Текст книги "Иван Грозный: «мучитель» или мученик?"

Автор книги: Наталья Пронина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

Но, вскользь говоря об этом событии, Эдвард Радзинский приписывает исключительно заслугам правителя Годунова принятие под скипетр России Грузинского царства, когда, по «глубокомысленному» выражению автора, «и без того безграничная Московия пришла на Кавказ». Хотя г-н писатель-историк должен бы знать, что «Московия пришла на Кавказ» задолго до того, как Борис, узурпировав власть, обосновался в кремлевских палатах. Еще в 1561 г., женившись на кабардинской княжне Кученей (да, той самой, вместе с которой, по мнению г-на Радзинского, «в царский дворец пришла деспотия – азиатское проклятие России...») царь Иван, по просьбе отца Кученей, а своего тестя князя Темрюка, приказал выстроить на одном из горных склонов у слияния рек Терека и Сунжи мощную крепость Терек. Крепость защищала владения Темрюка от воинственных соседей. Вот это и было первым русским «приходом на Кавказ». Не случись данного события, вряд ли прислал бы вслед за кабардинским князем прославленный кахетинский царь Леван своих послов «бить челом» Ивану Грозному с точно такой же просьбой – о помощи и защите против Османской империи и Персии. Наконец, вряд ли и преемник Левана, царь Александр в 1587 г. присягнул бы на верность русскому царю Федору Ивановичу, преемнику Грозного, в ответ на что Александру было незамедлительно послано на подмогу большое войско под командованием уже знакомого читателю славного русского воеводы князя Дмитрия Хворостинина. Так что и это тоже можно лазвать достижением политики Грозного. Важным звеном в той единой логической и непрерывной цепи исторических фактов, умышленно разрывать которую преступно...

Но вернемся к Годунову. Итак, правитель торжествовал нежданную победу над крымским ханом, и ему очень нужен был сей помпезный триумф, с многодневным царским пиром, с гуляньями по всей Москве и раздачей демонстративно щедрой милостыни нищим. Нужен был не только потому, что (как пишет историк) «Борис жаждал славы великого военачальника»[660]. Громкие торжества, многократные прославления его имени в июле 1591 г. как воздух необходимы были Борису, дабы скорее забылся, пресекся всеобщим ликованием страшный слух. Слух, который упорно, несмотря на тайные усилия правителя его остановить и искоренить, все шире расходился по Русской земле. Народная молва о страшном убийстве, совершенном людьми Годунова всего лишь полтора месяца назад, 15 мая 1591 г. Убийстве невинного ребенка – девятилетнего царевича Дмитрия, последнего сына Ивана Грозного.

Удивительно, как, заводя речь об этой знаменитой «угличской драме», г-н Радзинский, дотоле худо-бедно, но временами все же придерживавшийся общепризнанных ныне в исторической науке взглядов по рассматриваемым в его тексте вопросам, на сей раз резко отступает от господствующего среди историков мнения. Мнения о том, что царевича Дмитрия никто не убивал, но сам ребенок, страдая припадками эпилепсии, случайно нанес себе смертельную рану ножом в горло... Мнения, возникшего на основе изучения подлинных материалов следственного дела 1591 г. Отчета о специальном «розыске», проведенном высокой комиссией во главе с князем Василием Шуйским. Комиссией, присланной из Москвы в Углич буквально на третий день после разыгравшейся там трагедии[661]. Самым горячим сторонником излагаемой в деле версии о «нечаянном самоубийстве царевича-эпилептика» является сегодня Р.Г, Скрынников, во многих статьях, книгах дотошно разбирающий обстоятельства смерти Дмитрия. Поставив целью оправдание «незаслуженно» (по его мнению) «оклеветанного Бориса», историк напрочь отвергает причастность Годунова к смерти царевича и доказывает, что ребенок погиб именно в результате несчастного случая, когда во время игры «в тычку», его внезапно постиг очередной приступ «черной» ("падучей») болезни и он сам напоролся на нож, повредив себе то ли сонную артерию, то ли яремную вену...[662] Очень трудно даже допустить, что г-н писатель-историк Э. Радзинский, работая над темой, не ознакомился с этими бесчисленными публикациями. И все же, как видно из текста автора, они для него будто не существуют, их просто нет. Поворот странный. И странный не только целенаправленной избирательностью г-на Радзинского по отношению к существующим различным версиям того или иного исторического события, в чем читатель уже не раз мог убедиться выше. Странен он именно резкой сменой красок, неправдоподобной смешанностью света и тени, вдруг проступившей у писателя в создаваемом им образе Годунова. Героя, к которому сам же автор дотоле благоволил...

