Текст книги "Если остаться жить"

Автор книги: Наталья Романова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Утром, когда Ира карандашом «Живопись» красила веки, позвонил Боря.

– Попросите, пожалуйста, Иру.

Ира всегда узнавала Борин голос и была уверена, что он тоже ее узнает, но от чрезмерной вежливости считает необходимым спрашивать у нее про нее же.

– Это я, – ответила Ира.

– А я сегодня всю ночь писал стихи!

Ира понимает, что она должна обрадоваться. Но она ничуть не радуется и не слушает стихи, которые Боря ей читает по телефону. Она занята только тем, чтобы сдержать себя и не задать Боре вопроса: почему он не сказал ей, что позавчера, когда он пошел от нее к Галине, он встретил там Илью Львовича? Значит, Боря понимает, что говорить этого нельзя? Значит, он что-то знает?

Боря кончил читать. Но так как Ира молчала, начал пересказывать стихи своими словами.

– Я все поняла, – соврала Ира, – просто я спешу.

Только в троллейбусе до Иры стал доходить счастливый голос Бори. Теория Петра Дмитриевича «о потрясениях» в применении к Боре оказалась верной. Человек три года не писал стихи – и вдруг начал писать. Начал после «потрясения». А вот к ней эта «теория потрясений» неприменима. Ей от потрясений самых малюсеньких, самых капельных становится только хуже. Ире нужен покой. Только от покоя она выздоравливает. И теперь она понимает почему: при покое происходит минимальная растрата энергии; энергии, которой так не хватает каждой клеточке Ириного организма, ибо у нее нарушен внутриклеточный обмен. Но Ира никогда не сможет сказать Петру Дмитриевичу, что «теория потрясений» к ней неприменима, потому что она не может выдать маму, которая ей проговорилась, что Петр Дмитриевич считает, будто Ире полезны потрясения. Для Иры же узнать такое – было самым большим потрясением. Ведь это разрушало пьедестал, на который Ира возвела Петра Дмитриевича.

В медицинском институте Ира нашла раздевалку, быстро сняла с себя шерстяные чулки с наколенниками, ботинки, надела туфли, засунула шапки и чулки в рукав пальто и отдала пальто гардеробщице. Потом вынула из сумки железную щетку для волос и тщательно расчесалась. Петр Дмитриевич оказался на лекции. Входить посредине лекции в аудиторию Ира не стала. Она ни при каких обстоятельствах никогда бы не сделала ничего такого, что могло бы Петру Дмитриевичу быть неприятным. Но когда прозвенел звонок и из аудитории начали выходить студенты, Ира заглянула в дверь. Петр Дмитриевич стоял спиной к двери и, сворачивая таблицы, разговаривал со студентами.

Ира вошла в аудиторию и, подойдя к Петру Дмитриевичу сзади, остановилась. Ира смотрела на затылок Петра Дмитриевича и ждала, когда Петр Дмитриевич повернется. Повернется и… Радость, восторг, удивление предвкушала Ира.

Петр Дмитриевич действительно наконец повернулся. Увидел Иру, и лицо его стало невозмутимым. Голос бесстрастным.

– Подождите меня в коридоре. Я сейчас выйду.

Через несколько минут Петр Дмитриевич вышел в окружении студентов.

– Вот что, – сказал он, подойдя к Ире, – я вас жду завтра в десять утра в Люблино. Курская железная дорога.

Ира поспешно полезла в сумку за карандашом. Петр Дмитриевич остановил ее:

– Зачем записывать? Так запомните: психиатрическая больница №…

Всю дорогу до дома Ира плакала. Ее совершенно не смущало, что на нее все смотрят, не интересовало, как надеты на ней шапки: не торчит ли одна из-под другой. Ире это теперь было все равно. Какая разница для сумасшедшей, как она одета. А она сумасшедшая. И всегда будет сумасшедшей. А Петр Дмитриевич всегда будет психотерапевтом, разговаривающим с сумасшедшими только в сумасшедшем доме.

Но Ира в психиатрическую больницу не поедет. Ира по Москве-то с трудом передвигается. Поездка же в Люблино для нее равносильна поездке в другой город.

Дома Ира не успевает раздеться, как звонит телефон.

– Здравствуйте, Ира, вы меня узнаете?

