Текст книги "Не любо - не слушай"

Автор книги: Наталья Арбузова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

КРИМИНАЛЬНОЕ ЧТИВО

В Шатуре, когда сухое лето, горит торф, земля проваливается. Отец пришел из тюрьмы в августе семьдесят седьмого, не очень дымило тогда… пять лет отсидел. Анька родилась через год, я через четыре. Там – на лесоповале, здесь на заводе топливных брикетов, с матерью в одном цеху. Выпьют после работы – не поймешь, кто кого ведет. До дому – в поселок Пустоша – всегда добирались. Мы с Анькой сидим ждем: она за мной смотрит, я за ней – чтоб без меня кашу на плите не съела. В детсад не ходили – далёко возить. Анька добрая была, про кашу я наврала – не знаю зачем.

Семнадцатилетний Женя в сердцах сказал семнадцатилетней Ане: «С твоей сестренкой и то лучше получается!» Не только сказал. но и отвел четырнадцатилетнюю Олю, смотревшую на него преданными собачьими глазами, к своим не просыхавшим родителям. Расписываться еще рано. Когда через три года родился Миша, тоже было рановато. Потом уже пора, но Женя попросил: «Роди еще дочку!» Оля как раз дочку и родила – золотые детки. Еще пару лет пожили, на свадьбу почти скопили – Миша стал болеть, полеживать в больнице. Высокое внутричерепное давленье, или какой там термин употребляется. Женя огорчился и уехал – вопрос о свадьбе сам собой отпал. Олина мать как раз пошла на пенсию, в пятьдесят лет, с вредного производства. Оставив ей детей, Оля исчезла. Всплыла с черными крашеными волосами в дачном поселке – кассиршей круглосуточного магазина «Арбуз». Совала запечатанный кусок сыра под считывающее устройство – оно пищало – и устремляла на покупателя исподлобья новый жесткий взгляд: семьдесят шесть рублей девяносто три копейки. Озеро с чайками, высокий сосновый берег, березовая роща (земляника и белые грибы), торфяное болотце, откуда взлетали утки – всё было близко, но словно бы на другой планете. Работать в ночь Оля отказалась – дети! Получив на них пособие, приоделась – теперь это недорого. Сняла комнатку – до тех пор жила у подруги – взяла себе парня на два года помоложе, мойщика машин с частной станции техобслуживанья. Плату за жилье замотала: сын в больнице. Раздолбала замки, разорвала путы, прогуляла две недели, не забрала трудовой книжки – пошла вразнос. Поездила куда-то в сторону от станции – тоже магазинчик. Не удержала требовательного парня, плюнула на всё и вскоре объявилась в Москве, домработницей красавицы Юлианы, жены бизнесмена, занимающегося прокатом цветных металлов. Бродила по большой квартире в элитном доме. Щурилась на свое отраженье в дорогих аляповатых зеркалах. Не поднимала трубку на звонки, цедя сквозь зубы: а пошли вы все…. Заглядывала в бар, облизывалась на незнакомые этикетки, но притрагиваться не смела. Так давно не ездила к детям, что неудобно было и появляться. За окнами, не по-людски открывающимися, стоял беспросветный декабрь. Мокрый снег падал на асфальт, таял – не хотел ложиться.

Приехали в четыре утра, Юлиана с Вадимом и гость, художник Глеб – хозяева любят якшаться с богемой. Сами легли, а Глеб долго колобродил. Сумел нашарить бутылку нетвердой рукой, Оля подавала закуску. На рассвете глядела ему в лицо преданно, по – собачьи. Жизнь обошла по кругу.

Короткие солнечные дни в январе. Возле дома зеленые туи, высокая решетка, кирпичная проходная. Вблизи заросший овражек, откуда прилетают снегири – нарушители пропускного режима. У Оли выходной, она едет позировать Глебу. Позвал таки наконец. Сияет чистый снег, тени от свободно поставленных домов не задевают друг друга. В Пустоше никаких телефонов, и за отпущенные Оле часы всё равно не обернешься туда-сюда. Только до Новослободской и обратно. Туда с тяжким грузом, оттуда на крыльях. В Пустоше пусто, грустно и угольная пыль. Станешь исполнять всё, что должен – как раз на себя руки наложишь. Время такое… бремя такое.

Обнаженная натура у Глеба получилась несколько синюшной, но ведь и холодно было в холостяцкой квартире-мастерской. Мороз крепчал к вечеру, пора возвращаться. Перепихнулись наскоро, и Оля побежала. Хорошо – Юлиана подзадержалась, а то влетело бы по полной программе. Страшный груз полегчал. А что до крыльев – ишь разлетелась. В апартаментах темно, лампа горит у зеркала – колючие Ольгины зенья упорно его буравят.

Кроме любимых Вадимом представителей богемы, Юлиана держит лично при себе просто красивых кавалеров, на всякий пожарный. Не до всех доходит очередь, как и до одалисок в гареме. Из прислуги – Оля постоянная, две приходящих. И случилось невозможное: Юлианин запасной игрок снизошел до Ольги. Похорошела, подобрела, послала матери по почте довольно большие деньги. Март робко проглянул в просвет между тучами.

