Текст книги "Нестор-летописец"

Автор книги: Наталья Иртенина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

На капище волхвовал комит софийской стражи Левкий Полихроний. Он был облачен в броню и сжимал в руке короткий меч.

К варягу с криком подбежал Мономах, подхватил, но не удержал. Они упали вместе. Пока княжич пытался встать, волхв исчез. Георгий не шевелился и не дышал. Пониже плеча из дыры в груди быстро расползалась кровь. Мономах выставил вперед меч и бросился в темноту за убийцей.

Несда, шатаясь, поднялся и пошел к кумирне. Он не слишком понимал, что произошло. Оскал волхва, обернувшегося софийским комитом, затмил все мысли. Он только хотел помочь варягу, с которым что-то случилось. Вдруг из темноты вылетел Мономах и едва не повалил его снова в траву.

– Где он?! Где этот бесовский чародей?

Несда очумело потряс головой.

– Не знаю.

– Он убил Георгия и как в бездну провалился!

Княжич оттолкнул его и убежал.

Несда посмотрел на полыхающие огни и на лежащее ничком посреди капища тело варяга. Его помощь больше не нужна. Теперь дело стало яснее: охота на волхва закончилась.

Он развернулся и пошел прочь. С неба снова начало капать. Потом лить. Очень быстро дождь разошелся, струи хлестали по лицу, словно плети. Громыхнула молния. Перун гневался, что его врагу Кривому Велесу принесли человечью жертву. Или радовался. Никогда не знаешь, что у этих лукавых божеств на уме. Несда и подавно не ведал. Он спускался с горы, тычась в темном лесу будто слепой щенок. Шептал:

– Господи, спаси люди Твоя и благослови достояние Твое, победы на сопротивныя даруя…

17

Ворота Киева открывались на рассвете. В это утро свет не приходил долго. Небо угрюмилось темными быстрыми тучами, бежавшими будто привязанный к половецкому коню пленник.

Стражники, отперев ворота, удивленно проводили взглядами отрока, первым вошедшего в город. Отрок в свитке на меху был грязен, мокр, исцарапан и несчастен. Он трясся от холода и кулаком размазывал по лицу сырость – то ли слезы, то ли дождь.

– Эй, малец, – окликнул стражник, – ты чьих будешь?

Несда не услышал его и не обернулся.

– А может, ничьих, – ответил сам себе жалостливый кметь. – Божья птаха.

– Неспокойная ночка была, да-а, – сказал второй стражник, почесывая под шапкой. – Слыхал, что сменные баяли? Переяславский княжич прискакал-де бешеный, ломился в ворота. Про душегубство кричал чегой-то.

– Я ж с тобой был, – напомнил первый, – слыхал небось, не безухий.

– Ну да, ну да, – покивал другой. – Так этот мальчонка, может, видал там чего? Ишь, горестный какой.

– И верно! Соображаешь, Тулук, – с уважением сказал первый и проорал во всю глотку: – Эй, малец!

Но мальца и след уже затерялся среди квелых поутру, зевающих холопов, тяжело бредущих торговцев-коробейников и баб-портомой с огромными корзинами тряпья, собравшихся на речку.

Несда тихо подошел к отцову двору, в последний раз растер грязь на лице и сосредоточенно предстал перед кормильцем. Дядька Изот сидел сгорбленный у ворот на обрубке колоды, обхватив голову руками. Ясное дело – хозяйское чадо сгинуло без вести, кормильцу первому за пропажу отвечать. Дядька Изот к тому же добрый, к дитю всей душой расположен.

– Вот он я, дядька, – сказал Несда, сделав голос потверже, чтобы не дрожал.

– Ах ты ж, – всплеснул руками кормилец, подскочил и давай ощупывать и оглядывать чадо. – И где же ты был, изверг!! Аж чуть голова моя не поседела! Кто тебя так измордовал?!

– Пусти, дядька, – отбивался Несда, – никто, сам. В лесу заблудился.

– В лесу! Боги святы! Да как ты там оказался-то ночью?

– Не спрашивай меня ни о чем, дядька Изот. Все равно не скажу. И отцу не скажу.

Несда всхлипнул.