Валин голос трудно не узнать. Он слишком заземлен, чтобы быть похожим еще на чей-нибудь.

– Вы будете смеяться, но Зинины деньги нашлись. Вы, конечно, не верите мне. Ну почему люди такие тупые существа? С одного раза у них вырабатывается условный рефлекс. Ведь вам сейчас трезво решать мешает только рефлекс недоверия. Но неужели же я произвожу впечатление такого кретина, который способен два раза подряд одинаково шутить? Зина хотела сама позвонить, но мне было интересно: поверите вы мне или нет?

– Я вам верю, только прошу рассказать мне по телефону, как нашлись деньги.

– Ира, а что было бы, если бы я действительно вас опять разыграл?

– Было бы очень глупо.

– Но я же дурак, я ведь с самого начала не скрывал, что я дурак. Отстань! Это я Зине, она тут вырывает трубку. Подожди, когда маленькие разговаривают, взрослые не мешают. Ну пока. Ладно?

Трубку взяла Зина.

– Здравствуйте! – весело закричала она. – Деньги мои нашлись!

– Где?

– В банке.

– Как в банке?

– Я в инкассаторскую сумку их положила.

– Я приду к вам завтра, – сказала Ира.

Ира проснулась в шесть утра. Так она и должна была проснуться, чтобы быть к десяти у Петра Дмитриевича. Проснулась и поняла, что это гипноз. Ну конечно же гипноз. Слова: «Я вас жду завтра в десять утра в Люблино» – звучали у нее в ушах. Они звучали, когда Ира одевалась, когда она ела, когда ехала в метро, электричке, автобусе…

Ровно в десять Ира была у кабинета Петра Дмитриевича. Но Петр Дмитриевич был занят. У него сидела пациентка. И еще одна пациентка ждала в коридоре. Петр Дмитриевич вышел через несколько минут. Проходя по коридору мимо Иры, он поздоровался и сказал, что «придется подождать».

– Вечно его надо ждать, – зло пробурчала пациентка, которая сидела в коридоре.

Ира вгляделась в ее лицо. Это была молодая девушка с удивительно неприятными чертами лица. Она пришла сюда, как и Ира, с улицы. На ней была желтая кофта и желтые сапоги.

«Вот ее он лечит, – в свою очередь обозлилась Ира, – ее, которой совершенно безразлично, у какого врача лечиться, которая не знает ему цены. Ее он лечит и будет лечить потому, что она его «районная» больная. А меня, которая только им и живет, только им и дышит, он лечит от случая к случаю».

Петр Дмитриевич вернулся довольно скоро и снова заперся у себя в кабинете.

Ира думала о том, что еще совсем недавно она не могла и десяти минут просидеть, а вот сейчас сидит совершенно спокойно и знает, что будет сидеть столько, сколько это будет нужно Петру Дмитриевичу.

Пациентка в желтом закрыла книгу и вложила ее в черную блестящую сетку с белыми ручками.

– Полтора часа жду, – сказала она, и лицо ее стало похоже на лицо гиены. Она встала и направилась к кабинету.

Но не успела она подойти к двери, как дверь раскрылась и из кабинета вышла девушка. Она была в больничной пижаме. В отличие от всех других пижам, которые уныло висят на плечах больных, эта пижама словно струилась по телу девушки. Глаза у девушки сияли неземным светом, одухотворенное лицо, летящая походка – делали ее необыкновенно красивой.

Пациентку в желтом пригласили в кабинет, а девушка в пижаме упорхнула в палату.

Ира снова ждала. Ждала и думала о девушке, которая только что вышла из кабинета Петра Дмитриевича. Полтора часа психотерапии. Результат Ира видела сама. До этой минуты Ира где-то в глубине души считала, что так же, как Петр Дмитриевич нужен ей, так же, может быть, она тоже нужна Петру Дмитриевичу. Нужна, как каждому человеку нужен тот, кто его боготворит. Но, увидев эту девушку, Ира поняла: у него таких, как Ира, сотни. И она одна из сотен. А одну из сотен можно и забыть.

С пациенткой в желтом Петр Дмитриевич провел час. Она вышла от него, бодро топая желтыми ботинками со снисходительно лукавой улыбкой на лице.

