Текст книги "Миксы (СИ)"

Автор книги: Наталья Лебедева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Валерик подумал, что зря выбрал миксы темой исследований. Да, простор для творчества был: никто кроме него не собирался разыскивать и описывать виды, живущие в регионе. Но он не мог найти ни одного микса самостоятельно. Значит, не мог ничего описывать. А использовать Александра Николаевича, как фразнцузы используют свиней, чтобы искать трюфели, он, конечно, не мог.

Его голова опустилась, взгляд упал на бревно, а там, на самом краешке, росло оно, крохотное ажурное чудо. Высоты в арцириибыло не больше сантиметра, и Валерик встал перед ней на колени и склонил голову, чтобы рассмотреть.

Из бревна поднимались тонкие, как волос, ножки. Каждая заканчивалась еле заметной чашечкой, а в ней покоился наполненный спорами мешочек, вытянутый, похожий на сплетенный из ниток и накрахмаленный пальчик микроскопической перчатки. Арцириябыла нежно, песчано-жёлтой, с лёгким оттенком рыжины. Такая арцирияназывалась обвелатой.

Он бросился в дом, схватил коробок – вот этот самый, с бледно-красной, словно заранее выцветшей этикеткой – и вытряхнул остававшиеся там спички в мусорное ведро. Взяв нож, Валерик осторожно отколол от бревна щепку с Обвелатой и поместил миксомицет в картонный плен коробка.

Потом оказалось, что спички были последними. Валерик даже не удивился. С ним всё время случались такие истории. Пришлось идти по соседям.

Арицирия обвелата, найденная рядом с домом, казалось, открыла ему глаза. На следующий же день по дороге на маршрутку он нашёл сразу два пня с коматрихой негра. Потом рекой потекли другие, и теперь их, найденных, было уже больше двух тысяч.

Валерик смотрел на старый коробок, зажатый в руке. Найденный в кармане. Это было похоже на побег из какой-нибудь "Истории игрушек". Как будто арцириязабралась в куртку в надежде потом выпрыгнуть где-нибудь поближе к даче. Он не помнил, как клал её в карман.

Валерик поднял глаза к потемневшему небу и подумал, что если бы споры миксомицета оказались сейчас рассыпаны в траве, то они напитались бы грядущим дождём, набухли бы, лопнули и снова стали жить...

Незаметно для себя он толкнул пальцем коробок. Картонная стенка, чуть прогнувшись, въехала в крышку. С другой стороны открылась маленькая тюрьма. Валерик осторожно тряхнул коробок. Из-под крышки, подпрыгнув, выехали тоненькие, поблекшие кружева обвелаты, такие потрёпанные, словно микс нарочно старался разжалобить его; показалась легкая пыль высыпавшихся из спорангия спор.

– Отпустить тебя? – тихо спросил Валерик у коробка. Арцирия обвелатане шевельнулась. Она всё ещё притворялась растерзанной и мёртвой. Сердце Валерика дрогнуло.

– Отпущу, – пообещал он и открыл коробок побольше, потом, поколебавшись, снял крышку вообще. Покачал коробочку на открытой ладони, а потом, резко взмахнул, как делают те, кто отпускает на волю голубей. Или как кидает невеста свой свадебный букет.

Легкая, высохшая оболочка миксомицета взлетела в воздух. И в этот момент дунул ветер, дунул прямо в лицо – так сильно, будто давал пощечину. Валерик зажмурился. В носу у него засвербило. Он даже подумал, что мог вдохнуть часть миксомицетовых спор... Это было даже смешно. Но если так, то теперь они с арцириейокончательно породнились.

Казалось, дождь пойдёт непременно. Но ветер словно сдул облако с неба. Оно очистилось, снова выглянуло солнце. И в солнечных лучах ярко блеснул капот подъезжающей машины. Машина остановилась у дачных ворот.

На заднем сиденье Валерик разглядел Леру.

Она всё-таки приехала.

Лера вылезала из большого автомобиля, широкого, плоского, распластавшегося по земле и тёмно-зелёного, как крокодил. Малыш спал у неё на руках, разморённый долгой дорогой. Лера тут же перекинула его Валерику – он едва успел подхватить – и принялась разминать затёкшие руки. Малыш был уже тяжёлым, головастым и, когда не спал, весьма подвижным. Ему было уже почти пять месяцев.

