Текст книги "Ксения Петербургская"

Автор книги: Наталья Горбачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Взял я эту книжку, ушел домой, зажег огонь и всю ночь просидел – читал. Очень заинтересовала она меня. И чем дальше ее читал, тем больше мне хотелось знать все про эту Ксению. Описание проявлений милости Божией ко всем нуждающимся, по молитвам рабы Божией Ксении, очень на меня подействовало.

Прочитал я эту книжку несколько раз, потушил огонь, перекрестился и под утро лег. Но снова не мог уснуть. Что будет с моей семьей, если меня посадят в тюрьму? Время самое рабочее, а работник я один: в семье у меня то малый, то старый, пропадет моя семья… Снова вскочил я с постели, подошел к божнице и стал молиться о помощи рабе Божией Ксении, обещал соорудить ей неугасимую лампаду и всегда свято чтить ее память, если дело мое останется без последствий и меня не посадят в тюрьму.

И что же случилось? В назначенный день уездный член Окружного суда приехал на суд в волостное правление. Просителей и подсудимых набралось множество. Устроили всем перекличку: вызвали и меня, и Прокофьева, и свидетелей. Все оказались налицо.

Началось разбирательство дел. Много дел рассмотрел судья, много и времени прошло. В комнате суда было страшно душно. Настало время обеда, а мое дело все не рассматривается. Тогда я решил в последний раз попытаться примириться с Прокофьевым и спросил письмоводителя:

– А что, скоро будет разбираться наше дело?

– Нет еще, – ответил тот. – Будет разбираться последним.

– Так можно нам пойти чайку попить?

– Ну что ж, ступайте, пейте свой чай, – с усмешкой сказал письмоводитель. – Есть еще время…

Вышли мы с Прокофьевым из волостного правления и пошли в чайную. Дорогой я неустанно призывал в помощницы Ксению и предлагал Прокофьеву покончить дело миром. Но тот уперся и не соглашался. Пришли мы в чайную, заказали чаю. «Авось за чаем помиримся», – думал я и снова мысленно молил блаженную. И еще чашки мы не выпили, как бежит сторож волостной и кричит, руками машет:

– Что вы тут, дураки, делаете! Ваше дело разбирают, а вы чаи распиваете! Бегите скорее в суд!

Я, как сумасшедший, бросился обратно, а Прокофьев и свидетели не поверили сторожу, остались пить чай. Прибежал я в суд, едва успел к судье протиснуться, а он уже спрашивает:

– Не желаете ли вы, Крутиков и Прокофьев, покончить дело миром? Что скажете?

– Так точно, ваше благородие, очень желаю, – ответил я с жаром.

– Ну а что вы скажете, Прокофьев?

– Его здесь нет, – ответил письмоводитель. – Он со свидетелями ушел в трактир чай пить.

– Ах они свиньи этакие! Я нарочно из города сюда приехал, чтобы крестьянам меньше расходу было, а они за две версты пришли и не могли дождаться разбора дела, – рассердился судья.

Затем что-то написал в деле и вслух всем объявил:

– Дело Прокофьева с Крутиковым оставляется без последствий.

Только он объявил решение, как является и Прокофьев со свидетелями.

– Я здесь, – объявился Прокофьев.

– Пошел вон! – сказал ему судья. – Иди допивай чай! Ваше дело решено уже. Без последствий!

Много смеху было над Прокофьевым со стороны всех присутствующих, но мне-то было как раз не до смеха, ужас объял меня. «Вот, – думал я, – что делает Господь! Вот как доходчивы молитвы праведников, угодников Его». И побежал я, ни на кого не оглядываясь, только мысленно благодаря Ксению родную, что можно теперь семью мою порадовать.

После этого все мы в семье решили послать денег в часовню ее на Смоленском кладбище – на масло к неугасимой лампаде и на панихиду по ней. Вот теперь и молимся ей всегда, как святой. Она и есть святая, потому как помогла семейство от сраму избавить…»

Пропащий муж

В конце XIX столетия в городе Вильно проживало семейство Михайловых, состоявшее из мужа – военного чиновника в отставке, жены его Марии Васильевны и единственной их дочери Евгении, гимназистки. Муж получал пенсию: 970 рублей в год. На эти скромные средства, при взаимной любви друг к другу, семья жила вполне счастливо.

