Текст книги "Не любо - не слушай"

Автор книги: Наталья Арбузова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Мы с Викой остались вдвоем: Тёма живет у Ольги, пытаясь воспитывать одичавшего Ваню. Пока не воткнул, в чем фишка.

Стараюсь… уж как выходит (Артём).

Нам с Викой без Тёмы трудно: будто встали ребром нерешаемые вопросы. Мы были Тёмкина команда, и всё в шоколаде. Теперь не догонишь кто. У Тани последняя сессия перед дипломом. В субботу я Мишку в тачку – и на Речной: он Вику давно не видел, всё больше Димку. Узнал – в первый раз сказал полностью: Вика. Долго глазел на ее красоту – дети въезжают в это. Как всё, однако, запуталось.

В феврале я был приглашен в Дом литератора на примечательный вечер одного прозаика, имя которого слышал к стыду своему впервые. Меня просили о кратком выступленье, но книгу заранее не дали. Я думал – пойму по ходу дела и что-нибудь да скажу. На входе был непривычный двойной контроль. Пускали по пригласительным билетам, мое же имя было на входе в списке. Сам автор, по виду олигарх, солидно молчал. Никаких отрывков из обсуждаемой прозы я не услышал. Известные люди хвалили, но без цитат. Наконец один изобретательный человек всё же привел цитату: «Он повернулся невыразительным затылком». Действительно, очень умно.

Это Кирилл взял грех на душу – сам придумал… нельзя же совсем без цитат. А книги никто не видел. Зато какой был фуршет! десять заслонов поставишь. (Аня).

В начале марта Тёма венчался в церкви – он всегда считал, что так нужно, а расписываться не в счет. Привенчали и Ваню: водили вокруг аналоя – отца у него нет. Меня назначили шафером – я повел Тёму к венцу. С утра рассиялось, пятна синего неба играли в пятнашки меж облаков. Вика со строгой прической держала витую свечу, и на душе было тихо, и никакого сомненья не было, что существует душа. Свадьба была негромкая – в квартире на Руставели, двадцать пять человек. Таня сидела рядом со мной, после сказала: надо было и нам. Я ничего не ответил.

Всё-таки я женат на Алле и должен заботиться о малолетней дочери. Четверть доцентской зарплаты – не густо. Я организовал Алле постянную работу в «Мурзилке» -

во брехня (автор) -

она делает большие успехи в детской поэзии:

Где же наши кулики?

Вон, гуляют у реки.

А чего они хотят?

Накормить своих ребят.

Где же дети? на песочке.

Сколько их? сынок и дочка

Ходит дочка не спеша,

Очень дочка хороша.

Взято без малейшего изменения из детской книжки и без зазрения совести приписано Алле (автор).

Девочка прехорошенькая и на меня похожа (Юрий).

Вот и славно (ботичеллиевская Нина с воздушными волосами).

Нет ничего кудрявей апреля. Димка возит Мишку в прогулочной легкой коляске. Пока ему это нравится – не Мишке, конечно, а Димке. Мишке больше нравится возить ее самому. Вместо любви постоянной я получила временную, но сейчас она классная – просто полный улет. Я знаю про эту Вику… сейчас мне по барабану. Красивая, блин, девчонка, но я ничего не боюсь. Вот защищу диплом – тогда, блин, и буду думать. Я подумаю завтра… сегодня мне хорошо.

На Пасху я поехал во главе делегации православных писателей в Сербию. Она нас встретила изрядной разрухой, но радостно. Пили и пели, качаясь: дэ-то далэко… Читали друг другу стихи – всё понимали.

Слова понимали, но насколько бездарно, во всяком случае с нашей стороны – не въезжали (автор).

Колокола звонили, и Людмила была в делегации. Было так здорово, что мы с ней вернулись вместе, и я припоздал явиться домой к Ане. Прошло незамеченным – я умудрился скрыть.

Где твой дом, Юрочка, никто уже толком не знает (обворожительный призрак Нины).

Теперь у меня две музы – поэзии и прозы. А вообще-то муз девять (Юрий).

Ну девять так девять… вербуй, набирай. Я такой музы прозы не знаю. Но невозможно отрицать – Юрочка делает успехи на сексуальном фронте (ангелоподобная Нина).

