Текст книги "Кто-то смеется"
Автор книги: Наталья Калинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
Наталья Калинина
Кто-то смеется…
1
Попугай уселся на макушку можжевелового куста и, склонив голову вправо, внимательно следил за движениями Пети.
– Дур-рак, – изрек он, когда Петя замахнулся на него сачком. – Дур-рак. И уши холодные.
Громко хлопая крыльями, он перелетел на молодую ель по соседству и стал чистить перышки, щелкая своим крючкообразным клювом.
Петя сделал сложный отвлекающий маневр и очутился под елкой. Теперь попугай его не видел – елка была непроницаемо густой. Петя достал из кармана моток бечевки, к концу которой была привязана конфета «Ну-ка отними». Картинка всегда вызывала у Ромки приступ бешеной ярости, и он забывал про все на свете, пока от ненавистной желто-белой бумажки не оставались мелкие клочки. Петя положил конфету на видное место и залег под ветками, намотав на указательный палец другой конец длинной бечевки. Воинственно вскрикнув, Ромка спикировал на землю и, взъерошив перья, с остервенением кинулся на врага. Петя потихоньку подтягивал к себе то, что осталось от конфеты. Наконец он изловчился и схватил Ромку за туловище. Что-что, а хватка у Пети была железная. Попугай знал об этом и теперь даже не пытался вырваться.
– Дегенерат! Дур-рак! – прошипел он и закрыл глаза. Что означало: твоя взяла.
Петя влез в окно веранды, засунул Ромку в клетку и запер дверку на задвижку.
Леля лежала на диване в прохладном полумраке оплетенной клематисом веранды и читала «Трех товарищей» Ремарка. Это была старая, затрепанная книжка с пожелтевшими страницами. Кое-где на полях были карандашные заметки, которые казались еще наивней, чем сама книга, но Леля тем не менее не в силах была оторваться от нее. Она поправила волосы – как-никак Петя был мужчиной, хоть и ее сводным братом.
Он смутился, увидев Лелю. Такое с ним случилось уже не в первый раз. Они были дружны с самого первого знакомства, они вместе выросли. Эта скованность появилась совсем недавно.
Он почувствовал, что Леля следит за ним краем глаза и кровь бросилась ему в лицо.
– Эй! – сказала она. – Поди-ка сюда. Ближе, я не кусаюсь. – Она усмехнулась одними губами. – У тебя манеры, как у юного пионера.
– Нет я… я только что охотился на Ромку. Понимаешь, этот дурак…
– Ты, зеленое детство, послушай отрывок из классики, на которой выросли наши предки.
«Я стал класть ей на грудь лед, почувствовав облегчение от возможности что-то делать, – быстро и без всякого выражения читала Леля. – Я дробил лед для компрессов, менял их и непрерывно смотрел на прелестные, любимые, искривленные губы, эти единственные, эти окровавленные губы…»
Она вдруг почувствовала волнение и быстро захлопнула книгу. Дело было не в Пете – он еще совсем зеленый. К тому же про Петю Леля знала почти все. Тот, чье присутствие способно вызвать у нее волнение, должен быть окутан облаком таинственности. К тому же это должен быть абсолютно чужой человек, который ворвется в ее жизнь вихрем. Она задумчиво прикусила губу и спросила шепотом:
– А ты мог бы поцеловать женщину в окровавленные губы?
На ее лице играла лукавая улыбка. Петя растерялся в первую минуту.
– Но почему они у нее в крови? Она ранена?
– Дурачок, она при смерти.
– В таком случае я бы обязательно ее поцеловал. Я… я бы не отрывался от ее губ. Когда что-то делаешь в последний раз… я хочу сказать, когда знаешь, что больше так никогда не будет, это… это очень сильно возбуждает.
– Почему? – удивленно спросила Леля.
– Я читал об этом. И не раз.
– Какая тоска. Читал… Надо все попробовать, а уж потом говорить. Все люди чувствуют по-разному. Неужели ты не понимаешь этого?
Леля смотрела на Петю в упор. Спина его покрылась потом – у сестры были такие свежие манящие губы.
