Текст книги "Ксения Петербургская"

Автор книги: Наталья Горбачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Забегали к Пелагее Ивановне и другие бывавшие в обители блаженные рабы Божии (все они себя «дурочками» называли). Однажды зашла к ней известная блаженная Паша Саровская – зашла и села молча. Долго смотрела на нее Пелагея Ивановна, а потом и говорит:

– Вот тебе-то хорошо, нет у тебя заботы, как у меня: вон детей сколько!

Встала Паша, поклонилась ей низехонько и ушла, не сказав ни слова. Спустя много лет она снова появилась да так, что Пелагея Ивановна приход ее предузнала. Она сидела в келье, вдруг вскочила и бросилась к окну, открыла его и, высунувшись наполовину, стала глядеть вдаль и кому-то грозить. Как раз в это время отворилась обительская калитка, что около Казанской церкви, и в нее входит блаженная Паша Саровская с узелком за плечами, направляется прямо к Пелагее Ивановне и что-то бормочет про себя. Подойдя ближе и заметив, что Пелагея Ивановна ей таинственно как-то грозит, Паша остановилась и спросила:

– Что, матушка, или нейти?

– Нет, – ответила Пелагея Ивановна.

– Стало быть, рано еще? Не время?

– Да, – подтвердила Пелагея Ивановна.

Молча и низко поклонилась ей Паша и тотчас же, не заходя в обитель, ушла в ту самую калитку. После этого года полтора у нас не появлялась.

Вот они, блаженные, как разговаривают – поди, пойми их. А они, «дурочки», все знают, лишь друг на друга взглянут – все и понимают. Что же значили их таинственные разговоры? А вот что. Лет за шесть до смерти Пелагеи Ивановны явилась к нам опять Паша Саровская с какой-то детской куклой, а потом еще немного погодя и со многими куклами: нянчится, бывало, с ними, ухаживает за ними, называя их детьми. И стала Паша несколько недель, а потом уж и несколько месяцев проживать у нас в обители. За год до кончины Пелагеи Ивановны почти весь год прожила у нас. А как скончалась Пелагея Ивановна, то осталась совсем.

Многие сестры соблазнялись тем, что Пелагея Ивановна не исповедуется и не причащается Святых Тайн. Приказали батюшке отцу Ивану Фе-минину исповедать ее. Пришел он, и долго-долго пробыли они наедине. Смотрю: выходит батюшка сильно взволнованный и пошел прямо к матушке-настоятельнице. Слышим: объяснил он ей, что Пелагея Ивановна – великая раба Божия и что она ему, священнику, высказала все его потаенные грехи. И на счет Святых Тайн всегда хлопотали наши сестры-хлопотушки, обзывая ее испорченной, да меня за нее укоряли. А дело-то в том, что она причащалась, только не часто. Разболелись у нее как-то ноги. Я и говорю: «Не приобщить ли тебя, Пелагея Ивановна?» «Что ж, – говорит, – батюшка, хорошее дело». И приобщил ее батюшка отец Василий Садовский. Как-то в Великий пост предложила я ей приобщиться, а она не только рада была, но даже сама все правила ко причастию вычитала и приобщилась. Раз сестры так доняли меня, что мне стало невтерпеж, я и говорю ей: «Что это ты не приобщишься? Ведь все сестры говорят, что ты порченая!» А она мне на это отвечает: «Ах нет, батюшка! Старик-то батюшка Серафим ведь мне разрешил от рождения до успения».

Что значили эти слова святого старца Серафима Саровского, не знаю, а думаю, по моему глупому разуму, не указал ли он ей и тут путь высочайшего самоотвержения. Что может быть выше, радостней и блаженнее приобщения Святых Тайн Христовых? А они, эти блаженные, добровольно осуждают себя на это лишение. А впрочем, Бог их знает! С ними бывают такие чудные события!

С тех пор как Пелагея Ивановна поселилась в обители, она уже никуда и никогда не выходила из нее. Однажды я стала упрашивать ее сходить в Саров на могилку батюшки Серафима. Она и говорит: «Пойдем». Я обрадовалась, наняла лошадь, собрались и отправились мы с ней. Доехали до нашей монастырской гостиницы, а дальше она не едет – за ворота обители.