Уж очень жестко и совершенно однозначно звучат, к примеру, следующие слова рассказчика: «Убийство не может быть без убийцы. Мысль о том, что мальчик зарезал сам себя, выглядела дикой в глазах народа и неминуемо должна была порождать единственно возможный вывод: это Годунов послал убийц, это он зарезал...» Однако, если вернуться всего лишь страницей назад, где г-н Радзинский обосновывает этот страшный шаг своего героя, сразу станет ясно, зачем, пренебрегая доводами современного исследователя, решился вдруг наш хитроумный мэтр на столь нелестное для характеристики Годунова признание. Нет, безоговорочное обвинение правителя в смерти царевича потребовалось г-ну Радзинскому не для вящей достоверности, убедительности повествования. Оно потребовалось автору для того, чтобы, вкрадчиво ухмыляясь, еще раз напомнить и подчеркнуть: Борис ведь сформировался как личность «при дворе царя-убийцы Ивана». Вот в чем главный корень зла! Вот по чьему примеру сложились у Годунова такие «представления о нравственности», которые позволяли ему не только хладнокровно расправляться со своими политическими соперниками, но убить даже ребенка! А из оного уже как бы само собой напрашивается (навязывается) читателю: Борис не столько убийца, сколько сам жертва. Жертва кровожадного тирана! Жертва деспотического духа и порядков Московии! Это они сделали Годунова таким! Это они не дали ему, «достойнейшему», иного выбора, кроме одного: или убить девятилетнего мальчишку и самому стать царем, или лишиться власти и погибнуть...

Ну что ж, говорить о нравственных принципах человека, отравившего своего государя – государя, который чуть ли не с детства давал ему и хлеб, и кров, и положение в обществе, – действительно сложно. Как весьма спорно говорить и о том, существовала ли вообще «проблема выбора» для государственного деятеля, сознательно уничтожившего завещание законного царя, а потом столь же сознательно узурпировавшего власть его преемника. Но вот касательно суждения г-на Радзинского о «пагубном внешнем влиянии» на личность Годунова... Вряд ли не знает «мастер психологического портрета»: независимо от внешних обстоятельств, а порой и вопреки им, каждый человек всегда выбирает в жизни именно тот путь, на какой он способен. Как, например, сам выбрал свою крестную дорогу митрополит Филипп Колычев. Подобно Борису Годунову, он тоже вырос при московском государевом дворе. Однако ни кровавые ужасы, ни преступления политической борьбы так и не запятнали его души, она их отторгла, сохранив чистоту и святость. Будучи младшим современником митрополита, Борис не мог не знать о его судьбе, о его примере жертвенного служения и высокой преданности... И все же предпочел иное. Он предпочел власть и упорно шел к ней всю жизнь, не останавливаясь ни перед какими «нравственными порогами». Следовательно, это была изначально только его собственная воля, его выбор, винить за который кого-то или что-то другое представляется малоперспективным.

Точно так же, как очень мало шансов на успех и для тех, кто пытается оправдать Бориса, доказывая его непричастность к убийству царевича Дмитрия. К 1591 г. у Федора и Ирины по-прежнему не было детей, и подраставший в далеком глухом Угличе последний сын Грозного царя теперь уже с каждым днем, каждым часом своего существования становился все более опасным для правителя-узурпатора. Годунов просто не был бы Годуновым, если бы не послал к нему убийц.

К этому вела правителя вся логика его жизни, все предшествующие «деяния». И единственной (роковой) ошибкой для Бориса в данном случае было лишь то, что сию кровавую тайну убийства невинного дитяти он решил разделить с представителем своих злейших врагов, с князем В.И. Шуйским, которому смерть Дмитрия была не менее желанна, не менее выгодна. Неспроста ведь именно его, главу мятежного боярского клана, Годунов вернул из ссылки незадолго до намечаемого убийства. И не только вернул, но доверил управление Новгородом Великим. А когда в Угличе свершилось предначертанное, его же, Шуйского, послал «расследовать» дело. Так, видимо, думал Борис купить старого аристократа. Так повязать общей ответственностью за преступление. Так заставить молчать и служить...