– Ничего ты не понимаешь, – обиженно протянула она. – Никто ничего не понимает. От этого жизнь кажется такой беспросветно однообразной.
– Я… я понимаю.
– Не-а. – Леля зевнула и открыла книжку. – В тебе еще не проснулся мужчина. То есть я хочу сказать, что в сексуальном смысле ты круглый ноль. И вообще у тебя руки в бородавках.
Петя быстро спрятал руки за спину.
– Я прочитал эту книжку, когда мне было двенадцать лет, – пробормотал он. – За одну ночь. Я не мог оторваться от нее. У этой Пат были такие же красивые волосы, как у тебя. Ты вообще напоминаешь мне ее. Ты гибкая, ты…
– Сведи бор-родавки, дур-рак, – раздался вялый голос попугая. Ромка очень уставал после своих вылазок на пленэр.
– Я их уже почти свел. Осталось всего две. Это… это от того, что я часто мою руки.
– В луже? – беззлобно поинтересовалась Леля.
– Нет. Я очень брезгливый, ты же знаешь. Но я обещаю тебе, что к концу лета у меня не будет ни одной. – Он помолчал. – Ты знаешь новость?
– Какие в деревне могут быть новости? Мурка поймала мышку, Булька стащила пышку, да?
– Ксения приезжает. Завтра.
– Ну да, заливай. Что она забыла в этой провинциальной Сахаре?
– Она приезжает со Стекольниковым. Они вчера поженились. Я слышал, как Виталик поздравлял их по телефону. Он сказал, что мы все очень рады.
– Особенно я.
Леля фыркнула и скорчила презрительную гримасу.
– Ты не рада?
– Я? С чего это? Мало радости, когда выясняется, что старшая сестра глупей, чем ты думаешь.
– Все женятся и выходят замуж.
– Чтобы потом друг другу изменять, да?
– Такова человеческая природа, и от нее никуда не денешься, – обреченно сказал Петя.
– Скажите, пожалуйста, да ты у нас, оказывается, Ницше!
Леля вскочила с дивана, сверкнув на мгновение узкой белой полоской трусиков из-под короткой джинсовой юбки.
– Просто я не питаю иллюзий относительно человеческого рода.
– Думаешь, я их питаю? Только я знаю одно: семейная жизнь гробница для любви. Это не понимают дураки вроде тебя и моей старшей сестрички. – Она подошла к зеркалу на стене и, выгнув колесом свою и без того крутую попку, провела по ней обеими руками. – Сексуальная ты, Ленка, девочка. Очень даже сексуальная. А ты что думаешь? – спросила она, обращаясь к Пете.
– Очень… – промямлил он.
– У меня фигура получше, чем у Ксюшки, хоть она и крутила свои тулупы и прочие фуэте. У меня полный третий номер, а у Ксюшки недоразвитый второй. Петуня, тебе нравятся девушки с большим бюстом?
– Нравятся. Только не называй меня этим глупым прозвищем.
– Борька этот тоже какой-то недоразвитый. – Леля подняла обеими руками свои длинные темно-пепельные волосы и заколола на макушке шпилькой. – И никаким он карате не занимался. Мне кажется, он врет.
– У него правильные пропорции. Когда я делал этюд с его обнаженного торса…
– Подумаешь, пропорции. В мужчине не это главное.
Она замолчала, вспомнив сцену, которую подсмотрела зимой. Леля тряхнула головой, отгоняя воспоминания, но картинка, запечатленная в памяти, была не просто отчетливой – она казалась нестерпимой до боли.
…Ксюша сидела на коленях у Бориса, широко расставив ноги. Она была спиной к двери и потому не заметила появившуюся на пороге сестру. Волосы Ксюши свисали до самого пола и колыхались в такт ее мерным движениям. В этом колыхании было что-то загадочное, манящее, влекущее. Леля не могла отвести глаз, ноги точно к полу приросли. Как вдруг Борис открыл глаза, и их взгляды на секунду встретились…
– Что с тобой? Призрак увидела? – услыхала она где-то рядом Петин голос.
Она ухватилась за спинку стула и медленно открыла глаза.