Выглянуло солнце, и Лера благодарно подняла к нему лицо. Пышные длинные волосы рассыпались по плечам, легли на спину. Валерик в который уже раз залюбовался их цветом, песчано-жёлтым, с лёгким оттенком рыжины.

У Леры было очень усталое лицо. Какое-то серое, с мешками под глазами. Не сказав ни слова, она прошла мимо Валерика в дом.

Вслед за ней из машины вышел молодой, лет двадцати трёх, парень: огромный, с бицепсами, едва не разрывавшими рукава тонкой футболки, с бычьей шеей и широченными плечами. Он, так же молча, как Лера, вынул из багажника две огромные сумки и коляску и, подхватив всё разом, как будто это ничего ему не стоило, понёс вещи к крыльцу.

Когда парень проходил мимо, Валерик неуверенно кивнул. Сначала ему показалось, что он видел этого человека на одной из вечеринок, где был вместе с Лерой и Львом. Потом Валерик усомнился. Он шёл к дому, прижимая к себе тёплого, разомлевшего малыша, и мучительно раздумывал, как называть гостя: на ты или на вы. Но называть не пришлось. Парень поставил сумки и коляску на крыльце и молча ушёл, махнув на прощанье рукой. Мотор зажурчал и утёк вместе с машиной.

Лера была где-то в доме. Валерик потоптался перед дверью: он не мог открыть её сам, пока на руках у него был спящий ребёнок.

Пришлось сесть в плетёное кресло на крыльце. Он сидел так минут двадцать, пока Лера всё-таки не вышла на крыльцо. Она переоделась в старые джинсы, белую футболку и джинсовую короткую куртку. Всё это очень шло ей, хотя для поездки с крепким парнем она предпочла более легкомысленную одежду.

В руке Лера держала недоеденную булочку.

– Спит? – спросила она, усаживаясь в соседнее кресло и слизывая белые крошки с нижней губы.

– Спит, – тихонько ответил Валерик, а потом прибавил: – Крепко.

Лера улыбнулась.

– Не много вещей на один вечер? – спросил Валерик, взглядом указав на сумки. – И как ты поедешь обратно? Или он вернётся?

– Нет, не вернётся. Мы надолго приехали, братишка, – и Лера нервно усмехнулась. – Дышать приехали свежим воздухом. А то в квартире... душно.

Лера сделала перед словом "душно" такую красноречивую паузу, что Валерик понял: пока его не было, они не на шутку поругались с мамой.

Хотя не будь этой крошечной паузы, этого еле заметного нажима, он вряд ли воспринял слова не буквально.

Лере всегда было мало воздуха. Пока мамы и Валерика не было дома она распахивала настежь все окна. Мама сильно ругалась. Лера огрызалась в ответ.

– Мама тебе что-то сказала? – спросил её Валерик.

– Да нет, – Лера пожала плечами. – Просто тут ребёнку лучше. Правда?

И Лера внимательно посмотрела на брата. Валерик смутился.

– Так-то оно так, – сказал он задумчиво, – вот только как же?..

Лера засмеялась: громко, так что малыш недовольно заворочался у Валерика на руках.

– Ты чего смеешься? – почти обижено спросил Валерик.

– Вот это фраза! – Лера криво усмехнулась. – Умеешь ты, братишка, красиво сказать.

– Я имел в виду, – Валерик расстроился и даже немного разозлился, – что мне завтра на работу. Я хотел уехать сегодня на восьмичасовой маршрутке.

– Ну и едь, – Лера отвернулась и равнодушно откусила ещё кусочек булочки. Снова слизнула крошки с губы. Стала медленно жевать.

– А как же вы?

– А что – мы?

– Одни тут будете ночевать?

– Ну и что? – Лера пожала плечами. – Подумаешь! Зато завтра с утра пойдём гулять по лесу.

– Н... н... – Валерик мотал головой, и с губ его слетал странный, похожий на глухонемую "н" звук.

– Чего мычишь? – поинтересовалась Лера.

– Ну как вы тут одни? То пьяные пройдут, то бомж этот странный. Вчера опять его тут видел. Фейерверки запускают. Бабахают. Вдруг испугаетесь? Или вдруг случиться что-то, а ты тут одна с маленьким? Ну как, ну как ты справишься? Даже в туалет не отойти.