– Зачем я поеду, – говорит. – Чай, не с ума сошла. Он (то есть батюшка Серафим) всегда здесь. Не надо, не поеду.

Так и окончилась наша поездка.

После двадцатилетнего подвижничества в Дивееве Пелагея Ивановна вдруг резко изменила образ жизни. Однажды сказала она мне:

– Сейчас был у меня батюшка Серафим, велел молчать и находиться более в келье, чем на дворе.

И она замолчала. Редко кого после этого удостаивала своим разговором, говорила мало, отрывистыми фразами, больше сидела в келье, спала и сидела всегда на полу и непременно у входной двери, так что проходящие нередко наступали на нее или обливали водой. Очень много молилась.

Частенько происходили подобные посещения свыше. В 1884 году, незадолго до смерти, ночью лежу я на лежанке и не сплю. Она, по обыкновению своему не спать ночи, сидит на любимом месте у печки. Вот слышу я: пришел к ней почивший полвека назад батюшка Серафим и разговаривает с ней. Долго говорили они. Я прислушиваюсь, хочется все узнать, но понимаю только, что они об обители толкуют. Нашу матушку-настоятельницу помянули – это я хорошо разобрала. И вот когда уже все стихло и не стало слышно голосов их, я выхожу к ней.

– Это ведь у тебя, Пелагея Ивановна, батюшка Серафим был? Я его голос слышала. И вы с ним все об обители толковали и матушку поминали. Ведь так? Что ж это значит? Не случится ли у нас чего? – спрашиваю я.

– Мало ли у нас дел… – ответила она.

Так и не добилась я от нее ничего.

1884 год был тяжелым для Серафимовой обители: настало время расстаться ей со «вторым Серафимом», дивной блаженной Пелагеей Ивановной, через которую действительно «спаслись много душ», как предсказал батюшка Серафим.

11 января, встав со своего места, Пелагея Ивановна направилась к двери на двор и говорит келейнице:

– Ох, Маша! Что-то у меня как голова болит! Пойду-ка я в остаточки на звезды небесные погляжу! – Не дойдя до двери, вдруг упала, сделалось ей дурно, подняли мы ее, спрыснули святой водой. Она очнулась и говорит: – Что это, Господи, как бы не умереть! Симеон, Симеон, мне матушку да тебя только жалко!

– Полно, – говорю, – может, кого и еще?

– Так-то так, да матушку-то больше всех!

Подержали мы ей голову, водицей святой напоили и повели в келью. А она и мои руки целует, и Машины. Мы руки свои ей не даем, а она так и хватает их, цепко ловит и целует, целует…

– Уж ты и вправду не собираешься ли умирать, Пелагея Ивановна? – говорю. – Что уж это за смирение такое на тебя напало!

– На днях и ко мне подходила, да поклонилась в ноги тоже, – заметила присутствующая тут Пелагея Гавриловна.

А она молчит. Ну, думаю, если так смиряется и ласкается, видно, вправду умереть собирается – всех благодарит. И сжалось у меня сердце. 23-го ее причастили и особоровали. Особоровавшись, она была веселая, хорошая такая, всех встречала, приветствовала и провожала глазами – приходило к ней много народу прощаться. 25 января, не предупредив меня, пришли читать ей отходную. Когда я увидела батюшку, сильно встревожилась.

– Кто это догадался? – спрашиваю.

– Полно, не тревожься, маменька. Ведь это ничего, молитва Богородице только, – сказала Пелагея Ивановна.

– Что это, Пелагея Ивановна, видно, ты уж и вправду умереть хочешь? – сказала я, а у самой сердце разрывается.

– Умру, маменька, – отвечает. – И кто меня помнит, того и я помню.И если буду иметь дерзновение, за всех буду молиться.

– А матушку-то так и оставишь?

– Нет, маменька, я там ей еще больше помогу: буду Господа за нее просить.