– Ты увидела призрак? – допытывался Петя.
– Чепуха. Я не верю в эту чушь.
– А я верю. И мне бы очень хотелось написать привидение. Прозрачная тень скользит по дому. Это даже не тень, а контуры человеческой одежды. А внутри пустота. Мы сидим за обеденным столом с сосредоточенно земными лицами, а эта тень…
– Их время наступает, когда мы спим.
– Я в этом не уверен. Иногда, когда я беру в руки скрипку, мне начинает казаться, что я в комнате не один. Я чувствую, что кто-то невидимый хочет мне что-то сказать.
– Абсурд! – Леля решительно затрясла головой. – Ты перегрелся на солнышке, Петуня.
– Ну вот опять!
Леля протянула руку, взъерошила Петины вихры, приподнявшись, чмокнула его в щеку.
– Не обижайся. И когда состоится торжественная встреча?
– Завтра в одиннадцать тридцать в аэропорту. Виталик с мамой поедут их встречать.
– Я тоже хочу поехать. Я соскучилась по Ксюше.
– У них большой багаж. Ты не поместишься в машине.
– Но я хочу. Большой багаж, говоришь? Откуда ты знаешь?
– От Виталика. Они собираются отпраздновать здесь свое бракосочетание. Думаю, торжество состоится на лужайке у озера. Это будет очень красивое зрелище. Надо, чтоб горели факелы, а все дамы были в длинных платьях. Еще я слышал, они привезут обои под шелк и зеркало в спальню. Наверное, они проведут здесь медовый месяц.
Леля презрительно пожала плечами.
– Они давно живут вместе. И про это все на свете знают. Зачем устраивать цирк?
– Но это так красиво. Праздник у озера, спальня с зеркалом на потолке, обои под шелк… Я обязательно напишу интерьер их спальни. Обожаю писать интерьеры.
– Показуха – вот что это.
Ее щеки вспыхнули недобрым румянцем. Она сама не знала, почему так злится.
– Ты красивая, – вдруг сказал Петя. – Тебе идет, когда ты сердишься.
Она истерично расхохоталась и плюхнулась с размаху на диван.
– Ксюшка!.. Ой, не могу! Она думает, этот… Борис… Господи, ну почему она такая дуреха?
– Потому что она его любит. И вовсе она не дуреха. Он очень хотел, чтоб они поженились. И Ксеня сделала это ради него.
– Надо же, какая жертвенность. Моя старшая сестра превратилась в тряпку. А ведь раньше у нее был характер тверже алмаза. Я так любила Ксюшку за то, что у нее был такой характер.
Леля сложила руки на груди и уставилась в потолок. Ее глаза отыскали планету Венера, которую символизировала собой стройная гибкая женщина в прозрачном хитоне. Два года назад Петя увлекался Космосом и астрономией, и потолок на веранде стал живописным воплощением его фантазий. В Венере Леля узнала себя. С тех пор ее тело налилось и приобрело соблазнительно округлые формы. На Венеру теперь больше была похожа ее старшая сестра Ксения, обладавшая фигурой недоразвитого тинэйджера. Она пошла в мать – их мать до конца жизни сохранила хрупкую девичью фигуру.
– Ты видел ее? – вдруг спросила Леля, опершись на локти и глядя на Петю в упор. – Когда?
Он понял ее.
– Сегодня ночью. Она мне часто снится, хоть я и не был с ней знаком.
– Врешь. Отец встречался с Милкой, еще когда мама была жива. Мне рассказала об этом Шура-Колобок.
– Я могу поклясться тебе, что никогда не видел твою маму живой. – Петя сложил на груди свои большие неуклюжие руки и посмотрел на Лелю торжественно и печально. Потом он поднял глаза и отыскал на потолке Венеру. – Помнишь, я еще два года назад сказал: это она. Ты была тогда так похожа на нее. Теперь ты стала другой.
– Теперь на нее похожа Ксюша.
– Я совсем не то хотел сказать. Я хотел сказать, ты стала какой-то особенной и тебя уже трудно с кем-либо сравнить. Мне теперь сложнее будет тебя написать.