– Долго я вас заставил ждать, – сказал Петр Дмитриевич Ире, приглашая ее наконец в кабинет. – Видите, как приходится работать.

Петр Дмитриевич словно искал у Иры сочувствия.

Но Ира не посочувствовала.

– Я бы хотела так работать, – ответила она.

Петр Дмитриевич сразу изменил тон. Стал суше и сдержаннее.

– Вы извините меня. Я не стал с вами вчера разговаривать, но у нас принято принимать больных только в больнице.

– А я к вам приходила не как больная.

– А как же?

По лицу Петра Дмитриевича Ира видела, что он хоть и самую чуточку, но все-таки заинтригован. Ира вытащила из сумки поручение от журнала и протянула его Петру Дмитриевичу.

Петр Дмитриевич читал поручение долго.

– Понятно, – наконец сказал он. – Спрашивайте, буду отвечать. – И серые глаза Петра Дмитриевича серьезно уставились на Иру.

Вопросы Ира приготовила, но прежде чем задавать их, она посвятила Петра Дмитриевича в свой замысел. Очерк, как она себе его представляла, должен был быть о пяти студентах, с пяти разных курсов. Ире хотелось показать в очерке постепенное созревание в студенте врача. Что такое врачебная этика? Как она прививается студентам, когда начинается специализация? Делают ли студенты научные работы?

На вопросы Петр Дмитриевич отвечал обстоятельно и серьезно. Но Ира никак не могла заставить себя сосредоточиться, чтобы понять и запомнить все то, о чем говорил Петр Дмитриевич. В то время, когда Петр Дмитриевич отвечал Ире на один вопрос, она мучительно вспоминала следующий вопрос, который должна была задать. Ей было приятно, что Петр Дмитриевич все же поймался. Он отвечает ей, как будто она действительно приехала к нему для того, чтобы он ответил на эти дурацкие вопросы, на которые она могла бы получить ответ у любого другого преподавателя мединститута.

Вопросы наконец кончились. Петр Дмитриевич посмотрел на часы, а Ира вдруг поняла, что она потратила массу драгоценного времени на чепуху. Но как перейти к тому, ради чего Ира приехала, она не знала. Петр Дмитриевич же спокойно смотрел на Иру и не задавал ей никаких вопросов, словно его абсолютно не интересовало ее здоровье.

– Я еще хотела посоветоваться… – начала Ира смущенно.

– Я слушаю.

Ира рассказала о Галине, маме и Илье Львовиче. Рассказала кратко, но не потому, что берегла время, а потому, что знала, что если начнет рассказывать подробно, то у нее заболит голова прежде, чем она успеет рассказать сотую часть всего. Поэтому она объяснила только, что Галина очень обязана маме, что мама слегла из-за нее в больницу, и еще рассказала все, что знала об отношениях Галины и Ильи Львовича. Это она рассказала подробно. Ира спрашивала, что ей делать. Ира чувствовала, что не сможет обмануть мать, и не знала, как теперь обращаться с Галиной, которую она не в силах видеть. И чем вообще это все может кончиться?

– Ничем плохим это не кончится, – сказал Петр Дмитриевич так, как будто с такими делами встречался каждый день. – Только надо, во-первых, набраться терпения, а во-вторых, ни в коем случае ничего не говорить маме. Зачем ей зря нервничать? Илья Львович слишком слаб, чтобы решиться уйти от такого сильного человека, как ваша мама. Просто он сейчас в том возрасте, когда кажется, что жизнь уходит безвозвратно, а он еще не успел испытать всех ее радостей, и его охватила жажда новых ощущений, жажда вернуть себе молодость. Вот и все. Потому-то и нужно набраться терпения.

Петр Дмитриевич помолчал. Ира тоже молчала.

– Ну а как Сергей? – спросил Петр Дмитриевич.

Ира удивилась, почему вдруг Петр Дмитриевич вспомнил о Сергее.

– Собирается жениться на очень молодой девочке, – ответила Ира. – Только мне кажется, он на ней не женится, пока не увидит моих слез.

– Ах, даже так?

– Я в этом почти уверена.

Ира опять замолчала. Она чувствовала, что Петр Дмитриевич ждет, что же она скажет еще.

– У меня сейчас какой-то очень странный период: много новых знакомых, а мне хочется, чтобы их было все больше и больше.