После этих слов она совсем умолкла. С 28-го даже глаз не раскрывала. В воскресенье, 29 января, к вечеру начался у блаженной сильный жар, она не могла уже спать, а в двенадцать часов ночи на понедельник, 30 января, вдруг успокоилась совершенно, тихо, крепко и глубоко заснула. И вот в этом последнем земном своем сне она во втором часу ночи стала дышать глубже и реже, и в четверть второго Пелагеи Ивановны не стало (в праздник трех святителей и в день кончины своей матери Прасковьи Ивановны).

Убрали блаженную в беленькую рубашку и сарафан, положили большой серый шерстяной платок на плечи, повязали голову белым шелковым платочком, одним словом, нарядили так, как она при земной жизни наряжалась. А так как она любила цветы, то в правую руку дали ей букет цветов, на левую надели черные шелковые четки, потому что батюшка Серафим, благословляя ее на подвиг юродства Христа ради, сам дал ей четки.

Три дня Пелагея Ивановна находилась в своей крошечной келейке. Было битком набито народу, все время зажигались свечи, непрестанно совершались панихиды, жара стояла нестерпимая. Несмотря на все это, она лежала в гробе, моя красавица, точно живая. На третий день вечером положили ее в прекрасный кипарисовый гроб и перенесли в теплую зимнюю Тихвинскую церковь. Здесь, по окончании церковных богослужений, ни день, ни ночь не умолкало чтение Псалтири, непрестанно совершались по усопшей панихиды – от тридцати до сорока в день, постоянно горели вокруг гроба свечи. Кроме монастырских, стекались со всех епархий тысячи мирян, которые благоговели перед нею. Многие плакали и скорбели, что лишились своей матери, утешительницы и молитвенницы.

Все это производило какой-то благоговейный переворот в душе всякого, здесь находившегося, умиляло даже жестокие сердца. Народу не только не убывало, но, напротив, прибывало с каждым днем все больше и больше, так что матушка-игуменья, снисходя к слезным просьбам, дозволила и ночи проводить у гроба. Жара стояла в храме такая, что со стен потекли потоки воды, и даже на холодных папертях было так тепло, как в кельях. Несмотря на все это, блаженная лежала в гробе своем, как будто лишь забывшись сладким сном, как живая, даже не холодная, а теплая, непрестанно менялась в лице своем, сияла какой-то духовной красотой. Вся она с ног до головы была засыпана живыми цветами, несмотря на глубокую зиму. Цветы эти непрестанно заменялись новыми и уносились массами народа по своим домам.

В девятый день после кончины блаженной было совершено отпевание при громадном стечении народа. Когда после отпевания и продолжительного последнего прощания понесли многострадальное тело подвижницы Божией к месту упокоения у Свято-Троицкого собора против главного алтаря и когда стали закрывать крышкой гроб, то и тогда прощавшиеся с нею свободно брали ее ручки, которые были так гибки, мягки, теплы, как у живой».

Столь подробный рассказ Анны Герасимовны о христианской кончине блаженной Пелагеи Ивановны Серебренниковой, прозванной «вторым Серафимом», может служить красноречивой иллюстрацией к неизвестным обстоятельствам смерти, погребения и начавшегося при гробе почитания святой блаженной Ксении Петербургской.

А вот что рассказывал художник М. П. Петров, который пользовался особенным расположением Пелагеи Ивановны и был наречен ее духовным сыном:

«После бурной моей жизни, побывав на Афоне и в Иерусалиме, я не знал, на что мне решиться: идти ли в монастырь или жениться. На обратном пути из моего паломничества я заехал в Саров и в Дивеево. Это было в 1874 году. По приезде в Дивеево меня свели в келью к юродивой Пелагее Ивановне, о которой я много и давно слышал. Когда я вошел в ее келью, меня так поразила ее обстановка, что я не сразу разобрался, где она. На полу на войлоке сидела старая, скорченная и грязная женщина с огромными ногтями на руках и босых ногах, которые произвели на меня потрясающее впечатление. Когда мне сказали, что это Пелагея Ивановна, я нехотя поклонился ей и пожалел, что пришел сюда. Она не удостоила меня ответом на мой поклон и с полу пересела на лавку, где и легла. Я подошел к ней и спросил: идти ли мне в монастырь или жениться? Она ничего не ответила и только зорко глядела на меня своими быстрыми блестящими глазами. Я повторил свой вопрос три раза и, не получив от нее ответа, ушел раздосадованный, разочарованный, решив к ней больше не ходить.

