валерик не хотел быть ей благодарен и всё-таки был.

Плазмодий арцириитоже сидел в своей щепке.

Когда миксамёба нашла себе пару и превратилась в респектабельную и сытую клетку с полным набором хромосом, она стала звать к себе остальных – таких же сытых и наполненных. Они пришли на запах выделяемого клеткой акрозина, их была сотня или две.

Все вместе они составили сгусток плазмодия, единую клетку, в которой свободно плавали ядра. Плазмодий арцириибыл маленьким, чуть больше сантиметра в диаметре. Он ползал между волокнами щепки, поглощая бактерий, собирая в себя оставшихся миксамёб, но наружу выползти пока не решался. Потоки воды несли к нему запахи гниющей древесины оттуда, где была поленница. Плазмодий теперь точно знал направление, в котором поползёт, когда кончится дождь – но не раньше, потому что струи воды могли смыть его самого в канаву, откуда не будет выхода и где ждёт верная смерть.

Он теперь уже не боялся света. Он ждал его и тянулся к нему.

И вот кончился последний дождь. Солнце начало припекать, и за несколько часов щепка почти высохла.

Валерик с тоской смотрел на лес, на листья деревьев, на которых догорали последние изумруды дождевых капель, и твердил про себя: "Уйди-уйди-уйди..." Проходившая мимо Лёля посмотрела на него и неуверенно улыбнулась: как человек, который услышал, что ему что-то сказали, но не расслышал, что именно.

И Валерик со всей очевидностью понял, что он опять здесь ничего не решает, а просто выполняет некую последовательность действий, которую непонятно кто утвердил. Словно миксомицет, миксамёба, которая обязана быть с кем-то вместе, и которая пыжится, испуская акрозин, и которая делает вид, что что-то себе выбирает, отказывая тому и этому партнёру, а на самом деле ограничена крошечной щепкой, за которую зацепилось определённое количество спор. И которая знает, что если не выберет ни одну из них, то станет просто расходным материалом в построении общего плодового тела.

Валерику стало страшно при мысли о том, что вся эта возня, которую он рассматривает под микроскопом – это и его возня тоже, один в один.

И в голову вдруг пришла сумасшедшая мысль: он захотел соскочить со щепки и посмотреть, нет ли любви и счастья за её пределами.

– Лёля, – сказал он, когда она в очередной раз проходила мимо, – а ты не могла бы завтра отпустить меня в город? Мне нужно уладить несколько бумажных дел. По телефону невозможно, нужно лично присутствовать...

– Хорошо, – ответила она, почти не задумываясь. – Конечно.

Валерику стало совестно.

– Я, наверное, о многом прошу, – сказал он, пряча глаза и украдкой дотрагиваясь до щеки, которая вдруг, как ему показалось, полыхнула огнём, – ты и так столько делаешь...

– Ну что ты! Это я тут живу, как принцесса, – Лёля засмеялась. – Брось! Конечно, съезди! У меня ещё ни один выходной за смену не истрачен. Я тебя отпущу, а потом вернусь в лагерь, а то я тебя стесняю...

И на следующее утро Валерик уехал.

Он навестил дома маму и даже успел с ней позавтракать, а потом пошёл в магазин. Оттуда он вышел с довольно пошлой и неудобной корзиной для пикника, в которой лежали скатерть, бутылка вина, хлеб, сыр и яблоки. Такой набор казался Валерику романтичным.

Цинично-романтичным, как он называл это про себя. От собственного цинизма у него по спине шли мурашки, но он чувствовал себя одновременно и заранее виноватым, и слегка возбуждённым.

Валерик вернулся в дачный посёлок ещё до полудня, но домой не пошёл, направившись к дачам, расположенным вверх по течению реки.

Земля ещё не просохла как следует, и на берегу местами было топко и грязно, но первые купальщики уже высыпали на берег.