Нина, голубка, что ты зациклилась на Юрочке? ты Павла вообще помнишь или нет? ну? на подлокотнике кресла сидела… совсем недавно (автор)

Не… я этого тут не помню… (Нинины потупленные глаза, еле видные – безо всякого телесного сопровождения)

Тут – это где? (автор)

Ответом Нина меня не удостоила.

Зато я помню. Помню юную улыбку и сияющее лицо, на котором всё читалось черным по белому. Это было преображенье… на дороге не валяется. Если б мне показали, где пресловутое «там» находится, и сказали, что я ее там опять такую застану, я бы попер хоть к черту на рога. Ну Вы же автор… сообразите что-нибудь (Павел).

Никакой дельной мысли в голове (автор, виновато).

Опять плывем на байдарках, как безденежная молодежь. Мой сын не от Вики остался дома, и Таня с Димоном воркуют над его головой. Тёмка плывет со своими – Ольгой и Ваней, я с Викой. Опять высокие берега – река прорывается сквозь возвышенность. Там, наверху, деревни угадываются крышами. Над крышами легкое небо – того гляди улетит. Ваня не сводит глаз с Артёма. От нашей байдарки они слегка отстают, мы их ждем и идем бок о бок. Без Вики я уже не могу… это не сразу сделалось. Хвалился, что разлюбил – нет, гнал, блин… она меня приручила, я теперь беззащитен. Что хочет, то со мной сделает… разлюбит – и я пропал. Чужая душа потемки, но и своя потемки. Кто бы во всё в это въехал… я всё бы отдал ему.

После воспоминаний об интересных людях я начал писать православную прозу. Возобновившиеся отношенья с Людмилой мне в этом существенно помогли – она наделена глубоким религиозным чувством.

Ханжа крашеная (насупленная Нина).

Я писал о провинциальных священниках, об их больших семьях – заботливых матушках и послушных, богобоязненных детях. О чудесах, мироточивых иконах, о помощи бедным. Об исцеленьях, диковинных избавленьях, обетах и их исполненье.

Ты же, Юрочка, когда был небольшим начальником в почтовом ящике, вступил в партию. Воинствующий атеист (памятливая Нина).

***

Да полно тебе! кто старое помянет, тому глаз вон (автор).

Издательство «Благовест» уже заключило со мной договор на будущую книгу.

С изрядным гонораром (Людмила и Аня – хором).

Грести вместе с Владом просто супер – он сильный, и мы гребем слаженно. Еще не знает, что у нас будет сын. Именно сын – УЗИ показало. Артём Томилин. Я не хочу, чтобы он разводился… буду скрывать от него до последней возможности… гнать пургу по-черному. Дарственную на ту, щелковскую квартиру – Татьяне – он с моей подачи уже оформил и через Мишкины лапки вручил. Я ничего не загадываю. Жалко, блин, хорошей работы в фирме. Ништяк, найму няньку. Кругом всё сияет – смотрю глазами Влада, и мне ничего не надо.

А я всё знаю – нашел спрятанные ею медицинские бумажки. Взял ее в поход – без нагрузки, предлог она сама симулировала: ногу потянула! Пусть такой родится, какими мы всё начинали в точке слома: не знающий, что впереди и ничего на свете не боящийся. Вот повернет река – тогда увидим. Увидим и выгребем. Татьяна пока не знает, но и Вика Татьяны не знает. Сама подаст на развод безо всякой дополнительной информации. Верней всего в момент получения диплома. И фамилию возьмет девичью – она гордая. Как бы я ее любил, если б не Вика! А я буду Владимир Томилин, еще в юности задумал. Жизнь крутая штука, она нас очень редко когда спрашивает. Только в загсе стандартными словами. Не жизнь, а вестерн. Вон, чуть с Тёмой не столкнулись. Один Артём Томилин с другим, будущим. Что Вика разрешит мне так его назвать, я ни минуты не сомневаюсь. Оля, табань! Ваня, за правую веревку тяни! правую, я сказал… сено-солома!