Лера смотрела на него в упор, не мигая, как смотрят маленькие дети, которые уверены, что знают правильный ответ, но не меньше уверены в том, что взрослые сделают по-своему.

– Лера, ну на работу же... – Валерик почувствовал себя неуютно, – если бы ты хоть предупредила.

– Валерочка, я молчу! Заметь: сижу и молчу! Я просто приехала пожить на дачу, которая принадлежит отцу моего ребёнка! Ты здесь вообще не при чем.

Лера откинулась на спинку кресла и крашеные красным лаком ивовые прутья жалобно скрипнули. На её лице читалось нескрываемое раздражение.

– Я поеду завтра утром. Ну в самом деле, могу и отсюда поехать. Да, Лера?

Она пожала плечами и выбросила булочку. Та описала в воздухе небольшую дугу, стукнулась о ступеньку крыльца, подпрыгнула и скрылась в траве под кустом крыжовника.

– Как хочешь, – сказала она наконец. Тон её немного помягчал.

– Хорошо, – сказал тогда Валерик. – Значит, еду завтра с утра. А вечером заскочу домой, возьму вещи, еды куплю по дороге и приеду к вам ночевать.

Малыш завозился на его руках и, захныкав, проснулся. Лера встала, подхватила его под мышки и скрылась в доме. Валерик остался сидеть на крыльце. Сердце его поднялось к горлу и больно било в кожу изнутри, силясь попасть то по ключице, то по подбородку. Валерик думал о том, что какое-то время, пока Лере не надоест – а случиться это могло уже очень скоро, потому что Лера ненавидела некомфортные дачные условия – какое-то время они будут жить как семья. Только они. Вместе. Втроём.

Вечером Валерику было плохо. Он выключил свет и отчаянно мёрз, глядя, как за окном сочувственно покачивает лохматой головой высокая и тёмная сосна.

Лера заняла его прежнюю комнату, потому что вторая, большая, была проходной, а третья была завалена хламом, который жаль было выкинуть.

Она открыла окно и улеглась спать, положив маленького Валеру рядом с собой: детской кроватки тут не было.

Валерик устроился на гостевом диване в большой комнате. Печка обиженно молчала: Лера не разрешила её затопить. Не было мягкого гудения огня, оранжевых отблесков и нежных волн печного спокойного дыхания, когда она, согревшаяся, отгоревшая, засыпала.

Валерик мерз, кутался, поджимал под себя ноги, потом встал и вытянул из шкафа ещё одно одеяло. Одеяло не спасло, он всё равно чувствовал дуновение сквозняка из-под Лериной двери, холодное и неприятное, как мокрое полотенце, которое мама клала ему на лоб во время жара.

Валерик хотел взять ещё и плед, но постеснялся, он боялся выглядеть глупо: представил себе, как Лера утром выходит в комнату и видит его, лежащего бесформенной кучей под тремя одеялами.

Он постепенно то ли согрелся, то ли привык – и уснул. Сон был тревожный, неровный, странный.

Там была Лера, и она всё время произносила какие-то странные слова: "...изнутри крови... изнутри крови..."

– Ты внутри меня? – спрашивал Валерик.

– Нет, – она то ли пела, то ли хныкала; её хныканье было похоже на звуки, которые издаёт недовольный младенец, – у тебя внутри кровь, а я изнутри крови, с изнанки...

Валерик не мог понять и хотел подойти ближе, но Лера отворачивалась, и он видел только её бледно-рыжие волосы, спутанные, словно не расчесанные после беспокойного сна. Это была сетка, ажурное сплетение. Во сне Валерик вспомнил, что вдохнул сегодня споры арцириии спросил себя, не могут ли они теперь быть внутри него, внутри его крови. Он подошёл совсем близко к Лере, так что видел одну только прядь её волос. Локон, похожий на выцветшую головку арцирии обвелаты. Спорангий был совсем высохший, тусклый, он лежал в коробке, и когда Валерик наклонил его, жалобно зашуршал, чиркнув по картону высохшим краем.

Шорох был долгим, жалобным, и Валерик испугался, что Лера погибла совсем, навсегда, ведь она не была миксомицетом, который мог пережить что угодно, кроме, пожалуй, открытого огня.

Шорох был долгим, Валерик проснулся. Шуршала, открываясь, дверь в Лерину комнату. Её неровный край всегда чертил по доскам пола, но только теперь Валерик осознал и прочувствовал этот звук.