Валерик глядел на них сверху вниз: как и напротив их дачи, здесь к реке тоже нужно было спуститься по крутой тропинке. Наконец он увидел ту, кого искал: молодая девушка купалась в совершенном одиночестве между двумя крупными камнями, торчащими из воды. Она заходила по грудь, отталкивалась ногами, делала один гребок и тут же боязливо разворачивалась, и, отплёвываясь и суетясь руками, плыла к берегу. Валерик понимал, почему: река была коварной, вдоль всего берега по дну шли глубокие ямы. И течение было сильным, особенно после дождей – в несколько минут могло доволочь до железнодорожного моста.

Девушка была некрасивой. Её новый, ярко-синий купальник подчёркивал болезненную, неправильную худобу. Кости выпирали из-под кожи, лопатки торчали так, что девушка казалась сутулой. Редкие волосы, намокнув, по-старушачьи липли к голове.

Но самым главным была её неуверенность. Валерик видел: девушка знает, что некрасива и стесняется этого. Он чувствовал её слабость почти как физический объект – потому что сам был таким.

Девушка вышла из воды, полежала немного на солнце, подставляя под лучи молочно-белую кожу, потом снова отправилась купаться – а Валерик всё смотрел на неё с берега, из-за куста жасмина.

Когда он начал спускаться, она стала выходить из воды и поскользнулась.

Валерик слетел по крутой тропинке, едва не упав, поставил – почти бросил – корзину на берег и по колено забежал в воду. Подхватил за локоть, вывел на берег.

Девушка, немного испуганная, но больше – взволнованная и ошеломлённая, разглядывала его, но локоть свой освободить не пыталась.

– Ну что вы... Ну что вы... – неуверенно повторяла она, пока Валерик решительно не отрезал:

– Даже и не думайте! Тут такое течение. Осторожней надо быть. А если бы упали?

– Ага, ага, – она соглашалась, мелко кивала и моргала испуганными глазами. Глаза у неё были не слишком малы, но при этом как-то невыразительны, словно их и не было вовсе. Может быть, дело было в белёсых ресницах, может быть – во взгляде, в котором напряжённая сконцентрированность соседствовала с полным отсутствием мысли.

– У меня тётка тут тонула, – девушка наконец смогла выдать что-то членораздельное. В молодости. В водоворот попала.

– Ну вот видите, – протянул Валерик.

Разговор завязался. Они поболтали немного о реках и тётках, потом Валерик упомянул, что давно затеял пикник, и вот наконец представилась возможность... А девушка, Лиля, вдруг испуганно обратила внимание на наполовину вымокшие Валериковы шорты.

– Ерунда, – сказал он. – Жарко. Быстро высохнут.

– А может, вам домой, переодеться? – участливо спросила Лиля.

– Я далеко живу, – впервые в жизни ложь давалась Валерику так легко и была такой приятной. Он смотрел на девушку, видел, как она некрасива, и испытывал удовольствие, обманывая её. – На том берегу.

– Ух! – удивилась Лариса.

– Ага, – Валерик непринуждённо рассмеялся, – решил сменить обстановку. Хотел уйти подальше от дачи, выпить вина и помечтать, глядя на реку. Но оказалось, что одному не мечтается.

И когда они пили вино из красивых, специально для этого купленных бокалов, Лиля спросила:

– А где именно ваша дача?

– У самой станции. Синий домик. Дощатый. С палисадником.

– Знаю, знаю! Там сирень растёт.

– Нет, у нас не сирень. У нас акация.

Лиля от вина раскраснелась, забыла, что некрасива, и похорошела. Её взгляд стал почти осмысленным. Она стала кокетливо запрокидывать голову, смеясь, и держала стакан очень изящным жестом.

Валерик веселил её. В голове вдруг всплыли глупые Лёвкины анекдоты, которые он рассказывал в компаниях, потом Валерик поймал себя на том, что неосознанно копирует его манеру поведения и мелкие характерные движения.

Это было весело. Девушка не нравилась совсем, но происходящее возбуждало. Валерик никогда прежде таким не был.