– Почему?
– Я с ума схожу, когда пытаюсь передать эту твою непохожесть. Вчера я от злости порезал холст.
– Ты что, влюбился в меня?
Она смотрела на него с насмешливым прищуром.
– Нет. Это что-то другое. Любовь – когда чувствуешь и разумом, и сердцем, а это больше похоже на морскую волну. Захлестнула с головой и не дает набрать в легкие воздуха. Но я справлюсь. Обязательно справлюсь. Ведь мы же с тобой брат и сестра, хоть и не по крови.
– Можешь сидеть себе под этой волной. Мне от этого ни жарко, ни холодно. Но лучше никому про это не говори, понял?
– Но почему? Они ведь нам родные – и Виталик, и мама, и…
– Ну вот, раскатал губы. Они умеют все опошлить, вот почему. Вывернуть наизнанку, исследовать под микроскопом, сделать выводы. После всех этих их разговоров жить противно. Когда отец начинает рассказывать за столом, как мама плакала, когда была беременная – боялась остаться в пятнах и некрасивой, – у него слезы на глазах и руки дрожат. Он не имеет никакого права об этом рассказывать. Потому что эти воспоминания принадлежат только ему и маме. И про то, как я, когда сломала лодыжку, хотела отравиться аспирином, тоже нельзя рассказывать. Понимаешь?
– А это правда, что Ксюша выпила димедрол, когда ее не пустили на чемпионат Европы среди юниоров?
– Откуда ты знаешь об этом?
– Не помню. Кажется, Виталик говорил. Но я не помню точно.
– Все это сплетни. Ксюша попала в больницу с острым приступом аппендицита, ясно?
– Семейная тайна за семью печатями.
– Хотя бы и так. Тем более, что ты не Барсов, а Суров, Петуня.
Петя надул губы и отвернулся.
– Ладно, мир, да? – Леля дотронулась до его локтя. – Ксюшка на самом деле выжрала килограмм димедрола. Но не потому, что ее не пустили на чемпионат.
– А почему?
– Если честно, Ксюшку меньше всего интересовали спортивные успехи сами по себе, хоть она и весьма тщеславная особа. Больше всего ее интересовал успех у мужчин. Где медали – там и успех, верно? Вот почему она с таким упорством зашнуровывала каждый божий день свои ботинки. Ей четырнадцати не было, когда она попробовала с мужчинами. Ей это очень понравилось. Она без ума влюбилась в Кустова, их балетмейстера, а он был большим любителем путешествовать по чужим койкам. Я только одного не могла понять: откуда она взяла столько димедрола?
– И ты решила последовать примеру своей сестры?
– Не в том дело. Когда я лежала со сломанной лодыжкой, я слышала чей-то голос. Он звал меня, окликал по имени. Я не находила себе места. Я… Словом, я была такой идиоткой. Это больше не повторится.
– Когда ты снова услышишь этот голос, скажешь мне. Обещаешь? Я не смогу жить, если с тобой что-то случится.
Он смотрел ей в глаза.
– Дур-рак. Сначала сведи бородавки, – сонно пробормотал попугай.
Отец сидел у окна своей башни – так называли мастерскую в конце сада у озера. Он смотрел вдаль. Его лицо, освещенное теплыми лучами закатного солнца, казалось просветленным и печальным.
– Пап.
Леля замерла на полпути к окну.
Отец встал с похожего на трон резного кресла и протянул ей навстречу руки. Выражение его лица оставалось тем же, нездешним.
– Я хочу поехать с тобой в аэропорт, – сказала Леля и, сделав два шага, обхватив отца обеими руками, прижалась щекой к его пахнущей скипидаром майке. Потом подняла голову и, наморщив нос, посмотрела отцу в глаза. Они были глубокими и темными. От них исходила магнетическая сила.
– Малыш, завтра обещают жару.
– Обожаю жару. Может, не в жаре дело? Только честно, пап.
Отец взял ее за плечи и слегка отстранил от себя. Леле показалось, он сделал это неохотно.
– Ты ревнуешь к Миле.
– Вовсе нет. Пускай она тоже едет с нами.
