Текст книги "Нестор-летописец"

Автор книги: Наталья Иртенина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

9

В тот час, когда день уже кончился, но сумерки еще мешкают спуститься на землю, из монастыря вышли двое. Они были в дорожных вотолах из грубой дерюги, в накинутых на головы клобуках. Один, долговязый, нес на плече котомку. Другой, тоже не низкого роста, кроме деревянного посоха ничего при себе не имел. То были игумен Феодосий и чернец Григорий.

Перед вечерней молодой монах повестил настоятелю про полторы беды, случившиеся в монастырском селе.

Полбеды было в том, что в общинном хлеву Мокшани завелась нечистая сила. Невидимые бесы куражились: мучили скот, не давали есть и пить. Смерды сперва, как водится у них, кликнули баб-ворожей, но толку от бабьих шептаний не было никакого. Позвали бы и колдуна – да того год назад утопили в реке. Тогда вспомнили, что есть еще монах, пускай хоть этот с осерчавшим хлевинником как-нибудь, своими способами договорится. Григорий обрадовался, что сможет показать сельским язычникам силу креста Господня. Рьяно взялся за дело: много раз читал молитвы и кропил в хлеву святой водой. Смерды, угрюмые мужики, с сомнением наблюдали и наконец обругали невнятное монашье колдовство, а Григория едва не побили. Бесы же стали еще злее нападать на скот – заставляли коров скакать на месте, а овцы бегали в загоне кругами.

– Вот и пришел я к тебе, отче, – сказал молодой чернец, – потому как ты, я знаю, много раз прогонял эту нечисть в самом монастыре.

Теперь, по дороге, Феодосий рассказывал в поучение, как ему приходилось прежде терпеть дьявольские козни.

– Вот как-то ночью пел я в келье псалмы. Это еще в то время было, когда монастырь под землей находился и жили мы в пещерных кельях. Вдруг передо мной встал черный пес, а из пасти у него текла слюна. Я не мог даже поклониться иконам – вышло бы, что окаянному псу кланяюсь. Долго он так стоял, но только я собирался его ударить, он пропадал и потом вновь появлялся. Меня охватил такой ужас, что я хотел бежать из кельи, если бы Господь не помог. Он внушил мне мысль, что битьем беса не прогнать. Тогда я стал прилежно молиться, и страх постепенно оставил меня, а с ним пропал и черный пес. Потом еще много раз бесы приходили ко мне в пещеру целой толпой. Как только садился я, немного утомившись, тут же слышал шум от топота бесчисленных ног и грохот, как будто ехали колесницы. Вся эта нечисть била в бубны, дудела в сопели, и так все кричали, что даже пещера тряслась.

– Что же ты делал, отче, при таком страхе? – спросил Григорий. – Как воевал с ними?

– Вставал, ограждал себя крестным знамением и пел псалмы Давидовы. Так многие ночи и побеждал бесовское воинство, покуда они не стали бояться меня.

– Меня это племя пока что не боится, – грустно сказал Григорий. – Плохой я еще воин.

– Не тебя они должны страшиться, – возразил Феодосий, – а твоей любви к Богу. Не унывай. Хорошим воином сразу невозможно стать, ни в миру, ни в чернеческой обители.

Другая беда, не половина, а целая, пришла несколько дней назад. На елани возле священного дуба, которому поклонялись сельские язычники, нашли два мертвых тела. Земля вокруг и сам дуб были обильно запятнаны кровью, отчего и подумали все, что на елани совершилось запретное волхвование – человечье жертвоприношение. Весть дошла до Киева, от княжьего двора прискакал для судебного приговора вирник. К нему в придачу – мечник на подмогу и мятельник для записывания подробностей дела. Да шесть коней на троих.

– Видел я того вирника, – сказал Григорий. – Возрастом мне подобен, разума же в нем и того меньше.

– А сколько в тебе разума? – притворившись незнающим, спросил Феодосий.