Я выходная, когда у Алены генеральная уборка. На автобусной остановке меня подбирает Денис. Замерзла? посадил рядом с собой. Это что, машина с золотыми кольцами? нет, солнышко на капоте играет. А ленты, шарики почему? обозналась, просто снежок порхает. Привез – недалёко.Я поехал в магазин, уберись пока. Часа два с небольшим его не было, успела и пропылесосить, и пол запущенный отмыть, и пыль везде вытереть, и сантехнику отчистить. Принес продукты – стряпала. После за стол, глаза в глаза. Перемыла всю его посуду – отнес в спальню на руках. Домой добиралась сама, автобус танцевал на скользкой дороге. Когда прощались, сказал: до следующего твоего выходного. Дождусь – приберусь, отстряпаюсь, будем обедать, словно давно женаты. Размечталась, заспешила, прилетела вся в мыле сменить Алену – не бранит меня моя Алена. Юлиана пришла – я успела разуться и раздеться, хлопочу, как ни в чем не бывало… везет мне в жизни.

В следующий раз убиралась при нем, он видики смотрел. Гляжу – Юлиана открывает его дверь своим ключом. Подрабатываешь, Оля? беги домой, не торчи тут… Алене пора уходить. Врет, только спорить ведь не станешь. Денис ее обнимает, шубку снимает. Я сапог не на ту ногу натягиваю – еле разобралась, и за порог. Позвонила ему назавтра, когда никого у нас дома не было. Поднял трубку – не Юлиана – и положил. Не Москва, а пустоша, и земля под ногами проваливается.

Прокралась ночью в хозяйскую спальню – живут без замков. Кровать не на двоих – на четверых. Юлиана ближе к двери, Вадим у окна. Убить тихо, чтоб не вскрикнула. Войти одетой, с документами в кармане. Двери в тамбур и на площадку пусть открыты будут, лифт вызван. Только как через проходную? подкоп что ли с вечера сделать к оврагу? Постояла, вышла и лежу не сплю. Завтра апрель начинается – с обмана. И моя жизнь так.

Юлиана Аркадьевна, мне бы к детям съездить… и мать повидать. Поджала губы: ни Алену, ни Тосю ночевать я не оставлю… ладно, Вадим Петрович улетает на два дня в Амстердам… поезжай, справлюсь. Небось справишься! Денис, подай-принеси! А домой позарез нужно: вдруг на всю жизнь в тюрьму. Весна в начале, снег не сошел. Ой, не обойдется – заест обида, сто раз с ума сойду. В Пустоше вербочка над озером проклюнулась, лед на мелком заливе треснул – пришлось обходить. Воздух трепещет, будто на ухо шепчет: Бог с ней, пускай живет… нет, обе в пекло пойдем. На крыльцо шагнула с деньгами в руке, чтоб мать сразу не убила – год я скрывалась. Аньки нет, живет с каким-то в Черустях. Отец лежит – ни работать, ни пить не может… свое выпил. И Женькин помер, не дожил до пятидесяти. На похороны мой приезжал – сюда не зашел. Пристрелила бы, было бы из чего. Мать деньги считает – руки трясутся, я обоих детей на коленях держу. Глажу и думаю: чтой то я людей извести хочу? Их ростишь-ростишь, вон какие бледненькие. Молотком по башке пристукнуть – много ума не надо. Дала им по конфетке и утихомирилась.

Через проходную бежала – поздно было, охранник мне дверь отпирал. Вошла в переднюю – свет горит. Должно быть, хозяин прилетел из Амстердама, где у него дама. Споткнулась обо что-то, подняла молоток… руки в липком… Господи, кровь. Разум помутился – бросилась с молотком в спальню. Лежит моя разлучница, головушка размозженная… и ключ в замке ворочается… Вадим Петрович. Упала замертво на ковер, очнулась в наручниках.

