Текст книги "Нестор-летописец"

Автор книги: Наталья Иртенина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Янь Вышатич выбрался из княжьего шатра в ночь, в поле, мерцающее, как отражение неба, сотней догоравших огней. Степь дышала покоем. Тот же покой был в сердце черниговского воеводы. Половцы и прочие вражьи силы приходят и уходят. Русь остается. Она всегда будет в тихом ветре, в запахе травяной сырости, во влажных звездах, в мирном ржании коней, в балагурстве не спящих кметей, в молчании невидимых дозорных, в памяти бесед о ее судьбах, в молитвах о ней ее праведников. Русь необъятна, и можно без конца исчислять то, что в ней есть. Но она необъятна потому, что в ней есть и то, чего нельзя перечислить. Русь – это любовь и боль, воедино связанные. Как их объять?

Непростое тесто замесил для Руси Бог.

Янь Вышатич опустился на колени и стал молиться из глубины сердца. Хорошо было в ту светлую ночь воеводе.

19

Переяславская рать соединилась с киевской и черниговской, как только те подошли к Альте. Быстро подоспело на веслах городовое ополчение Киева – из Днепра в Трубеж, из Трубежа в Альту. Дружины переправились на другой берег, чтобы встретить орду в лоб. Опасались, что куманы могут обойти их, рассеяться по земле неуловимыми стаями, которые вихрем налетают на человечье жилье, грабят и стремительно исчезают с добычей.

Опасения были не напрасны. Орда, обремененная обозами, не хотела драться. Половцы желали мирно промышлять в русских землях: откормить коней зерном, запастись золотом и иным металлом, побаловать жен украшениями и вкусной пищей, ополониться русскими невольниками, которые хорошо ценятся на рынках Кафы, Сурожа и Корсуня. А потом так же мирно убраться восвояси, на зимние кочевья. У половецких ханов не было вражды к русским князьям, владевшим всем этим богатством. Но когда князья сами вышли против них, у ханов не осталось выбора.

Ранним утром в тумане войско строилось в боевой порядок. Конные дружины стали в центре, на крыльях полукругом – ополченцы-пешцы с копьями и щитами. Перед конницей длинной линией снова ополченцы – отборные стрелки. Воеводы командовали каждый своей дружиной. Князья в боевом облачении поднялись на холм у реки – наблюдать. Святослав еще рвался воевать, но старший брат и Янь Вышатич нашли слова, остановившие его. У всех в глубине души засели мрачные предсказания печерского монаха Антония.

– Мертвые сраму не имут, – пробормотал черниговский князь знаменитые слова прадеда, Святослава Игоревича, славного воина, названного песельниками барсом. Он чувствовал некое унижение в том, что им заранее обещан разгром, и в том, что его вынуждают беречься.

В войске же о пророчестве чернеца ничего не знали и готовились умереть, но победить. Многие перед сражением резали себе запястья и мазали кровью щит – кровь священна, она убережет. На мгновение глянувшее светило выбило на вычищенных до блеска шеломах солнечную дробь.

Половцы пошли первыми. Едва в русском стане заметили их движение, резко прозвучали посвистели – знак стрелкам. Пешцы и дружинники поставили стрелы, натянули луки. Половецкая волна приблизилась, они выстрелили. В обратном направлении тоже летел дождь стрел, выпущенных половцами на полном скаку. Степняки превосходные стрелки, от владения луком зависит само их существование. За первым дождем без перерыва последовал второй, за ним третий. Пешцы, те, что не попадали, как скошенная трава, убрались назад, под прикрытие конницы.

Надрывно протрубили трубы. Дружинники в кольчатых бронях, в греческих, персидских, русских панцирях из стальной чешуи выставили копья и пришпорили коней. Поле огласилось гулом криков, кличей, стонов и конского ржанья. Косой ливень половецких стрел накрыл русскую конницу до самых задних рядов, где скакали младшие, совсем юнцы, не набравшие пока силы и опыта. Стрелы пробивали доспехи, находили уязвимые места, выбивали кметей из седел, на полном скаку останавливали коней. Задние налетали на упавших, топтали и, если не повезло перескочить, валились сами.

Гул нарастал. Пешцы на крыльях ждали сигнала, но было рано. Они должны вступить в дело, когда завяжется сеча, когда половецкие конники станут прорываться сквозь русские дружины и поворачивать для удара в тыл. Тогда их нужно принять на копья и в топоры. Тысяцкий Косняч был уверен в своих расчетах и терпеливо взирал на побоище.