– Ну вот, и очи намокли! Ах дите ты, дите, – сжалился кормилец и прижал его к себе. – Ну, не говори, не говори. Поплачь, ежели хочется. А хозяину и не до тебя теперь. Нынче всем плакать хочется.

Несда вырвался из объятий.

– Что случилось, дядька? Отчего отцу не до меня?

– Эх!

Кормилец безнадежно махнул рукой и пошел во двор. Несда догнал его и дернул за рукав.

– Говори!

– Прискакал незадолго до тебя Балушка.

– Отцов холоп? Да ведь его на весло посадили, в Корсунь…

– То-то и оно. Он да еще двое от всего обоза остались.

– Куманы? – задохнулся Несда.

– Они. Одну лодью, говорит, взяли, а две сожгли. Перебили всех, ночью.

Несда рванулся к дому, но вдруг остановился.

– А Даньша?

Дядька Изот молча повесил голову. От крыльца навстречу Несде, гремя бубенцами-подвесками, выбежала Баска в рубашонке без подпояски. С тихим сопеньем ткнулась ему в ноги. Он погладил сестренку по голове, взял за руку и увел в дом. В сенях ее подхватила нянька, стала выговаривать за непослушание.

В доме было не по-утреннему безмолвно. Не сновала челядь, не перекликались весело девки-холопки, Мавра не раздавала дневные работы по хозяйству. Несда на цыпочках прошел к истобке, неприметно встал у ободверины.

Балушка ерзал на скрыне и отчаянно вздыхал. На нем была рубаха с чужого плеча и ветхие лапти не по ноге.

– Такие дела, хозяин…

Поникший Захарья сидел у стола, крепко сцепив большие руки, волосы свешивались на глаза. Мавра беззвучно плакала за прялкой, вцепившись рукой в свои обереги, приколотые связкой к верхней рубахе, – крохотные медные гребешки, ковшики, гуси-лебеди.

– Так, говоришь, до Воиня не доплыли, – молвил Захарья. По напряженному лицу было видно: он силой утверждает себя в мысли, что его лодей больше нет.

– Уже за Росью весть донеслась, – закивал Балушка. – Гонцы переяславские оповещали. После того еще два дни плыли. Данило, шурин твой, не хотел назад поворачивать. Да лихую сторожу ты, хозяин, набрал. Иные сбегли, иные с Данилом засобачились.

– Что ж куманов проспали? – горько спросил Захарья. – Днем собачились от страха, а ночью дрыхли преспокойно?

Балушка исторг из себя долгое покаянное воздыхание, хотя он-то виноват ни в чем не был.

– Думали, на правый берег поганые не полезут. – Холоп посмотрел в глаза Захарье, распрямил спину, гордо сообщил: – Две лодьи мы спасти могли, хозяин! Почитай на середину реки успели увести. С огнем только совладать не сумели. Куманы нас запаленными стрелами достали. Потом уж в воде добивали. А кто и сам потонул.

– Своими глазами видел, как Даньшу убили?

– Видел, как налезли на него, ровно стая псов. Где ему с одной рукой рубиться против такой своры.

– Сам-то как спасся?

– Да уж не чаял. До утра мы втроем в воде за обгорелыми лодьями хоронились. С зарей на нас в тумане и выплыли тьмутараканцы. Послы из Киева к себе возвращались.

– Знаю, то бояре Глеба Святославича. Что ж, сразу они повернули, как вас на борт взяли, или еще кого найти пытались?

– Прошлись вдоль берега. – Балушка увел глаза в сторону. – Трупья там плавали, хозяин. Никого живого. Так и повернули назад. Не захотели куманов дразнить.

Тут Захарья увидел сына.

– А, ты… Где был? – равнодушно спросил он.

– На капище, – неожиданно для себя сказал Несда. Голос был хриплый, простуженный. – Там твой петух, отец.

– Петух? – безвольно пробормотал Захарья. – Не помог петух. И чернецы тоже… Иди в поварню, пусть тебя накормят.

Он встал. Растерянно огляделся вокруг.

– Надо пойти. Гавшу оповестить. Даньшиной вдове слово молвить. Убиваться станет баба…

Несда стянул с себя мокрую свиту, от которой шел пар.