Она себя утопит. Тянет ко мне угловатые руки: «Гражданин следователь, Константин Иваныч… я убила… мыслью убила, ненавистью… про молоток подумала – так и вышло… черт за меня сработал». Придется вызвать черта на очную ставку. Топит ее и хозяин, охотно подтверждая любую версию – нынче одну, завтра другую. Вадим Петрович, молоток Ваш? – Мой. – Ольга говорит: у них такого старья нет. – Значит, Ольга привезла из Шатуры. – Из Пустоши, Вы хотите сказать? – Да, в сумке… специально. – В ее сумку не влезает. – В чем угодно… в пакете, в кармане, в рукаве… устал уже! – Ведь Ольга знает, где у Вас инструменты… подробно описала. – Знает, к несчастью… даже лучше меня. – Зачем же было везти? – Сумасшедшая… немотивированные поступки. В общем, хозяина первоначальная версия вполне убеждает, а меня нет. Явилась Ольгина мать – законченная алкоголичка, и тоже услужливо топит, дура набитая: «Деньги прислала… большие… потом еще сама привезла… откуда столько?» Оказалось – в пределах Ольгиной месячной зарплаты. Просто мать в таких масштабах не мыслит… рубит сук, на котором сидит. Ольга не безумна – одержима раскаяньем… самого замысла не вынесла… устрашилась. Но положенье ее незавидное. Момент наступления смерти в пределах точности его определения совпадает со временем возвращения подозреваемой. Оля, ты черта убегающего не видала? – Я сама думала, как через проходную ночью уходить… решила сделать подкоп к оврагу у забора. Проверил наутро – есть подкоп! осыпался, мальчик лет семи его расчищает малышовой лопаткой, а гувернантки болтают в отдаленье. Как тебя зовут? – Паша. – Ты копал? – Я только подправил… совсем немножко – Зачем? – Убежать от Алины Степановны, в овраг или куда угодно. – Давно тут существует лаз? – Обнаружил в понедельник, как из школы пришел. – Не раньше? ты уверен? – Я каждый день с этого угла в овраг гляжу. Из оврага пахло ожившим ольшаником, птицы переговаривались о птичьих своих делах. Паша, ты тут никого чужих не видал? не находил чего-нибудь такого? Подает мне ржавую жестянку. – Не то… хотя бы пуговицу. С готовностью начинает отрывать свою – я его останавливаю. Оля, как ты думаешь, кто мог сделать подкоп? – ОН… мысли мои подслушал… нельзя никому смерти желать… ты поди вырасти… а то убивать. И тут я ЕГО увидел, кудрявого, в тельняшке, с демонически поднятой правой бровью. Прошел мимо милиционера… глаза отвел. Ввалился в следственное помещенье, фамильярно похлопал по плечу оторопевшую Ольгу. Отступил на пару шагов, вытянулся в струнку, отрапортовал: свободный художник Глеб Поймин добровольно прибыл для дачи показаний по уголовному делу.

Конечно, я как следователь был на похоронах, фотографировал потихоньку. Вадим комментировал скупо: родственник покойной… мой компаньон… и т.д. Ольга ни одного имени не вспомнила, не всех даже знала в лицо. Теперь Глеб Поймин достал пачку фотографий, сделанных самолично старым ФЭДом – художественно проработанных портретов, одиночных, парных и групповых. Назвал имена и выдал досье. В основном юные красавцы – держат Юлиану под локоток, с одной стороны или с обеих. Постепенно из путаницы лиц выделилось одно мужское, улыбчивое и наглое. Узурпируя мои функции, Глеб сунул фотокарточку Ольге в нос и резко спросил: кто? Опустила голову, не ответила. Те же и Глеб Поймин… мне предлагалось гнать по следу парня, послужившего яблоком раздора.

Безутешный вдовец разглядывает Глебовы фотоработы. Да, Юлиана с учениками… преподавала английский… (давно и неправда, попробовала и не потянула, Глеб говорил) если позволите, я возьму… удачные снимки… (ради Бога, они уже в компьютере) вот деньги на непредвиденные расходы по ведению следствия (взял, конечно, дают – бери, а бьют – беги). Выпроводив Вадима, немедля запросил по своим каналам координаты Дениса Подпругина – лошадиная фамилия – Глеб знал неточно. Позвоню из дома… по дороге придумаю неофициальный предлог для разговора, со ссылкой на Глеба. Не зажигая лампы, постоял у раскрытого окна с решеткой, сквозь которую текли прозрачные сумерки. Поехал к себе на Новокузнецкую. Шел переулком, давя наметенные ветром островки тополиных чешуек. Подметки и ранты облеплены, балдею от запаха… несу на себе всю тяжесть весны и не знаю, где ее сбросить. Послышалось быстрое шуршанье, будто змея нападает. Автомобиль с выключенными фарами ринулся на меня, прижимая к стенке. Я с размаху стукнулся крестцом о железную дверцу – она распахнулась… упал на пару ступенек вниз, в слабо освещенный коридор. Машина чиркнула крылом о притолоку и бесшумно смылась. Я поднялся – куртка разорвана чуть не пополам, кисть руки разбита в кровь, но голова варит. Так рьяно не защищают честь покойной жены… Вадим замешан, и Денис тоже… я обложен своим же ведомством сверху и с боков. Жизнь моя сейчас гроша ломаного не стоит, а надо бы исхитриться получить со вдовца настоящую цену его вины. Ольгой придется пожертвовать. Это я про себя сказал, не вслух, и мне ответили из полумрака: ни фига подобного, мы с тобой и Ольгу вытащим, и Вадима прижмем. Из недр полуподвального помещения выступил Глеб Поймин. Откуда он? не на Новослободской – на Новокузнецкой? Ответил на мой неизреченный вопрос: у друзей тут мастерская… пошли выпьем, снимешь стресс… это я дверь не запер, твое счастье. Читает мысли, словно Ольгин черт… у меня теперь свой экстрасенс для расследованья… дело будет – опасное, безденежное, чертовски увлекательное. Глеб меня облапил и повел к никогда не убираемому столу – для всех страждущих и алчущих. Я уснул под чумазым одеялом. Мне снились симпатичные черти, занятые распутываньем сетей и развязываньем узлов. Из глубин грезы жизнь представлялась занятной, но не ценной. Не Бог весть что… очень уж беречь смешно и некрасиво. Подумаешь, одна из многих реальностей… да их до фига и больше.