Но повторим еще раз: этот «беспроигрышный», по выражению г-на Радзинского, ход правителя оказался ошибочным. Здесь наш автор совершенно прав, говоря о том, что «не понял завороженный собственными успехами Годунов характер незаметного боярина, не знал, какой ад был в душе Василия, какая ненависть к выскочке, погубившему его семью, заставившему прислуживать потомков Рюрика ему, безродному боярину». Правитель, «конечно, ожидал, что Шуйский сумеет найти «козла отпущения», не связанного» с его, Бориса, именем, но он не просчитал, какой опасностью может вдруг обернуться сия услуга.

И действительно, «более коварного заключения Шуйский привезти не мог». Оно гласило, что 15 мая 1591 г. никакого преднамеренного, заранее спланированного убийства в Угличе не произошло. Царевич Дмитрий убил сам себя, упав на нож во время неожиданно начавшегося приступа болезни. Упав на глазах у трех женщин-нянек и еще четырех дворцовых, «жильцов» – мальчиков-сверстников, обычно игравших с царевичем... Ибо, во-первых, даже если допустить, что Дмитрий и впрямь страдал эпилепсией, во время приступов которой его «било оземь», и справиться с ним в подобные минуты было чрезвычайно трудно, так как всем пытавшимся это сделать он «руки ел»[663] (кусал), повторим, даже если допустить это, все же очень сложно представить, что в момент, когда царевичу якобы сделалось плохо, девятилетнего ребенка не смогли удержать три взрослые женщины. Ни удержать, ни хотя бы как-то отнять, забрать из детских рук нож?! Неминуемо возникает вопрос: что это было? Преступное ли небрежение своими обязанностями? (Няньки могли ведь просто заговориться, пока дети играли, и не сразу заметить беду[664]...) Равнодушие? (Мол, пусть его...). Или все же чей-то жуткий замысел, по которому в подходящий момент несчастному эпилептику специально подсунули нож?

Во-вторых же, вызывает подозрения и такой факт. Несмотря на то что всего по ходу следствия было опрошено 140 свидетелей, о «нечаянном самоубийстве» царевича прямо говорили лишь семь человек – все те же три незадачливые няньки и четверо малолетних товарищей Дмитрия, о которых упоминалось несколькими строками выше. Да, наш добрый, терпеливый читатель! Громкая версия «самоубийства» последнего сына Грозного основывается на показаниях... женщин-служанок и детей. Именно их перепуганных, сбивчивых слов оказалось достаточно князю Шуйскому. Они же берутся на вооружение как показания непосредственных очевидцев смерти Дмитрия и Р.Г. Скрынниковым, словно бы забывшим о том, что подобных «свидетелей» в те времена не было надобности даже подкупать. Им довольно было приказать говорить то, что нужно... Точно так же, как очень легко было объявить «мертвецки пьяным» Михаила Нагого, упорно настаивавшего, что царевича именно убили.

А между тем еще известный русский историк конца XIX – начала XX века Д.И. Иловайский очень сдержанно и корректно отмечал: «Все эти показания отзываются как бы одним затверженным уроком; такое впечатление производит чтение сего следственного дела. Но что первоначально показывали спрошенные и как они пришли к такому единогласию, остается для нас темно и сомнительно. По всем признакам, следствие о смерти царевича было произведено способом преднамеренным, и отчет о нем составлен недобросовестно»[665].