Он вскочил, пытаясь всмотреться в темноту, сообразить, сколько же он проспал. Что-то тяжело и влажно шлёпнулось на пол. Снова зашуршала, закрываясь, дверь.

Валерик встал посмотреть. На полу лежал разбухший памперс. Валерик поднял его. Памперс был очень тёплым и немного влажным. Под пальцами неприятно перекатывалось что-то вроде геля. От памперса тёк тонкий и сладкий запах свежей младенческой мочи.

Валерик потоптался на месте и пошёл на крыльцо выбросить подгузник в приспособленный под мусорку пакет.

В Лериной комнате было тихо. Мама и малыш спали. Валерик тоже улегся.

Он опять спал беспокойно и опять просыпался среди ночи с дурацким ощущением расчленённости, потому что нос его едва ли не онемел от холода, а ноги и тело пылали жаром под двумя одеялами и оплывали потом.

Лера разбудила Валерика рано утром. Он почувствовал, как проседает под её весом край старого дивана. Ничуть не церемонясь, Лера откинула край одного его одеяла, потом второго; Валерик едва разлепил глаза, как она уже подложила ему под бок малыша и исчезла. Через секунду из-за двери послышался её голос:

– Валера, посидишь с ним? Я спать хочу. Я его покормила.

И наступила тишина. Малыш копошился рядом, радостно бил ладошками и гулил. Валерик помотал головой, отгоняя остатки сна и осторожно перелёг на край дивана, чтобы малыш случайно не упал.

Он долго таращил глаза, пытаясь прогнать сон, но ничего не получилось. Он всё-таки задремал и, проснувшись по будильнику, выставленному на восемь, обнаружил, что малыш тоже сладко спит возле. Валерик тихонько встал, осторожно поднял племянника на руки и пошёл в комнату сестры.

Лера сладко спала, подложив ладонь под щёку, но проснулась, когда Валерик склонился над ней, чтобы опустить ребёнка на кровать. Она едва ли не вскочила, а он, испуганный её внезапным рывком, шарахнулся назад. Малыш проснулся и захныкал. Лера бросила на Валерика раздражённый взгляд. Он попробовал снова укачать ребёнка, но ничего не получилось.

Он потерял много времени, не успел позавтракать и бежал до маршрутки бегом.

День выдался сухой и тёплый. Это было жаль, потому что Валерик всё время думал про ацирию обвелату, споры которой вновь замерли в траве среди щепок, опилок и стружек, невдалеке от чудесного старого бревна, на котором когда-то рос призведший их спорангий. Вода нужна была им, чтобы начать жить и тем самым продолжить жизнь предков. Споры должны были почувствовать её живительные токи, её прохладу и мягкость, и ласковые прикосновения. Они не жили без воды, как Валерик – казалось ему – не может начать жить без Лериной любви. Но у него надежды не было. А у них... Скорее всего, в ближайшие дни всё-таки должен был пойти дождь.

Вечером он выкладывал на кухонный стол продукты из двух тяжеленных сумок. Малыш спал в комнате, Лера сидела на диване, смотрела телевизор и пила чай, отламывая от печенья крохотные уголки. Валерик исподтишка любовался её тонкими длинными пальцами, которые двигались изящно и быстро, как ножки балерины.

На Лере была только длинная Лёвкина футболка. Она сидела, поставив ногу на сиденье, и Валерику была видная белая плотная ткань её трусиков. В Лериной позе не было вызова или распущенности, в ней было доверие, привычка, выражение близкой родственности. Но Валерик всё равно волновался и старался не смотреть.

Лера, кажется, почувствовала что-то и, нахмурившись, взглянула на него. Валерик смутился и приподнял повыше пачку спагетти, словно хотел продемонстрировать свою добычу. Потом достал из пакета упаковку любимых Лериных йогуртов.

Она ответила холодной усмешкой:

– Как знал...

– Да я же знал, – Валерик обрадовался тому, что молчание, наконец, разбито. – Мы же родные...

И тут Леру словно прорвало.

– Вы мне не родные, – резко оборвала она. – У меня нет родных. Ни одного человека. Я приёмыш, детдомовская.

– Лера, ну что ты... – Валерик мямлил, пытаясь подобрать слова, боясь снова оказаться виноватым. Потом нашёлся: – А как же сын?