Но Провидение сулило внезапную перемену участи. Однажды дочка простудилась, заболела воспалением легких и умерла. Невозможно передать горе родителей: жена целые дни проводила на могиле дочери, впав в отчаяние, а муж начал пить водку. В пьяном виде он становился придирчивым и несносным. В семье вместо прежней тихой и благочестивой жизни начался настоящий ад: каждый день шум, ругань, крики, драка. Бедной Марии Васильевне не стало в доме житья. Наконец, муж как будто одумался: перестал пьянствовать, ходил целыми днями мрачный, о чем-то все время думал, до поздней ночи где-то пропадал, с женой почти не разговаривал.

Прошло несколько месяцев со дня смерти дочери. Вдруг муж объявил Марии Васильевне, что не намерен дольше оставаться в Вильно, что получил место в Ташкенте и что если она хочет ехать с ним, то должна тотчас распродать свое имущество и укладываться: через неделю состоится отъезд. Если же она не желает ехать с ним, то может остаться в Вильно. Он будет высылать ей 50–60 рублей в месяц на содержание.

Долго раздумывала Мария Васильевна над предложением мужа: она была очень привязана к дочке, привыкла жить в Вильно, к тому же боялась, что муж опять начнет пить. Так много горя увидела женщина в последние месяцы, а если это случится в чужой, далекой стороне… Мария Васильевна решила остаться в Вильно.

Первые месяцы муж аккуратно посылал жене деньги, хотя и не писал писем. Затем содержание стало высылаться реже и наконец совсем прекратилось. Марии Васильевне пришлось распродать всю обстановку, вещи. Сначала она поселилась в комнатке, но средства ее вскоре истощились окончательно, нечем было платить за комнату, нечего было есть. Оставалось единственное – просить милостыню Христа ради. На ее счастье на помощь пришло Виленское общество защиты женщин, случайно узнавшее о ее положении. Оно определило ее в богадельню, попыталось разыскать мужа, но толку из этого не вышло никакого. Марии Васильевне посоветовали самой съездить в Петербург и там навести справки о муже.

Приехав в столицу, Мария Васильевна прежде всего попыталась найти самый бедный уголок, где можно было бы приютиться. Долго ходила она по разным богадельням и приютам и наконец попала в общежитие работниц. Но радость ее была недолгой: ей было пятьдесят восемь лет, а работницы – молодые девушки – начали издеваться над Марией Васильевной. Между тем и хлопоты по розыску мужа оказались безрезультатными: в военных канцеляриях ей сообщали только, что из Ташкента муж переехал туда-то, туда же перевел и пенсию. Но адреса сообщить не могли, а потому не могли привлечь и к суду. (Впоследствии оказалось, что Михайлов со времени отъезда из Вильно семь раз менял свое местонахождение.) Отчаянию Марии Васильевны, казалось, не было предела. Она начала думать, что нет ей больше места на земле… Целыми днями сидела Мария Васильевна в садике при Греческой на Песках церкви и плакала…

Однажды к ней подсела какая-то старушка, разговорилась с несчастной женщиной, расспросила про ее горе и, прощаясь, сказала доверительно:

– Охота вам, матушка, таскаться по разным канцеляриям, ступайте-ка лучше на Смоленское кладбище к блаженной Ксеньюшке, помолитесь там хорошенько, и Ксеньюшка разыщет вам мужа.

– А кто эта блаженная Ксеньюшка? – спросила Мария Васильевна.

– А вот когда она разыщет вам мужа, тогда вы и узнаете, кто она, – ответила старушка. – Прощайте, недосуг мне больше с вами разговаривать. А вы все же сходите к Ксеньюшке непременно. Каяться в том не будете!