– Идем-ка в сухое тебя облачу, – взял его за плечо кормилец.

Дочиста умытый и переодетый, Несда уплетал кашу с репой и мясом за большим столом в поварне. На том же столе рубила капусту Дарка. Молодая челядинка успела в своей недолгой жизни расцвести первой красой и тут же ее потерять. На щеке у девки багрянел рубец, похожий на куриную лапу. Год назад Захарья купил ее на торжище, когда Киев наполнился невольниками, приведенными из полоцкого града Менеска. Рана на лице молодки была тогда совсем свежей. Кто-то из кметей братьев Ярославичей оставил на ней свою метину и заодно задрал подол. К зиме живот у Дарки округлился, а к весне спал: девка от горя совсем почернела и скинула дите. Дядька Изот за ней самой ходил в ту пору как за дитем: отпаивал зельем, шептал сказки, уговаривал жить. Дарка выжила, поднялась на ноги и на кормильца с тех пор смотрела благодарно. А дядька Изот, напротив, стал усыхать. Жалел девку и так глубоко впустил ее в сердце, что теперь было не вынуть занозу.

– Товару-то сколько сгибло! – сетовала Дарка, ловко орудуя тесаком.

– Товар что, дело наживное, – сказал кормилец, тут же стоявший, будто решил не спускать теперь с чада глаз. – Мертвых не воротишь.

– Убитых не поднимешь, – согласилась девка. – Они только в памяти как живые. Родителев моих до последней черточки помню. И как они убитые лежали… – Дарка пересилила себя, отогнала слезы. – Пока наш хозяин будет товар заново наживать, чем ему свой дом содержать? Небось от половины ртов захочет избавиться. Холопьев на торг отведет. А там к какому еще хозяину попадешь?

Дядька Изот от такой мысли закаменел и не знал, что сказать.

– Сынок хозяйский подрос, в пестуне нужды боле нет, – гнула свое Дарка, принимаясь за вторую капустную голову. – Продаст он тебя, Изот, а?

Кормилец с жалким вопросом в глазах смотрел на Несду, будто искал у него защиты.

– Не продаст, – пообещал Несда, облизывая деревянную ложку. – У нас скоро новое дите народится.

– А если девка будет? А по миру если пойдете? – с внезапной злостью спросила челядинка.

– Дарка! – прикрикнул на нее дядька Изот. – Какой пес тебя укусил?

Девка сникла.

– Наелся? – Она забрала пустое блюдо.

Несда зачерпнул ковшом малиновый квас из бочонка, выпил и ушел с поварни. Поднялся наверх, в изложню, стал собирать суму в училище. За ним притопал кормилец, отягощенный думами.

– Дядька, женись на ней! Тогда если и на торг попадете, то вместе. Мужа с женой не продают раздельно.

Кормилец усиленно затряс головой.

– Не могу. Она молодая, еще может волю получить…

Несда знал о том: незамужняя раба обретала свободу после смерти хозяина, если прижила от него дитя. Он участливо поглядел на кормильца – скольких усилий требовалось ему сказать такое?

– Пойдем, дядька, в училище! – бодрясь, позвал Несда.

– Да какое ж сегодня ученье? – развел тот руками. – Нынче княжьи рати с ополчением в поход идут. Уже небось и выступают.

– А верно!

Несда схватил сумку и со всех ног побежал к софийскому двору. Митрополит Георгий сегодня должен осенять православное воинство крестом, благословляя на победу!

Дядька Изот, ворча, направился в конюшню седлать коней. Снова дите сбежало, забыв обо всех приличиях!

18

В окружении Всеволода Переяславского не было в тот день более мрачного человека, чем варяг Симон, пестун и дружинник князя с отроческих его лет.

Утром, едва посерело небо, на Лысую гору поскакал отряд во главе с варягом. Раздавленный горем боярин сам поднял окоченевшее тело сына и уложил на подвесные носилки, притороченные к седлам двух коней. После этого иссек мечом идола, но лишь затупил клинок. Кмети, поглядев на ярость боярина, отвели его в сторону, поднапряглись и своротили истукана. Сбросили с горы. Сжечь деревянного бога даже не пробовали – всю ночь лил дождь.