– С горошину, никак не более. Вот ты меня поучаешь от твоей блаженной мудрости, отче, а я ведь все равно по-своему, по-неученому делаю. И свои книги в келье держу, и с язычниками сельскими не могу поладить, и через стену прыгаю.

– Книги я разрешил тебе держать.

– Знаю, отче, а все равно соблазн это – свое иметь. У других вон даже если лоскут какой или кусок хлеба в келье увидишь, в огонь бросаешь. Мне же отчего такое послабление?

– Вот как прочтешь все те книги, что в келье у тебя хранятся, тогда и поймешь, – сказал Феодосий с улыбкой. – Что ж вирник?

Вирник, едва прискакав, первым делом огласил вирный покон и потребовал собрать на семь дней семь ведер солоду, барана либо половину говяжьей туши, два круга сыру и четырнадцать курей. Да хлеба и каши на троих вдосталь, сколько у них чрево возьмет. После того вирник пошел по селу, оглядел растущие из земли небеленые избы, мазаные глиной, с соломенными кровлями. Особо смотрел на баб и девок – с прищуром. Уж потом приступил к делу: побывал на священной елани, зажав нос, со всех сторон обошел покойников и многозначительно рек: «Угу!». Потом спросил о личностях мертвецов. Поскольку об этом никто в селе сказать не мог, вирнику пришлось ограничиться еще одним «угу!», которое уже точно ничего хорошего не предвещало.

Вернувшись с елани, вирник велел посельскому тиуну Прокше собрать смердов на вечевом круге и там объявил, не слезая с коня:

– Головника, который злодеяние сотворил, ищите. А пока не нашли, собирайте дикую виру. Сорок гривен за каждую мертвую голову, итого восемьдесят.

Мятельник, безусый отрок, к тому же тянувший сопли, прилежно записал за ним на вощаницу. Потом, когда вернутся в Киев, перенесет все на прочную берёсту. Дружинный плащ-мятель он получил недавно и еще не научился носить его – чеканная застежка все время сползала с левого плеча наперед. Отроку это доставляло немало огорчения, ведь ловкое и красивое ношение мятля было пока что его главной обязанностью в дружине – покуда не заслужит гривну на шею. А записи – это дело десятое, считай, безделка. Писалом карябать – не мечом работать.

– Это ж сколько по весу? – почесали в затылках смерды.

– Четверть пуда серебра.

Селяне ахнули.

– Частями, на три лета, – уточнил вирник с явным сожалением. – И пока не получу первый сбор, не уеду, будете кормить, – пригрозил. – Сыщете убийцу и если окажется не ваш, а чужак, вира с вас отменяется, выплаченное не возвращается.

– Где мы столько серебра достанем? – роптали смерды. – Обилья который год в житницах нету. Непогодь вон какая все лето, с голоду б зимой не околеть. Что ж ты, княж муж, разбой чинишь средь бела дня? Нету у нас в селе убивца, и покойники те не наши.

– А дуб ваш?

– Дуб наш.

– Колдун либо волхв в селе есть?

– Нету.

– Ну так благодарите своих деревянных богов, что покон русский за волхвование не судит, а только за смертоубийство. И за то еще благодарите, – подумав, добавил вирник, – что зарезаны не княжьи люди. По одеже видать, что не княжьи, а свои собственные. Не то бы полпуда у меня собирали.

Смерды загалдели громче. Вирник, не слушая их, заглянул в вощаницу мятельника и стал вместе с ним высчитывать свою долю от виры – пятую часть. Получалось шестнадцать гривен. Плохо только, что нельзя получить сразу.

Мечник взирал на все с каменным выражением лица, будто его не касалось. Когда смерды чересчур расшумелись, он вынул из резных деревянных ножен меч и положил поперек седла. Стало тише и свободнее вокруг.

Вдруг раздался громкий голос:

– Откуда это видно, что они свои собственные?

Вирник оторвался от расчетов и удивленно оглядел толпу.

– Кто сказал? – спросил он.

Вперед выбрался чернец Григорий.

– Может, они как раз чьи-то собственные?

– Ты откуда взялся, монах?