Русская конница поредела и смешала ряды, но движения не замедляла. В заметных издали ярких плащах впереди неслись воеводы: Перенег Мстишич, Никифор Кыянин и Янь Вышатич. Вдруг смертельный дождь прекратился. Половецкие стрелки стремительно раздались в стороны. Теперь на княжьи дружины полетели всадники, ощетиненные копьями, в тяжелых панцирях и носатых шлемах с развевающимися конскими хвостами. Они мчались широким клином, острие которого метило в центр княжьей рати.

Стороны сблизились. Удар половецкой конницы был чудовищно силен. Он взломал русские полки, прошел через них, как острый нож сквозь податливую плоть. Проломив брешь и разделив княжье войско на части, степняки посеяли в дружинах разлад. Натиск был жесток и стремителен. Половецкие тяжеловесы наседали на смятые дружины спереди, сбоку и сзади. В тесноте сечи трещали копья, кони сшибались крупами и падали под ударами, увлекая за собой всадников. Вздымались кривые сабли степняков, им отвечали русские топоры и мечи.

Тысяцкий Косняч колебался давать отмашку ополченцам. Пешцы ничего не сумели бы сделать в той каше, что вскипела на поле за считанные мгновения. К тому же половецкие лучники обрушили на них град стрел. Ополченцы прикрывались щитами, и толку от пеших ратников сейчас не было никакого. Косняч свирепо кусал длинный ус и рвал коню губы удилами, а половецкие стрелы прореживали ряды его пешцов.

Разодранное русское войско не выстояло. Первыми побежали те, кто был с краев. Их догоняли стрелы, валили наземь. Те, кому стрелы пока не досталось, неслись на пешцов. Ополченцы не стали ждать, когда их затопчут свои. Бросая щиты, они устремились к реке. Половина войска еще сражалась, другая спасалась. На ходу теряли топоры, копья и шлемы. Гавша, не успев нанести ни единого удара, остервенело бил коня ногами. В ушах свистел ветер, но ему казалось, что он скачет слишком медленно, а в спину вот-вот вопьется стрела.

Полоса воды впереди казалась спасением. Конные и пешие с разбегу бросались в реку. Не умеющие плавать цеплялись за седла и конские гривы. Их отталкивали ударом сапога – в лучшем случае. В худшем ослепленный страхом кметь рубил мечом судорожно хватающие руки. Тесно плывшие кони топили пешцов. Ополченцы, обезумев, с ножами нападали на дружинников, сбрасывали их в воду.

Никто и не видел, как с прибрежного холма спустились князья. В окружении конно-оружных холопов они во весь опор скакали вдоль реки на полночь, где среди древних степных курганов брала начало Альта. Княжий отряд пытался догнать тысяцкий Косняч.

Тяжело раненного черниговского воеводу вынесли из сечи его бояре. Никифор Кыянин правил конем сам, зажимая рукой наконечник сломанной стрелы, торчавшей пониже глаза. Перенег Мстишич еще бился, но быстро отступал под бешеным натиском половцев.

Одним из последних держал бой варяг Симон со своей наполовину полегшей дружиной. Половцы взяли их в кольцо и медленно сжимали. Огромный, как медведь, варяг в пластинчатой броне и норманнском шлеме с маской на пол-лица, рубился тяжелым северным топором. Каждый взмах означал смерть половецкого коня, проломленный череп степняка, отсеченную руку или располовиненное туловище. Собственного коня давно под ним убили. Так ему было даже удобнее. В жилах бурлила яростная кровь норманнских берсерков. Каждый из них стоил десятка обычных воинов и на бой выходил с обнаженным торсом, презирая жалкие укусы вражьего металла. Но варяг не любил боевое безумие предков и в сече всегда оставался с холодным разумом. Чтобы не поддаваться дурманящему запаху крови, он считал поверженных половцев, не различая убитых и покалеченных.

Девять… От его дружины осталось двенадцать воинов, половина из которых отроки. Некоторые, как и он, бились пешими против конных. Одиннадцать… Варяг оскользнулся на трупе половца и едва не угодил под удар. Степняка срубил старый дружинник Лейв, когда-то вместе с Симоном приплывший на Русь в поисках лучшей доли. Сам Лейв тотчас упал – сабля другого половца рассекла ему шею.