Утром на работе узнал: мне поручено очень важное дело, требующее именно моего, а не чьего-либо участия. Как же Ольга Зайцева? – Ею уже занимается Юра Пустырин (из кого угодно что угодно выбьет). Думал вчера пожертвовать этой фигурой? ОН услыхал – и вот пожалуйста. Вечером пошел не к себе, а в полуподвал. Кружил по переулкам – дверцы в темноте не нашел… утром при свете тоже. Позвонил на Новослободскую. Грубый женский голос ответил: Глеба отвезли в Ганнушкина с приступом белой горячки. Пошел в приемный день – не пустили: пациент в плохом состоянье. Когда меня вторично прижал к стене автомобиль, спасительная дверца оказалась под боком и отворилась – в иную реальность.

MEMORY

Таки они оба бандиты, Белоцерковский и Старосельский. Прихожу к Старосельскому – дальше прихожей не пускает. А из комнаты в туалет шмыг… Зяма Иванов по матери… вот кто за него переводит довольно таки грамотным языком! а я никак не мог вычислить. Зяма, хоть и спешил, сказал-таки вежливо: «Здравствуйте, Андрей Самойлыч! как Вы?» Я не стал ему подробно рассказывать, как я. Я таки плохо. Александр Израилевич Старосельский в слишком больших тапочках вынес мне из кабинета очередную работу. Спохватился: не достает трех листков. Пошел, шаркая, обратно. Тут из кухни со стаканом сырой воды выскочил молодой Витя Ройтман – еще один негр! Взял меня за пуговицу: «Сапожников, Вы разумный человек… я вот дал в литературку стихи… не взяли… послушайте.

Соловей сказал мне: Вить,

Я гнездо надумал вить.

Я ответил: Соловей,

Дело жизненное, вей!»

Вышедшая в коридор моложавая теща Старосельского Анна Иванна придралась: «Вообще-то здесь, в России, говорят не дело жизненное, а дело житейское». Из-за двери появился Старосельский и конфликта не допустил: «В стихах можно». Ему видней. Анна Иванна удалилась в кухню, Витя Ройтман поплелся к компьютеру, я топтался на плетеном половичке – ждал, не даст ли Старосельский обещанных денег. Вместо денег тот заговорил о тезке своем Александре Израилевиче Белоцерковском, не спеша и с умыслом. «Понимаете, Андрей Самойлыч, Белоцерковский обещает больший процент и в конце концов не заплатит совсем… замотает… разбойник с большой дороги! Вы же знаете: банк, сулящий сверхприбыль – не банк, а финансовая пирамида». В животе у меня заурчало. С тех пор как его человеческое величество Стефан Семеныч Пломбум улетел в Америку выручать из очередной беды юную жену Ксению – таки голодно. Слышу из-за океана – они надо мной смеются в два голоса: «Ноутбук! выражайся поаккуратней». Ноутбуком меня прозвали за обалденную память… таки могу в цирке выступать… надеюсь, до этого не дойдет. Западный ветер доносит бархатный голос Стивы Пломбума: «Ноутбук! ты же культурный еврей! приемыш великой русской литературы! потрудись думать на дистиллированном русском». Стивочка, у меня слишком живая память… я словно вчера из детства! помню любую щель в заборах родного местечка. Кстати, у обоих Александров Израилевичей память таки есть. Как они умудряются забыть про деньги – не понимаю. Иметь память невыгодно… без нее удобней.

ОН МНЕ СКАЗАЛ – СЫМАЙ РУБАХУ… ЗАДРАЛ ЕЕ, ПРИСТАВИЛ ЗАТОЧКУ К ЖИВОТУ. Я СТАЛ ПУТАТЬСЯ В РУКАВАХ – ОН РВАНУЛ НЕ РУКАВ, А РУКУ. В ГЛАЗАХ ПОТЕМНЕЛО, А КОГДА ПРОЯСНИЛОСЬ…

«Что Вы жмуритесь, Андрей Самойлыч? Вы о многом не догадываетесь. Недавно мне довелось работать в архивах ФСБ… понадобились некоторые факты… консультировал автора из штатов, которого в последнее время перевожу. Итак, вот выдержки из доноса Белоцерковского на Вас… шестьдесят шестой год… как раз тогда. А. С. Сапожников явился инициатором сбора подписей в защиту Синявского и Даниэля, оказывал давление на студентов литинститута им. А.М.Горького. Узнаете? зачитывали Вам?