– Это я ему родная, не он мне.

– Как это?

– Слишком маленький. Бессмысленный.

– Несмышлёный, ты хотела сказать?

– Бессмысленный, – и Лера наклонила голову, так что волосы, упав на лицо, отгородили её от Валерика. Словно выключилось изображение.

– От Льва – ничего? – спросила она через минуту.

– Почему же: пришло письмо, – осторожно ответил Валерик.

– Что пишет?

– Пишет, что ему там нравится. Все условия для работы. Язык учит. Познакомился там со светилами...

Лера буркнула что-то в ответ. Валерик не расслышал, что, но ему показалось, что это было слово "бессмысленный".

Дни стояли сухие и жаркие. Только что распустившиеся листочки почти сразу потеряли свою молочную нежную зелень и стали взросло-зелёными.

Валерик теперь гораздо меньше мёрз по ночам. Он даже откладывал в сторону второе одеяло и с наслаждением втягивал носом душистый лесной воздух, струившийся из-под Лериной двери.

А она, кажется, и в самом деле не собиралась уезжать. Каждый вечер, возвращаясь с работы, Валерик заставал перемены. Перемены были крохотные, но огорчительные: Лера подчиняла дом себе. Валерик снова становился тут гостем. Она переставила направо жидкость для мытья посуды, губку и мыло. Завела банку, в которую заталкивала обрывки целлофана и конфетные фантики, чтобы не выскакивать ради каждой мелочи на крыльцо. По-другому заправила плед на диване в кухне.

Валерик отстранялся, давал ей место и простор для действий, ничего не возвращал обратно, хотя это и стоило ему больших усилий. Он проводил вечера в огороде. Вскопал несколько грядок, посадил зелень, морковь и огурцы. Немного картошки.

Вскопав и засеяв грядки – а это случилось впервые за несколько лет, потому что, не желая возиться, Валерик засеял весь участок газонной травой, оставив только яблони и сливы – он решился ещё на один шаг. Правда, для этого пришлось просить о помощи Александра Николаевича.

Валерик жутко стеснялся и нервничал. Он не умел говорить с Александром Николаевичем не о науке.

Наконец тот сам спросил:

– Валер, ты чего?

И Валерику пришлось выдавить заготовленный с утра вопрос:

– Александр Николаевич, вы сегодня на машине?

– На машине... – он весело и удивлённо улыбнулся. – А что?

– Мне очень неловко просить вас... даже спрашивать...

– Ну уже проси, – хохотнул Александр Николаевич, – мне уже даже интересно, чтобы ты попросил.

Валерик долго и сбивчиво объяснял про дачу и про ребёнка. Александр Николаевич, наконец, понял и прямо в середине рабочего дня увёз его в магазин выбирать детскую кроватку и матрас. И даже добавил немного денег – триста рублей, которых не хватало, чтобы купить совсем уж замечательную вещь.

Они приехали на дачу, когда не было ещё и пяти. Александр Николаевич вышел из своего старого, серовато-белого Жигулёнка и сладко потянулся, хрустнув костями.

– Хорошо тут у вас! – сказал он, подняв голову к синему небу, обрамлённому орнаментом сосновых ветвей. – Завидую. Ну что, покажешь племянника?

И Валерик повёл руководителя в дом. Лера, испуганная звуком шагов на крыльце, вылетела на кухню. В комнате заплакал малыш.

– Фу! Ты меня напугал!.. – сорвалась было она на Валерика, но тут увидела незнакомца и притихла.

Александр Николаевич вошёл в дом и в минуту обаял всех. Малыш, увидев его, перестал плакать и захихикал, удивившись широкой открытой улыбке. Александр Николаевич понёс какую-то чушь, и ребёнок расхохотался.

Лера присела возле него и тоже стала улыбаться, что-то рассказывать и время от времени дотрагиваться до его плеча. Валерик с тревогой услышал, что почти сразу она начала называть его "Саша" и на ты.

Потом Александр Николаевич собрал кроватку и уселся пить чай.

Лера смеялась, он, чувствуя, что бесспорно нравится ей, подогревал веселье анекдотами. А Валерик сидел над быстро остывающей чашкой и силился вспомнить, что он знает о личной жизни Александра Николаевича. Кажется, он был женат и, помнится, у него даже был ребёнок... Или нет? Валерик никак не мог сообразить.