Вероятно, строгий академический стиль изложения не позволил старому историку выразиться более откровенно: дело было сфальсифицировано. И сфальсифицировано на первый взгляд именно в угоду Борису Годунову. Не случайно в материалах следствия не раз подчеркивается вроде стопроцентное алиби главного представителя Годунова в Угличе – дьяка Михаила Битяговского. Дьяка, коему правитель велел держать царевича и его родню под постоянным неусыпным надзором. И сам этот дьяк, и сын его Данила в момент смерти Дмитрия будто бы мирно обедали у себя дома, а поэтому никак не могли быть причастны к его гибели. Встревоженный набатным звоном, дьяк Битяговский прибыл в угличский Кремль уже после того, как свершилось непоправимое. Однако... есть в деле и другая интересная, о многом говорящая деталь: дьяк бросился сразу не к окровавленному телу царевича, но мимо его – на колокольню[666]. А сие словно тонко подсказывает: в тот момент Битяговскому важно было не то, что произошло с вверенным под его ответственность Дмитрием. Дьяку важно было скорее остановить набат, не допустить огласки и лишних свидетелей мнимого «самоубийства». События, которого... не ждал ли он?.. Но прекратить отчаянный гул набата не удалось, и это стоило жизни уже самому Битяговскому. Дьяк тщетно ломился в крепкую дубовую дверь звонницы. Оказавшись случайным свидетелем преступления, звонарь «заперся и в колокольню его не пустил». Собравшийся между тем на дворцовой площади простой люд, увидев мертвого царевича, ни мгновения не сомневался в словах матери убитого ребенка – царицы-вдовы Марии Нагой, которая кричала, указывая на ненавистного дьяка: «Он, он убийца!» (Причем, возможно, царица имела в виду Битяговского не столько как реального исполнителя убийства, сколько его тайного организатора.) Марию поддержали прискакавшие вскоре ее родные братья – Михаил и Григорий Нагие. Битяговский пытался укрыться в дьячей избе. Но возглавленная Нагими толпа народа ворвалась и разгромила избу, убив, самого Михаила Битяговского, его сына Данилу и еще более 10 их сторонников. Всего в результате этого стихийного самосуда погибло 15 человек. Тела их бросили в ров за городом

И... удивительно! «Розыск», начатый как расследование причин смерти царевича Дмитрия, быстро превратился в «розыск» против непосредственной родни погибшего. Против двух его дядей по матери, которых комиссия Шуйского обвинила в подстрекательстве к бунту и убийству правительственного чиновника. Мать убитого ребенка была насильно пострижена и отправлена в дальний Никольский монастырь под Череповцом, а ее братья – Михаил и Григорий – арестованы и брошены в тюрьмы. Спастись удалось лишь третьему брату – Афанасию Нагому. Он сумел бежать и, проезжая через Ярославль, глубокой ночью тайно встретился там со своим давним знакомцем Джеромом Горсеем, поведав ему страшную весть об убийстве царственного племянника. (Сообщение, которое любознательный англичанин не преминул занести в свои мемуары[667].) Еще двумстам (200) жителям Углича вырвали языки (как и их мятежному колоколу, который первым поднял тревогу). Наконец, очень большое число горожан было приговорено к ссылке в Сибирь.

Так постарался князь Василий Иванович Шуйский задавить, лишить голоса и возможности действовать тех, кто мог, имел право и, наверное, хотел добиваться истины в раскрытии причин и виновников смерти царевича Дмитрия, кто мог рассказать совсем не то, что говорилось в официальном заключении следственной комиссии... Так услужил он главному заказчику сего дела. Но пройдет 15 лет, и, уже сам став царем, Василий Шуйский легко откажется от собственной, некогда белыми нитками сшитой версии «нечаянного самоубийства». В своих грамотах он всенародно объявит тогда, что последнего сына Грозного умертвили именно по приказу Годунова[668]. Однако столь долго скрываемая и раскрытая в сугубо конъюнктурных целях правда сия ему мало поможет. Точно так же, как не помогла, а очень быстро привела Годунова к гибели и его, Шуйского, ложь...

И все же в тот момент Борис остался доволен. Ненавистный отпрыск царя Ивана был мертв, следы убийства заметены. Власть ослепила правителя. Как верно замечает г-н Радзинский, он не понял «подарка князя», «не сумел оценить опасности «пороховой бочки», исподтишка подложенной врагом. «Он продолжал верить в свое могущество, уже сулившее ему царство». Но крайне ошибочным для нас с вами, читатель, стало бы допущение того, что эта уверенность правителя в самом деле основывалась только на удачно осуществленных убийствах. Нет, убежденность Бориса в скором достижении вожделенной цели – русского престола – имела еще одну очень вескую причину. Причину, событие, не помня о котором невозможно до конца точно понять ни обстоятельств возвышения Годунова, ни его падения.

Событие это – введение крепостного права. Несколько ранее мы уже говорили о том, как умышленно связал писатель Э.С. Радзинский начало крепостничества на Руси с деятельностью Ивана Грозного, хотя этому нет ни одного документального подтверждения. Истинным же первопроходцем здесь был Годунов. Именно ему принадлежат первые крепостнические указы. Указы, которым суждено было стать важнейшей трагической вехой в социально-политическом и экономическом бытие России. Но, видимо, и сей факт показался слишком скучным для нашего чересчур вольного «популяризатора истории», больше занятого душевными переживаниями своих персонажей, нежели тем, что происходило в реальности. А происходило вот что.