Вирник хмурил брови и дергал пальцем на шее плоскую широкую гривну с черненым узором, будто она вдруг стала его душить.

– Из монастыря.

– Из намастыря он, – подтвердили смерды.

– И чего тебе надо?

– Я говорю, может, убитые – холопы.

– И чего? – вирник нехорошо усмехался.

– За убийство раба виры не положено. Только владельцу платится его цена – пять гривен.

– И откуда ты такой настырный выискался?

– Из монастыря, – снова объяснил чернец. – Одежда на убитых самая простая, а возле одного из тел я нашел вот это.

Монах протянул ладонь, на которой лежала свинцовая подвесная печать с отверстием для шнура.

– Ну и что? – вирник не притронулся к предмету.

– На ней оттиск с именем митрополита Георгия. Это митрополичья печать.

– Значит убитые – люди митрополита, – с угрозой произнес вирник. – Все слышали? – обратился он к смердам, внимательно слушавшим весь разговор. – Этот монах говорит, что нужно назначить двойную виру, по восемьдесят гривен за голову. Я с ним согласен. Значит, полпуда серебра на три лета. Запиши, – кивнул он мятельнику.

Смерды заволновались. К монаху угрожающе потянулись руки, схватили, стали рвать рясу и длинные волосы. Кругом кричали.

Мечник без слов раздвинул конем шумящую толпу и мечом плашмя ударил по затылку кого-то из смердов.

Григория бросили, шарахнулись в стороны.

– За монаха тоже хотите платить? – спросил вирник селян.

– Как же, хотим… Нашел дураков, – злобно отнекивались в толпе.

Чернец меж тем поднялся, стряхнул грязь и сердито продолжил:

– Я вовсе не говорил про двойную виру. Я говорил, что в селе ни у кого нет иного оружия, кроме рогатин, топоров и охотничьих луков. Ну еще ножей. А те, что лежат у свящ… тьфу, прости, Господи, – монах перекрестился, – их зарубили мечом. Раны глубокие и резаные. Назначать дикую виру нельзя. Поселяне не имеют к тому никакого отношения.

– Тут я решаю, имеют или не имеют. – Вирник начинал злиться. – Ладно, – бросил он мятельнику, – сотри про двойную виру… Сказал же: найдут головника, виру долой. Чего неясно?.. Ну все, расходись! – крикнул.

Княжьи отроки поворотили коней, поскакали на постой. Смерды не двигались с места. Дикая вира была истинным бедствием, хуже недорода. В голодный год можно хоть кору с деревьев глодать. А где столько серебра взять?

– Слышишь, чернец, как там тебя, – обратился к Григорию посельский тиун, – а может, ты головника сыщешь? Все равно тебе день-деньской делать нечего.

– Хорошо, – без раздумий ответил Григорий. – Я найду.

Поведав все то игумену монастыря, он признался:

– Теперь не ведаю, что мне делать, отче. Как исполнить обещанное?

– Умел обещать, сумей и исполнить, – строго сказал Феодосий. – Помни: за каждое свое слово на суде перед Богом ответим.

– Помоги, отче! – взмолился молодой монах.

– Трудная задача, – качал головой игумен. – С бесами проще… А тех убиенных схоронили уже?

– Даже не трогали. Так и лежат на месте, смердят зело.

– Плохо. Перенести бы их куда ни то, а лучше в холод, в подклеть. Не то потлеют и зверь лесной подъест, признать будет нельзя.

– Кому же их признавать?

– А ты пойди-ка с этой печатью на митрополичий двор, отдай ее там да выясни, не ищут ли кого, не пропадали ль холопы или еще кто.

– И верно. Как я сам до такого простого дела не додумался! – обрадовался Григорий.

– Торопился, да через тын прыгал, вот и не додумал. – Феодосий ласково смотрел снизу вверх на своего ученика. – Может, нам повыше ограду сделать? А то, глядя на тебя, и другие черноризцы скакать начнут. Не монастырь будет, а игрища языческие.

– Я, отче, больше не буду прыгать, – потупился Григорий.