Вокруг варяга не осталось никого из дружины, кто мог еще драться. Пятнадцать… Тяжелый удар по голове оглушил его, в грудь сквозь панцирь остро вошел металл…

Половцы преследовали бегущих русов до реки. Рубили, добивали из луков, азартно ловили арканом, свистели и радостно выли. В воду не полезли – стрелы догоняли надежнее.

Солнце не прошло и четверти дневного пути, когда все было кончено. Поле, заваленное человечьими и конскими трупами, уже манило орлов и ворон. Когда уйдут победители, сюда прибегут насыщаться степные волки.

…Собственное тело казалось неповоротливой колодой. Снизу, от ног к сердцу подползал ледяной холод. Симон открыл глаза и не увидел ничего. Он подумал, что мертв и находится в преисподней. Во всяком случае вокруг была не Вальгалла, где вечно пируют и упражняются с оружием погибшие воины Севера.

Напрягши слух, варяг уловил звуки, похожие на урчанье и чавканье. Может, все-таки Вальгалла? Шутка была несмешной, но благодаря ей он понял, что еще жив и лежит на груде холодных мертвецов. Звуки, показавшиеся сперва странными, теперь обрели смысл. На месте побоища в ночной тьме пировали не воины, а волки. Это разозлило варяга и совершенно прояснило его сознание. Он поднял руку и коснулся пробитого на груди доспеха. Дыра была широкая, от копья, крови вытекло немало. Половцы убрались, но и на своих надежды не было никакой. Варяг не видел бегства русского войска, он был в то время занят счетом. Однако понимал, что за ним никто не придет и волков не прогонит.

Скольких он насчитал? Варяг пытался вспомнить – больше дюжины или меньше. Нет, не меньше. Это хорошо. Его смерть дорого оплачена. Гибель его дружины куплена степняками тоже не за бесценок. Он видел, как сражались его люди. Он был горд ими.

Плоть не чувствовала боли. Немного кружилась голова, и только. Болело другое. Георгий. Он не успел как следует проститься с сыном. Не сумеет предать его тело земле. Не сможет найти убийцу и увидеть его наказание в его же глазах – страх и желание скорой смерти.

Из горла варяга вырвался тихий стон. Он вспомнил слова старика-монаха, живущего в пещере под землей. И другие слова, слышанные давным-давно, на драккаре, плывшем сквозь бурю на северном море, вдоль земель Эстланда. Он привязал себя к мачте и готовился умереть, но над бушующими волнами вдруг узрел нечто совершенно неуместное. В темном небе ни на чем висела каменная церковь. Он никогда не видел таких, лишь по крестам наверху догадался, что это. И спросил себя: к чему это видение? Тогда и услышал те слова.

Лежа на горе трупов и вновь поджидая смерть, он уразумел их смысл. Варяг понял, что ему еще рано умирать.

Симон открыл глаза и увидел тому подтверждение. В небе, высоко над землей, усеянной мертвыми и умирающими, сияла великая церковь. Варяг узнал ее сразу. Сердце его наполнилось слезами.

– Господи! – прошептал он. – Избавь меня от горькой смерти. Исполни слова Твои.

Краткая мольба отняла последние силы. Симон потерял сознание.

20

В Киев вернулась едва половина тех, кто ушел на Альту шесть дней назад, – без оружия и броней, в исподних рубахах. Дружина была в разброде. Кмети разошлись по домам, а жившие при княжьем дворе не высовывали носа из гридниц и молодечных. Бояре и прочие старшие мужи, переживая позор, тоже не казались князю на глаза. Так бы и сидели в своих хоромах и ждали, когда половцы постучат в ворота Киева. Но тут случилось доселе неслыханное.

Городовое ополчение, изрядно общипанное, злое на князя и на тысяцкого, прибежало в Киев много позднее конных дружинников. Горожанам в сече побывать не удалось, зато сполна досталось при бегстве. Потому отсиживаться по домам они не хотели и жаждали новой драки. Простолюдины были убеждены: в разгроме войска виноват Косняч, а дружинников побили оттого, что ополчение стояло в стороне. Какова храбрость княжьих кметей, пешцы хорошо рассмотрели во время свального драпанья.

Утром того дня, когда в церквах пели хвалу Воздвиженью Креста, горожане собрались на торговой площади Подола, устроили вече. Звон вечевого била слышали даже на Горе, но волнению черни сперва не придали смысла. Бесятся простолюдины – что с того?