Тело отрока обмыли, обрядили и положили в подклети Десятинной церкви. Боярин наказал псаломщикам непрерывно читать над сыном молитвы до своего возвращения из похода. Поп, с которым он обговаривал это, промолчал, сочтя наказ помрачением духа. Кто знает, сколько продлится поход князей против половцев? Две седмицы, три, пять? Мертвое тело за то время сильно истлеет и станет зловонным. Семь дней, не больше, сказал себе поп. Далее отпеть, как положено, и похоронить.

– До моего возвращения, – хмуро повторил боярин, словно угадав мысли иерея. – Завтра придут, положат в другую домовину и зальют медом. Хоронить буду в Переяславле.

…Князь Всеволод Ярославич сперва говорил с сыном наедине. Позже, после церковной службы, позвал вернувшегося с Лысой горы варяга, и уже вдвоем терзали вопросами княжича. Мономах честно пытался вспомнить, видел ли он убийцу в лицо. Но если и видел, что с того – в памяти ничего не осталось, кроме стремительности его передвижений и короткого, будто охотничьего меча. Однако волхва мог разглядеть тот третий, что был с ними, а затем тоже пропал.

– Купецкий сын!

Княжич торопливо описал его: невысокий, прямые темные волосы, стриженные в круг, серые глаза, свита на бараньем меху. Грамотей, книжник, каких и среди попов немного. Имя же неизвестно, позабыл спросить.

– По училищам искать надо, – подвел черту князь Всеволод, – при церквах. С половцами отвоюем, тогда разошлю отроков. Сейчас не до того. Мужайся, Симон. Ополчись со всей твердостью на общего врага, это поможет тебе одолеть горе.

– Я найду этого волхва, князь, и вырву у него сердце.

– Симон, – покачал головой Всеволод, – в тебе говорит страсть гнева и мести. Ты христианин. Оставь гнев и месть Господу, не пачкай ими свою душу.

– Я найду его, князь, – повторил варяг, – и он сам попросит меня о смерти. Демоны ада будут преследовать его и отдадут в мои руки. Я все сказал. Пора выступать, князь.

Когда малый отряд Всеволода подъехал к Святой Софии, здесь уже теснились киевская и черниговская рати. Старшие дружины – лучшие мужи и бояре со своими отроками – заполонили владычный двор, просторно окруженный стенами. Младшие кмети, построенные сотниками в ровные конные порядки, заняли огромную площадь возле подворья, перед главными воротами. С одного боку у них, одесную Софии, высилась пятиглавая церковь Святого Георгия, небесного покровителя великого кагана Ярослава. С другого, ошую, стоял похожий на нее храм Святой Ирины, патронессы Ярославовой жены, княгини Ингигерд. При обеих церквях ютились монастырьки, мужской и женский, по нескольку келий в каждом, отгороженных от площади тыном. Чернецы Георгия повысыпали за калитку своей крохотной обители и с благолепием на лицах озирали войско. Ирининские черницы, напротив, не высовывались, прячась от обильного скопления мужской плоти. Прочий киевский люд плотно облепил окрестные улицы и со страстной жадностью глядел на происходящее. В толпе обсуждали молодеческую лихость отроков и боярскую стать, сетовали на поганую степную орду, уповали на княжью ратную силу. Где-то там протискивался между потных тел поближе к зрелищу купецкий сын Несда.

Бояре Всеволода конями и зычными голосами прокладывали дорогу князю, ломая дружинные порядки. Наконец въехали в ворота подворья. Всеволод, встав на стременах, сразу же увидел обоих братьев. Изяслав и Святослав разговаривали с митрополитом Георгием возле гульбища собора. Торжественная литургия в праздник Рождества Богородицы закончилась не так давно. Всеволод из-за ночных событий и утреннего переполоха, устроенного княжичем, не смог прибыть на службу в главный киевский храм. Пришлось младшему из Ярославичей причащаться на ранней обедне в Десятинной церкви, вблизи княжьих каменных палат на Горе. Сейчас князь жалел о том, что не присоединился к старшим братьям, не испытал упоительного чувства единения, которое незаметно, но накрепко связывает даже незнакомых людей во время соборных молитв.