– Это хорошо.

– При маме. А вот без мамы страшно. Правда, у меня появился один знакомый, очень хороший. Я даже какую-то опору обрела моральную. Но у нас с ним чисто товарищеские отношения.

– Понимаю.

– А вот сейчас я пишу о продавщице, так ее брат извел меня: требует свидания.

– Я очень рад за вас, – сказал Петр Дмитриевич многозначительно.

– Вы рады, что я хоть кому-то нравлюсь? – обиделась Ира.

Петр Дмитриевич смешался.

– Вы меня не поняли. Я рад, что вы начали твердо ступать по жизни и что ваша журналистская деятельность так успешна.

– Да! – вспомнила Ира. – Я хотела с вами посоветоваться еще совсем о другом, но у вас времени, наверное, уже нет.

– Ничего, рассказывайте.

Ира начала рассказывать о двух путях окисления, о нарушениях внутриклеточного обмена и о том, что в основе ее заболевания, возможно, лежат не психические, а органические нарушения, которые, вероятно, когда-нибудь, когда до конца изучат процесс переключения с одного вида окисления на другой, научатся лечить.

Ира думала, что Петр Дмитриевич будет смеяться над ее гипотезами и что Ире придется доказывать свою правоту.

А Петр Дмитриевич, напротив, предложил Ире заняться изучением проблемы двух путей окисления и процессов терморегуляции организма.

– Я не смогу, – стала защищаться Ира, – у меня болят глаза, я не могу читать, не могу ездить каждый день на работу. Не могу…

– Тогда придется ждать, – Петр Дмитриевич вдруг улыбнулся, первый раз улыбнулся за весь их разговор с Ирой и стукнул ладонью по ручке кресла, в котором сидел. – Значит, придется ждать, пока все эти процессы не изучит кто-то другой. А насчет того, какова основа вашего заболевания, то я никогда не говорил о психических нарушениях. У вас было инфекционное заболевание, которое дало осложнение и действительно нарушило терморегуляцию.

Петр Дмитриевич еще раз стукнул по ручке кресла, и Ира поняла, что ей пора уходить.

Ира встала. Но тут вспомнила, что так и не выяснила, как же ей быть с Галиной, которую она не в состоянии теперь выносить.

– А вы придумайте что-нибудь и сделайте так, чтобы она к вам не приходила, – посоветовал Петр Дмитриевич.

– Но она же готовит обед.

– Почему? – удивился Петр Дмитриевич.

– Потому что я больна.

– Вы здоровы. У вас накоплен большой резерв сил.

«Опять психотерапия», – с досадой подумала Ира.

– Я не надеялся, что вы выживете, – сказал Петр Дмитриевич. – А сейчас вы здоровы.

Что?! Значит, она умирала, она должна была умереть! Значит, она не притворялась, лежа в десяти шапках, компрессной бумаге и платках, не издевалась над окружающими, заставляя их включать при тридцатиградусной жаре рефлектор, «не выкаблучивалась», не разговаривая ни с кем, не принимая лекарств и отказываясь лечиться, а умирала. Она умирала, и об этом знал только Петр Дмитриевич. Он один…

Вот тут-то, когда Ира услышала такое, она наконец решилась задать Петру Дмитриевичу тот вопрос, который, возможно, потому не задавала раньше, что боялась потерять сразу все: и Петра Дмитриевича, и веру в него, и надежду на выздоровление. Но теперь Ира спросила: почему же Петр Дмитриевич не только не сказал маме, Илье Львовичу и всем-всем, что она так тяжело больна, что могла умереть, но, напротив, убеждал ее родителей, что они могут и должны заниматься своими делами, не обращая на Ирину болезнь и на ее муки внимания. Более того: он уверял их, что она бы выздоровела, если бы вдруг осталась на свете одна!

Как ни странно, Петра Дмитриевича ничуть не удивил Ирин вопрос. Казалось, он давно ждал его. И вот в этом, в том, что ему было известно, что Ира все знает, и было главное!