Я уже подала на развод, перед самыми майскими. Влад еще не знает. Написала – фамилию хочу взять: Краскова. Не стала ждать защиты диплома. Пусть там стоит правильная фамилия. Дядя Паша меня одобрил. Спустил Мишку с колен, порылся в потертой сумке, достал дарственную на квартиру: улица Костякова, дом шесть. Отдал не через Мишку, а прямо в руки, с прекрасной улыбкой. Дядя Паша, у Вас что, крыша поехала? Вам всего пятьдесят семь. И тут только я заметила, как он похудел в последнее время и как слабо, но устойчиво от него пахнет спиртным. Перестройке обрадовался, а против рыночной стихии выгрести не сумел. Вынул из той же облупленной китайской сумки помятую репродукцию. Посмотри, говорит Димычу – похоже на Таню? это мадонна с цветком. Димыч вежливо кивнул и дарственную припрятал в стол. Сдает за второй курс и достаточно повзрослел, чтоб стать самым обыкновенным человеком. Павел Алексеич снова взял Мишку на колени, но вроде будто ему тяжело, уж больно тот стал здоров. «У него бабушкины широко открытые миру глаза. Нет, нет, не смотрите на фотографию… такой ее видел только я, и то недолго». Вообще я дядю Пашу всегда понимаю, что он хочет сказать. Неформальное родство, приходящее ниоткуда.

Еще мои «Христианские были» на прилавки не поступили – меня представили к государственной премии. Результат предрешен – сказал Петербурженко. Столь прекрасного образца религиозной прозы не видано.

Читатель, я устала тебя предупреждать. Хочешь верить – верь, я умываю руки. Времена неверия прошли (автор).

Я счастлива, что моя дочь носит знаменитую литературную фамилию (Алла).

Ну, Мишка ее тоже носит по инерции – ни к селу ни к городу… отец будет Томилин, мать Краскова, а он Майоров (автор).

Актовый вечер. Татьяна Краскова получает диплом с отличием. Под дубом с юной, еще не жесткой листвой, на жердочке (гнутой трубе) ее ждут трое болельщиков: бутуз кукушкин сын Мишка Майоров; Павел Алексеич, рыцарь печального образа, разбрасывающийся квартирами, как Нико Пиросмани швили домами; не такой уж пушисто-юный, слегка задубевший Димыч. И тут к ним подходит женщина, несколько неясных очертаний, грузная и легкая одновременно. Слегка растрепанная, скверно одетая, с опущенными долу глазами и молодой улыбкой невыразимой прелести.

Господи, Нина! я тебя совсем потеряла из виду. Наконец-то ты пришла повидать внука. Лучше поздно, чем никогда (автор).

Не… не внука (по-прежнему не подъемлющая глаз Нина).

Нина! это Павел… ты помнишь его, ведь правда? не прикидывайся (автор).

Дед! дед! (Мишка теребит его и хнычет).

Алло, скорая! Кронштадтский бульвар двадцать три… в парке института… сердечный приступ… пятьдесят семь… нет, не преподаватель (Димыч с мобильником мечется по аллее).

Когда утихомиривается и оборачивается – Мишка спокойно играет в песочек, пересыпая его ошметком картонной папки. Далеко, у самых ворот женщина вовсе не балетного сложения уплывает чуть повыше стриженого газона, уводя с собой таким же манером мужчину в помятых, спадающих от худобы брюках.

А государственную премию я всё же получу. Петербурженко поговорил конфиденциально с каждым членом комиссии. Где же виновница торжества? (Юрий, появляющийся из-за дуба с большой коробкой конфет).

Пошел на три буквы! и выбрось свои паршивые конфеты… на ружейный выстрел не подпущу! (автор)

Ничего, у меня и без того сюжетов хватит. Я начал разрабатывать золотую жилу… даже две – православие и мистика (Юрий Майоров, за которым и остается последнее слово).

ДАМА ИЗМЕНА

Одна достойная мать пришла на работу без юбки. Сняла пальто – юбки нет. Собирала в садик детей, они то пи-пи то ка-ка, а на себя не взглянула. Ей дали халат уборщицы, в нем и работала до звонка. Это не анекдот, мы так жили. Попробуйте жить иначе. Получится – не получится.