Изяслав с Всеволодом стояли на службе в Десятинной церкви, молились о спасении русской земли от поганых. Святослав со своей дружиной и полуживым воеводой поскакал с Альты прямиком в Чернигов. Половцы, по слухам от гонцов, идти на Киев пока не собирались. То ли выжидали, то ли на Руси им повсюду хватало добра. Можно было выдохнуть и от души поставить в церкви толстую свечу.

В это время на Подоле, вдоволь наоравшись и надсадив глотки, снаряжали к князю послов. Отобрали десятерых, всем вечем проводили до Боричева взвоза и вернулись на торг ждать ответа. Половина послов была – битые ополченцы, другая – посадские молодчики, не успевшие седмицу назад отобраться в ратную тысячу. На главную площадь Горы они явились с такими нахальными рожами, что гриди не хотели пускать их дальше. Послы подняли шум, и князья поневоле услыхали желание черни: все княжьи хоромы – три каменных терема, и в придачу Десятинная церковь – стояли близко. Изяслав, крепко поморщившись, будто испил прокисшего вина, вышел на паперть и недовольно воззрел на посадских. Те, отринув стражников, подошли к церкви и поснимали шапки.

– Здрав будь, князь, – молвил самый старший.

– И вам того же, коли не врете, м о лодцы.

– Чего нам врать, князь-отец. Мы к тебе с наказом от вольного киевского люда.

– Ну, говорите, с чем пожаловали, – хмуро дозволил Изяслав.

– Хотим воевать с проклятыми куманами. Не дело это, что поганые расселись по нашей земле и татьбу с разбоем учиняют. Дай нам, князь, оружие и коней, заново с ними сразимся.

– Хотим воевать. Не дело это. Сразимся! – разноголосо поддержали его остальные.

– Сражаться захотели? – усмехнулся Изяслав. – А кто поведет вас?

– Да вроде Косняч должен, – озадачился старшой. – Все ж какой-никакой…

– Ну так у него и просите оружие да коней. Я вам ничего не дам. Храбры сыскались! А не то идите на Альту – там подбирайте брошенное.

– Насмехаешься, князь! – сдвинул брови старшой. – А коли так… – Он оглянулся на прочих послов, охрабрел: – Не надобен нам больше Косняч, другого над тысячей поставь!

– Не надобен Косняч! Другого ставь! – единодушно взроптало посольство. – Гнилой он тысяцкий!

Изяслав с угрозой сощурил глаза.

– Это кто вас подучил на моих бояр пасть разевать, люд киевский? Уж не полоцкие ли дружинники?

– Нам полоцкие не указ. – Послы переглянулись. – Мы сами по себе.

– Вон пошли!! – рявкнул Изяслав и указал пальцем на вытянутой руке. – Вон!!!

Для верности он притопнул ногой.

– Ну, извиняй, князь, – сказали послы, нахлобучивая шапки, – если что.

Они развернулись и пошли прочь.

– И не очень-то там, – прокричал им вслед Изяслав. – Если что, управу-то найду!

– Эх, князь! – донесся от послов вздох. – Мы по-хорошему хотели.

Изяслав встретился взглядом со Всеволодом.

– Напрасно ты так, брат, – качнул тот головой.

– Молчать! – прикрикнул и на него киевский князь. – Я старший!

И гневно вернулся в церковь.

Послы несолоно хлебавши вернулись на торг. Рассказали, как было дело. Вече, разогретое за то время даровой медовухой от лавочников, распалилось еще больше княжьими словами. Речи звучали все зашибчивей и для князя возмутительней. Тут в середину пролез седобородый старец с костяными оберегами на груди и резным посохом.

– Дивлюсь вам, киевские люди, – задребезжал он и воздел кверху руки с палкой. – Князь ваш плюет вам в глаза и ни во что ставит голос веча, а вы терпите! Где твоя вольность, гордый Киев? Пошто подставляешь свою выю под воловье ярмо?

В толпе одобрительно зашумели.

– Дело говорит волхв!

– Надо волю нашу явить…

– …чтоб неповадно было князю с боярами кабалить нас как холопьев.

– У холопов своего голоса нет, а у нас есть!

– Косняча долой! Хватит, попил кровушки!

С тысяцкого и порешили начать.