Старушка простилась и ушла, подав хоть какую-то малую надежду, за которую Мария Васильевна ухватилась. Поплелась она пешком на Смоленское кладбище. Нашла там быстро и часовню рабы Божией Ксении – как не найти, если туда все время народ шел… Простояла в часовне несколько панихид, заливаясь слезами, хотела и от себя отслужить панихиду, да денег не было ни копейки. И опять поплелась домой – в общежитие веселых работниц.

На следующий день пойти в канцелярию не было сил – ноги болели от вчерашней усталости. На третий день Мария Васильевна все же доплелась до канцелярии, и ей вдруг сообщили, что муж найден: он в настоящее время проживает в Кишиневе по такому-то адресу. Тут же подала «соломенная» вдова прошение в Санкт-Петербургский Окружной суд прошение о выдаче ей законной части пенсии мужа. Началось дело, и определением суда ей было присуждено выдавать из пенсии мужа 30 рублей в месяц.

С тех пор как появилась у нее эта малая сумма, Мария Васильевна проживала в богадельне Марии Андреевны Сабуровой (угол Манежного и Церковного переулков в Петербурге), нередко ходила на Смоленское кладбище к «Ксеньюшке». Потом доживать свой век отправилась в Вильно и была похоронена рядом с дорогой дочкой.

К этой истории можно добавить, что в начале XX века, по благословению митрополита Антония (Вадковского), в память блаженной Ксении на Малом проспекте Васильевского острова, по которому частенько хаживала юродивая, был устроен Дом трудолюбия для бедных одиноких вдовиц и сирот-детей, не имеющих крова и возможности заработать себе на хлеб насущный. Это спасительное пристанище просуществовало до революции.

Заветное поручение

Предлагаем вниманию читателя рассказ А. Смирновой. Хотя в нем и есть элемент художественного творчества, но это относится к записи событий. Сами же события, имея реальную основу, изложены ясно и правдиво.

«Однажды весной я возвращалась в Петербург из имения родственницы моей в К-ой губернии. Ехать приходилось на лошадях по проселочной дороге. Была весенняя распутица. Отъехав от последней станции верст двадцать, пришлось остановиться – впереди была разлившаяся река, да и время к вечеру. По совету моего ямщика я решила прибегнуть к гостеприимству одной барыни, имение которой находилось как раз на нашем пути.

Еще по дороге к усадьбе мой возница пояснил мне, что тут живет барыня, Марья Сергеевна Горева, и что она «очинно набожна и каждого нищего обласкает и примет и без награжденья не отпустит». Барыня действительно оказалась очень радушной и любезной хозяйкой и, узнав, что я из Петербурга, обрадовалась мне как родной. Я извинилась за причиненное беспокойство, но она мне и говорить дальше не дала.

– Ах, полноте, – возражала она. – Я так рада бываю всегда услышать что-нибудь о Петербурге вообще, тем более повидаться с особой, которая совсем недавно оттуда. Петербург – моя родина, – вздохнула хозяйка.

Марья Сергеевна была женщина еще молодая и очень красивая. В больших темных глазах ее, в улыбке на полных прекрасных губах было столько привета и ласки, что невольно подтверждались рекомендации о ней моего ямщика. Вся она точно сияла особенным внутренним светом, и, несмотря на необыкновенную простоту, с которой она держалась, в ней сказывалась какая-то таинственная, но мощная сила и неотразимо влекла к себе с первого взгляда.

После чая мы перешли из столовой в гостиную, и вскоре у нас завязался оживленный разговор. Она с интересом расспрашивала меня о Петербурге в самых мельчайших подробностях.

– Счастливица вы, что скоро увидите Петербург, – сказала она вдруг, взглянув грустно на меня. Марья Сергеевна как бы ушла в себя, задумалась, потом что-то хотела сказать, но не решилась.

Меня осенила счастливая мысль:

– Быть может, вы желали дать мне какое-то поручение в Петербурге. Так прошу вас: с великим удовольствием исполню его.

– Пожалуйста! – обрадовалась она. – Если вы так добры и это не затруднит вас, исполните мою покорнейшую просьбу…

Она встала и вышла в другую комнату, а через минуту вынесла оттуда несколько золотых в конверте и передала мне.