Дорогу к трону Борис прокладывал себе не только посредством подкупов и предательств. И не только физическим устранением соперников. Как искушенный политик, Годунов понимал, что в схватке за власть – схватке с могущественной аристократией – ему не обойтись без серьезного союзника, силы которого можно было бы противопоставить силам ненавидевшей его старой знати. А такого союзника он мог найти тогда лишь в лице мелкопоместных дворян, войска которых составляли главную военную мощь страны. «Молодшие» служилые люди, дворяне, коим царь за их службу предоставлял небольшой надел земли, были заинтересованы в крепкой централизованной власти монарха и потому не разделяли сепаратистских устремлений крупных бояр-вотчинников. Его, дворянство, и стал крадучись «обхаживать» Борис, едва начав править «именем Федора». Он смотрел далеко к загодя готовил себе надежно привязанных корыстью сторонников...

Например, в отличие от Грозного царя, который неуклонно добивался, чтобы Русскому государству служили все, кто в нем живет, независимо от своего социального положения, точно так же, как все без исключения, будь то первый боярин или простой землепашец – должны были исправно платить налоги со своих земельных владений в пользу государственной казны, подчеркнем, в отличие от всего этого, Борис, едва став правителем, немедленно специальным указом «обелил от подати» (т.е. освободил от уплаты налогов) все господские пахотные земли в дворянских усадьбах. И, как пишет историк, эта реформа впервые «провела резкую разграничительную линию между привилегированным дворянским сословием и податными низшими сословиями»[669], в частности, крестьянством, ремесленным населением городских посадов.

Дальше – больше. С конца восьмидесятых годов XVI в., подобно тому, как некогда переписывали все население Руси татарские чиновники – сборщики дани для золотоордынских ханов (переписывали, дабы никто не уклонился от уплаты позорного «выхода»!), правитель Борис велел учинить всеобщую перепись жителей сначала центральных, а затем и прочих уездов Российского царства. Перепись завершили в основном к 1592 г. Именно тогда государевыми дьяками были составлены и утверждены знаменитые писцовые книги, впоследствии ставшие главной основой для крепостнического законодательства. Ибо, скрупулезно описывая город за городом, деревню за деревней, эти книги строго фиксировали, на какой земле живет тот или иной человек, чем владеет, кому служит, какие подати обязан платить в государеву казну.

Некоторые историки считают, что первоначально сие масштабное «мероприятие», собственно, и было-то направлено лишь на упорядочение финансово-налоговой системы страны[670]. Системы, начавшей давать все более серьезные сбои после того, как Годунов «обелил» дворянские земли и главная тяжесть налогового бремени легла на плечи крестьян, на плечи посадского люда. С каждым годом это бремя стремительно увеличивалось, разоряя народ, вынуждая многие тысячи крестьян бросать хозяйство, насиженные места и уходить на необжитые окраины государства, или еще дальше – в «дикое поле», в степи, на вольный Дон. А это, разумеется, приводило и к запустению центральных уездов, и к резкому снижению поступлений налогов в казну. Вот чтобы хоть как-то приостановить сие массовое бегство, правительство Бориса в 90-х гг. XVI в. и начало издавать указы о так называемых «урочных», «заповедных летах» (запретных годах), которые внимательный читатель наверняка помнит еще со школьных учебников. Согласно сим высоким предписаниям, в эти годы ни один крестьянин и ни один посадский человек не мог более по собственному желанию покинуть ни своего господина, ни места несения своего «тягла» (повинностей). Он обязан был находиться там и только там, где его зафиксировала писцовая книга.

Нет, официально старинное право свободного ухода в Юрьев день еще не отменялось (и здесь особенно явственно чувствуется осторожная манера правителя действовать вкрадчиво, скрытно, не вызывая лишнего шума). Но воспользоваться этим правом в «заповедные годы» для крестьянина становилось практически невозможно. До отмены «урочных лет» он как бы прикреплялся к земле, к месту своей «прописки», самовольное оставление которой грозило жестокой расправой... Что же, мера для упорядочения налоговых платежей и впрямь безотказная. Но, начиная эту «реформу», вряд ли не понимал «вельми умный» Борис Годунов, кому, помимо сборщиков податей, она может прийтись по душе, кому показаться особенно выгодной...