Потом они решили, что пить вино на берегу очень жарко. Солнце поднялось совсем высоко, и Валерик чувствовал, как шею пощипывает от пристающего к коже загара. Лиля предложила пойти к ней: родители уехали и должны были вернуться только к вечеру.

На Лилиной даче и вправду была прохладная веранда. Тут стоял старый диван, прикрытый белым покрывалом в разноцветную тонкую полоску и старая, обшарпанная полированная тумбочка. За диваном был узкий подоконник, а на тумбочке примостилась древняя лампа на бронзовой подставке и с абажуром с кисеёй. Больше на веранде не было ничего.

Лиля ушла в дом, чтобы переодеться, и вернулась уже в лёгком платье, больше похожем на домашний халат. Валерик заметил, что она слегка подкрасила глаза и расчесалась. "Как трогательно!" – цинично сказал он про себя.

Они быстро допили вино, съели сыр и яблоки.

– Я пойду, – сказал Валерик и наклонился, чтобы поцеловать Лилю, словно бы на прощанье. Та охотно подставила губы. Губы хранили прохладу и вкус яблок и, немного, – вина, и целовать их было очень приятно.

Потом Валерик стал настаивать, а Лиля – отбиваться. Он чувствовал, как её ладони упираются в его грудь, подбородок, в плечи, слышал, как она что-то бормочет, кажется, уговаривая подождать, и даже отвечал ей, что-то бубнил, извиняясь, приводя доводы, но спустя минуту уже не мог вспомнить ни одного произнесённого слова...

Его возбуждала мысль о том, что он вырвался из мелом начертанного круга, где в линию сомкнулись буквы имени "Лера".

Корзину для пикников Валерик забыл на Лилиной даче.

Он шёл, высоко поднимая ноги, чтобы не запнуться о выползшие на тропинку сосновые корни – шёл медленно.

Приятная истома сменилась странным послевкусием, от которого было неприятно во рту и слегка подташнивало.

Валерик вдруг стал думать о том, что никуда так и не вырвался и ничего самостоятельного не совершил.

Лиля ведь тоже ждала его. Звала, как миксамёба, изо всех сил испускала акрозин одиночества, который плыл вниз по течению и, кажется, доплыл до Валериковой дачи. Он не завоёвывал её, он ничего не делал. Он взял то, что было доступно, как берёт то, что доступно, подвижная клетка.

Ну что ж – он понял это. Для этого ему, как и миксу, пришлось заняться любовью и расстаться, не оставив потомства.

На душе было погано. Видеть Лёлю совсем не хотелось. Он как будто был в чём-то виноват перед ней.

В своём дворе на дровах Валерик заметил крохотное желтоватое пятнышко плазмодия – возможно, арцирии. Он присел на корточки и вгляделся: плазмодий как плазмодий. Маленький, жёлтый, плоский – не начавший ещё превращаться в плодовое тело. Он, видимо, был ещё в движении, ещё искал место повыше и посолнечнее, чтобы его оболочка подсохла и споры разлетелись как можно дальше.

Валерик чуть тронул его пальцем. Было приятно. Как целовать прохладные, пахнущие яблоком женские губы.

Плазмодий размеренно полз. Он был слишком мал, чтобы его движение можно было заметить, но как только последние клетки влились в него, он взял курс на поленницу – оттуда текли заманчивые запахи гниения. Внутри него уже не было отдельных клеток, он сам был одна большая клетка со множеством ядер, купающихся в вязкой полупрозрачной жидкости.

Плазмодий полз, внутри него закручивались вихри крошечных торнадо. Как атмосферные фронты на метеорологической карте, они стремились вперёд, к поленнице. Сзади плазмодия оставался хвост – тонкая струйка отстающих. Впереди была широкая взбухшая полоска, похожая на гребень волны.

Валерик шёл к дому и думал – в который уже раз – о странных превращениях микса. О том, как это может быть, что сотни клеток, слившись в единый организм, начинают вдруг действовать так слаженно и сообща, и это при отсутствии видимых связей. И он ещё мог представить, как они передают друг другу информацию, но представить, какая клетка, какая часть плазмодия принимает решение – он категорически не мог. Так же как представить, что все клетки принимают одно решение в один момент, словно только одно решение в жизни может быть единственно верным.