Всей толпой, опять же, пошли по Боричеву к Горе, минули ворота и в давке кого-то чуть не потоптали. Полукружной улицей подобрались к Коснячковым сказочным хоромам с дюжиной крутобоких главок. Там уже будто знали: вход во двор на крепком запоре, верхние оконца – видно – закрыты ставнями, да щели оставлены, холоп отвечает невежливо. Разве что коньки с петушками на охлупнях теремных главок не ржут и не кукарекают.

– Нету хозяина! – гаркнул холоп. – Прочь идите!

– Ворота выломаем! Вон и бревно валяется, будто для нас положено.

– Дворовые отроки стрелять будут, – предупредил холоп.

Вече подумало и сказало:

– Ну и пес с тобой.

– Пойдем снова к князю! – зашумели люди. – Косняч на потом останется.

Слухи о мятежном вече летели по Киеву с быстротой пущенной стрелы. Толпа разбухала на глазах. Со всех концов на Гору прибывали ремесленники, лавочники, дворские рядовичи, бездельные холопы и мальчишки.

Захарья пришел с торга вместе с вечем. Злость на половцев, погубивших лодьи, родню и товар на пятьсот гривен серебра, вот уж седмицу жгла ему душу. К ней прибавилась досада на князя, не сумевшего даже с братними дружинами наказать поганых. Да еще заноза в сердце – обманули монахи. Целый воз подарков приняли, а не помогли. Тройная обида вытолкнула его с утра из дому, заставила драть горло на вече вместе со всеми.

– Что к князю! Дружину надо из поруба освобождать! – проорал кто-то.

– Какую дружину? – толпа всколыхнулась, почуяв дело.

– Полоцких мужей, которых Косняч с Изяславом в темницу засадили!

Советчик и сам казался чьим-то дружинником, только что меча на поясе не было: рослый детина с золотой серьгой в ухе и длинным чубом.

– Ты-то, отрок, из полоцких, что ль, будешь? – осведомились горожане, не со злом, а по-доброму.

– А хоть бы и так, что с того? – нагло заявил отрок. – С дружиной вы сила, без дружины – стадо блеющих баранов.

– Верно он говорит! – крикнул Захарья. – И дружину, и Всеслава с чадами из поруба надо освободить!

– Хоть и верно, а нахал каких мало, – сказали в толпе про полочанина.

В тот миг Захарья и не думал, как так вышло, что он оказался на стороне Всеслава. Вроде не собирался за полоцкого князя кричать. И купцов из Полоцка недолюбливал за гонор и жадность. Само как-то получилось. Если Всеслав со своими волхвами на киевском столе сядет, пускай монахи порадуются, – нашептывала ему неутихающая обида.

Мятежный люд разделился надвое. Часть пошла к князю, другая – к разбойному порубу, где вместе с татями и душегубами томились три седмицы полоцкие дружинники. Захарья, размыслив, пошел все же к князю, а в той половине, что отправилась к темнице, заметил шурина. Гавша тоже смотрел на него – хотел было подойти, но передумал, только ухмыльнулся.

Изяславу уже повестили, что черный люд в городе волнуется. Князь позвал к себе ближних бояр и держал в повалуше совет, как поступить. Когда толпа простолюдинов заявилась ко двору, насела на запертые ворота, облепила площадь, Изяслав подошел к окну, посмотрел. Почувствовал себя нехорошо и попросил подать брусничного квасу.

– Этак они хуже половецкой орды будут, – поделился он с боярами.

– Расшумелись люди, – высказался чудин Тукы, тяжело и медленно говоривший на русской молви.

Чернь затеяла внизу громкий спор с гридями, сторожившими ворота. До князя долетали брань и срамословие.

– Как бы не было лиха, – озабоченно изрек боярин Гордята Войтишич.

– Князь, – молвил чудин, – видишь, не в себе люди. Вели послать отроков посторожить Всеслава.

– Отроков нынче не собрать в нужном числе, – возразил Воротислав Микулич, муж осторожный и неспешный. – В молодечных мало наберется. Разве по дворам гонцов послать?

– Поздно спохватились, бояре, – мрачнея на глазах, сказал Изяслав. – И что-то я не пойму, где мой Душило?

– В яме сидит, – злорадно ответили бояре.

– А за что?

– Он тебя, князь, перед латынскими послами осрамил. Еще ихнего рыцаря на дурной спор совратил.

– Да помню я, – поморщился князь. – Сюда бы его сейчас. Он бы всех разогнал.