– Вот, – улыбнулась она. – Когда будете в Петербурге, то съездите на Смоленское кладбище – там есть могила рабы Божией Ксении, – отслужите по ней панихиду, а все остальное раздайте нищим.

– С величайшим удовольствием готова исполнить ваше желание, тем более что и сама давно собираюсь посетить эту могилу, о которой тоже много слышала, – ответила я. – Но вы, вероятно, имеете особые причины чтить память блаженной Ксении?

– О да! Дивен Бог во святых Своих! – произнесла она с глубоким чувством. – Я испытала в своей жизни это на собственном опыте.

– Если не тайна, то, может, вы расскажете мне о том, что способствовало появлению у вас столь твердых религиозных убеждений, что укрепило вашу веру…

– Нет, не тайна, – обрадовалась хозяйка. – Но даже если б была и тайна, то ради света истины мы должны жертвовать и нашим тайным, мне так кажется…

Горева встала и прошлась несколько раз по гостиной, как бы обдумывая что-то. Затем села против меня, начав свой рассказ тихим, взволнованным голосом…

«Родилась я в Петербурге, в купеческой семье. Жили мы сначала очень богато, имели своих лошадей, экипажи, много прислуги и все прочее, доступное богатству. Я воспитывалась в одной из гимназий и была уже в пятом классе, когда над нами разразилась беда. Дела батюшки быстро пришли в упадок, и кончилось тем, что однажды к нам на квартиру пришла полиция и описала все наши вещи, не исключая даже и платья. Батюшка объявил мне и матушке, что у нас ничего не осталось, что он из-за какого-то мошенника потерял в один месяц на бирже триста пятьдесят тысяч рублей в бумагах и что у нас, кроме долга, ничего нет.

В то время я еще не сознавала всей важности случившегося, но для матушки это был тяжелый удар. Как сейчас помню, она перекрестилась, глядя на образ, и прошептала: «Твори, Господи, волю Свою!» Она учила меня: «Никогда, дочка, не падай духом, как бы ни были тяжелы временные испытания! Помни всегда конец многострадального Иова: мы потеряли лишь деньги, но жить ведь не с ними, а с добрыми людьми. Молись Господу, чтобы Он тебя благословил мужем хорошим да смиренным и паче всего чтобы не пьяница был, да почитай всегда память рабы Божией Ксении: она тебе будет великой заступницей».

Почему моя матушка так боялась, чтобы не достался мне муж пьяница, узнала я лишь впоследствии, а в то время даже не представляла себе отчетливо, что значит «пьяница», так как у нас в семье не только никто не пил вина, но моим отцом и держать его в доме строго воспрещалось.

Вскоре после нашего разорения батюшка поступил приказчиком в одну из больших торговых фирм и стал получать 60 рублей в месяц. Жить нам было очень трудно, и мне пришлось оставить гимназию и поступить кассиршей в тот же магазин, где служил отец. После этого наше положение несколько улучшилось. Но вскоре наше семейство пережило великое горе: матушка моя, прихварывая с самого дня несчастья, скоропостижно скончалась от паралича сердца, а через год после нее скончался и батюшка от расширения печени.

Итак, я осталась семнадцатилетней круглой сиротой и продолжала служить в том же магазине. Прошло два года после смерти родителей, и я вышла замуж за своего сослуживца – бухгалтера нашей фирмы, встретив в нем человека одних убеждений, а главное – одних взглядов на религию, что в особенности нас сблизило.

Муж мой действительно оказался хорошим семьянином и притом добрейшим человеком. Три года после нашей свадьбы пролетели как один светлый счастливый день. За это время у меня родилось два сына. Муж получал хорошее жалованье, так что нужды мы не знали, и счастью, казалось, не было конца. Но Господь судил иначе.