Прожив целый месяц в Дивееве в монастырской гостинице и занимаясь живописью в соборном храме, я часто слышал упреки от монахинь, что я не верю благодатным дарам Пелагеи Ивановны. По настойчивой просьбе начальницы гостиницы решился еще раз зайти в ее келью и с большой неохотой пошел, лишь бы мне больше не надоедали. Когда я вошел в келью Пелагеи Ивановны, я нашел ее сидящей по-прежнему на полу на войлоке. Но теперь по приходе моем она немедленно встала и выпрямилась передо мной во весь рост. Это была женщина красиво сложенная, с необыкновенно живыми блестящими глазами.

Постояв передо мною, она начала бегать по комнате и хохотать, затем подбежала ко мне, ударила по плечу и спросила:

– Ну что?

У меня давно болела эта рука от паралича, но после удара Пелагеи Ивановны боль в ней мгновенно и совершенно прошла. На меня напал какой-то панический страх: я молчал и весь трясся от испуга. Потом она стала рассказывать мне всю мою прошедшую жизнь с такими поразительными подробностями, о которых никто не знал, кроме меня, и даже рассказала содержание того письма, которое в тот день послал я в Петербург. Это меня так поразило, что у меня волосы дыбом встали на голове, и я невольно упал пред ней на колени и поцеловал ее руку. С этого раза я стал усердным ее посетителем и почитателем, неотступно надоедал ей своими просьбами и вопросами и удостоился такого ее расположения, что она не только личные мои вопросы, но и на письмо охотно и прозорливо отвечала или краткими записочками или через добрых знакомых. Я часто к ней ездил и долго проживал в Дивееве собственно для того, чтобы видеть и слышать дивную старицу. Она меня вытащила со дна ада.

Запишу для памяти случаи ее прозорливости и помощи.

Сестре моей Пелагея Ивановна предсказала смерть за два года.

Со мной самим произошло такое событие. Я собирался съездить в Бологое, в котором жил бывший миссионер отец Николай, его почитали за великого мужа. Мне хотелось с ним повидаться и побеседовать, но я не решался ехать без позволения Пелагеи Ивановны. Я написал ей письмо, прося разрешения съездить к отцу Николаю. Письмо было готово, я оделся и хотел идти на почту. В это самое время входит почтальон и подает мне письмо от Пелагеи Ивановны. К моему удивлению, в письме было написано, чтобы я не ездил к нему. Я еще только написал ей письмо, а она уже ответила.

В 1881 году я был болен дифтеритом, пять суток лежал совершенно без чувств. На шестые сутки стало чуть полегче, и я, глянув на портрет Пелагеи Ивановны, укорил ее: «Что ж ты меня не навестишь? Когда ты была больна, я специально ездил к тебе». Немного погодя я заснул, и что же? Вижу во сне, что Пелагея Ивановна стоит около меня и говорит: «Вот я и пришла к тебе навестить. Не бойся, не умрешь».Скоро я выздоровел.

Однажды Пелагея Ивановна пила чай. Вдруг она вскочила с полу, схватила чашку, выбежала с ней на улицу и выплеснула воду по направлению к одной деревне. На другой день к ней пришла женщина из той деревни. Она бросилась к Пелагее Ивановне на шею, поблагодарила и, наконец, рассказала, что вчера у них в деревне был пожар. «Уж начал загораться мой амбар с хлебом, – говорила женщина сквозь слезы, – я упала на колени и закричала: «Матушка, Пелагея Ивановна, спаси!» И тотчас ветер подул в другую сторону, и огонь погас». По рассказу этой женщины, ветер переменился и огонь стал утихать в ту минуту, когда Пелагея Ивановна вылила свою чашку чаю».