Валерик точно знал, что не бывает единственно верных решений: иначе каждая человеческая ошибка была бы преступлением.

Лёля, ожидавшая, что Валерика не будет до позднего вечера, обрадовалась и быстро убежала в лагерь. Валерик хотел было спросить её, что она будет делать там в выходной, но постеснялся.

А вечером приехала мама.

Валерик не ожидал, что она приедет. Он каждый день звонил, отчитывался о том, что он ест и как работает над статьёй.

– Я хотела посмотреть на тебя своими глазами, – сказала мама. – А где Лера? А почему у вас столько смесей? Она что, не кормит грудью?

Ложь придумалась быстро.

– Лера? Уехала. В город. На День рождения к подруге. Завтра будет. Смеси? Да, молока у неё почти уже нет... Знаешь, она всё-таки очень переживает из-за Льва.

– Н-да... Валерий, конечно, нехорошо поступил... Ну да Бог им судья. А тебя, я смотрю, приспособили-таки в няньки!

Валерик защищался. Защищал Леру, себя, Даню и весь тот странный образ жизни, который вёл в последние недели.

– Мам, я сам его очень люблю! Мне же в удовольствие! И потом, Лере тоже надо дать отдохнуть: не чужой же человек.

Мама оставила его в покое. Она встала к плите. Валерик сидел на диване и всё смотрел на её жидкие выцветшие кудряшки, которые вздрагивали каждый раз, как она нажимала на нож, на сутулые плечи, на талию, уже расплывшуюся и неотделимую от бёдер... Мысленно обращаясь к этой спине, он проговаривал про себя пламенные монологи в защиту Леры, он был ей адвокатом и другом, он прощал и оправдывал каждое её движение, каждый поступок, каждое холодное, пренебрежительное слово.

Но мама больше не обличала, и больше не язвила по её поводу. Она молча готовила еду, и со сковородки уже тёк запах отбивных, которые могла приготовить только она, и жареной картошки. И салат она сделала, как Валерик любил: с луком, редиской и щедрой майонезовой приправой, а не ту масляную гадость, которую он вынужден был есть из-за Леры.

Мама была такой трогательной: кудряшки, нежный взгляд, молчание, которое не обязательно было нарушать...

А потом мама поставила на стол тарелку, и на отбивной лежал сделанный из редиски и огурца цветок – как в детстве. И вдруг оказалось, что можно быть ребёнком и ни о чём не думать, ни за что не отвечать. Это было ощущение абсолютной свободы – забытое чувство.

Мама накормила и искупала Даньку, поиграла с ним и уложила спать, вымыла посуду, а Валерик просто смотрел, как она это делает.

Это было продолжением той же свободы, маминым подарком, который она делала сыну с удовольствием и без усилий: ей, казалось, как раз нужен был маленький мальчик, за которым она могла бы ухаживать, и чью ответственность могла бы взять на себя.

И в Валерике вдруг поднялось странное чувство: он впервые подумал, что мама лучше Леры и что значит для него больше.

Лера теперь раздражала. Он вспоминал, какую она неаппетитную ела по утрам овсянку. Как обидно смотрела, стоило сказать что-то поперёк. Как легко, не спросив согласия, сбрасывала ему ребёнка. Валерик припомнил ей и нынешнее исчезновение. Он не знал, где её носит. Лерин телефон молчал, ожив лишь однажды. "Я в порядке, " – бросила Лера в трубку и снова оказалась вне зоны доступа.

Разбирая на ночь постель, Валерик вспомнил, как она скользнула к нему под одеяло. Теперь ему было очевидно, что в этом жесте не было ни любви, ни искреннего желания. Это был просто способ сказать "спасибо" и "извини".

Мама легла в одной комнате с Даней, и Валерик впервые за много ночей провалился в такой сон, где не надо слушать, а можно только спать.