Он почувствовал непередаваемое облегчение, когда вечером, в совсем уже плотных сумерках, он провожал научного руководителя к машине. Лера стояла у окна в ярко освещённой комнате и махала рукой. Александр Николаевич коротко взмахнул в ответ.

Валерик лежал и не мог заснуть. Ему было жарко несмотря на распахнутое в Лериной комнате окно. Он откинул одеяло, его щёки горели. Он чувствовал жгучую, удушающую ревность. Он не мог понять, как этот человек, который и так был лучше него во всём на работе, смог так быстро очаровать его любимую женщину. Так легко, так походя...

Он лежал и представлял себе, как Александр Николаевич обнимает Леру тем же легким, осторожным, но слегка небрежным движением, которым отламывал от пней щепки с миксомицетами.

Он мог простить Льву – Льва Валерик любил – но не кому-то другому.

Леру нельзя было потерять. Она была особенной. Слишком красивой. С васильковыми глазами, от гнева темнеющими до черноты, с медовыми волосами, маленькой гибкой фигуркой, стройными ногами, тонкими изящными пальцами...

Валерик понимал остальных мужчин и в бессилии сжимал кулаки.

Он не понимал Льва: как можно было бросить её? Валерик видел, как эти двое любят друг друга. Они таились, шептались, всё время ссорились. Но Лера была такой чудесной, что ей можно было простить всё, любую странность. А Лев всегда любил себя больше всех, и, наверное, дело было именно в этом.

Дверь скрипнула, потом вновь зашуршала, чертя по доскам. Звук получался такой, словно морская волна облизывает крупный песок.

Мелькнул Лерин силуэт, едва различимый в темноте.

Валерик приподнялся на локте, ожидая, что она снова попросит что-нибудь или отдаст ему ребёнка, но она сказала:

– Валер, мне страшно...

– Что случилось? – он поначалу не принял её слова всерьёз.

– Там кто-то смотрит в окно снаружи.

– Кто смотрит?

– Я не знаю, – Лера наклонилась к брату, пытаясь разглядеть его лицо. – Страшный, лохматый. Мелькнул в окне и исчез.

– А малыш?

– Спит.

– А окно?!

– Я закрыла, сразу закрыла. Ты посмотришь?

– Да, я посмотрю.

Валерик встал и принялся натягивать штаны. Сам чёрт был ему не брат в эту минуту: он слишком сильно ревновал, чтобы думать о чём-то ещё.

Отпирая дверь ключом, он с горечью думая о том, зачем нужны все эти замки, если в открытое окно может влезть кто угодно.

На улице было светлее, чем Валерик ожидал: словно ночь по рассеянности забыла уплотнить тьму. И в этом рассеянном свете Валерик увидел низкорослую большеголовую фигуру. Это был прошлогодний бомж, и голова его казалась несоразмерно большой из-за всклокоченных волос и густой бороды, лопатой торчащей вперёд.

Калитка была заперта, и Валерик понял, что тот, скорее всего, пришёл через соседей. Дело в том, что заборы отгораживали дачу только от леса и от тропинки, бегущей по задам. А участки разделялись только водоотводными канавами.

Валерик сбежал по крыльцу и, суетливо замахав руками, закричал: "Кшу! Кшу!" – словно прогонял чужую нахальную курицу.

И бомж ушёл, и уходил он с таким достоинством, словно Валерик, поклонившись, ответил ему со словоерсами: "Валерия Геннадиевна-с не принимают-с".

Валерик растерянно следил, как бомж удаляется через огород Дроздовых, перебирается к Захаровым и растворяется дальше в смородиновых кустах Родионовых.

– Это бомж. Я уже видел его тут прошлым летом. Кажется, он безобидный... – говорил Валерик Лере, разуваясь и стаскивая брюки.

Она не отвечала, хотя была тут: Валерик видел её как плотную тень, скорчившуюся на краю дивана.

Но она, кажется, плакала.

– Ты – что?.. – спросил он, подходя. – Ты... испугалась, да? Ну хочешь... Ну хочешь...

Валерик искал и не находил, что же можно ей пообещать. Он не знал, что можно сделать, чтобы бомж больше не приходил. Но Лера вдруг подняла голову и сказала:

– Валерочка, ты прости меня, ладно? Это всё после родов: я такая противная, скандальная...