10

На сеновале парко, душно. Сено впитало сырость непогоды, и густой травяной дух свивался с запахом гнильцы. Испарения плотно окутывали тело, туманом вползали в голову, смешивались с каплями пота на коже. Будто тоже хотели стать плотью и буйно, беспамятно любиться этой ночью.

Гавша утомленно отвалился на сено. Девка, тоже вся в испарине, слабо пошарила рукой – искала рубаху, не нашла, осталась лежать голая. Все равно темно. Подползла ближе к нему, ткнулась щекой в мохнатую подмышку. Сладко.

– А правду бают, что, пока все серебро не соберут, ты не уедешь?

– Еще чего, – проворчал разомлевший вирник. – Три лета, что ли, мне тут пропадать? Я князю служу. Седмицу побуду и уеду.

Девка всхлипнула, чуть было не заревела.

– Но-но, – остерег ее Гавша. – Сырости и так хватает.

– А завтра позовешь любиться? – она утерла нос.

– Позову, чего ж.

– Меня позовешь? – настаивала девка. – А не то, если толстую Радку кликнешь, я ей все косы повыдергаю. Видала, как она перед тобой боком ходила да очами зыркала.

– Обеих позову, – лениво отбрехался Гавша.

– Обеих? – изумилась девка и задумалась. – Как это – обеих? У тебя ведь один уд, не два?

– Так я вас по очереди.

Девка надолго умолкла, затем сказала:

– Все-таки я Радке волосья прорежу…

В хлеву за стенкой сеновала опять замычало и заблеяло. Стукнуло дверью.

– Хозяин балует, – прошептала девка, задрожав. – Стра-ашно! А ну как сюда выйдет?

– Какой хозяин? – Гавша спросил вполголоса, тоже прислушиваясь.

– Хлевинный дух. Он у нас теперь озорует. Скотину щекочет, кормиться ей не дает.

Гавша хотел посмеяться, но так и замер.

Из хлева сквозь жалобное мычанье и блеянье донеслось пение. «Буду славить тебя, Господи, всем сердцем моим, возвещать все чудеса Твои. Буду радоваться и торжествовать о Тебе…»

Гавша подскочил и припал к щели в стене. Сквозь нее пробивалась узкая полоска света от зажженной в хлеву свечи. Посреди коровьих и овечьих закутов, где беспокойно двигалась скотина, темнела коленопреклоненная фигура чернеца. Не того молодого дылды, что вздумал сегодня препираться с княжьим вирником, а старого, с проседью в бороде, дюжего и широкоплечего.

«Другого привел», – со злобой подумал Гавша о молодом. И тут узнал поющего монаха, которого видел однажды в хоромах князя Изяслава.

– Чего там? – подлезла к нему девка, заглядывая в щель.

Гавшу разобрало веселье.

– Сам Феодосий-игумен пожаловал к вашему хлевиннику. Вишь, поет ему.

Он с глухим урчаньем схватил девку поперек живота, будто враз оголодал, и кинул на сено. Набросился, стал терзать. Девка только попискивала.

Сладко и терпко любиться, когда за стенкой чернец, ничего не ведающий, распевающий свои молитвы, ни разу не испробовавший бабьего мягкого тела. Что за жизнь у монахов!

Гавша яростно перепахивал поле и уже готов был вновь засеять его. Он не почувствовал, как по спине что-то пробежало. Но услышал, как взвизгнула девка, выдираясь из-под него. Ощутил, как на голове шевелятся волосы.

Голосящая со страху девка бросилась, в чем мать родила, с сеновала во двор, побежала прочь, сверкая задней мякотью. Перед носом у Гавши заскакал серый комок, из которого торчали мохнатые лапы и будто бы свиное рыло. Гавша отмахнулся от него, попятился на карачках, уперся задом в стену. Торопливо перекрестился. Существо остановилось и, похоже, задумалось. Монах в хлеву пел псалом за псалмом, грозился именем Божьим.

Гавша вдруг, сам того не понимая, тихонько заскулил. Стал царапать ногтями деревянную стенку. Ему стало страшно тоскливо и одиноко, будто стоял на краю глубокого обрыва и ждал тычка в спину.