НЕ ЗАЧИТЫВАЛИ, СУНУЛИ ПОД НОС, ВЕЛЕЛИ ЗАЧИТАТЬ ВСЛУХ. ОЧКИ НАКАНУНЕ РАЗБИЛИ В КАМЕРЕ ВМЕСТЕ С НОСОМ. Я ПОДНОСИЛ ДОНОС К НОСУ И СНОВА ОТОДВИГАЛ ПОД ЛАМПУ. ПРОЧЕЛ ИМЕННО ЭТИ ФРАЗЫ, ПОТОМ ЗАРЯБИЛО В ГЛАЗАХ. НО ПОДПИСЬ БЫЛА ОТРЕЗАНА – ЭТО УСПЕЛ РАЗГЛЯДЕТЬ. КОНЕЦ ДОНОСА – САМЫЙ ОПАСНЫЙ, ТЯНУЩИЙ НА ТРИ ГОДА – УЖЕ ЗАЧИТЫВАЛИ ОНИ, НАПРАВИВ СВЕТ МНЕ В ЛИЦО. ТАМ БЫЛО СЛОВО «ВАЛЮТА», И ВСЁ БУДТО НЕ ПРО МЕНЯ, А ПРО КОГО ДРУГОГО.

«Извините, Александр Израилевич, – заерзал я по притолоке взмокшей спиной, – пойду работать… срочно ведь». Были кода-то на ты, потом забылось, затерлось. Сейчас он поморщился, но кивнул, и я пошел к Белоцерковскому, где мне таки светили деньги за полгода назад сделанный перевод. Пломбум далёко, а есть надо. О, как я голодал без презентаций!

Белоцерковский меня в квартиру не впустил, вышел на лестницу в теплых тапочках. Денег не дал, пообещал в четверг – после дождичка. О доносе я не думал – думал, где раздобыть. Он сам заговорил, напирая на теперешнее холодное Вы. «Вы представьте себе… мой ученик (читай: мой негр) работал в архивах ФСБ – для своей новой книги… no fiction… это модно. Так он наткнулся на донос Старосельского. Да, да, донос – на Вас… писано в шестьдесят шестом. Наткнувшись, заучил фразу на вынос. Слушайте сюда. А.С.Сапожников записывает на магнитофон передачи радиостанции «Немецкая волна» и систематически прокручивает студентам литинститута им. А.М.Горького на дому у своего однокурсника С.С. Пломбума. Узнали? Вас там ознакомили?»

ДА, ОЗНАКОМИЛИ, ЗАЧИТАЛИ – ОТ НЕРВНОГО НАПРЯЖЕНЬЯ ОН СОВСЕМ ОСЛЕП. НЕДЕЛЮ НЕ СПАВШИЙ, НЕБРИТЫЙ, ЗАПОМНИЛ ВСЁ ДОСЛОВНО В НАДЕЖДЕ ОПРОВЕРГНУТЬ, ЗАДАВИТЬ ИХ СВОЕЙ ФЕНОМЕНАЛЬНОЙ ПАМЯТЬЮ. ЗНАЛ НАИЗУСТЬ ВСЁ, ЧТО БЫЛО НА ПЛЕНКЕ В ТОТ ЕДИНСТВЕННЫЙ РАЗ, КОГДА ПРИШЕЛ К ПЛОМБУМУ С МАГНИТОФОНОМ. ТОЛЬКО ОКУДЖАВА И СТИХИ САМОГО ПЛОМБУМА. СТАЛ ПЕТЬ СЛЕДОВАТЕЛЮ, ТОРОПЯСЬ И ФАЛЬШИВЯ. ОТСТАВИТЬ – БЫЛА КОМАНДА.

«Кстати, Андрей Самойлыч, раз Вы сейчас в затруднительном положенье, не возьмете ли еще один перевод? правда, очень дешево, но курочка по зернышку клюет, а сыта бывает». Я таки взял – на грабительских условиях. Подобрал на задворках рынка у Киевского вокзала горсть подгнивших бананов и съел на ходу. Едва вошел к себе домой – позвонил Пломбум. Сказал: держись, Ноутбук, мы с Ксюшей прилетаем в четверг. Будь благословен холодный четверг в начале августа, хмурый, хоть и без дождя.

Ввалились ко мне – обросший диким волосом Пломбум и на себя не похожая Ксения: похудевшая, с новой трагической складкою рта, в зеркальных очках, и – курит. Но через два-три часа нам вернули радость обратно. Я срезал портняжными ножницами седые космы Пломбума, Ксения сняла свои дурацкие очки и заулыбалась. Осталась-таки ее новая худоба, но оба они лопали за обе щёки принесённую мною на ихние деньги еду. Таки пройдет и худоба, как всё проходит.

НОУТБУКОВ ЕЩЕ НЕ БЫЛО, МЫ ЕГО ЗВАЛИ «СОРОКИН». ПЛЕНКУ С МАГНИТОФОНА «ЯУЗА» У НЕГО ИЗЪЯЛИ ПРИ ОБЫСКЕ, НО МОИ СТИХИ ОН И ТАК ПОМНИЛ. У МЕНЯ БЕЗ МЕНЯ РЫЛИСЬ ПЕРЕД ПОСАДКОЙ В ПСИХУШКУ… СОСЕДИ ПОБОЯЛИСЬ ВЫЙТИ. ТЕРАДИ ЗАБРАЛИ. ВЕРНУЛИСЬ МЫ ОБА – ОН ДАЖЕ РАНЬШЕ, А ПАМЯТЬ ДОЛГО НЕ ВОЗВРАЩАЛАСЬ. ОН ДО СИХ ПОР ВОССТАНАВЛИВАЕТ, ЧТО Я ТОГДА ПИСАЛ. ЕЩЕ НЕМНОГО, ЕЩЕ ЧУТЬ-ЧУТЬ, ГОВОРИТ… СКОРО ОТДАМ.