Охранник Паша жужжал какое-то время газонокосилкой в дальнем углу участка, потом притих, присел у ворот на скамью, прилип глазами к кухонному окну – там Таня посудой звякала. Пузырились занавески, локти тропининской кружевницы мелькали, локоны вермееровской. Таня, забывшись, запела «Зачем вы, девушки, красивых любите». Красивый Паша сдержанно кашлянул, склонившись к шезлонгу хозяйки – Таня испуганно поперхнулась, пряча вглубь кухни и локти и локоны. Ольга Евгеньевна снова уткнулась в журнал, но страницу перевернула не скоро. Ирина Иванна, от которой не требовалось красоты, а требовалась образованность, привела Андрюшу с детской площадки. Тот, увлекаемый в ванную комнату, помахал измазанной ручкой маме. Зазвонили у Преображенья. Отложила журнал, повязала косынку и неспешной походкой прошла мимо вежливо лыбящегося Паши, который взглядом через решетку проводил ее до поворота. За поворотом она прибавила шагу. Паша отнес на веранду шезлонг и журнал, да скорее на кухню. Покуда следить не просили – не стоит себя утруждать. А коли попросят – такая проколется быстро. Уж кто другой, а Паша их повидал.

***

Если смотреть на Переделкино сверху, откуда слетает звон, видно: тоненькие две женщины идут друг за другом в храм. По мостику, мимо часовни, на горку и в синеву, поднявши хрупкие плечи, спрятав поглубже глаза. В длинных размашистых юбках, в блеклых вязаных кофтах и в прозрачных косынках, трепещущих на ветру. Эта не Ольга и та не Ольга. Вон она, Ольга, совсем в другой стороне. Озирается вдоль улицы, рассеянно прикасается к обрезанным бутылкам, нахлобученным на штакетины (забор защищен от дождя). Вытаскивает потаенный гвоздь, открывает калитку и поскорее прячется под сенью плюща… похоже, кто-то идет. Прошел. Пошарив под ковриком, достает заржавленный ключ. Стремглав взбегает по лестнице в запущенную мансарду, нависшую над двором. Борис, ты спишь? белый день! ты что-нибудь ел? Вот деньги – муж дал, вчера приезжал… на поминанье, на подаянье, пожертвованья и свечи. (Новые русские набожны, и козья ностра давно воцерковлена). Что, ты не нищий? а кто же? поэт? мой прекрасный возлюбленный? Дай мне вон ту корзинку, я соберу тебе яблок… белый налив поспел – погляди в окно. Потом? хорошо, потом. И только плющ шелестит.

***

Сделав изрядный крюк, идут как будто из церкви. Ольга одна впереди, Борис за нею поодаль тащит корзинку яблок. Поближе к дому она понесет сама, а Борис слиняет. Вдруг замедлила шаг, взяла его под руку. Борис, не оглядывайся… не поднимай головы… сзади нас джип с темными стеклами… едет шагом… впереди идут трое в черном, шарят глазами по кустам. Еще один джип стоит возле газораспределительного пункта, где им бы нужно свернуть. И трое в черном сидят по дороге к дому творчества, на ограде из гнутой трубы. Борис, у них тут стрелка… не верят друг другу… может начаться стрельба. Налево нельзя… пошли к дому творчества, мимо тех, на трубе. Прошли… погоди, не беги… иди тихо. Уфф… калитка открыта. Нырнули к котельной и лишь за воротами дома творчества отдышались. Ольга, а вдруг твой Олег был в джипе? вдруг он нас видел через дымчатое стекло? – Ну что ты… эти намного круче… солнцевская элита. – Ты что, не поняла, за кого выходила? – Нет… он сказал: у меня свой бизнес. Зачем я тебя только впутала. Пойдем мимо нового корпуса… если заперто, перелезем. Нет, отворились ворота. Устала? давай я тебя понесу… ну хоть пару шагов. Не трогай забора, он еле дышит. Ты завтра придешь? (Легкомысленен до полного пренебреженья опасностью. И она не лучше.) Старушка идет впереди – туда, к «распивочному» магазину. Обернулась на красивую пару с корзинкой яблок, кивает в сторону дорогого коттеджа. С гордостью поясняет: наши строятся… солнцевские… дай им Бог.

***

Борис, проводивши Ольгу чуть не до дома, возвращается без корзинки и громко читает заборам:

Любовь, любить велящая любимым,

Меня к нему так властно привлекла,

Что он со мной пребыл неразделимым.

Любовь вдвоем на гибель нас вела.

Играет опасностью. Доиграется.