– Вот теперь точно поздно, – сказал Гордята Войтишич, глядя в круглое окно, забранное византийским стеклом.

– Что там еще? – простонал Изяслав.

Народу на площади подвалило, и перепалка с гридями пошла веселее. Чернь злорадствовала: полоцкую дружину с татями и душегубами выпустили из поруба. Всеславовы дружинники, засидевшиеся в яме, побежали на свое подворье вооружаться.

– Много ли оружия осталось на дворе Брячислава? – спросил князь.

– Да кто ж его знает, – задумались бояре. – Про это надо у тысяцкого выпытывать, он там промышлял. Может, что и оставил.

– Князь, – опять молвил чудин, – видишь, зло творят люди. Надо послать к Всеславу. Пускай отроки позовут его к окну и зарежут мечом.

– Нет, – сказал Изяслав. – Дурное дело советуешь, боярин. Если убью его, в городе начнется кровопролитие. Полоцкие дружинники слишком злы на меня. Да еще позовут куманов, и те сожгут Киев. Кому хорошо будет? Ни мне, ни им. – Он показал на толпу.

– Христолюбец ты, князь, – мрачно сказал боярин Гордята.

Толпа черни, бросив препираться с гридями, кричала от ворот самому Изяславу:

– Выходи, князь! Потолкуй с людьми!

– Пошто половцев испугался?

– Не то заменим тебя на Всеслава! Он похрабрее будет!

– Покажем тебе путь из Киева!

– Не едать тебе больше хлеб дедов твоих!

– Иди с миром куда хошь!

– И бояр своих забери!

– Отец, – горячо воскликнул князь Мстислав Изяславич, вместе со всеми глядевший в окна повалуши, – сделай, как советует чудин! Прикажи убить Всеслава! Чернь увидит твою твердость и разойдется. Их надо лишь припугнуть.

Мстислав был мрачнее всех: лютым зверем смотрел на градских людей внизу, раздувал ноздри и тяжело, гневно дышал. Смотрел жадно, не пропуская ни слова, ни жеста – старался запомнить каждого. Потом, когда все уляжется и минует угроза, а толпа притихнет и расползется по домам, они пожалеют о содеянном. Они жестоко поплатятся за то омерзительное чувство беспомощности, которое Мстислав видел в глазах отца и ощущал в собственном сердце. Толпа всегда внушала ему отвращение. Он неспособен был возглавить большую дружину, тем паче огромное войско. Толпа составлялась из тысяч своеволий – но когда из тысяч рождалась единая воля, она казалась ему дикой, неуправляемой, необузданной, как бешеный тур. Для него это было омерзительное явление, оно вызывало необъяснимый страх. Мстислав ненавидел его всей душой. В прошлом году полки Всеслава, пришедшие к Новгороду, заставили князя испытать эту унизительную слабость. Ныне киевская чернь разбередила те воспоминания и сама своей наглостью вызывала у князя едва не тошноту.

– Нет, – снова сказал Изяслав.

Чернь не увидела его твердости, зато ее узрели бояре и Мстислав.

Посреди площади, по старинке называвшейся Бабин торг, хоть никакого торга тут не было уже сто лет, стояли медные идолы. Два имели человечий вид, четыре сделаны в конском образе. Всем в Киеве было известно, что идолов вместе с прочим добром вывез из Корсуня великий каган Владимир, когда ходил войной на греков, желая взять себе в жены византийскую принцессу. Киевский люд только потешался над тем, какие неказистые боги были у ромеев, до того как они стали христиане: стыдная баба голышом, с культяпками вместо рук и муж с крохотными ятрами, в лиственном венке на голове. Про коней и говорить нечего: хороши скакуны, только где ж это видано, чтобы боги жеребцами были?

На этих жеребцов и взобрался Захарья. Одну ногу утвердил на спине первого коня, вторую – на другом и опять стал кричать за Всеслава. Пора, мол, достать его из темницы. Лукавством Изяслава, мол, в поруб посажен и по правде нужно его оттуда достать.

Один из гридей, торчавших наверху в надвратной башне, достал лук и поставил стрелу, целясь в Захарью. В него метко пустили камнем, попали в лоб, опрокинули. Прочие стражники не пытались вмешаться, лишь таращили глаза на невидаль – столь крамольное дело в столице Руси бывало ли когда?