Паша Саровская

Как уже было сказано, Паша Саровская явилась в Дивеево, чтобы навсегда остаться в Серафимовом монастыре, за год до смерти блаженной Пелагеи Ивановны Серебренниковой. Короткие, «блаженные» их диалоги были малопонятны окружающим, пока течение жизни не разъяснило их смысла.

Несомненно то, что Пелагея Ивановна в преддверии смерти поставила на свое место блаженную Пашу Саровскую с той же целью, с какой отец Серафим послал ее, Пелагею Ивановну, в Дивеево. Обе блаженные преемственно назначены были спасать души монашествующих обители и посещавших ее мирян от искушений и страстей, им ведомым по своему дару прозорливости.

Если блаженную Пелагею Ивановну сравнивали со святым старцем, называя ее «вторым Серафимом», то за вторым в Дивееве появился и «третий Серафим». Им стала юродивая Прасковья Ивановна, прозванная Пашей Саровской.

Случайно или нет, но внешней причиной вступления Паши Саровской на путь юродства послужило то же самое событие, что и у блаженной Ксении Петербургской. Это была смерть любимого мужа.

Прасковья Ивановна, в миру – Ирина, родилась в селе Никольском Тамбовской губернии от крепостных крестьян господ Булыгиных. Произошло это на рубеже XVIII и XIX веков. Ее родители имели еще трех сыновей и одну дочь. Семнадцати лет против собственного желания Ирина была выдана замуж за местного крестьянина Феодора. С сердечной болью повиновалась она воле барской и родительской, но, к счастью, Феодор оказался человеком хорошим, и жили супруги согласно, любя друг друга. Любила Ирину и семья мужа, потому что отличалась она почтительностью, трудолюбием, усердием к церковной службе, избегая хождения по гостям и деревенским увеселениям. В такой спокойной семейной обстановке прошло пятнадцать лет жизни. Детей у супругов не было.

Но семью постигло тяжелое испытание. Господа Булыгины продали их в село Суркон, помещику немцу-лютеранину Шмидту, отличавшемуся суровостью и жестокостью. Переселение и в особенности жестокое обращение нового помещика сильно отразилось на здоровье мужа Ирины. Прожив на новом месте пять лет, он заболел чахоткой и умер. С тех пор беды не покидали ее. Суровые господа стали принуждать подневольную Ирину вновь выйти замуж. Но она наотрез отказалась: «Хоть убейте меня, но замуж больше не пойду!» Господа в конце концов, видя ее удивительное трудолюбие и честность, взяли Ирину в экономки.

Но прошло полтора года, и ее оклеветали. У Шмидтов пропали два холста. Господская прислуга, не любившая экономку за ее неподкупность и религиозность, указала на Ирину. Хозяева легко поверили клевете, призвали станового с солдатами на суд и расправу. Солдаты зверски ее избили, пробили ей голову и порвали уши. Страдалица, призывая в помощь Бога, мужественно перенесла эту пытку. Вскоре, однако, в реке были обнаружены холсты, украденные другой женщиной.

Несправедливость и бесчеловечная жестокость господ-«нехристей» нанесли душе Ирины глубокую рану и дали толчок к разрыву с суетным миром. Она отчаялась найти в нем справедливость и правду, которая, по ее твердому убеждению, была только у Бога Всемогущего.

Ирина тайно ушла в Киев на богомолье. В Киевской лавре, в ее угрюмых пещерах, при нетленных мощах святых подвижников, Ирина немного успокоилась…

Прошло еще полтора года, и снова настиг ее господский гнев. Хозяева, непрестанно разыскивая смелую беглянку, напали на ее след. В Киеве ее схватили и препроводили этапом к помещикам. Они, чувствуя свою вину, простили Ирину, сделали ее огородницей, и более года она прослужила им верой и правдой.