Петр Дмитриевич смотрел на Иру, и Ира видела – никакими бумажками из журнала она не смогла обмануть Петра Дмитриевича. Он все понял и просто играл с ней в ту игру, какую она затеяла. А вот сейчас, и только сейчас (Ира это точно почувствовала), Петр Дмитриевич разговаривает с ней так, как она и не могла себе вообразить, что можно с ней разговаривать. Петр Дмитриевич, оказывается, не только теперь видел в ней серьезного биолога, вдумчивого человека и ту, на которую можно и должно опереться, но в том состоянии, в котором она была тогда, он выбрал ее одну из всей семьи как доверенное лицо. Он ей доверял настолько, доверял ее уму, знаниям, тонкости и чуткости, и настолько верил в ее желание вылечиться, что решился на двойную игру. Решился, будучи уверенным, что ей станет все известно, и надеясь, что она поймет: не мог он иначе разговаривать ни с Инной Семеновной, ни с Ильей Львовичем, которые настаивали на консилиуме, больнице и лекарствах. В том же состоянии, в каком Ира тогда была, это действительно могло только ухудшить ее болезнь, и без того тяжелую.

Покоя добивалась Ира. Покой Петр Дмитриевич ей предоставил. А каким путем – тем единственным, который, как ему тогда казалось, был возможен в этой семье. Он ведь еще не знал, что такое Инна Семеновна, Ну, а теория потрясений – так для Иры все равно все было потрясением, и чем меньше было потрясение в обычном понимании, – тем больше оно было для нее. Ибо при таком заболевании часто наблюдается неадекватность реакций: чем меньше раздражитель, тем больше эффект раздражения.

А раз потрясения все равно должны были быть, все равно Инна Семеновна должна была ехать в командировки, все равно Сергей должен был измываться над Ирой, все равно Илья Львович должен был вымещать на Ире свое раздражение, то ничего другого Петру Дмитриевичу и не оставалось, как успокаивать Инну Семеновну, что потрясения такого рода нужны Ире, ибо действительно из того хронического состояния болезни, в которое впала Ира, можно было надеяться вывести Иру и путем встрясок.

– А вообще победителей не судят, – улыбнулся Петр Дмитриевич, – ведь вышло все очень удачно. Ваша мама спокойно работала. А ведь она удивительный человек, она способна вытаскивать людей из тяжелейших положений, она и вас «вытащила», незаметно снова втянув в свою духовную жизнь.

Единственное, что отрицал Петр Дмитриевич, – он никогда не говорил Инне Семеновне того страшного, что так ранило Иру. Никогда не говорил, что Ира выздоровеет, если вдруг останется совсем одна. Он просто привел ей пример сильного потрясения, в результате которого парализованный человек начал ходить, пример, описанный в учебнике по медицине.

Ира не помнила, как попрощалась, как вышла из кабинета, как села в электричку. Соприкосновение с чем-то достойным ее мук и страданий вдруг необычайно возвысило Иру. Ира понимала, что, возможно, это состояние скоро пройдет, но что из того? Пусть оно было хоть раз в жизни, но оно было! Сейчас Ира чувствовала себя совсем другой. Не то что не больной (не в этом сейчас было дело), а совсем другой, даже не такой, какой она была раньше, до болезни, другой – какой она никогда не была и, возможно, больше никогда и не будет. Она была не Ира, она парила над той обычной Ирой и ощущала такие силы в себе, такие чувства, такие мысли, о которых и не подозревала, что они бывают.

Петр Дмитриевич был недосягаем – и рядом с ним стояла она.

И конечно же вчера Петр Дмитриевич не стал разговаривать с Ирой в институте совсем не потому, что больных следует принимать в больнице. Он испытывал ее силы. И сегодня он ее столько часов продержал в коридоре, потому что опять испытывал. Испытывал на выдержку, на прочность, на здоровье. И конечно же она для него не «районная» больная, а совсем другое: та, которая должна была умереть.

К Зине Ира пошла, не заходя домой. Деньги действительно нашлись! Их обнаружили банковские работники.

Каждый день к Зининому киоску подъезжает на специальной машине инкассатор и Зина передает ему деньги. Передает в инкассаторской сумке, которую предварительно пломбирует. А в тот день Зина сбилась со счета и положила в инкассаторскую сумку на тридцать рублей больше.

– Кто же их обнаружил в банке? – спросила Ира.

– Не знаю, – ответила Зина. – Но мне бы очень хотелось увидеть этого человека и поблагодарить.