– Пустое мальчишество приводит к большим потерям. Запомни это, сын, – сурово сказал он Владимиру, досадуя на его несчастную оплошность.

Княжич виновато опустил голову.

– Впредь тебе следует хорошенько думать, прежде чем действовать. А еще лучше, перед тем как начать думать, очисти голову молитвой к Господу.

– Я запомню это, отец. Клянусь тебе, – порывисто произнес Мономах, – отныне и до конца моей жизни я буду осмотрителен и осторожен в своих поступках. Память о бедном Георгии тому порукой.

– Верю тебе, сын, – смягчился князь. – Ты достаточно разумен и благонравен для того, чтобы не нарушать своих клятв.

Оказавшись в сборе, трое Ярославичей благословились у митрополита. Затем собрали воевод и заспорили, какой дорогой вести войско от Киева к Выдубичам, к броду через Днепр. Между тем владыка в сопровождении многолюдного софийского клира объезжал на коне дружины – кропил рать святой водой из чана, который везли двое отроков из митрополичьей сотни. Тысяцкий Косняч на совете князей и воевод отсутствовал. Его заботой были городовая рать и ополчение окрестных смердов, три дня стекавшихся в Киев со своим вооружением и телегами для обозов. Пешцов решено было сплавлять до Переяславля по воде. С раннего утра у пристаней в устье Почайны развернулась шумная погрузка ополченцев на лодьи. Обозы должны были ехать в хвосте конных дружин и ждали своей очереди. Длинная змея телег заняла всю улицу от ворот княжьей Горы до Святой Софии.

Спор Ярославичей затянулся. Оба старших настаивали на верхней дороге, идущей от Золотых ворот Киева до града Василева. Она хоть и протяженнее, но, по всему, надежнее. Всеволод от доводов братьев готов был то ли плакать, то ли ругаться последними словами, хоть и не любил этого. Скорее все же последнее, но тут он сдерживал себя: все-таки братья и все-таки старшие, следует хранить честь старшинства. Сам же Всеволод хотел двигаться нижней дорогой, которой всегда ездил в Киев из своего Красного двора на Выдубичах. Она тянулась у подножья холмов от Лядских ворот вдоль берега Днепра, через княжье Берестовое и Печерский монастырь. В монастыре и таилась загвоздка.

– Тебе не хуже нас известна примета, – увещевал брата Изяслав. – Если встретится на пути чернец – нужно возвращаться назад и начинать путь заново.

– Да что с вами, братья? – изумлялся Всеволод. – Не вы ли вчера ездили к этим самым чернецам просить благословения? Пошто отдаете себя в силки суеверий?

– Мы-то не отдаем, – слукавил Святослав, – а вот кмети наши, особо отроки, тем паче обозные смерды, приметам верят. И чернеца повстречав, поворачивают, и свинью увидев, назад идут.

– Да зачем же монахов со свиньями ровняете?! – рассердился Всеволод. – Не известны мне такие приметы, и знать их не хочу!

– Не хоти, брат, – миролюбиво сказал Изяслав. – Да только как велишь нам поступать, когда на пути встретится чернец и отроки заропщут? Великая досада будет в войске, и дух ратный упадет. Нам то нужно?

Всеволод лишь развел руками. Из воевод один черниговский Янь Вышатич был на его стороне, но и вдвоем не могли никого убедить.

– Делайте как хотите, – сдался младший князь. – Я же со своими боярами поеду через монастырь. Встретимся на Выдубичах.

На том сошлись.

Малая дружина Всеволода, окропленная святой водой, не задерживаясь, поскакала прямой дорогой к Лядским воротам. Прочие, получив свою порцию святых брызг с митрополичьего кропила, также напрямик отправлялись к Великим вратам Киева. Впереди ехали оба князя в богатых плащах-корзнах. За ними колыхались стяги и хоругви в руках знаменосцев. Дальше двигались дружины – впереди старшие, позади младшие. За год, прошедший с последнего похода, многие обзавелись обновами – броней ли тонкой работы, мечом ли дамасской закалки, позлащенным ли шлемом со святыми образами или щитом с личным знаком на оковке, как у рыцарей из латынских земель. Каждому, от ближних бояр до самого последнего отрока, не терпелось похвалиться своим добром перед другими. Но из города выезжали налегке – успеют еще упариться с пудом снаряжения на себе. Все воинское облачение и оружие было поручено боевым холопам и сложено на бесчисленных обозных телегах.