Но возвратилась Ирина из Киева не такой, какой была раньше. Она изменилась в результате перенесенных страданий, а главное – после общения с духоносными старцами Лавры. В сердце ее жил теперь один Бог, от людей более она ничего хорошего не ждала. Ирина бесповоротно решилась оставить мир и тех жестоких людей, с которыми ей пришлось столкнуться. Снова тайно оставила она своих господ, ушла в Киев, где в горьких слезах выплакала свое горе. На этот раз прозорливые старцы, провидев ее судьбу, тайно постригли ее в монахини. Ирина получила новое монашеское имя Параскевы и благословение на подвиг юродства во Христе.

Через год, по объявлению помещиков, ее снова нашли в Киеве и арестовали. Опять ей пришлось претерпеть невыносимые страдания острога и этапного – с каторжниками – препровождения к месту жительства. К довершению всех испытаний, господа не приняли ее и выгнали раздетую, без куска хлеба, на все четыре стороны.

Идти теперь в Киев было непосильно и даже бесполезно в духовном смысле: участь Ирины уже была решена. Параскева полностью предалась на волю Божию. Она получила возможность свободно следовать этой воле, отвергая все земные привязанности, ища заповеданной Господом нищеты духовной. Это и был подвиг юродства ради Бога. Ей исполнилось сорок два года.

Пять лет Параскева бродила по селу, став посмешищем всех от мала до велика, которые считали ее помешанной. Она привыкла в любое время года жить на свежем воздухе, голодать, терпеть зимнюю стужу и летний зной. Потом она исчезла из господского села, некоторое время пробыла неизвестно где, а затем поселилась в Саровском лесу, отчего и получила впоследствии имя Паши Саровской.

В Саровском лесу Паша пребывала около тридцати лет. Жила она в пещерах, которые вырыла в непроходимых местах густого леса, населенного хищниками. Одиночество, ночные страхи, скука, уныние преследовали подвижницу, но она твердо и мужественно переносила все искушения, не предавая обетов своей пустыннической жизни. Она всегда отличалась удивительно приятной наружностью, была высокой, имела длинные – до земли – косы. Но во время отшельничества в Саровских лесах она срезала свои дивные волосы, которые мешали пробираться в чаще и не соответствовали тайному постригу. Она стала похожа на Марию Египетскую – худая, до черноты обожженная солнцем, всегда босая, в монашеской рубахе-свитке с обнаженными руками, с серьезным задумчивым взглядом голубых проницательных глаз. На незнающих ее наводила страх своим видом.

Временами отшельница приходила в монастыри Сарова и Дивеева и на Саровскую мельницу, на которой иногда работала по указанию старцев. И в своей духовной жизни она руководствовалась их советами.

Поначалу окрестные крестьяне и странники боялись Паши, как помешанной. Но когда увидели ее добрую, сострадательную отзывчивость к горю и беде, поняли, что она истинная юродивая во Христе. Прожив много лет в непрерывных отшельнических подвигах в Саровских лесах, Паша Саровская получила от Бога дар прозорливости. Народ полюбил ее, почитая за блаженную и прозорливицу. Люди давали ей деньги, просили помолиться за них. Молиться она молилась, а деньги, если и принимала, то раздавала все неимущим.

Нашлись разбойники, решившие, что юродивая скопила великое богатство, которое прячет в своих пещерах. Они напали на нее, потребовали денег, но она ответила: «Нет у меня денег». Тогда злодеи избили ее до полусмерти. Пашу нашли лежащей в крови. Так она уподобилась своим невольным мученичеством подобным страданиям святого Серафима Саровского.

После избиения Паша болела целый год. Думали, что она не перенесет болезни: у нее была проломлена голова и сильно помята грудь. Опухоль под ложечкой мучила ее до смерти. По своему обычаю разговаривать сама с собой она, когда не могла терпеть невыносимую боль, только и говорила: «Ах, маменька, как у меня тут болит», «Что ни делай, маменька, а под ложечкой не пройдет!»