Ира шла в банк. Ира шла и повторяла: «Вы здоровы. У вас накоплен большой резерв сил». Ира не верила в то, что она здорова, но по многолетнему опыту знала: если она будет это повторять и будет слышать при этом голос Петра Дмитриевича и видеть его глаза, то сможет сейчас без мамы сделать многое.

А ей вот надо пойти в банк. В банке работает, как Ира считает, особо честный человек, который вернул Зине деньги.

В банке жарко и душно. Как у Иры в комнате. Потому что здесь, как и у Иры, закрыты окна. Здесь считают деньги. Много денег.

Впрочем, здесь деньги называются листами. Листы сложены в пачки. И девушки работают как фокусники: они только слегка прикасаются к пачке – и уже знают сколько в ней листов.

Ира смотрит на руки девушек, на их лица, на пачки с листами и понимает: глупо сюда приходить смотреть на особо честного человека.

Теперь Ира знает, как это все было. Вот девушка взяла Зинину инкассаторскую сумку, вот она сняла с нее пломбу, вынула пачки с листами и начала считать: двадцать, сорок, семьдесят… стоп! Количество листов превысило цифру, написанную Зиной на бумажке, вложенной в ту же сумку. Девушка сообщает об этом контролеру, контролер – заведующей. Вот и все.

Это работа. Обыкновенная служба.

Девушка, обнаружившая Зинины деньги, похожа на маленького солдатика. А голос у нее совсем детский.

– Меня мама не пускала сюда работать, – говорит она Ире. – Мама считает, где деньги – там опасно. Мысли могут всякие в голову залезть нехорошие. Но разве у нас деньги? У нас ведь листы.

Ира идет домой и думает о том, что и для нее деньги ничего не значат. И для нее они только листы. Она словно в банке живет. Деньги откуда-то приходят, куда-то уходят и к ней не имеют никакого отношения.

И уж в голову ей никак не могут залезть никакие «дурные мысли». Ибо деньги для нее не ассоциируются с вещами, которые на них можно купить…

Когда-то Ира очень любила покупать. Она экономила, копила, выкраивала. Она любила пойти в хозяйственный магазин и рассматривать щеточки, ситечки… А теперь все это она забыла.

Знает она одно: денег мало, денег не хватает. Она это слышит каждый день. Она это слышит и не слышит. Она видит, как ее мама бегает по лестнице и одалживает, одалживает. Она это видит и не видит. А что толку знать, видеть? Что может сделать Ира больше, чем она делает? А что она делает? Она пишет, печатается. Но пишет так мало, что это как детская игра, в которую все играют потому, наверное, что устали видеть Иру беспомощной и больной.

Когда утром Ира проснулась, она посмотрела в окно. Дом напротив был весь в солнце. Солнце, отражаясь от его окон, бросало лучи в Ирину комнату. При таком отраженном солнце тоже можно было писать. Ира не стала завтракать, она боялась упустить солнце.

«Домики, домики», – писала она.

Весь очерк Ира придумала вчера вечером, уже лежа в кровати. Придумала сразу. Благодаря Боре.

Боря звонил по нескольку раз в день. Звонил и читал стихи. Звонил по поводу каждой новой строчки, слова, мысли. Ира советовала, придумывала, убеждала.

Ира понимала, что те силы, которые она тратила на Борины рифмы, она должна, просто обязана была тратить на свою работу, которую надо было сделать как можно быстрее не только из-за срока в журнале, но главное из-за мамы. Ведь уже больше недели мама лежала в больнице, а Ира еще у нее не была. Но лицо Бори, его голос, замирающий от восторга, когда они находили точное слово, – все это заставляло ее думать и думать о Бориных стихах. Была и еще причина, которая делала для Иры общение с Борей интересным. У Бори был свой, особый образ мышления. Мысли Боря умел пропускать через множество зеркал. Отражаясь в них с разных сторон, мысли обнажались. И Ира все время ловила себя на том, что ее мозг старается вновь – уже по-своему – одеть эти оголенные мысли.

Вчера Ира пошутила: «Когда у вас плохое настроение, у меня хорошее, и наоборот».

«Значит, у нас одно настроение на двоих», – сказал Боря.