Утром мама сказала ему: "Я ушла," – и уехала на работу. Пришлось проснуться. Даня уже сидел в кроватке и радостно мусолил пухлый кулачок.

Валерик тяжело и грузно присел на Лерину кровать. Ему казалось, что если бы только ему дали поспать ещё час, всё было бы хорошо. Но проверить было нельзя, и он сидел, хмуро глядя на маленького улыбчивого племянника.

Раньше Валерик утешался, думая о Лере, но со вчерашнего вечера он больше не любил её, и больше не знал, что ему делать.

Валерик подумал, что хорошо, когда кто-то тобой управляет. Теперь идея, что он может быть роботом, которым руководит крошечный плазмодий, показалась ему даже забавной. В неё можно было даже поверить – не всерьёз, конечно, так, ради игры. Ради того, чтобы чувствовать себя лучше.

И если им и в самом деле управляли, то, значит, не зря к нему шли все эти женщины: и Лера со своим "извини", и Лиля с её одиночеством, и Лёля...

Да, если следовать этой логике, Лёля появилась на даче не просто так. Валерик усмехнулся: что ж, пусть теперь будет Лёля. Это, по крайней мере, интересно. На душе стало немного радостнее.

В этот день к вечеру снова похолодало. Зарядил дождь.

И Валерик снова предложил Лёле жить у него. Предложение получилось двусмысленным. Он произнёс его таким тоном, что Лёля даже вздрогнула и долго размышляла, прежде чем сказать "да".

Но легла Лёля не с ребёнком, а попросила вытащить хлам из другой маленькой комнаты. Валерику это тоже показалось хорошим знаком, словно она оставалась на даче не няней и не домработницей, а в каком-то ином качестве.

Валерик сам вставал к Даньке и утром поднялся рано, чтобы приготовить завтрак. Лёля улыбнулась, увидев красиво накрытый стол, и с удовольствием поела.

Подавая чай, Валерик наклонился так, что его щека на мгновение прижалась к Лёлиной макушке. Она отстранилась, но, на его взгляд, не сильно и не очень решительно. Словно давая ему понять, что в целом не против, но...

Да, игра должна была быть, Валерик был согласен. В этом тоже была своя прелесть, своё маленькое чудо. Острота.

Днём, когда она прибежала на дачу во время тихого часа, Валерик всё время старался коснуться её, но Лёля стала нервно отстраняться, и он понял, что переборщил. Тогда Валерик сменил тактику и принялся ухаживать романтично. Гуляя с Даней по лесу в перерывах между приступами дождя, он срезал плотный кусок сосновой коры и за пару часов вырезал из него цветок, похожий на лилию. Лёля вспыхнула румянцем, принимая подарок. Впрочем, в остальном она так и осталась задумчивой и замкнутой, и только иногда строго взглядывала на Валерика воспиталкиными глазами, холодными, как заоконный дождь.

Валерик не знал, с какой стороны к ней подобраться, и вдруг вспомнил, как рассказывал ей про миксы, и какой заинтересованный и оживший был у неё взгляд.

– Помнишь, – осторожно начал он, когда они оба смотрели телевизор, а Даня копошился между ними на диване, – я тебе рассказывал про миксы?

– Про что? – Лёля удивлённо вскинула брови.

– Про миксы. Которые изучаю.

– Смутно, – и она вновь стала смотреть в экран.

– Я тут видел один плазмодий, возможно, арцирию, на поленнице. Сейчас, в дождь, он, конечно спрятался внутрь какого-нибудь полена... Они вообще нежные, боятся, что потоки просто смоют их вниз и не дадут оформиться... Так вот, я могу показать его тебе, как только кончится дождь. Может быть, удастся даже отследить, как плазмодий движется. Ну и как образовывает плодовое тело – конечно.

Говоря, Валерик разволновался: Лёлин взгляд не ожил, и интереса в нём не появилось.

– Да не обязательно, – равнодушно ответила она. – Пусть себе... живёт.