Чуть оправившись от болезни заботами деревенских людей, блаженная вновь удалилась в свою любимую пустыню – в безлюдный дремучий лес. Ничто не могло ее остановить: ни тяжесть отшельнической жизни, ни опасности, подстерегавшие ее от злых людей и зверей. Пустыня для Паши стала лучшей школой духовного совершенствования, здесь все располагало к богомыслию. Трудность такого жития подчеркивал сам батюшка Серафим Саровский, который говорил: «Живущие в монастыре борются с противными силами, как с голубями, а живущие в пустыне, как со львами и леопардами». Паша Саровская не жалела ни здоровья, ни сил для достижения высшей духовной цели – стяжанию Духа Святого. Одному Богу известно, сколько трудов и подвигов приняла на себя отшельница, сколько бесовских нападений отразила мужественной молитвой…

Наконец, пробил час, когда Паша Саровская навсегда пришла поселиться в Серафимо-Дивеевском монастыре. Осенью 1884 года (блаженной было уже за восемьдесят) с очевидностью для всех обнаружился ее дар прозорливости, прикрываемый иносказательными образами. Блаженная, проходя мимо кладбищенской церкви, ударила палкой о столб ограды и сказала: «Вот как этот столб-то повалю, так и пойдут умирать, только поспевай могилы копать».Столбом Паша называла юродивую Пелагею Ивановну. И вскоре «столб» действительно «повалился» – Пелагея Ивановна умерла. А вслед за ней умер монастырский священник Феликсов, затем несколько монахинь, так что сорокоусты не прекращались целый год и бывало так, что в один день отпевали двух монахинь.

Келейница Пелагеи Ивановны Анна Герасимовна несколько раз спрашивала у Паши, не останется ли она жить с ней.

– Нет, нельзя, – отвечала Паша, кивая на портрет умершей Пелагеи Ивановны. – Вон маменька-то не велит!

– Что это? Я не вижу? – удивлялась Анна Герасимовна.

– Да ты-то не видишь, а я-то вижу – не благословляет!

Так и ушла Паша жить к клиросным сестрам. И это для сестер обители была большая радость, потому что раньше она всегда отказывалась, когда ее звали к себе монашенки. Прошла неделя после смерти блаженной Пелагеи Ивановны, и Паша стала жаловаться, что ей холодно спать у дверного порога, где было единственное свободное место. Тогда ей сказали, чтобы она попросила у игуменьи более покойного места.

– Что ж, если милость ее будет, – ответила Паша, подарив надежду сестрам, что она более не покинет Дивеево.

Немедленно доложили об этом матушке-игуменье Марии, которая обрадовалась, услышав о желании юродивой. Для нее освободили небольшую келью, убрали, оклеили, поставили кровать, комодик, стол и сундучок, повесили иконы, лампадку, подарили подушку, одеяло, самоварчик, чаю, сахару и все самое необходимое. Блаженная еще на крыльце встретила посланных с вещами келейниц со словами: «Милости просим», стала весело распевать и восторгаться, что теперь у нее «свой чуланчик».

После побоев и под старость Прасковья Ивановна начала толстеть. Выглядела она по-разному, а внешний вид ее зависел от состояния ее духа. Она была то чрезмерно строгой, сердитой и грозной, то ласковой и доброй, то горько-горько грустной. Но от ее постоянно доброго взгляда каждый человек приходил в неописуемый восторг. Детские светло-голубые и ясные глаза ее поражали настолько, что исчезали всякие сомнения в ее собственной чистоте и праведности. Они свидетельствовали, что все странности, иносказания, строгие выговоры и выходки – лишь наружная оболочка, преднамеренно скрывающая величайшее смирение, кротость, любовь и сострадание. Тот, кто хоть раз испытал ее взор на себе, никогда уже не забывал проницательности праведницы.

Блаженная любила яркие, красные цвета. В праздничные дни и при встрече почетных гостей надевала на себя несколько сарафанов сразу. Летом ходила в одной рубахе и очень любила, чтобы в келье ее было чисто, опрятно. Она переменила несколько корпусов, а в последние два десятилетия перед кончиной Паше был построен домик у монастырских ворот.