– Малыш, скорее всего я поеду один. Ксюша сказала, у них тьма вещей.
– Только не криви душой с самим собой, пап.
Она снова прижалась к его груди и услышала гулкие удары его сердца.
– Не буду. Я хотел бы выехать пораньше. Ты любишь поспать.
– Во сколько, например?
– Часиков в девять. Хочу заехать в книжный магазин.
– Нормально.
– Мила не поедет. Она…
Отец попытался подавить в себе вздох.
– Пап?
Леля закрыла глаза и потерлась щекой о его грудь. Это была их тайная ласка, о которой никто не знал. Ее прелесть они открыли, когда Леле было три с половиной года.
– Она боится нам помешать. Мила всю жизнь боится стать преградой между мной и моими детьми. Ее преследует чувство вины. Будто она виновата в том, что Тася умерла.
Леля нащупала сквозь майку упругий сосок и дотронулась до него кончиком языка.
– Пап?
– Да, малыш?
– У вас давно с ней роман?
Он ответил не сразу.
– Я познакомился с Милой через полгода после того, как ваша мама сделала это. Я тогда здорово пил. Мила помогла мне снова стать человеком.
– Петуня говорит, он видит во сне…
Леля прикусила язык.
– И что говорит этот будущий Казанова?
– Что он видит во сне меня.
– Будь осторожна, малыш.
– Ты думаешь?
– Этот мальчишка привык добиваться того, что хочет.
– Но я ведь тоже.
Ей захотелось переменить тему.
– Пап?
– Да, малыш?
– А кто из нас больше похож на маму? Ксюша или я?
– Ты. Хотя и Ксения очень похожа. Но от твоей кожи даже пахнет так же, как от маминой.
– Мама была худей меня. Вообще мне кажется, она была очень хрупкой. Ксюшка худая, но вовсе не хрупкая.
– Да, мама была хрупкой и очень ранимой.
Он вздохнул и прижал к себе голову Лели. Они простояли так несколько секунд.
– Пойду искупаюсь, – сказала Леля, высвобождаясь.
Она чувствовала, как по ее спине сбегают ручейки пота.
Под колесами «шестерки» убаюкивающе уныло шуршал асфальт. В этот довольно ранний час уже вовсю палило солнце, и Леля ощущала, как пылает ее лицо. Она здорово не выспалась – читала почти до трех, потом еще долго не могла заснуть. Ее разбудил Петя, швырнув в открытое окно мокрые от росы циннии. Цветы пахли свежо, и Леля начала чихать. Мила выгладила сарафан, уговорила надеть босоножки. Леля опустила глаза и посмотрела на свои непривычно аккуратно обутые ноги. Последнее время она шлепала в соломенных панталетах, которые Ксюша привезла из Египта. Леля вздохнула. В свои двадцать три года Ксюша успела объездить полмира, а она еще нигде не была.
– Малыш?
Она скосила глаза и посмотрела на красивый профиль отца на фоне лимонно-желтых полей.
– Да, пап?
– Какую пластинку прокручиваешь?
– Так, попурри на жизненные темы.
– Тебе пора влюбиться.
– В кого? – серьезно спросила она.
– Это не имеет никакого значения. Семнадцать лет без любви похожи на пустыню Гоби под полуденным солнцем.
– Ты стал романтиком, пап.
– Я был им всю жизнь. Именно за это меня и любят женщины.
– Я думала, они любят тебя еще и за твой талант.
Отец смущенно улыбнулся и тряхнул роскошно седеющей шевелюрой.
– Я пишу картины только потому, что больше ничего не умею делать. Собственно говоря, я боюсь настоящей работы, усилий, разочарований от того, что сделал что-то не так, как задумал. Мое творчество никогда меня не разочаровывает. Я всегда доволен тем, что сделал. И знаешь почему?
– Почему? – в тон ему спросила Леля.
– Мне за это неплохо платят. Когда я был бедным, непризнанным художником, голодным, холодным и неприкаянным, меня вечно грыз червь сомнения: может, я что-то делаю не так? Почему моя семья недоедает, дети ходят почти в лохмотьях, у жены нет ни одной золотой побрякушки?