Головной отряд уже входил под каменную сень Золотых ворот, а от владычного подворья только готовились отправиться последние дружинные сотни князя Святослава. За ними пристраивались возы. Кроме оружия и панцирей везли снедный припас, поварскую, ремесленную и прочую нужную в походе утварь. Возницам, сельским смердам, и набранной в обоз челяди драгоценных водяных капель уже не досталось. Митрополит здраво рассудил: к чему метать бисер перед свиньями, а святую воду лить на матерых язычников?

Золотые Великие ворота князь Ярослав возводил с особым смыслом. Главный въезд в столицу Руси обликом был подобен воинским аркам древних ромеев, под которыми проходили рати, добыв громкую победу на поле боя. Путников, приближавшихся к Киеву со стороны села Предславина или от Василева, встречала медленно выраставшая белоснежная каменная громада, превосходящая всякое разумение и воображение. Подходя ближе, они видели на створках ворот сияющий золотом образ меченосного архангела Михаила, Божьего главного воеводу, по-гречески – архистратига. Его окружали крылатые ангельские воины, которыми он предводительствовал. Венчала врата похожая на столп одноглавая церковь, посвященная Благой вести, которую Деве Марии доставил гонец Господа архангел Гавриил.

С тех пор как построен был город Ярослава, ни один враг не дерзнул подойти с мечом к Золотым воротам. Но правда и то, что больших войн с тех времен Русь не вела. Кочевники, некогда пытавшиеся измором и оружием взять старый Киев, все больше отсиживались в степи. Однако теперь ни у кого в дружинах не было уверенности, что половецкая орда не захочет поломать зубы о русскую столицу. Иначе зачем бы куманам идти на Русь такой громадой, закрывающей собой степной окоем, как доносили гонцы? Но орда сможет подойти к Киеву не прежде, чем одолеет в прямом бою объединенную рать трех князей. И не раньше, чем сломит оборону градов-крепостей, закрывающих от степи киевское подбрюшье. А уж в то, что половцы, захотев пойти поглядеть на Киев, смогут это сделать, мало кому верилось. Степняки не любят открытого боя и с крепостями воюют лишь в редких случаях.

Шли весело. Орали удалые песни, вразнобой и слаженно. Шутя переругивались. Изяславовы кмети задирали черниговских, Святославовы отроки в долгу не оставались, тоже поддавали жару. Не шутейно стали браниться только у речки Клов. Перед узким мостом образовалась живая затычка. Кони теснились, пятились и ржали. Кое-кому из ратников пришлось искупаться в воде и стать посмешищем.

К Выдубичам войско подошло далеко за полдень. Всеволод со своими дружинниками поджидал братьев на Красном дворе. Здесь князья наскоро отобедали и повели рать к переправе через Днепр.

К ночи разбили стан на левом берегу в чистом поле. Тут проходила невидимая граница между киевской землей и переяславской. Гонцы, отправленные заранее, вернулись с вестями: куманы подошли к Трубежу, но Переяславль оставили в стороне. Орда готова переправиться через реку и идти дальше, как саранча, пожирающая поля. Только вместо полей – села с запасенным житом и всякой овощью, скотом, утварью и человечьим полоном. Переяславская дружина и ополчение ждут в столице княжества знака от Всеволода, чтобы выступить из города и присоединиться к главному войску.

На совете Ярославичей и воевод решено было, не доходя до Переяславля, встать вблизи Альты, притока Трубежа. Там соединиться с киевскими пешцами-ополченцами и ждать половцев.

Князь Всеволод, тая обиду на братьев за глупое давешнее суеверие, в совете мало участвовал, больше молчал. Потом вовсе ушел в свой шатер и увел для беседы черниговского воеводу.

– Вот, – стал жаловаться князь, – христианами себя называем, а живем еще как язычники, верим в приметы дурные. Это ведь дьявол обманывает нас! Что скажешь, воевода?