Хотя у блаженной в келье стояла деревянная кровать с большими подушками, но она редко ложилась на нее, ибо ночи напролет молилась перед иконами. Под утро в изнеможении она ложилась и немного времени дремала, но чуть забрезжит рассвет – она тотчас вставала, умывалась, прибиралась и уходила. Иногда– весной и летом – уходила даже на несколько дней в поле и в рощи, в Саров или в любимые пещеры в лесу, где проводила время в пламенной молитве и созерцании. Часто посещала Паша сестер обители на послушаниях вдали монастыря, где соблазн действовал с большой силой. По своей прозорливости она предвидела опасности и искушения и наставляла сестер. Когда ее долго не бывало дома, монашки начинали без нее скучать. Величайшую любовь к блаженной питали все насельницы Дивеевской обители.

Во время своих странствий она всегда имела с собой простую палку, узелок со всякой всячиной, серп на плечах и несколько кукол за пазухой. Свою палку она называла тросточкой, которой пугала любопытствующий простой народ и виновных в каких-либо тайных поступках.

«А где моя тросточка? Ну-ка я возьму ее!» – говорила она, расстроенная. А когда словами не могла вразумить виновного, то брала свою тросточку и била его. Однажды к ее келье пришел мнимый странник и дерзко добивался через келейницу Паши, чтобы блаженная тотчас приняла его, говоря: «Передайте ей, что я такой же, как она». Келейница вошла в келью и спросила у «маменьки», как называли блаженную в монастыре:

– Маменька хорошая! Там к тебе пришел странник и велел передать тебе, что он такой же, как и ты. Велишь впустить его?

Та ничего не ответила, а со своей палкой вышла на крыльцо. «Странник», ожидая себе по гордости чести, получил полнейшее бесчестье. Блаженная вдруг стала бить его своей тросточкой, приговаривая: «Ах ты, душегуб, обманщик, вор, притворщик!» Больше его никогда в монастыре не видели.

Куклы во всех предсказаниях Паши Саровской играли значительную роль. Она любила их, как малое дитя: мыла, кормила, укладывала, обшивала и наряжала, с их помощью делала свои предсказания. Если, например, приходило время умереть162 какой-либо сестре в монастыре, то блаженная за несколько дней до этого доставала свою любимую куклу и наряжала ее, как покойницу. Так она предсказала и смерть игуменьи Марии.

Серп в руках Прасковьи Ивановны не был обычным сельскохозяйственным орудием. Все вещи у нее приобретали символический смысл. Жать серпом на ее языке значило – молиться и класть поклоны Христу и Божией Матери. Если к ней приходили гости (особенно из дворян или почетных людей, с которыми блаженная из-за своего низкого происхождения не считала себя достойной сидеть в одной компании), то Паша давала распоряжения, как угостить, кланялась гостю в ноги и уходила «жать травку», то есть молиться за этого человека. Траву не бросала, а всегда относила на конный двор. Если посетителей ожидали неприятности, она жала лопух, подавала колючие шишки и тому подобное…

Когда она поливала или полола огород, то творила про себя непрестанную Иисусову молитву – главное оружие монахов. Если блаженная говорила кому-либо: «Уж я полола, поливала, везде полола», – это значило, что она молится за этого человека. Иногда жаловалась: «Никто не полет, никто не поливает, все я одна работаю». Это означало, что она не успевает молиться за всех и следует обратиться к другим. Блаженная не любила праздность и обличала ленивых, говоря им: «Вы вот все пьете и едите, а нет того, чтобы пойти дело поделать».

Любила Прасковья Ивановна посещать окрестные села и деревни. А уж если заночует у кого из крестьян – тому радости хватало на целый год! В том узелке, что она всегда носила с собой, чего только не было! Огурцы, трава, корки, горох, детские рукавички, тряпочки, крестики, платки, завязанные в узелок монеты. И этим смешным имуществом она пользовалась,когда имела нужду предсказать какое-либо событие. Тем, кому предстояла семейная жизнь, «варила кушанье», сопровождая необходимыми пояснениями:

–  А ты знаешь, как надо варить суп? Сперва очистить коренья, скипятить воду,сложишь все в кастрюлю, поставить на плиту, наблюдать за всем этим, по временам охлаждать, отставлять кастрюлю-то, а то подогревать…