А было это как раз то самое мелкопоместное дворянство, поддержки коего так втайне жаждал правитель. Да, прежде всего дворян намеревался он заинтересовать своим нововведением. С тонким коварством восточного вельможи предложил и м довольно легкую возможность обзавестись прикрепленными к земле рабами. И увы! Расчет оказался верен. Более всего недовольные, часто разорявшиеся из-за нехватки крестьян в усадьбах, из-за постоянного и все увеличивавшегося с каждым годом их бегства, дворяне быстро поняли, что сулят им государевы «указы» о запрете ухода землепашца от хозяина в «урочные лета». Не случайно, пишет историк, вроде бы «узкофинансовая мера – временное прикрепление налогоплательщиков к дворам и пашенным участкам – имела неодинаковые последствия для горожан и сельских жителей. В городах она не прижилась, зато в деревне помещики оценили все выгоды, вытекавшие из прикрепления крестьян к имениям, и сделали все, чтобы превратить временное распоряжение в постоянно действующий порядок»[671].

Поместный приказ в Москве – один из главных столичных приказов – был вскоре буквально завален тысячами дворянских жалоб на беглецов и, как сказали бы теперь, «злостных неплательщиков» «государевой подати». Прикрываясь этими «благородными» стенаниями, помещики требовали установить определенный, возможно более длинный срок, во время коего они имели бы право искать и возвращать своих ушедших «в бега» крестьян на прежнее место. Разумеется, правительство Бориса с готовностью удовлетворило сии горячие прошения. В мае 1594 г., со ссылкой на «государево повеление», Поместный приказ установил пятилетний срок сыска беглых крестьян на всей территории страны. Указ еще раз повторят 24 ноября 1597 г. И хотя в его тексте опять не было ни единого слова об отмене Юрьева дня, указ фактически уже «исходил из того, что нормы выхода крестьян утратили силу. Издание закона 1597 г. означало, что система мер по упорядочению финансов окончательно переродилась в систему прикрепления к земле»[672]. А утвержденный тогда пятилетний срок сыска беглых возрастет впоследствии до десяти, потом до пятнадцати лет, пока не станет вовсе бессрочным... Так, с явной подачи правителя-татарина Бориса Годунова было лукаво наброшено на шею русского (и не только русского) крестьянина тяжелое ярмо крепостной зависимости. Люди на Руси знали и запомнили это точно. Уже в 1595 г. одна из официальных грамот прямо гласила «Ныне по государеву указу крестьянам и бобылям выходу нет»[673]. Запомним эти даты и мы...

Запомним, ибо действительно только после того, как осуществилось все то, о чем было рассказано выше (но чему, к сожалению, почти не нашлось места в книге г-на Радзинского), Борис Годунов решился сделать свой последний шаг к трону...

«7 января 1598 года в час пополуночи в своей опочивальне скончался царь Федор. Уже в наше время при исследовании его останков обнаружат повышенное содержание ртути. Возможно, всесильному боярину надоело ждать», – пишет наш романтичный автор, хотя гораздо ближе к зловещим штрихам той непроглядно-вьюжной январской ночи было бы сказать, что Борису не только «надоело ждать», но что все у него было уже готово к тому, чтобы действовать без Федора, не прикрываясь более его именем. И к действиям он приступил сразу же, немедленно...

Слабый здоровьем царь Федор Иванович, последний из великой династии Рюриковичей, умер и был похоронен в крайнем небрежении. Его одели в бедный кафтан, перепоясанный простым кожаным поясом – об этом тоже сообщают современные исследования гробницы в Архангельском соборе Кремля[674]. Не сподобился он, всю жизнь проведший в постах и молитвах, и предсмертного обряда пострижения в монахи, хотя сие считалось давней незыблемой традицией для московских государей. Разумеется, очень трудно допустить, что все это произошло случайно, без чьего-то конкретного, мелочно-злобного приказа, который не посмели нарушить ни дворцовые служители, ни даже духовенство.