***

Возле Преображенской церкви на лужайке пасутся лошади – рядом патриаршее благоустроенное подворье со скотным двором и конюшней. Престольный праздник, нарядные толпы. Ольга проходит в пепельно-голубом, точно летняя тучка над морем, идущая со своим своевольным ветром. Наскоро ставит свечу празднику и, едва не задев лошадиных ноздрей разлетевшейся юбкой, спешит мимо кладбища, неодобрительно провожаемая глазами сотни портретов. Речка Сетунь полощет зеленую траву-отраву, будто русалкам устроила головомойку. Головоломка: куда это Ольга торопится? Мимо придорожного магазина, позадь которого стол со скамейками – люди пьют пиво, им ведь не к спеху. Миновала дом творчества, свернула на Серафимовича – изразцы на кирпичных столбах, дом Чуковского и, наконец, забор с обрезанными бутылками. Добежала, вошла. Фарфоровые медальоны кладбища сплетничают про Ольгу – памятники сошлись в тени бузины перемывать ей косточки, дурной прихожанке. Олег в это время на другом, востряковском кладбище навещает милые сердцу могилы. Это в той стороне, про которую местные жители говорят простодушно-неосудительно «где бандиты лежат». На каждого двадцать квадратных метров, еврогазон – что твой стадион. Все с шестьдесят пятого года, ну с шестьдесят шестого. Ровесники Ольгиному Олегу. Только пахан постарше. Трогательные надписи: «и жалеем, и зовем, и плачем». Что, наш Олег один уцелел в какой-то крупной разборке? жалеет, зовет и плачет, платит за уборку могил по порученью Семьи (мафиозной, конечно, я не имею в виду Ольгу с Андрюшей). Прямо как в фильме «Однажды в Америке». Отдай за мафию жизнь – она тебя не забудет. Олег заехал к Преображенью перекрестить усердный лоб. Ольги в толпе не видал – должно быть, у самого алтаря. Вернулся домой в умиленных чувствах. Ольга пришла много позже с просвиркою для Андрюши – Бог ее знает, когда и где умудрилась взять.

***

Это было весною, в зеленеющем мае – один советский квартал тому назад. От церкви за Ольгою шел человек, страшно щелкая ножницами. Догнал, спросил: «Вы знаете, как постригают в монахини? Послушница трижды ножницы настоятельнице подает, та их дважды бросает». Так Ольга и не узнала, откуда-куда шел с ножницами молодой человек. Он не хотел объяснять ей своих резонов. Потом были дни любви и обмана мужа. Ольга сама приходила незваная каждый день. Потом был замок на двери, и никаких концов. Ни телефона, ни уговора. Ходить проверять – приехал ли – было стыдно. Жизнь текла своим омерзительным чередом. Потом в июле он вдруг окликнул Ольгу на том же месте и в тот же час. Не пригласил к себе, но проводил почти до самого дома. Взглянул, присвистнул и продолжил игру. Чужая душа потемки – опасность ему понравилась. Небольшие Ольгины деньги были тут не при чем, я думаю. Плата за страх уж слишком невелика. Но увести у мафиози жену – это круто. Все равно что у полицейского шлем.

***

Ольга сидит у гадалки – писательская вдова, их полно в Переделкине. Вдовы что совы… хлопает крашеными глазами. Говорит: Вы скорпион последней декады: Марс и Венера, астрологический изначальный марьяж. А вот он выпал на картах: червонный король и червонная дама. Как имена – Ваше с мужем? Олег и Ольга? тем более. Будет Вас носить на руках всю жизнь. – Любовь Степанна, а этот валет? – Трефовый? нет, не к добру… кругом одни пики. Ольга платит. Плачет, покинув сивилллин вертеп.

***

Трефовый валет не поэт. Казалось бы – нестандартная внешность и нестандартное поведенье. Вскормлен из соски хорошими, блин, стихами. У матери-земли из груди так ничего и не высосал. Не первичный – вторичный он человек. Воспитывали и довоспитывались. Пережарили, пересушили – самостоянье не состоялось. Искусствовед получился, но не поэт. Культура затюкала собственную энергетику. Взял в руки перо – и точно оглох. Не слышу – в ушах бананы. Преувеличенное вниманье к мелочам повседневной жизни, слабые всплески невольного подражанья:

И, невкусный завтрак позабыв,

Выхожу один с утра в аллею.