Они живут у меня, не показываясь Стивенсону, Стивиному сыну от первого брака – с Эстер Смородинской. Будто и не приезжали. Пломбум тих и ласков, Ксения подчеркнуто весела. А я таки больше не могу пойти ни к Белоцерковскому, ни к Старосельскому. Как соберусь – становится страшно, и ноги нейдут. Пломбум таки достал мне другую работу, чтоб я не комплексовал. Ему пара пустяков, у него вся англоязычная литература в кармане. По ночам мне снится общая камера – ожиданье суда. Я так кричу, когда меня бьют, что Ксения села однажды на край моей кровати и говорит: «Ноутбук, выкладывай всё». Притащился Пломбум в пижаме, и я рассказал как есть. Ксения промолчала, однако на другой день вечером принесла выписку из моего следственного дела, заверенную печатью ФСБ. У нее удостоверенье какой-то международной правозащитной организации. Доносы, первые экземпляры, были с подписями, только шиворот-навыворот. Старосельский настучал про компанию подписей в защиту Синявского и Даниэля, он же наврал про валюту. Историю с магнитофоном и радиостанцией «Немецкая волна» сочинил Белоцерковский. Никто из них и ихних негров в архив не заглядывал. Таки они вспомнили фразы каждый из своего доноса. Мы сидели втроем на моей кровати, накрывшись одним пледом. Пломбум объяснял Ксении, что в тоталитарном обществе идет отбор наоборот – противоестественный отбор. Всякий, кто родился удачней, способней окружающих, рано или поздно вызовет зависть и таки схлопочет донос. Пломбум оставил мне большой перевод с хорошим авансом, и они улетели в Англию – диккенсовская пара. Его таки пригласили в Оксфорд читать семантические основы англо-русского перевода. И ей что-то нашли на подхвате. И я остался один like a motherless child.

МАТЬ ВЫХОДИЛА ЗА САРАЙ, СКЛАДЫВАЛА ПОД ФАРТУКОМ ПОЛНЫЕ РУКИ, КЛИКАЛА ИХ, БЛИЗНЕЦОВ МОЙШЕ И АРОНЧИКА: МИШИ, АНДРЮШИ, ИДЁМО НА СЮДА! НЕ ШЛИ, ПРЯТАЛИСЬ В БУРЬЯНЕ, РАЗЫГРЫВАЛИ СЕЛЬМАГ: ЩЕПКИ-СЕЛЕДКИ, КАМЕШКИ-ПРЯНИКИ. МАТЕРИ БЫЛО МНОГО, КАЗАЛОСЬ – ХВАТИТ НАВЕЧНО.

Лечу в Лондон – всю жизнь мечтала – положив голову на уютное плечо Пломбира. Год назад летела с отцом в Америку, одеревенев, боясь коснуться его локтем. Тогда за долгий перелет до меня дошло: не убегаю от равнолюбимых Пломбира и Стивенсона – просто хочу лететь, лететь вот так с отцом, на край света.

ШЕЛ ДОЖДЬ И ДВА СТУДЕНТА. ОДИН В УНИВЕРСИТЕТ, ДРУГОЙ В КАЛОШАХ. ОДИН ПОД ЗОНТИКОМ, ДРУГОЙ ПОД НАДЗОРОМ ПОЛИЦИИ. НЕТ, НЕ В РОССИИ, В КАЛИФОРНИИ ШЕЛ ДОЖДЬ, И МНЕ БЫЛО ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЛЕТ. СТОЯЛ ЯРКО-РЫЖИЙ НОЯБРЬ, ПОД БЕЗЫМЯННЫМ ШИРОКОЛИСТВЕННЫМ ДЕРЕВОМ ОТЕЦ ОБНЯЛ МЕНЯ, ДАЛ СВОИХ ПОЛКУРТКИ. МИМО БЕЖАЛ ОТЦОВ СТУДЕНТ, ВОЗЗРИЛСЯ НА НАС: ДОЖДЬ ДАВНО КОНЧИЛСЯ, А МЫ СТОЯЛИ, БОЯСЬ ПОШЕВЕЛЬНУТЬСЯ.

После я заболела, мама таскала меня по психотерапевтам. Потом они развелись… мне было семнадцать. Отец ненадолго женился на моей ровеснице – сорок лет разницы, как у нас с Пломбиром. Красивей моего отца, профессора Павла Петровича Терского еще не видано на калифорнийском побережье. За синие глаза, ослепительную улыбку и гвардейскую выправку его прозвали Полом Ньюменом.