Серое существо ожило, задвигалось и убралось вон. Не через распахнутую дверь, а прямо сквозь стену.

Гавша нащупал рубаху и порты, очень медленно оделся. Руки дрожали, и ноги долго не попадали куда надо. Пояс не хотел застегиваться.

На всю жизнь после этого он возненавидел монахов…

…С рассветом Григорий на пару со смердьим холопом перевез мертвецов из лесу в село, к жилу посельского Прокши. Тиун долго не соглашался принимать убитых. Чужих заложных покойников, умерших плохой смертью, никому в селе не надобно было, хватало своих. Григорий с апостольской кротостью и великим терпением объяснял, что они не обратятся в упырей и не будут ни на кого нападать ночами. Прокша все равно не верил. Уложить трупы в холодную погребную клеть он позволил только после того, как монах пригрозил:

– Не стану искать головника! Собирайте серебро.

Умыв руки, помолившись и проглотив кусок хлеба, Григорий отправился в Киев. Феодосий ушел еще ночью, тихо, никого не обеспокоив, задав корма умирённым коровам и овцам. Скотина потянулась к еде, и никто больше не мучил ее. После полуночи, правда, по селу голышом бегала верезжащая девка, кричала, что видела упыря. Насилу ее угомонили, отвели в дом к отцу с матерью, а там уж девицу поучили уму-разуму.

До Киева Григорий в тот день не дошел. У самого плетня поскотины на краю села до него долетели брань и вопли. Во дворе местного знахаря набилась толпа смердов обоего пола. С крыльца силой стаскивали самого знахаря, нелюдимого мужика, жившего с немой женой. Григорий подошел ближе, послушал и заволновался. Сельские хотели устроить обряд испытания водой. Знахарю плевали в бороду, обвиняя в колдовстве.

– Он… он убил!

– А нам за него дикую виру плати!

– Женка у него ведьма… ишь ты, вытаращилась… глаз черный, ведьминский…

– Безъязыкой прикидывается… а сама в лягушку обернется и квакает…

Жена знахаря мертвой хваткой вцепилась в мужа, и ее тащили заодно с ним. Выволокли со двора, толпой пошли к речке. Григорий бегал вокруг и надрывался в крике, что языческие обычаи суть дьявольское искушение. Его оттирали, грубо толкали в бока и совсем не слушали. Потом к нему подошел ражий детина, ласковый мужик по имени Толбок, ростом не ниже, а в плечах вдвое шире. Взял Григория в объятия и повел в другую сторону.

– Ты б не мешал там, – попросил Толбок. – Чего уж. Ну кинут в воду. Ну поплывет, не утопнет. Вода колдунов не берет. А раз колдун, сам плати виру за убивство. Не наш он, не общинный. Пришлый откудова-то. И баба евойная оттудова же.

– А если не поплывет? – спросил Григорий, уже не пытаясь освободиться из медвежьих объятий Толбока.

– Тогда утопнет, – убежденно сказал смерд. – Ежели не вытянем. Водяному духу подарочек. Зато не колдун будет.

– Господи! – отчаянно воззвал Григорий к небу. – Помоги мне направить сих язычников на путь истины Твоей и отвратить их от бесовских треб!

Толбок привел его на свой двор, отворил амбарную клеть и втолкнул внутрь. Погремел снаружи засовом.

– Думаете бесов перехитрить? – Григорий колотился в дверь. – Они вас самих обдурят! Трудно ли им подержать невиновного на воде?

К реке, где собирались испытывать знахаря, меж тем пожаловали на конях княжьи отроки. Посмотрели. Мечник шевельнулся было всех разогнать, но Гавша остановил его:

– Заба-ава!

Знахарю, отпихнув немую женку, связали руки-ноги, положили в лодку-однодеревку. На весла сели двое мужиков, отплыли к середине. Речка была хоть и не широкая, зато быстрая, лодку сносило течением. Один смерд работал веслом, удерживая ее на стрежне, другой перекинул знахаря за борт.