Ты же, помнится, орал на всю аллею Данте-Лозинского. Знаешь, зараза, как можно писать, не придуривайся. По жизни способен на браваду – в стихах сплошная бескрылость. Зато начитался до одури про чайку по имени Джонатан. Но Ольга слушает Бориса не шелохнувшись, а по дороге домой истекает слезами восторга и гордости. Хорошо мужчинам. Легко мужчинам. Что ни сваргань, стяжаешь обильные лавры в ущерб, блин, качеству супов. Не фига издеваться. Надо скорей издаваться, делать себе имя (именем тут и не пахнет). Рифмовали – веселились, подсчитали – прослезились. С благотворительных Ольгиных денег собирать слишком долго, и полиграфические расценки ползут, Борис говорит.

***

Муж наличных и не разбрасывал и вообще при себе не держал – всё по кредитной карточке. В доме по-современному пусто, не украдешь у себя самой. Продукты покупает Татьяна, всё необходимое для Андрюши – Ирина Иванна. Ольгины драгоценности в сейфе, туалеты ей Олег выбирает сам. Стоит в супершопе промеж зеркал под ручку с женой, надувшись. Проверяет, насколько наряд супруги соответствует его имиджу (респектабельного бандита). А тут приехал не позвонивши, бросил на подзеркальник разбухший от денег пояс и поспешил куда царь пешком ходит. Ольга неслышно вошла, неслышно молнию расстегнула и застегнула неслышно. Закрылась в другой ванной комнате подсчитать и припрятать добычу. Утром на востряковском рынке кому-то выстрелили в затылок из бесшумной, блин, пушки. Осел за прилавок. Все побежали с рынка, бросая товар. Не обсчитывай мафию – себе, блин, дороже. Крыша есть крыша, и закон есть закон.

***

Свиданье было уговорено на воскресенье – сюрприз еще оставался сюрпризом. В церкви отпевали кого-то. Покупая свечу, положила сумочку возле локтя. Женщина сказала другой, стоявшей в затылок: «Сашку хоронят Коловёртнова… он нашим солнцевским семьдесят тысяч недодал». Ольга метнулась со свечой к ближайшему образу. Свеча очень долго не загоралась. Где сумка? вернулась – сумка на месте, а денег нет. Ни семидесяти, блин, тысяч, ни Ольгиной мелочишки. Кого облагодетельствовал своей смертью Александр Коловёртнов – осталось неведомым. Борис вообще ничего не узнал: ни про деньги, что профукал Олег, ни про невинно убиенного Сашку (батюшка, впрочем, его таковым не назвал). А уж какие были у Сашки детки, про то и Ольга не услыхала. Благотворительностью не занималась, всё больше любовью, и сунуться в дом кристально честного по отношению к мафии Сашки не рискнула – еще разразит на пороге гром. Стихи Бориса Серпухова валялись по всей мансарде до следующей оказии. Любовь же Степанна, частично посвященная в Ольгины радости-горести, отлично зная переделкинскую среду, промолвила так: «Не понимаю авторов, которые издают никому не нужные книги на деньги, столь нужные их семейным». Были ли у трефового валета семейные, Ольга не знала. Кто не будет спрашивать, тому и не солгут.