Однажды вечером мой муж, против обыкновения, возвратился домой очень поздно и, войдя в комнату, пошатнулся. Я заметила это и очень испугалась, решив, что ему дурно. Но он вздохнул, и я почувствовала сильный запах вина. Во взгляде моем невольно выразилось изумление, которое муж мой, должно быть, заметил, потому что тотчас сказал резко и раздраженно, хотя это совсем не было ему свойственно:

– Ну, что ты так смотришь? Что тут удивительного? Ну выпил, эк редкость какая; мужчина почти в тридцать лет, взял выпил, какое событие!

– Но тебе ничего и не говорят, – возразила я.

– Нечего и говорить! И чего ты сидишь до сих пор? Иди спать.

Легла я, но уснуть не могла. Точно огнем обожгла меня мысль: «А что, если уже это начинается!» Дело в том, что мой свекор порой страшно запивал и умер от удара, так что алкоголизм мог быть наследственным. При одной мысли об этом я вся похолодела. Надо было ждать и надеяться на то, что я ошибаюсь.

Наутро мой муж встал бледный и тихий, однако по-прежнему был ласков. О вчерашнем не сказал ни слова, не вспомнила и я.

Прошла неделя, и я уже начала успокаиваться, как вдруг повторилось то же самое, только в сильнейшей степени. С тех пор у меня не осталось и тени сомнения: муж запил – да так, что пил почти без просыпа. Прошло несколько ужасных месяцев, почти год. Со службы его уволили, у меня в это время родился уже третий ребенок. С квартиры мы давно съехали и жили в маленькой комнатке в Песках исключительно тем, что я зарабатывала шитьем белья. Но много ли можно было заработать с тремя малыми детьми на руках? Нужда, страшная нужда подкралась к нам: мы задолжали и в лавке, и своей квартирной хозяйке уже за два месяца. Что было делать?

Помню, как раз накануне срока платежа за третий месяц вечером, когда муж и дети спали, хозяйка явилась ко мне и объявила, что если я завтра не заплачу за комнату или, по крайней мере, не брошу пьяницу мужа, которого она больше держать у себя не желает, то она попросту выгонит всех нас на улицу. Что я могла ей ответить? Измученная заботами и трудами, я так ослабела, что чувствовала – скажи она что-нибудь еще, мне сделается дурно: сердце уже выскакивало из груди.

– Дарья Карповна! Прошу вас, оставим этот разговор сегодня, а завтра я вам дам ответ, – попросила я ее из последних сил.

– Хорошо, – ответила она, вставая. Но когда отошла к двери, обернулась и повторила все свои угрозы.

Лишь только затворилась за ней дверь, как я, глянув на портрет моей матери, бессильно уронила голову на руки и горько заплакала: «Матушка, милая! Зачем, зачем ты забыла меня, твою бедную дочку! Помолись за меня, родная! Молитва матери спасает, со дна моря подымает! Вразуми, научи меня, что делать! Нет сил, нет возможности так дальше жить!»

До самой этой минуты я неотступно, с глубокой верой молила Господа спасти моего мужа от роковой страсти, но Господь как бы не благоволил услышать меня. Но так лишь только казалось, на самом деле Он, милосердный, по Своему неизменному завету, слышит каждую нашу молитву, но иногда, желая прославить Своих угодников, требует от нас, грешных, чтобы мы прибегали к их заступничеству, и по их, угодным Богу молитвам, исполняются во благих наши желания. Именно это и произошло со мной.

После моего воззвания к покойной матушке я хотела приняться за работу, но, измученная и нравственно, и физически, как сидела, так и забылась, склонив голову на стол.

Долго ли я пробыла в таком состоянии – не помню, но расскажу только, что случилось со мной за это время.

Я увидела перед собой незнакомого юношу, одетого просто, по-мирскому. Он протянул мне правую руку и повелительно сказал: «Идем!»

Точно невидимая сила подняла меня, и я без возражений последовала за ним. Долго мы шли, совершенно молча, по длинным и темным улицам, но как бы даже не прикасаясь к земле, пока, наконец, не остановились перед большим садом. Всмотревшись, я заметила сквозь решетку ворот белые кресты, стоявшие, как привидения, среди ночного мрака и, с ужасом отступая назад, прошептала: «Кладбище…»

– Да, кладбище, – спокойно повторил мой спутник. – Много покоится здесь людей праведных, их ли боится раба Божия Мария?