ВЗРЕВЕЛ МОТОР НА ВЗЛЕТНОЙ ПОЛОСЕ – ОТЕЦ ПОСТАВИЛ САКВОЯЖ, ЧТОБЫ ЗАТКНУТЬ УШИ. Я ПОСКОРЕЙ СЕЛА В ТАКСИ, БЕЗО ВСЕГО, ЗАХЛОПНУЛА У ОТЦА ПЕРЕД НОСОМ ДВЕРЦУ И НАЗВАЛА ПЕРВЫЙ ПРИШЕДШИЙ НА УМ НЬЮ-ЙОРКСКИЙ АДРЕС. ОТЕЦ ОСТАЛСЯ НА СТОЯНКЕ, СРАЗУ ОБМЯКШИЙ, МИГОМ ПОСТАРЕВШИЙ ДО СВОЕГО ВОЗРАСТА, КОЛИ НЕ БОЛЬШЕ. ДОРОГОЙ Я ЛИХОРАДОЧНО ДУМАЛА, ХВАТИТ ЛИ ДЕНЕГ РАСПЛАТИТЬСЯ И КУДА МНЕ, РАСПЛАТИВШИСЬ, ИДТИ.

Долго тянулся этот черно-белый год, покуда Пломбир не нашел меня, вставши на уши, поставив на ноги калифорнийскую полицию и задействовав университетские связи. Вот, приземлились – шасси нежно коснулось земли. Аэропорт Хитроу, нас встречают, и мне ничего не грозит.

Сентябрь пришел-таки теплый (долг за холодный август). Перевожу, что Пломбум оставил, сидя в кресле-качалке… придвинул старый торшер. Тихо за окнами – все разлетелись по дачам. Белоцерковский со Старосельским далёко, в своих коттеджах, и в холодильнике у меня есть кой-какая еда. Автор попался занятный – я ни о чем не думал, просто следил за ходом шустрой мысли его. В дверь постучали тихонько – звонок у меня не работал. Теперь уже починил тот, кто тогда стучал.

На площадке стоял Арсений Смородинский, он же Стивенсон. Я таки удивился, и он удивился. «Вы тут живёте, Андрей Самойлыч?» – «Да, я таки здесь живу. А кто еще должен жить в моей квартире?» – «Понимаете, я их выследил… отца с Ксюшей… они сюда вошли». – «Так это, молодой человек, было месяц назад… Вы бы попозже пришли! сейчас они в Оксфорде… не желаете ли за ними туда последовать?» – «Издеваетесь, Ноутбук? как не стыдно? а еще старый человек! Впустите меня… я Вам не верю… Вы их прячете». – «Входите, будьте Вы неладны! ищите… таки найдете пару окурков».

Я обшарил балкон, шкафы и санузел. Их не было. Нашел отвертку, пошел чинить звонок. Старик качался в кресле, тихо бубнил по-английски и по-русски, то есть устойчиво по-своему, по-местечковски… как только ему такие же местечковые доверяют переводить! Прилаживал текст к тексту. Исправленный мною звонок зазвонил. Не слышит, ушел в себя. Я присел на трехногую табуретку – меня достали воспоминанья.

ЛЕЛЬЕ, КУПАВЬЕ ВРЕМЯ. ЛЕГКАЯ ВЫСЬ МАЗАНА ИКОННЫМ ГОЛУБЦОМ. БЕРЕЗОВАЯ РОЩА РАЗЛИНОВАЛА МАЙСКУЮ ТРАВКУ ТЕНЯМИ СТВОЛОВ, И КСЮШИНА НАГОТА БЕЛЕЕТ ДЛЯ МЕНЯ НА ЭТОМ ЗЕЛЕНОМ КОВРЕ В ПЕРВЫЙ И ПОСЛЕДНИЙ РАЗ. КОРЗИНКА ВЕСЕННИХ СМОРЧКОВ, НАМИ СОБРАННЫХ, ОПРОКИНУЛАСЬ. РАССЫПАЛИСЬ НЕДАЛЁКО – МЫ ИХ СОБРАЛИ ПОТОМ.

Гляжу – парень всё еще сидит. Я ему говорю: таки выпейте чаю! а он: разрешите, я у Вас переночую… может, они позвонят. Неделя прошла. Арсюшка ходит от меня на работу, возвращается с полным пакетом продуктов, даже пол мыл. Звонили днем – его не было, но телефон свой оставили: я попросил. Про Арсюшку не говорил… не было указанья.

Прошел и месяц. Живу у Ноутбука, не в силах сам позвонить. Раз тогда не объявились – стало быть, не могут. Наконец позвонили при мне, я слушал в параллельной трубке голоса – отца и Ксюши. В ее голосе сквозит новая пугающая интонация – раннее разочарованье жизнью. Если и Оксфорд не радует, спрашивается, без кого ты несчастлива? Голос отца полон нежной заботы о Ноутбуке. Почему не обо мне? мне так скверно!

ШЕЛ ИЗ ШКОЛЫ, НЕС ГУМАНИТАРНУЮ ПОМОЩЬ – ОГРОМНУЮ БАНКУ СГУЩЕНКИ. РУКИ ЗАТЕКЛИ, ЧУТЬ НЕ УРОНИЛ. РЕБЯТА ДРАЗНЯТСЯ: ЧТО, ОТЕЦ ИЗ АМЕРИКИ ПРИСЛАЛ? ЗАВИДУЮТ… ИМ НЕ ДАЛИ, ОНИ ПРИ ОБОИХ РОДИТЕЛЯХ. ТОЛЬКО ПЛАЧУ ВСЁ РАВНО Я – ОСТАЛЬНЫЕ СМЕЮТСЯ.