***

Были. Жены, правда, не было – на то его вольная воля. Без меня меня женили – так не водится. Существовали мать и тетка, сестры-погодки, неказистые с виду. Верно, отец был шибко красив, то и не задержался долго. Бориса растили две серые птички, стриженные ершиком когда модно и когда уж не модно. Ольга увидела их ненароком: сестры предупредили о своем грядущем визите – Борис поначалу забыл, потом пообщался полчаса со своими двумя матерьми и смылся. Женщины воззрились на Ольгу, как на диковинную птицу, залетевшую в их палисад. Спохватились, вежливо отвели глаза. Валерия Львовна. Калерия Львовна. – Ольга Евгеньевна… просто Ольга. – Чай готов, варенье вишневое. Борис здесь любит бывать один. Мы приезжаем редко, и без того живем в Красногорске. А у Бориса комната на Гоголевском бульваре – там летом нечем дышать. (Хоть какая-то скудная информация. Всё равно – не станет же Ольга рыскать по Гоголевскому бульвару, когда он исчезнет. У них с Олегом квартира на улице академика Янгеля. Впрочем, у Олега еще что-то есть на Подсолнечной, но в это жена не посвящена. Кто не будет спрашивать… слишком много тайн для завитой головы.) Ольга Евгеньевна, этот джип не за вами? Вас дома ждут? Допейте хотя бы чай. (Калитку я не закрыла и дверь я не заперла. Олег идет ко крыльцу с косынкою, взятой дома… в сумке моей другая. Нарочно придумал предлог… знает адрес.) Олюшка, ты обронила косынку. Она об забор зацепилась, а я заметил. Возьми. (Взяла. А сестры вдруг закатили глаза и шарят по столу, словно слепые.) Так Вы муж Ольги Евгеньевны? сделайте милость, выпейте с нами чаю. Мы ведь всё знаем: Вы сами послали жену в бедный дом… награди Вас Господь! – Спасибо, я пил. Отвезти тебя, Оля? – Нет, поезжай один. Вымою чашки и повожу моих дам по аллее. Им нужно ходить понемножку, я говорила с врачом. (Становится к раковине с тремя чашками. Держится на ногах, покуда джип не отъехал. После валится на пол, звякнув оброненной ложкой. Актрисы с трудом сажают ее на диван. Нет, вскочила. Уходит не в той косынке, в какой пришла. И снова муж встречает ее умиленно. После тяжелой работы (надо было вытрясти из кого-то должок) ему умиленье необходимо как воздух. А повод всегда найдется, при такой-то жене.

***

Когда должник не отдает денег, вексель можно продать «волкам» за полцены – те взыщут все сто процентов своими методами. Олег был с утра злей волка: бдительный Паша наябедничал на Ольгу. Ее несчастный муж размазал должника по стенке и взял двести тысяч с хвостиком лишку – в свой карман. Должник (уже не должник) собрался с силами – чиркнувши зажигалкой, поднес к холодному пламени вексель и слабо помахивал им, пока не остался прикрытый дрожащими пальцами уголок с траурной горелой каймой. Потом положил на стол тяжелую голову и отключился. Ох и досталось не в меру усердному Паше по возвращении хозяина из дома слепых сестер! Вряд ли охранник еще раз решится делиться с боссом досужими наблюденьями. Движимый чувством вины перед своей дездемоной, Олег принял чисто христьянское решенье: оказать двум женщинам, столь ревностно призираемым Ольгою, единовременную помощь в размере трети нонешнего своего прибытка, что составило опять таки семьдесят тысяч рублей. Каковую сумму он и вручил жене за ужином. (Сборник стихов Бориса Серпухова почитай что в кармане.) Олюшка, денег не потеряй. Может, послать с тобой Пашу? – Нет, я сама… тут спокойно.

***

Но он нескоро приехал, Борис. Ольге пришлось до конца сентября прятать в корсаже деньги и ежедневно ходить на Серафимовича в надежде отдать. Пора уезжать в Москву, а солнце всё шпарит как нанятое. Уговорила мужа праздновать пятилетье Андрюши здесь, в Переделкине. Как Олег загорелся! его бы энергию да на мирные цели. Погода не пакостила – не пришлось нанимать самолет, чтоб осаждал на пути к Переделкину тучи. У дома творчества стояла повозка, запряжённая белыми лошадьми. На козлах король в короне катал ребятишек, каких удалось наловить – с двух детских площадок. Огромная цифра пять из лампочек горела в венке из цветов. В фургоне приехала лама из зоопарка. Когда-то Андрюша упорно писал вместо «мама» «лама». Теперь Андрюшу фотографировали на ламе верхом. Клоунесса расхаживала на ходулях, дети мазали друг другу носы кремом с торта. Осенние обитатели дома творчества робко глазели. Господи, вон Борис! впрочем, Ольга его всё время видит, в любом молодом человеке высокого роста. Нет, помахал ей рукой. В туалете Ольга вынула деньги из-за корсажа, завернула в лист с поздравленьем Андрюше и написала: это на книгу, не растрать, ради Бога. Выбежала – его уже нет. Вернулась ни с чем к туалету – Борис на бильярде целится в несуществующий шар. Оглянулась. Чужие пьяные люди обсуждают план созданья международной мафиозной макросемьи. Держись, интерпол. Сунула деньги в руку Борису и побежала вверх по лестнице, а та наподобие эскалатора будто несла ее вниз. Завтра отъезд. Ну, хотя бы до послезавтра. Нет, Оля. Погода должна наконец оборваться. Вещи уложит прислуга, тебе только сесть с Андрюшей в машину. (На самом деле кончается квартал – аврал мафиозных выплат: не добром, так с принудой.) И никакой надежды. Весна никогда не придет.