И, не дожидаясь моего ответа, он крепко сжал правой рукой мою руку, а левой слегка толкнул запертые ворота, которые тихо, без шума отворились перед нами. Я заметила среди ночного мрака мерцавший вдали свет и, обрадовавшись, почти крикнула: «Свет!»

– Иди к нему! – сказал мне мой спутник и прибавил: – Давно пора, тебя там ждут.

Он незаметно исчез, оставив меня совершенно одну. Мне стало так страшно, что бегом пустилась бежать по направлению к свету и, добежав уже до самой светлой точки, увидела, что стою перед часовней, из которой исходит свет, подобный синеватому бенгальскому огню. Всмотревшись, я узнала могилу блаженной Ксении, где бывала с матушкой.

Сквозь закрытую дверь было слышно пение: «Вечная память…» Я вошла и увидела свою мать, низко склонившуюся над могильной плитой. Из глаз моей матушки текли слезы в таком изобилии, что вся плита, казалось, плавала в них. Я простерла вперед свои руки с криком: «Матушка!..» – и тотчас пришла в себя.

Долго я не могла совершенно опомниться от своего видения. Но постепенно осмотрелась кругом, увидела себя в привычной обстановке, немного успокоилась и стала соображать, что же я видела… Точно завеса упала с моих глаз. Я живо вспомнила все наставления матери, которые почему-то ни разу не пришли мне в голову в последний год. Точно затмение какое нашло на меня. Я поняла, что матушка моя молит со слезами блаженную Ксению, и к тому же самому свету привел меня и мой таинственный спутник. И я решила чуть свет отправиться на Смоленское кладбище, чтобы отслужить панихиду. Так и сделала, оставив детей на мужа, зная, что он проспится и к утру будет трезв.

Когда я подошла к часовне, мне так живо представилось все мое ночное видение и моя мать, что я пережила все снова, и, опустившись на колени, простояла всю панихиду – и даже не одну – на том самом месте, где видела и свою мать. После этого я почувствовала, что точно тяжесть какая-то свалилась с меня. Домой я возвращалась с легкой душой и даже не заметила, как прошла немалое расстояние от Смоленского кладбища до Песков и вошла на нашу улицу. Вдруг недалеко от себя я услышала звон колокольчиков и, подняв голову, увидела, что напротив нашего дома стоят несколько пожарных частей и заканчивают тушение последних вспышек угасающего пламени внутри двора.

При виде этого зрелища ужас охватил меня, и я стремительно бросилась вперед. Добежав до пожарных, стала кричать: «Дети! Муж!» Хотела пройти в ворота, но ноги подкосились, и я без чувств повалилась на землю.

Когда пришла в себя, то заметила, что нахожусь в большой светлой комнате с очень богатой обстановкой. У изголовья стоял пожилой господин и держал меня за руку, прослушивая мой пульс. Увидев, что я открыла глаза, он обратился к сидевшей в кресле старушке, одетой в темное шелковое платье: «Обморок кончился, опасности больше нет. Надо дать успокоительного».

Я между тем очень ясно вспомнила пожар и сразу спросила:

– Дети, муж?

– Успокойтесь, – ответила старушка тихим и ласковым голосом. – Муж ваш слегка лишь ушибся, дети живы и совершенно здоровы. Они здесь, в соседней комнате. Двое спят, а старшего вы сейчас увидите.

Заметив мое тревожное недоверие, старушка, приветливо улыбнувшись, сказала что-то другой старушке, похожей на старую няню. Та вышла и через минуту вернулась, держа за руку моего старшего сына, а младшего внесли на руках двое слуг. Увидев своих детей живыми и здоровыми, я перекрестилась и спросила:

– Где же мы находимся?