– Да нет, что ты! Да что ты – нет! – принялся уговаривать он, присаживаясь рядом и тут же остро пожалев, что уже стащил брюки. Почему-то именно сейчас он чувствовал себя без них беззащитным.

– Нет, правда, – Лерин голос звучал совершенно спокойно, – ты ведь очень помогаешь. Если бы не ты... Если бы ты ночевал дома, а не здесь, я бы с ума сошла. И за продукты, и за кроватку, и что с Валерочкой сидишь – спасибо тебе большое. Я... – она наклонила голову и замолчала на секунду. Потом слегка коснулась кончиками пальцев его руки и продолжила: – Я же люблю тебя, Валер, правда. Как брата. Но только сильнее.

И, помолчав, повторила ещё раз:

– Правда.

Он не мог найти какого-нибудь очень простого слова, чтобы подтвердить, что верит в её любовь, и просто молча сидел возле.

– Знаешь, – сказала Лера чуть погодя, – ты ведь мне правда как родной. Ты прости, что я несла там всякую чушь. Просто... понимаешь... трудно... Трудно себя к чему-нибудь или к кому-нибудь отнести, когда нет ни фактов, ни бумаг, ни – что самое страшное – обычных живых людей, тёплых, с запахом, осязаемых, к которым ты относишься... кровно. Когда есть только страшная сказка про алкоголика и самоубийцу...

– Ты знала?.. – у Валерика кольнуло сердце. Слушая мамин рассказ, он и представить себе не мог, что кто-нибудь может быть так жесток, чтобы пересказать это Лере.

– Ну.. Шила в мешке не утаишь... Я приставала к матери, вот она и рассказала. Собственно, она никогда и не скрывала, что я приёмная. Даже, по-моему, гордилась этим. Не именно самим фактом усыновления, а своим великодушием, наверное. А потом мы со Львом ездили туда, в театр...

– В театр? Зачем? – Валерик был поражён. И об этом он тоже не подозревал. Даже вспомнить не мог, когда Лера и Лев уезжали вдвоём и надолго.

– В театр. Мне было интересно. Мне покоя всё это не давало.

– И... Что?

– Ха! Знаешь, почему он пил? Так сильно, до смерти, пил?

– Почему?

– Потому что она была очень красивой и гуляла, изменяла ему направо и налево. А ему было больно. Говорят, он не был столяром по профессии. Он был инженером. Работалл на заводе, неплохо получал. Но пошёл в театр, чтобы быть рядом с ней. Следить, наверное. Хотел остановить её, но только стал свидетелем... всего... этого...

Валерик молчал: он слышал, что тишина в комнате не напряжённая, не выжидательная, и знал, что Лера просто подбирает слова.

– Говорят, – продолжила Лера, – что и он умер как-то странно. То ли и в самом деле отравился водкой, то ли... то ли знал, что травится. Больно им было, Валер. Очень больно. Наверное, как мне сейчас. Так что ты прости меня... Это всё от боли...

Он не знал, что делать. Протянуть руки и обнять было страшно: вдруг оказалось бы, что это не то, чего Лера ждёт, вдруг он только всё бы этим испортил. Валерик сидел и ждал. Темнота сгущалась, словно кто-то подливал в комнату через окно густые чернила. И вдруг Лера сама прильнула к нему, положила голову на его колени, обняла за талию и прижалась как-то совсем по-детски; крепко-крепко обняла руками, так что у него даже заболел живот, в который Лера упёрлась головой.

– И знаешь, – шептала она, щекоча дыханием его голые ноги, – вот мы были там, в театре, там всё такое вещественное. Кулисы пахнут – терпко так. Доски на сцене: белые, ногами отполированные – поскрипывают. Везде вещи, вещи. Даже темнота в карманах сцены такая, знаешь... вещественная. А уцепиться там не за что. Моя мать ходила по этим доскам, стояла за этой кулисой. Мой отец сколотил тот шкаф и эту лавку... Но их нет за всеми этими вещами. Я не могу их ухватить – моих родителей. Шкаф и лавку могу, а их – нет. Я как шарик высоко в небе. Ниточка, кажется, есть, но за неё никто уже не держится. Мне трудно представить себя чьей-то, понимаешь? Кажется временами, что я ничья – не их и не ваша. А ещё бывает кажется, что я ваша вдвойне. И тогда становится страшно. Понимаешь, я детдомовская, ничья, а что если меня перепутали? Если вдруг как-то так получилось, что в детдом меня отдали не те, из театра, а кто-то из моей нынешней семьи? Что если я и правда сестра Льву? Что если я родила ребёнка от собственного брата? Это маловероятно – я знаю, ты так скажешь. Вы все так скажете. Даже скажете, что так не может быть. Но когда ты детдомовский, и твоя ниточка болтается между небом и землёй, не находя удерживающей руки... вот тогда такие мысли и приходят тебе в голову. Тогда становится страшно. Страшно, что вся твоя жизнь – неправильная неправильность. Никому не нужная неправильность.