«Одно настроение на двоих. Одно на двоих». Ира повторяла и повторяла эту фразу и вдруг придумала очерк – целый очерк об обслуживании.

Солнце поднялось выше и перестало светить в окна противоположного дома. Теперь можно было пойти на кухню и разогреть себе еду. Сначала Ира хотела разогреть курицу, но потом подумала, что, может быть, придет Боря и тогда она даст курицу ему.

Когда Боря звонил и еле слышно говорил, что хотел бы зайти, у Иры никогда не хватало духа сказать – нельзя. Ей казалось: если она его не пустит, он будет ходить по улицам голодный. Поэтому она всегда говорила «приходите», только предупреждала: «Если я буду молчать, вы на меня не сердитесь, ладно?»

Но Ира не молчала. Уж так действовал на нее Боря, что она не могла молчать. Они говорили, смеялись, и Ира жалела только об одном, почему она не знала его раньше, когда ей не было так трудно говорить.

Оставив курицу Боре, на случай если он придет, Ира разогрела котлеты. Ира завтракала, когда в дверь позвонили. На пороге стоял Сергей. Он пришел один, трезвый.

– Я, с твоего позволения, разденусь?

– Раздевайся.

У Сергея, кроме «плохих и хороших» настроений, бывают еще настроения вежливости. Когда на него нападает такое вежливое настроение, он становится чрезвычайно предупредительным.

– Ты разрешишь мне закурить?

– Кури.

– Я тебя не прервал? Ты, может быть, писала?

– Я собиралась есть. Кстати, ты хочешь есть?

– Нет, я сыт, у меня же теперь хозяйка.

– Я забыла.

– Ну как она тебе, понравилась?

– Очень. Она приходит или живет у тебя?

– Является… иногда.

– Вспомнила одну твою фразу.

– Какую?

– «Девушек я не трогаю».

Сергей покраснел.

– Ее с шестнадцати лет – на полный шванс. – Сергей поднял обе руки и опустил их вниз. – Ты мою биографию знаешь, я, мягко сказать, видел немало. Но такого… У нее в семье – тунеядец на тунеядце.

Ира не могла поверить. Ведь она сама видела эту робкую, тихую, трогательную Симу. Неужели Ира могла так ошибиться? Правда, этот ребенок, которому лишь месяц назад исполнилось восемнадцать лет, вместо того чтобы волноваться, как скрыть от матери до свадьбы свою беременность, взвешивал, как может взвешивать только зрелая женщина, выходить за Сергея замуж или нет.

– Но Сима мне сказала, что мать у нее учительница, а сама она учится в медучилище.

– Она тебе наврала. Я велел. Теперь тебе все понятно?

Ире было все понятно.

– А ты хорошеешь, – сказал Сергей.

– Возможно.

Ире вдруг захотелось рассказать Сергею про Илью Львовича и Галину. Ведь Сергей жил у них в доме. Он знает Илью Львовича и Инну Семеновну, а главное – знает Галину. И что можно от нее ожидать.

Но Сергею говорить нельзя. Это Ира знала точно. Сергей истерик. Сергей пойдет к Галине и начнет с ней разговаривать. И только все напортит. А если и не пойдет к Галине, то будет пить и изводить Иру. Нет, Сергею говорит нельзя. Сергей как комок, как сгусток крови, или мяса, или нервов. Ира не знает чего, только знает: Сергея лучше не трогать. Иначе этот «сгусток» начнет пульсировать и изводить себя и окружающих.

Нет, на Сергея опереться нельзя.

А вот на Иру можно. На больную Иру, которая и думать-то как следует не может и сообразить-то ей все трудно. Но на нее можно опереться. И Сергей опирается, хотя и не подозревает этого.

Трудно Ире с людьми, которые не знали Иру здоровой. Те, которые знали, с теми легче. Потому что стоит Ире чуть-чуть «воскреснуть» и принять – или притвориться, что приняла, – тот облик, который у нее был когда-то, как те, которые ее знали когда-то, сразу же впадают в прежний тон, словно Ира никогда и не болела и не прошло столько ужасных лет.

А вот этим, вроде Сергея, которые ее узнали больной, – надо еще доказывать, что Ира человек или хотя бы подобие человека.