На берегу затаили дыхание. Обездвиженное тело знахаря подхватило течение. Какое-то время он держался на поверхности.

– Ну я же говорил, – раздался довольный голос.

Потом стал тонуть. Голова ныряла и снова появлялась. Наконец исчезла совсем.

– Утоп…

Разочарование смердов было велико.

К месту, где в последний раз видели знахаря, изо всех сил гребли мужики в лодке. Один стащил с себя рубаху, прыгнул в воду. Скоро, однако, вынырнул, влез обратно, стуча зубами.

– Не наше-ол! – повестил он криком.

– Э-эх!.. Бабы, а ну отвернулись!

Толбок скинул лапти, рубаху и порты, пошел в реку. Долго не показывался из-под воды. Уже подумали, что и его схватил водяной дух, стали жалеть. Жена Толбокова наладилась было причитать. Но он вдруг выплыл, обвитый тиной, как русалка, белый, будто взаправдашний утопленник.

– Течением снесло, – объявил он. – Может, где и выплывет. Эй, бабы, чего вылупились?

– А на такой уд чего ж не поглядеть, Толбоша, – звонко ответила самая смелая, бултыхая монистом на шее и медными кольцами на висках.

– Я те погляжу, зараза! – взвилась Толбокова женка. – Я те так погляжу! Глаза вывалятся!

Толбок, поскакав поочередно на каждой ноге, влез в порты. Отпихнул жену, кинувшуюся с лаской, и пошел прочь.

– Ну так чего, – крикнул Гавша, – не колдун, что ли?

– Не-а, – сказали смерды и пошли в разные стороны по своим делам.

Княжьи отроки тоже потеряли интерес, ускакали.

Толбока нагнал посельский Прокша.

– Слышь, Толбоша, а женка-то немая утопилась.

– Сама?

Толбок сходу развернулся, задел плечом старосту, не успевшего отскочить.

– Сама. В камыши зашла и утопилась. Я видел. Там и плавает, зацепимшись.

– Плохо.

– Кто ж говорит, что хорошо.

Они посмотрели друг другу в глаза и поняли без слов.

– На кладбище ее нельзя.

– Этим летом на русальной неделе страсть сколько русалок повылезло. Я от одной едва отбился. В воду хотела затащить.

– Теперь еще одна прибавится… А какая тебе попалась? – заинтересовался Толбок.

– Старуха с космами и титьки каменные. Этими титьками и бодалась.

– А бывают молодые…

– Бывают… Я, Толбоша, во двор к себе боюсь идти.

– Пошто так?

– Клятый чернец подсунул мне в погреб мертвецов со священной елани. Пущай, говорит, полежат пока.

– Чернец? Ах ты…

– Эй, Толбоша! Ты куда? – кликнул посельский. – А русалку… тьфу ты, бабу утопленную вылавливать?..

…В амбаре, где сидел в заточении монах, было шумно. Толбок еще во двор не успел зайти, уже слышал, как во весь голос блажит чернец:

– Да обратится хула твоя на главу твою, лукавый бес. Отойди от меня, сатана. Не смущай мою душу, когда творю молитвы Господу моему. Проклят ты и вся противная сила твоя. Запрещает тебе Господь…

Толбок распахнул дверь. Посреди скарба – пахотных орудий, рыбачьих неводов, птичьих силков, тележных колес, конской и воловьей упряжи – стоял на коленях умолкший Григорий. Моргал от внезапного света.

– С кем разговаривал? – добродушно спросил смерд.

– С тем, кого вы ныне тешили.

Чернец поднялся с колен. Толбок ничего не понял, но согласился.

– Чем все закончилось? – спросил монах.

– Не вытянули. – Толбок пожал могучими плечами. – Я на дне его за коряжку подцепил, чтоб не всплыл.

– Для чего? – изумленно вопросил Григорий.

– Экий недогадливый. Чтоб еще восьмушку пуда не платить за мертвую голову. Нету тела, нет и головы.

Толбок показал щербатую улыбку.