Я слышал в трубке Арсюшино дыханье. Понял по голосу Ноутбука – от юности привык читать его интонации: мы разговариваем вчетвером. Спросил Ксюшу, она подтвердила: там у Ноутбука кто-то был… ведь не ФСБэшник… Стивенсон, больше некому. Я в понедельник позвонил Ноутбуку среди дня и расколол. Да, Арсюша туда вселился – тоскует по нам, по нас.

ЕГО ПРОВОЖАЛ ОДИН НОУТБУК: ЭСТЕР СОВСЕМ ЗАКРУТИЛАСЬ – ОНА СОБИРАЛАСЬ ТОГДА ЗАМУЖ ЗА БИЗНЕСМЕНА. ПОЕХАЛ НАЗАД ПЕРРОН, УДИВЛЕННОЕ ОБЛАКО ВСТАЛО, БУДТО ПЫТАЯСЬ ЕГО УДЕРЖАТЬ, И СИЛЬНАЯ ЧЕТВЕРТЬ РУССКОЙ КРОВИ ВСЁ ВОЗМУЩАЛАСЬ В НЕМ.

Ноутбук выдал с головой! теперь отец, когда звонит, обращается и ко мне тоже, а Ксюша молчит, прячется. Во сне Ноутбук вскрикивает, точно небо рушится. Слово за слово я вытянул из старика: у него двое наглых эксплуататоров – Белоцерковский и Старосельский, они его заложили во времена общей молодости. Отсидел три года и стал такой вот пуганый. Не наехать ли мне на эту парочку? При следующем звонке из Оксфорда я заорал в параллельную трубку: «Ксюша! какой там у тебя компромат на Белоцерковского и Старосельского?» И она ответила из пустоты: «Да открой ящик стола в комнате, где сейчас живешь… там выписка из следственного дела… Ноутбук просто не искал». Я перекатывался с одной половинки дивана на другую, старался непременно полежать там, где она спала. Настал беспросветный просоветский ноябрь, таскал по льду ранний снежок, не давая ему остановиться на одном месте. Нам с Ноутбуком так тепло дремалось возле старых чугунных батарей. Мать звонила мне на мобильник и, узнав, что я в порядке, тотчас уходила в свою суету. Где-то не ожидали расправы Белоцерковский со Старосельским. Но теперь прижать их было нашим с Ксюшей единственным общим делом. Ужо!

ТАМ МЕНЯ СПРОСИЛИ, ПОЧЕМУ НЕ ПОДПИСАЛ ПИСЬМА. (МНЕ И НЕ ПРЕДЛАГАЛИ). ОТВЕТИЛ: НАЖИМАЛИ… ОТКАЗАЛСЯ. – КТО НАЖИМАЛ? – САПОЖНИКОВ. (НЕТ, КАКОЕ ТАМ, САПОЖНИКОВ МЯМЛЯ… НО ПУСТЬ ЕГО, УМНИКА, ТОЖЕ ПОДЕРГАЮТ.) ГЭБЭШНИК ПИСАЛ ПРОТОКОЛ… НЕ СОВСЕМ ТО… СКОРЕЕ, СОВСЕМ НЕ ТО. БУРАВИЛ ГЛАЗАМИ… МУРАШКИ ПО КОЖЕ… Я ПОБОЯЛСЯ ЧИТАТЬ, ПОДМАХНУЛ. БЕЛОЦЕРКОВСКИЙ, НЕБОСЬ, ЕЩЕ ХЛЕЩЕ НАГОВОРИЛ… ТАКОЙ ТИП!

Звонят. Посмотрел в глазок, мне показалось: студент Лихоткин, у которого пересдача… значит, допуск дали. Не надо было давать. Открыл, гляжу: не он. – Ведь Вы Александр Израилевич Старосельский? – Допустим. – Я Арсений Смородинский, сын Стефана Семеныча Пломбума. У меня к Вам порученье. – (Вот если бы из Америки!) – Можно войти? – (Делать нечего.) Входите. (Эстер Борисовну Смородинскую много раз видел. И это передо мной сын еврейской матери? Белокурый, голубоглазый… вылитый чубатый казак! У Пломбума четвертушка русской казачьей крови. Не от того отца дети бывают, но чтоб не от той матери… не слыхал.) Садитесь уже, молодой человек. Не садится. Бросил на стол какие-то бумаги и стоит столбом. Это Вы мне предлагаете прочесть? Даже не счел нужным кивнуть, торчит как истукан посреди комнаты. Зяма Иванов рано ушел домой, взявши с собой работу. Витя Ройтман сегодня вообще не приходил, у него наконец-то родилась дочь. Жена моя вместе с тещей торчит в гостях… ихние святки. Что я, с ума сошел – впустил себе в квартиру Бог знает кого? Погляжу, что у него там… подписные листы? кто-нибудь умер? меня самого скоро не в чем будет хоронить. Нет! только не это! копия следственного дела Сапожникова… так сколько Вы хотите, юноша?