– Истинно говоришь, князь, – согласился Янь Вышатич. – Легковерны мы и падки на соблазны. Бога не слышим, а сатане служим.

– Скоро уж век, как крещением просвещена Русь – и что? – досадовал Всеволод. – Места языческих игрищ по-прежнему больше любят, чем храмы Божьи. Все эти трубы и скоморошества, гусли и русалии, и зрелища похабные. На какого-нибудь плясуна посмотреть или глумотворца послушать радостно сбегаются и толкают друг друга в бока весь день. Церкви же пустые стоят. Если позвать в храм, так зевают и чешутся – холодно, мол, дождливо, или еще что. А на игрищах ни кровли нет, ни от ветра защиты, ни от метели – да все нипочем, было б весело. Покажи такому полотно со Страшным судом, где бесы тащат грешников в ад и рвут их крючьями, он и тут зевать начнет, а то и срамословие выскажет. Не от того ли казни от Бога принимаем, воевода? Непогоды всяческие и нашествие ворогов не по грехам ли нашим?

– На тебе ли грехи, благочестивый князь? – возразил Янь Вышатич. – Ты, я слыхал, праведную жизнь ведешь, убогих привечаешь, правду любишь. Однако же на твоей земле половцы разорение творят. Тебя первого, выходит, Бог казнит?

– Моя земля не мне принадлежит – всей Руси. Терзают малый кусок, болит вся плоть! Знаю, что мало таких, кто так же, как я, мыслит. Все больше по племенам Русь делят да по градам. Новгородцы против киевских нос задирают, полоцкие с Новгородом кусок делят. Ростовская меря и чудь о Переяславле только то знают, что там сидит князь, которому они дань платят. Вятичи и подавно себя Русью не считают. Говоришь, воевода, будто я правду люблю? Верно, люблю. А в чем правда русская? В том, что Бог нам не по отдельности судьбу дал, а вместе, в единстве! Ныне о тчина у всех разная, у кого Новгород, у кого Чернигов, а должна быть единая – Русь. И чтоб болело везде одинаково, с какой бы стороны ни рвали из нас мясо.

– Прав ты, князь. И мне твои мысли родственны. Да в силах ли мы одни сделать это? На это ведь, думаю, огромный срок потребен. Игумен Феодосий сказывал мне как-то – не века ли, мол, нужны? Не тысяча ли годов?

– Отчего же тысяча? – большой широкий лоб Всеволода пошел складками. – Феодосию ли не знать, какое потребно средство? Трость писца и ум книжника! Монахи владеют тем и другим. Им, чернецам, и наполнять Русь преданиями отеческими. Так мыслю, воевода. Нужны хронографы, описания минувших лет, на манер византийских, только наши, о великих деяниях русских повествующие. Чтобы следующие колена учились на них, разумели славу предков и свою честь возвышали!

– Игумен Феодосий, известно мне, радеет о том, чтоб братия монастырская прилежала к чтению книг. Даст Бог, будут, князь, и на Руси знатные книжники, подобные ромейским.

Всеволод задумчиво покивал.

– Мнится мне, с одним из них я недавно разговаривал. Но об этом рано речь вести.

– Как зовут его? – полюбопытствовал воевода.

– Никон, печерский инок. Вот кто великим может прослыть.

– Запомню это имя, – обещал боярин.

Попрощавшись с князем, Янь Вышатич отправился к шатру Святослава. В глубоком раздумье он шел мимо множества огней, на которых варилась сыть для кметей. Вверху зажигались другие огни, будто там точно так же разбило походный стан небесное воинство и в вечерней тиши помешивало в котлах свое ангельское варево.

Шатер Святослава был полон – пировала черниговская старшая дружина. В походе князь не мог побаловать своих лучших мужей обилием блюд, какими блистали его пиры в Чернигове. Зато мог усладить их слух гуслями и вещим пением Велесовых внуков – придворных песнотворцев, из которых первым был Боян.