– Вы у меня, на квартире генеральши Л., – ответила мне старушка в шелковом платье. – Я как раз проезжала к обедне в Александро-Невскую лавру мимо вашего дома, когда услышала крики: «Спасите, дети горят». Я, разумеется, остановилась и, выйдя из экипажа, подошла ближе к дому. Но, слава Богу, детей уже, как оказалось, спасли: двоих – пожарные, а третьего – ваш муж, но он упал, вывихнув ногу. Ребенка подхватили, я всех их и забрала к себе. А потом и вас принесли мои слуги, которые вас там поджидали. Квартира загорелась у хозяйки на кухне, менее чем за полчаса все сгорело, так что из вашего имущества ничего не спасли.

– Бог с ним! – прошептала я. – Дети и муж мой живы: слава Создателю за их спасение! Но Боже мой! Сколько же вам, сударыня, мы наделали беспокойства!

– Ах, пожалуйста, не думайте об этом! – улыбнулась она. – Квартира у меня большая, вы меня не стесните, а детей я очень люблю, и с Богом живите у меня, пока вы оба поправитесь и снова устроитесь.

– Но где же муж мой?

– Внизу. У меня квартира в два этажа, – пояснила генеральша. – Ему делают перевязку, и он очень беспокоился о вашем раннем отсутствии.

– Я объясню вам потом, где провела это утро, – утомленная, ответила я на вопросительный взгляд генеральши.

На следующий день я встала с постели, а муж пролежал две недели и еще долго ходил на костылях. За это время мы ближе познакомились с генеральшей и очень полюбили друг друга. Она была вдова, добрейшая святая душа. Когда-то имела детей, но потеряла их в раннем возрасте и с тех пор не могла равнодушно смотреть на ребенка. Я рассказала ей всю мою жизнь, не скрыла и последнего моего горя, слабости мужа, передала ей и свое видение и где была в то раннее утро.

Выслушав меня, генеральша перекрестилась и глубоко задумалась. Потом стала говорить:

– А знаете что? Я вижу во всем этом перст Божий. Надо же было случиться пожару в день памяти одного из моих детей, похороненного в Александро-Невской лавре. И вот Господь мне посылает живых, вместо мертвых, детей, а вам в лице моем – опору в тяжелой судьбе. Нам остается разумно дойти до указанной Господом цели. – Она помолчала и продолжила: – Вот что. У меня есть два имения. Одно из них, небольшое, находится в N-ской губернии. Не поедет ли ваш муж пока как конторщик или старший приказчик? Там есть старичок управляющий, я ему напишу. Может быть, он там поправится!

Мой муж с благодарностью принял это предложение. Со дня катастрофы он не пил ни одной рюмки, и я со страхом и надеждой ожидала, что будет дальше, призывая в помощницы рабу Божию Ксению.

Я рассказала мужу о своем видении. Он сильно побледнел при этом, но не сказал ни слова, только сам предложил вместе поехать отслужить панихиду перед нашим отъездом в деревню, куда мы вскоре действительно переехали. Прошло несколько месяцев – муж не пил. Прошел и год благополучно, и с тех пор вот уж восемь лет, а о прошлом нет помина, слава Богу. Только замечала я, что муж стал задумываться, будто тяготила его какая-то тайна или болезнь. Зная его откровенный характер, я решила, что это не иначе как болезнь, и, опасаясь последствий, однажды спросила о причине его состояния. Муж страшно смутился и побледнел, встал, несколько раз стремительно прошелся по комнате, затем с решительным видом сел напротив меня и сказал:

– В то утро, когда ты ходила на кладбище, я спал крепким сном и видел что-то во сне страшное, будто звери меня окружили. Помню, что крикнул тебя, но ты не пришла, а явилась ко мне незнакомая женщина, с посохом в правой руке. Звери все сразу исчезли, и она обратилась ко мне. Стуча своим посохом, грозно сказала: «Нет здесь твоей жены, она у меня. Слезы ее матери затопили могилу мою. Брось пить! Встань! Твои дети горят!» И с этими словами она исчезла. Я вскочил, смотрю – тебя нет, дети спят спокойно, и я принял все за бред моей больной головы. Но не прошло и десяти минут после этого, как в кухне раздался отчаянный крик: «Горим!» Я вскочил как полоумный не столько от крика, сколько от странной мысли о видении. «Дети горят», – вспомнились мне последние слова грозной женщины. Я схватил детей и бросился с ними в прихожую. Но было уже поздно: дверь горела. Тогда я бросился к окнам, остальное ты знаешь. – Он помолчал. – Вот почему я особенно хотел узнать, где ты была тогда утром, и когда узнал, то сразу все понял, мысленно помолился. С тех пор мне даже думать о вине противно.