Потом она заворочалась, уткнулась лицом в Валериков живот, что-то пробормотала, и Валерик через майку ощутил лихорадочный жар её дыхания.

– Что? – переспросил он.

– Хочу плакать, – сквозь стиснутые зубы отвечала она. – Очень хочу. Так больно, что даже плакать не получается. Хочу поплакать, чтобы боль утекла со слезами.

– Ты плачь, плачь, – Валерик поднял руку и нерешительно погладил Леру по волосам. Она вдруг содрогнулась: резко, конвульсивно, – и выдохнула. И выдох был такой, словно внутри у неё совсем не было воздуха. Потом выдохнула ещё и ещё раз, и наконец зашлась в тяжёлых рыданиях. Казалось, каждая слеза стоит ей мучительных усилий.

Она плакала долго, потом замирала, потом снова плакала. Валерик то гладил её по волосам, то просто сидел, стараясь не думать о затёкшей спине. Потом Лера задремала у него на коленях. Её дыхание стало ровным и спокойным.

Она ушла, когда малыш в соседней комнате проснулся и захныкал, ища грудь.

Тогда Валерик лёг. Он быстро уснул, но даже во сне отчётливо чувствовал вес её головы у себя на коленях. И это слегка волновало... Это сильно волновало его.

Под утро она, конечно, снова скинула ему малыша. Но Валерик не возражал. Была суббота, были тишина и рассеянный предрассветный полумрак. Была возможность подумать о многом, пока человечек копошится у тебя под боком, гулит, смеётся и жуёт одеяло ртом, в котором белеет всего один зуб.

Валерик думал о Лере и о её внезапной откровенности. Сердце замирало при мысли о том, что она сказала: "люблю больше, чем брата". И Лев уехал. Возможно, даже навсегда.

Лера осталась одна, она нуждалась в поддержке и шла за поддержкой к нему, Валерику.

Он был далёк от мысли воспользоваться этим в самом прямом и грубом смысле этого слова, но ему казалось, что это начало. Как будто кто-то высыпал споры из картонной коробочки. Осталось только дождаться дождя...

Валерик даже улыбнулся этой мысли и выглянул в окно, но солнце всходило на совершенно безоблачном небе. Что ж, он готов был ждать...

Малыш уснул. Валерик перенёс его в кроватку и снова провалился в сон. Проснулся, задыхаясь. Сел, испуганно хватаясь руками за горло. Отдышался.

В голове звучали слова: "Сестра... Вдруг родные..." И вспомнилось, как он сам говорил ей, что родной. И вдруг тяжёлой скалой, толщей воды обрушились на Валерика табу. Табу, которые он сам установил себе, которые поддерживал и укреплял, растил и лелеял.

Взрослые говорили им: "Лера младшая, не обижайте её". И Валерик не обижал. Для него "не обижать" значило больше, чем для остальных. Не толкать, не бить, не говорить грубых слов – всё это было просто. Он заставлял себя смотреть на Леру, как на родную сестру, как на маленькую девочку, которую нельзя коснуться грязной мыслью. Он, безнадёжно влюблённый в неё с первого дня, говорил себе, что она ещё слишком мала, чтобы он мог думать, как красива линия её тонкой талии, как изящны жесты маленьких рук и повороты красивой головы. Он мучил себя запретами вот уже двенадцать лет, и вериги и самобичевание монахов были ничто по сравнению с этими запретами. Она была маленькой в девять лет, и в двенадцать, и в четырнадцать. А когда он заметил, что Лера выросла, она ушла от него ко Льву. Лера ушла, а запреты остались.