Валерик не нашёл, что ответить. Он сидел и думал: когда же она притворялась, тогда или теперь?

Ночью шумящий за окном дождь напомнил почему-то о Лере. И Валерик вдруг подумал: а вдруг она заявится сейчас и помешает ему и Лёле? Мысль об этом наполнила его отвращением и неприязнью.

Лёля могла бы стать ему хорошей женой. Там, где она появлялась, сразу становилось уютно. Она умела готовить и чисто убираться. Если была в настроении, хорошо ладила с детьми. И была довольно красивой, пусть и не настолько, чтобы будить в Валерике сильные чувства. Кроме того, однажды она проявила интерес к Валериковой работе. Пусть мимолётный, этот интерес был важен ему: казалось, теперь, зная, чем он примерно занимается, Лёля не могла бы считать его пустым местом.

Он почти планировал свадьбу, почти прикидывал, как они будут жить.

А на следующий день Лёля ожила. Глаза её снова стали внимательными и оживлёнными. Валерик подумал: может быть, на неё плохо действует дождь? Дождь как раз кончился, и сквозь облака то и дело проглядывало тёплое солнце.

Лёля вбежала во двор, сияя улыбкой, и закричала Валерику:

– Спиногрызы делают вид, что спят! Я свободна!

– Здравствуй, – ответил Валерик. – Есть будешь?

– Господи, ты такой классный! – и она налетела на него, обняла и поцеловала в щёку.

А потом они сидели за столом, ели вкусные бутерброды, которые Валерик соорудил из жареного хлеба, майонеза, чеснока, помидора, варёного яйца, зелени и шпрот, и болтали. Лёля всё время шутила. Валерик давился масляными шпротами, и жёсткий поджаристый краешек булки царапал ему нёбо.

– Я заварю чай, – сказал он, отсмеявшись в очередной раз.

– Сиди, – Лёля вспорхнула с места и бросилась к чайнику. Нажав кнопку, замерла у Валерика за спиной. Её ладони будто сами собой опустились на Валериковы плечи, и Лёля принялась тихонько массировать их. В голове у Валерика зашумело. Он даже на секунду испугался, что потеряет сознание, но потом понял, что шумит не столько голова, сколько закипающий чайник. У Лёли были очень сильные пальцы. Она мяла плечи жёстко, но в то же время не больно.

– Просто удивительно, что тебя так часто отпускают с работы, – сглотнув, проговорил Валерик. От Лёлиных прикосновений в его животе рождалось возбуждение, и он произносил слова в надежде пригасить его.

– Да почему? Сейчас дети по корпусам. Тихий час. Ну и чего мне там сидеть?

– А если... – Валерик снова сглотнул, – если что-то случится?

– Да я же не одна. Есть второй воспитатель. Тренер есть. К тому же, тренеры с ними гораздо больше возятся. Это ж их дети, они лучше знают, что лучше. Мы так, на подхвате.

– А если начальство тебя хватится?

– Скажу, что обходила территорию, – Лёля пожала плечами. – Подумаешь. Да и... – она сделала паузу, в которой слышалось колебание, словно она подбирала следующее слово, – напарница прикроет.

– Она, наверное, тебя уже ненавидит. Ты всё здесь и здесь...

– Нет. Нет. Она у меня добрая. Всё понимает. Думаю – понимает... Я бы её поняла...

Чайник щёлкнул кнопкой. Лёля перестала массировать Валерику плечи и пошла заварить чай. А когда ставила перед ним чашку, наклонилась так, что в глубокий вырез её майки он увидел красивую грудь, едва прикрытую крохотным кружевным лифчиком.

Леры больше не было. Она таяла вдали, её волосы цвета арцириибольше не волновали... Кому какое дело могло быть до Леры, если рядом, живая и тёплая, была Лёля?

Ей пора было уходить. На крыльце она немного задержалась, чтобы завязать шнурок. Она сделала это нарочно, и в её движении было много голливудской пошлости, но Валерик не мог думать о хорошем вкусе. Он замер и любовался и ожил, когда она уже выбежала за калитку.