Я была поражена таким откровением: вот, оказывается, кто запретил пить мужу…

Через год после нашего водворения в деревне умер старичок управляющий, и мужа моего генеральша назначила на его место. Вскоре после этого скончалась и сама, моя голубушка, Царство ей Небесное! Старушка, с которой я все время была в интимной переписке, по духовному завещанию большое имение в Тверской губернии отказала своему племяннику, а это, где мы сейчас живем, навсегда закрепила за нами.

И всему, всему этому мы обязаны молитвам блаженной Ксении да моей матушки. Я узнала из ее дневника, который она оставила и приказала вскрыть не ранее, как мне исполнится тридцать лет, что отец мой в ранней молодости сильно пил и что моя матушка из-за этого много страдала, пока не научили ее добрые люди прибегнуть к помощи блаженной Ксении. После этого вскоре отец мой излечился от своей слабости и строго запрещал даже иметь вино в доме. Тогда только я поняла, почему матушка так боялась пьяницы мужа для меня и советовала прибегать именно к блаженной Ксении. Она точно чувствовала родительским сердцем, что ее дочке все это придется пережить и испытать на собственном опыте.

– Вот, – закончила Горева свой рассказ, – причина, по которой я особенно чту память рабы Божией Ксении и сама все стремлюсь побывать в Петербурге. Да не могу никак выбраться: то дела (и сейчас я хозяйничаю одна, потому что муж уехал на месяц по делу в губернский город), то дети удерживают, а у меня их немного… всего только семь человек. Вот завтра представлю вам пять сыновей и двух дочек, – мило улыбнулась она».

Когда она окончила свой рассказ, было далеко за полночь.

– Я вас утомила? – спросила она, поднимаясь.

– Что вы… Напротив, я очень благодарна вам за этот рассказ. Нечасто в жизни приходится слышать подобное. Я с нетерпением буду ждать того момента, когда побываю на святой могилке.

– Благодарю от души, – протянула мне руку хозяйка.

На другой день Горева показала мне все свое хозяйство, находившееся в образцовом порядке, и действительно представила мне семь детей – от годовалого до тринадцатилетнего, причем сообщила им, что «это тетя из Петербурга, где могилки блаженной Ксении, ваших дедушек и бабушек и генеральши Л.».

Один из мальчуганов, лет пяти, подошел ко мне и бойко спросил:

– А ты была на могилках?

– Нет, – говорю, – милый, еще не была.

– А наша мама была.

– И я побываю непременно, если ты скажешь, где эти могилки.

На Волновом и на Невском, – ответил мальчик.

– Наши родные, – вмешалась в разговор Горева, – лежат все на Волковом кладбище, а генеральша Л. – в Александро-Невской лавре.

Я обещала и там отслужить панихиды обо всех и написать сюда.

– Благодарю вас от всей души, – сказала она мне, обнимая и со слезами целуя на прощание. – Вы мне так живо напомнили собой мою милую родину Петербург, точно я и сама там побывала.

Тарантас был запряжен. Отдохнувшие лошади тронулись мелкой рысцой, и я отправилась другой дорогой – в объезд разлившейся речки, благодаря Бога, что эта стихия свела меня с чудным человеком, расставаться с которым вдруг стало очень грустно. И долго вся семья стояла на крыльце, провожая случайную гостью, которая уезжала на их родину, к их священным могилам, увозя с собой заветное поручение».

Народное средство

Действительно, жалко расставаться с такими людьми, которых судьба ставит как бы на пьедестал, может быть для подражания нам, мечущимся по жизни, клянущим всех и вся в своих бедах и скорбях. И не властно над такими судьбами время: всегда задумаешься, услышав подобную историю…