За Всеслава теперь все были горой. Толпа, подхватив Захарью, с шумом отправилась к знаменитому на весь Киев порубу. В окна княжьих хором влетели напоследок три увесистых камня.

Темница Веслава находилась недалеко, у церкви Василия. Церковь построил на месте прежней кумирни князь Владимир. Та кумирня тоже была знаменитая – там стояли все боги славянских племен, и по велению кагана им приносили человечьи жертвы. Потом каган крестился, приказал кумирню разорить, а Перуна посрамить битьем и привязываньем к конскому хвосту. Может, и неспроста Изяслав повелел срубить темницу для полоцкого князя на том месте. Словно навлекал позор, постигший старых богов, на Всеслава-оборотня.

Но теперь это никак не помогло Изяславу. Вооружившись топорами, черный люд весело разнес поруб. Стражу, не уразумевшую, чья ныне воля в Киеве, частью побили, частью потоптали. Из открывшейся ямы на лютующий народ дохнуло тяжким смрадом. Всеслава с двумя сыновьями-отроками извлекли, содрали с них старые лохмотья и, скинувшись, кто что мог с себя снять, одели в чистую одежу. На зверей в волосах у них внимания не обратили, подхватили на руки и понесли к княжьему двору. По дороге шумели так, что одичалые лица князя и княжичей обрели еще большую дикость.

Донесли, будто воинское знамя, Всеслава до Бабина торга, и тут от растерянных гридей у открытых ворот услыхали весть. Князь с княгиней, с младшей дочерью, боярами и переяславским Всеволодом бежал со двора.

– Куда бежал? – удивились градские люди. Они не ожидали от своего князя такой уступчивости.

– О том не ведаем, – хмуро сказали гриди и пошли к себе в гридницу.

– А вернуться не обещал? – спросили их вдогонку на всякий случай.

Гриди только плечами пожали.

– Всеслава – князем киевским! – истошно проорал кто-то в толпе.

Вопль подхватили сотни глоток, быстро разнесли по Горе, по Подолу, по всему Киеву.

Полоцкого князя с чадами внесли через опустевшие ворота на княжий двор. Чернь ликовала. Всеслав почесывался и изумленно озирался. Ему было неловко, что на голове от живности шевелятся волосы и тело смердит, будто выгребная яма. Заприметив поблизости в толпе знакомое лицо – вроде свой, полоцкий? – князь попросил:

– Помыться бы.

Дружинник понимающе ухмыльнулся. Расталкивая люд, побежал искать Изяславовых холопов, чтоб готовили баню.

У крыльца хором Всеслава поставили на ноги и стали орать:

– Всеслав наш князь! Слава князю Всеславу Брячиславичу!

После этого нового киевского князя с отроками оттерли в сторону. В терем хлынул поток возбужденной черни. Кто был далеко от крыльца, прямиком побежал ломать запоры дворовых клетей, медуш, амбаров, житниц. В хоромах хватали все, что видел глаз: серебряные и золотые чаши, блюда, ложки, братины, светильники, ларцы, обчищали скрыни, поставцы, большие лари. Напяливали на себя дорогие рубахи, меховые распашницы, плащи и вотолы, совали за пазуху и под мышки сапоги, чоботы, домашние мягкие ступеньцы. Тащили свертки паволок: бархата, аксамита, камки, тафты. Трясли связками драгоценных шкурок – горностаевых, собольих, куньих.

Княжого тиуна, пытавшегося оберечь хозяйское добро, прибили обухом топора. Из ключника вытрясли кольцо с ключами. Толпой повалили в нижние клети, где лежало самое ценное. Когда вскрыли княжье казнохранилище, глаза разгорелись еще ярче. Злато и серебро в слитках и монетах, лалы, смарагды, сапфиры, жемчуга, солнечный камень, кубки, тарели, диадемы, очелья, перстни, обручья, венцы, рясна. Все гребли пригоршнями, набивали за пазуху, за щеки, в прихваченные наверху княжьи сапоги. Отпихивали друг дружку от ларей, дрались, торопились.

Два других терема на Бабином торгу тоже разграбили. Чернь, опоздавшая к разбойному пиру на Горе, подвалила к княжьим каменным палатам у Софийского подворья, построенным каганом Ярославом. Но здесь путь толпе твердо преградили полоцкие дружинники, взявшие терем под охрану. Усмирять злобу горожан пришлось из луков поверх запертых ворот.