Сергей не воспринимает Иру всерьез. А в то же время он ощущает в ней что-то сильное. В общем, Сергей запутался. Ради кого он связался с Симой? Ради Симы? А может быть, ради Иры? Чтобы посмотреть, как она отреагирует на его предстоящую женитьбу? Ему хочется еще раз Иру проверить? Он ведь должен докопаться наконец до истины!

Сергей до предела напряжен. Ира это чувствует.

Ира подходит к Сергею и целует его. Просто целует.

– Иди ты… – Сергей отскакивает. Он выдал себя.

Ира увидела это по всему: по лицу, по голосу, по тому, как отскочил. Сергей выдал себя с головой.

Сергей на такое не надеялся. Он злился на нее. Он был оскорблен ею. Ее отказом. Тогда, когда она дала ему пощечину. Значит, он тогда ничего не понял. И все принял за чистую монету. А вот Ира все понимает про него. Все. А главное, что еще немножко – и Сергей, утолив свое самолюбие, спокойно уйдет. И спокойно женится на этой Симе, которая конечно же ему нравится. А больше всего ему нравится то, что он поднимает человека. Он хотел поднять Иру, но для Иры у него оказалась жила тонка.

– Ты знаешь, – сказал Сергей, усевшись в кресло. – Я много думал о нас с тобой… Я тебя люблю. – Сергей помолчал. – Но вот если бы мы с тобой познакомились не через твою маму… а просто, как люди знакомятся. Как я с Симой… А так у нас ничего не выйдет.

Ира по-актерски грустно опускает голову.

Сергей продолжает, и в голосе его Ира чувствует вперемежку: доброту, и нежность, и счастливую успокоенность.

– В каждом доме сотни людей. И все они живут нормально. У них дети, семьи. А ни ты, ни я – мы не такие. И ни у тебя, ни у меня никогда ничего нормального в жизни не будет.

Ира понимает, Сергей говорит это, чтобы она не очень переживала, что он женится на Симе.

Ира закрыла за Сергеем дверь и вернулась в кухню. Солнечные лучи лежали на столе. Оставалось только на тот же стол положить бумагу и писать.

Надо научиться писать в любом состоянии. Ведь у Иры срок!

Вчерне Ира уже наконец написала очерк. Теперь нужно заполнить пропущенные и приблизительные места.

Про Зину и про банк Ира все написала, а вот про Валю… Тут через каждые несколько строчек пропуск. Она о многом его не расспросила, многое не узнала. Теперь надо все уточнить: годы, факты, фамилии, названия. Придется ему позвонить, подумала Ира. Ведь по делу. Но к нему она больше не пойдет. Хватит с нее. И в будке у Зины очень неудобно. Там вечно народ. Да и при Зине он еще больше выкамаривает. Остается одно: позвать к себе.

Ира сняла трубку.

– Валя! С вами говорит журналистка Морозова. Я звоню по делу. Я написала очерк, он, видите ли, не только о вашей сестре… Мне нужно с вами встретиться, чтобы кое-что уточнить. Вы бы не могли приехать?

Пауза. Валя молчит. Это тоже уже описано в очерке. Его манера говорить с паузами, которые, кажется, никогда не кончатся. Но вот время паузы кончилось.

– Когда? – спрашивает Валя.

– Когда вам удобно. Мне надо поскорее закончить очерк, поэтому, если вы можете, то сегодня.

Опять пауза.

– Адрес? – спрашивает Валя.

Валя приехал вечером. Раздевшись, он почему-то принялся осматривать квартиру.

– Здесь у вас что?

– Ванная.

– А здесь?

– Папина комната.

– Там кто-нибудь есть?

– Нет.

Валя приоткрыл дверь и заглянул.

Валя словно забыл, зачем позвала его Ира. Он буквально обшаривал квартиру.

Наконец Ире удалось усадить Валю на стул и напомнить ему цель прихода. Валя отвечал послушно. Сказал год рождения, место работы, название проекта, над которым сейчас работал, но все это как-то между прочим, поспешно и даже почти без пауз или с совсем крохотными, в одну десятую долю минуты. Ира видела, что его совершенно не интересует то, о чем они говорят. Однако Валя совсем не казался безразличным или незаинтересованным во встрече, напротив, Ира чувствовала, что он чем-то взволнован, даже обеспокоен.