И вдруг там, за калиткой, раздались голоса: возбуждённые, на повышенных тонах, словно кто-то ссорился, и один голос, кажется, принадлежал Лёле. Валерик кинулся туда, но вдруг калитка распахнулась, и во двор ввалился акрозиновый бомж. Его ноги были чуть согнуты в коленях, руки – широко расставлены, на опухших губах играла бессмысленная широкая улыбка. Он был похож на подвыпившего дядюшку, который собрался поиграть с любимым племянником в карусель: подхватить на лету и закружить вокруг себя, и словно призывал Валерика: ну же, беги! прыгай!

Валерик в нерешительности остановился. Сделал шаг влево, потом вправо. Бомжа было не обойти. Он тоже шатался вправо и влево, и смеялся, как будто верил, что Валерик принял игру и веселится вместе с ним.

Голоса за забором стали как будто громче и злее. Валерик махнул на бомжа рукой. Он влетел на веранду, запер за собой на щеколду дверь и побежал на второй этаж, к окну, из которого было видно дорогу за забором.

Лёля всё ещё была там. Она стояла, опустив голову, а кто-то удалялся от неё через подлесок. Валерик не успел рассмотреть, кто. Сквозь плотные кулисы, сотканные из молоденьких пушистых сосёнок, он видел лишь что-то белое: рубашку или футболку.

Потом и Лёля пошла вслед за этим белым – в сторону лагеря. Она казалась подавленной, и первая мысль, мелькнувшая у Валерика, была: кто-то устроил ей сцену ревности.

А вечером она снова была другая. Держалась так, словно точно отмерила полтора шага своего личного ненарушаемого пространства. Валерик чувствовал, что сходит с ума.

Он смотрел на её напряжённую спину, на движения рук, когда Лёля резала овощи, отводя далеко назад пухлый локоть с острой торчащей косточкой, и это резкое движение, казалось, говорило "не подходи". Но Валерик видел и привлекательную грудь в глубоком вырезе майки, и плотно натянутую на бёдрах ткань. Он не смог сдержать искушения, подошёл к Лёле сзади и остался стоять в полушаге, ощущая текущее от Лёли тепло. Та, нахмурившись, обернулась:

– Что?

– Нет, просто, – ответил Валерик. – Смотрю, как ты готовишь.

– Осторожно. Нож острый. И мне неприятно. Не люблю, когда за плечом...

Валерик отошёл, совершенно не понимая, почему она теперь так холодна с ним.

Чтобы остыть, он вышел на улицу. Вечер был приятный, тёплый, с лёгкими нотками прохлады. Мелкие пташки что-то выпевали в кустах, разросшихся между дачами на задней улочке, по которой редко кто ходил. Дрозды сновали со двора на двор. Крохотный лягушонок выпрыгнул из-под Валериковой ноги и испуганно забился, запутавшись лапкой в траве. Валерик вспомнил, как в детстве они со Львом ловили лягушат: просто держали в руках и выпускали. Было приятно ощущать, как в руке бьётся что-то живое, зависимое, симпатичное и совсем не противное на ощупь...

Он ужинал, мыл посуду, потом читал Дане на ночь народные сказки. Знакомые слова перекатывались во рту, будто крохотные сладкие монпансье. Он мог читать и не думать, потому что слова, интонации, ритм было отшлифованы чтением мам, бабушек и прабабушек. "Бежит Колобок по дорожке..."

И пока Валерик перекатывал языком слова, прижимал их к нёбу, легонько ударял зубами, он думал, как хорошо сегодня поступил, избавив Лёлю от домашних хлопот. Она почти отучила его стоять у плиты и возиться с племянником в то время, когда была дома. И её мало заботило, чем он занимается, когда она берёт на себя обязанности по дому. Валерик мог бродить по лесу, или писать статью, или отделывать второй этаж, или вообще ничего не делать – Лёля ни разу не бросила на него ни одного укоризненного взгляда.