Основательно позаботился некто и о том, чтобы не осталось для потомков подлинного текста «духовной грамоты» (завещания) Федора – еще одно грубое нарушение вековой традиции. Один русский летописец глухо упоминает, что царь будто бы долгое время сам отказывался «свершить духовную» и на настойчивые вопросы патриарха и бояр, кому он желает оставить свое царство и царицу, лишь уклончиво отвечал: «Во всем моем царстве волен бог; как ему угодно, так и будет»[675]. Другой – немец К Буссов – передает на сей счет известия уже совершенно иного характера. Он рассказывает целую красочную легенду о том, как, за неимением собственного наследника, Федор Иванович поочередно предлагал принять державный скипетр четырем своим двоюродным братьям по матери, царице Анастасии, – Федору, Александру, Ивану и Михаилу Романовым. Но все четверо поочередно же, один за другим отказались от этой высокой чести, что вывело умирающего из себя, заставив крикнуть срывающимся голосом: «Так пусть возьмет его тот, кто хочет!» Только после этого якобы и выступил из-за спин плотно окружившей Федора родни Борис Годунов. Выступил и сам поднял брошенный царский жезл[676]...

Скорее всего, однако, ничего подобного все-таки не было. Находясь под неусыпным контролем своего шурина-правителя, последний Рюрикович либо действительно умер без завещания, либо текст его «духовной грамоты» был тут же уничтожен (как ранее – завещание Грозного), а взамен составлен другой, полностью соответствующий интересам Годунова. Именно эта «последняя воля» усопшего государя и была зафиксирована для будущих времен в официальном постановлении Земского собора 1598 г. Собора, созванного в Москве для того, чтобы утвердить его, Бориса, «избрание» на русский престол. Ибо соборная грамота гласила, что в бозе почивший царь Федор Иванович «учинил» после себя на троне жену Ирину, а шурину Борису «приказал» царство и душу свою[677]. В сущности, в этих кратких словах был зашифрован целый план. Четким осуществлением чего-то давно и глубоко продуманного выглядело и все дальнейшее.

Так, уже на девятый день по смерти вряд ли любимого мужа царица Ирина неожиданно постриглась в Новодевичьем монастыре. Постриглась, невзирая на то, что была молода (около 30 лет) и могла править очень долго. А ведь внимательный читатель помнит, еще несколько лет назад никакие просьбы духовенства, никакие угрозы народных волнений не могли вынудить ее, гордую властную красавицу, оставить трон, принять монашество. Теперь же все решилось в считаные дни, и это понятно. Теперь Ирина покидала трон, чтобы уступить его брату[678]. И покидала вовремя. Впереди была решающая схватка...

Едва истекли сороковины по Федору, московская знать, быстро сменив траурные одежды, приступила к выборам нового царя. Но напрасно снова вводит в явное заблуждение читателя наш автор своим слишком легким сообщением о том, что страной правила «пока боярская Дума и патриарх Иов, всем обязанный Годунову и отлично понимающий: лучше Бориса правителя сейчас не найти. Дума тоже на стороне Бориса – бояре знают, какой дождь царских милостей посыплется на них после его избрания». Увы, все опять складывалось куда более сложно и непредсказуемо, чем это видится г-ну Радзинскому.

Хотя патриарх Иов действительно поддерживал Годунова, и именно ему принадлежала инициатива срочного созыва Соборного совещания на патриаршем подворье 17 февраля 1598 г. всех наиболее активных сторонников правителя из духовенства, дворян, приказных дьяков и купечества (и где, кроме того, присутствовали сами Годуновы вместе со своей родней: Сабуровыми и Вельяминовыми) – совещания, которое первым вынесло историческое постановление об избрании на русский престол «царя Бориса»[679]. Но вот касательно боярской Думы... Дума не только не была «на стороне» сего «избранника», а прямо выступила против оного.

Пожалуй, можно лишь догадываться, какого острого драматизма достигла тем промозглым февральским днем политическая обстановка в Москве, когда в одно и то же время с Соборным совещанием на подворье у патриарха знатнейшие руководители боярской Думы собрали свое особое заседание в Большом Кремлевском дворце. Ведь по закону исключительно боярский совет, и только он один, имел право рассматривать и решать проблемы престолонаследия. Он же мог и отменить решение по данному вопросу любых других представителей власти – даже патриарха... Борис всегда доподлинно знал о враждебности к нему бояр, и, возможно предвидя именно такой ответный выпад со стороны Думы, он уже за две-три недели до описываемых событий практически перестал ездить в Кремль и присутствовать на ее заседаниях. Втайне препоручив все хлопоты о собственном «избрании на царство» патриарху, он сам как бы добровольно устранился от дел. Но обманчивой была сия «смиренная отстраненность».