Воевода пришел в тот момент, когда Боян, песельный чародей, пробовал звук своих струн. Княжи мужи сидели и полулежали вокруг расстеленной скатерти. На ней стояли корчаги и корчажки с медом, вином и брагой, блюда с дичью, соленой рыбой, грибами, пирогами, чаши с сушеными фруктами и греческими орехами. Шум притих, мужи обратились в слух. Боян, которого прозвали Вещим, был немолод и оружие в руки не брал давно, с тех пор как стал родней богу Велесу и своими песнями полюбился князю Святославу. Волосы с сильной проседью были перехвачены у него на лбу узорным гайтаном, расшитым бисером. Пегая борода отросла ниже груди – знак, что Боян больше не числит себя в дружинниках, хотя еще силен и крепок телом. Воевода Янь Вышатич помнил Бояна молодым, задиристым отроком и почитал своим ровесником, сам же не собирался прощаться с ратным трудом еще долго – сколько Бог даст сроку.

В длинной белой, с узорами рубахе, перетянутой золотым наборным поясом, с перстнями-оберегами на узловатых пальцах и с надменностью во взоре Боян был похож на волхва. Да и по сути мало отличался от кудесников. Как и волхвы, он был хранителем тайн богов. Так же мог наводить на смертных чары, отправляться в иной мир и безопасно возвращаться оттуда. Трогая струны гуслей, вещий песельник угашал свой взор, и даже внимательный человек не мог угадать, в каких краях блуждала тогда его душа.

Боян запел сильным, воспаряющим голосом, для которого звук струн был легким, быстроногим конем, уносившим его вдаль. Он пел о делах и подвигах седой старины, о тех временах, когда не родились еще прапрадеды слушавших его мужей. О князе Кие, который ходил с дружиной к Царьграду и принял честь от царя, чье имя утерялось в веках. О том, как на обратном пути Кий срубил на Дунай-реке град, назвал своим именем и хотел поселиться там, но его прогнало местное племя. О княжне Лыбеди, сестре Кия, что жила на Девич-горе возле Киева и была жрицей Матери Сырой Земли. О том, как сватались к ней один за другим благородные и храбрые мужи, но все были отвергнуты. И о том, как полюбился ей молодой воин, и княжна проливала слезы от того, что ей, жрице, нельзя быть ничьей женой, а от тех слез потекла река Лыбедь.

Дружинники слушали Бояна завороженно. Но им не нужно было уноситься душой в иные края вслед за песельником. Песнотворцы недаром зовутся Велесовыми внуками. Этот бог помогает им проникать в мир, где обитают мертвые, и вызывать оттуда героев своих песен. Князь Кий, Лыбедь и прочие проходили чередой перед слушателями, живые, полнокровные, веселые и горюющие, смелые и колеблющиеся, гордые и смирившиеся, победившие и побежденные. В этот час дружинники Святослава целиком находились во власти Бояна и вызванных им волшебных видений.

Только один не захотел в этот раз поддаваться чарам песельника. Янь Вышатич, севший у входа в шатер, глубоко опустив голову, думал о том, что говорил ему младший князь Ярославич. Да, Руси нужны свои книжники, вроде греческого сириянина Малалы, чтобы помнить в веках подвиги отчей старины. И не только подвиги, но и злодеяния. Не только храбрость, но и трусость. Не одно лишь благородство, но и предательство. Не одно величие земли, но также позор, унижение, страшные грехи и казни от Бога за них. Предания отеческие должны не только удивлять и завораживать, но и вразумлять, отрезвлять, смирять, учить видеть собственное зло и вызывать раскаяние.

Такое сказание само будет подвигом – сытным, сладким плодом книжного ума и чистой души его создателя. Для этого надобен Божий дар. Не помощь Велеса, не чары песельников – совсем иной дар слова, святой Софии, премудрости Божьей, которой сотворен мир. Чтобы в пестроте мимотекущих событий ясно видеть начало и конец, различать время и вечность, зреть гибельность и спасение.

Все это будет, вдруг подумал воевода. В тот момент, под звуки гуслей и волшебного голоса Бояна, он ясно осознал, что срок вещих песельников исходит. Хотя сами они уверены в ином.

Русь перестанет быть вещей, ведовской. Ее тайнами перестанут распоряжаться кудесники. А станет она книжной, и пути-дороги ее будут ведать духовные мужи-книжники.