***

На улице Янгеля квартира в двух этажах – те же шестеро, семья и прислуга. Олег почти всегда на Подсолнечной, появляется неожиданно, поздним вечером и назавтра в полдень исчезает опять. Его джип, да еще две тачки. Паша возит Татьяну по хозяйству, Андрея в школу искусств – Ирина Иванна. Ольга водит машину сама – ездит в храм «где Пушкин венчался», где парный памятник на углу. Муж от такой ее тонкости тащится. Оля, ты там нашла себе подопечных? у нас тут одни крутые. – Конечно! батюшка указал. В старых домах, в переулках. (К дорожке Гоголевского бульвара примерзли мокрые листья. Ветер распахивает на Ольге норковую голубую накидку. Вот обогнал высокий юноша. Борис! оглянулся. Совсем другое лицо. Теперь ноябрь. Тянуть время, ждать чуда.

Чудо явилось. Борис стоял на троллейбусной остановке – руки в карманах, отсутствующий взгляд. Мягко затормозила, открыла дверцу – он сел. Как с книгой? – Пока никак. – Деньги целы? – Почти. Мне только на типографию, а сверстаю я сам. Вон мой дом. (Вышел – не оглянулся. Через пару минут засветилось в наступающих сумерках окно на втором этаже. Третье окно от угла, знакомая тень на стене.)

***

Подъезд номер два, код нехотя сообщила вышедшая из него старушка (Г4515, запомнила). Квартира четвертая (скорей вниз). Почтовый индекс, одержимая, узнала от женщины, катавшей коляску в соседнем дворе (записала). Здорово задержавшись, попала в зверскую пробку. Ситроен то обгонял ее, то пропускал вперед. Мужчина за рулем небрежно глядел на Ольгу. Андрюша уж спал, когда мама вернулась. Паша, встретивши на пороге хозяйку, должно быть, считал с ее воспаленного мозга всю информацию и разместил в своей пустой голове. Счет один-один: у Бориса Ольгин сотовый номер (ни разу не позвонил), у Ольги почтовый адрес Бориса. Валентинки она ему что ли начнет посылать? с нее станется.

***

На Гоголевском бульваре большая комната-сапожок (как в книге Оруэлла: не просматриваемое телескрином убежище) принадлежала Борису с матерью Валерией Львовной. Жильцы коммуналки повыехали, остался склад-офис подпольной редакции да Борис, получавший немного денег за исполняемую здесь работу, сам факт существованья которой не разглашал. Однокомнатную квартиру в Красногорске получила до перестройки тетушка Калерия Львовна от почтового ящика за многолетний труд. Валерия и Калерия жили вдвоем в Красногорске, найдя подработку к пенсии. Мансарда в Переделкине им досталась от отчима. Борис носил фамилию двух своих матерей (об отце старались не помнить), унаследовал их культуру и, по их мненью, обязан талантливым быть.

Да, я талантлив, бесспорно, а Ольга сверхзаурядна. Растормошить монахиню или надуть мафиози – это, конечно, можно.

(Ты, парень, достукаешься.)

Бледная тень моя на стене… я выбрал нищую жизнь.

(Растратил за месяц десять тысяч, выбитых Ольгиным мужем из незадачливого должника.)

Не растратил, а отдал долги. Дела мои не блестящи. Разве что Ольга, быть может, поможет мне раскрутиться.

(Нашел таки свой интерес и в Ольге. А то всё воротит нос.)

***

Прислуга дружно болеет гриппом, Ольга гуляет с Андрюшей у снежной горки. Никто кроме них не катается. Полная тишина. Измученная душа (или астральное тело?) поднялась (поднялось?) над зубцами-домами. Силится разглядеть, где Гоголевский бульвар. Не видно – вдалеке и в тумане. Замечает пустые санки (сверху такие маленькие), а мальчика рядом нет. Свалилась с неба: Андрю-ю-юша-а! ты где? – звонит ему на мобильник. Ответил мужской голос: «Ваш сын у меня в машине. Скорость у нас приличная. Сейчас свяжусь с Вашим мужем». И тут же звонок Олега: «Иди немедля домой».