– Ты и тогда неплохо смотрелся, пап. Помню, ты был неотразим в своем гэдээровском пиджаке с протертыми локтями, когда послал к одной матери ту толстую цековскую бабищу. После этого эпизода тебя зауважали даже твои враги. Уж не говоря о женщинах.
– Я любил по-настоящему только твою мать.
Лицо отца сделалось сосредоточенно серьезным.
– Но я помню, как ты был влюблен в ту актрисулю из вахтанговского театра, которая пела под гитару цыганские романсы. Я была тогда совсем маленькая, но хорошо все запомнила.
Отец вздохнул.
– Малыш, поговорим с тобой на эту тему как-нибудь в другой раз, ладно? Когда над пустыней Гоби прогремит гром и прольется веселый звонкий дождик. Договорились?
Она молча смотрела впереди себя. Шоссе стало шире и оживленней. Они подъезжали к Тамбову.
– Тебе нравится Борис? – вдруг спросил отец.
– Я его почти не знаю. Со сцены он смотрится неплохо.
– Мне по душе твоя рассудительность, малыш. Она заставляет верить в то, что наш мир не хрустальная ваза, которая может рассыпаться на мелкие осколки от одного неловкого движения неуравновешенного болвана.
– Хрусталь – это так старомодно…
– Ты права, малыш.
– Я никогда не смогла бы влюбиться в человека, увлеченного другой женщиной. Тем более моей сестрой. Так что не надо меня ревновать.
– Ах ты, моя умница. – Отец на короткое мгновение положил голову ей на плечо, и она ощутила легкое возбуждение от прикосновения его шелковистых волос. В отце было что-то такое, чего не было ни в одном существе мужского пола, с которыми Леле доводилось встречаться. Она не знала этому названия. Просто ее влекло к отцу. Порой это пугало их обоих.
На Ксюше были широкие белые штаны из «мокрого шелка» и черный хлопковый свитер ажурной вязки. В черных джинсах и легком красном пиджаке без подкладки Борис смотрелся стройней и выше ростом. Леля не видела его месяца три. Ей показалось, будто перед ней совсем другой человек.
– Елочка, ты стала такой раскидистой и большой! – Ксюша тискала сестру в своих сильных руках. Ей одной разрешалось называть Лелю Елкой. Для всех остальных она бесповоротно выросла из этого детского прозвища.
– Ты превратилась в настоящую примадонну. – Борис изобразил восхищение на своем сытом лице. – Наконец мы с тобой породнились. – Он громко поцеловал Лелю в щеку, а потом в шею. – Я кое-что привез тебе из Барселоны. И, кажется, не ошибся размером. – Он вытер платком взмокший лоб и грудь. – В самолете было так душно, хоть стюардесса и посадила нас на места, предназначенные для важных шишек. Оказывается, эта деваха была на моем последнем концерте в Доме ученых.
– Она сказала, что видела твою афишу, – уточнила Ксюша.
– Какая разница? – Борис провел пятерней по своим светло-русым ухоженным волосам. Он делал точно так же на сцене. Леля заметила, что женщинам очень нравился этот его хорошо продуманный и отрепетированный жест, в котором было столько наигранной небрежности.
Пока они ожидали багаж в душном полутемном здании аэропорта, Борис успел похвалиться, как хорошо его принимали в Барселоне, где он спел в концерте с испанской знаменитостью, приглашением в Шотландию. Леле казалось, будто он рассказывает это только для нее, хоть она и понимала, что это тоже продумано, как и тот небрежный жест, рассчитанный сугубо на публику. Артист и в жизни должен оставаться артистом. Это импонировало ее, Лели, врожденному чувству красоты. Это же делало окружающий мир скучным и банальным.
Когда они садились в машину, отец, улучив момент, шепнул Леле на ухо:
– Паяц не умеет взглянуть на себя со стороны.
– Напротив, ему это прекрасно удается, – возразила она тоже шепотом.
Когда они въезжали в ворота усадьбы, Леля заметила легкое шевеление в кустах жасмина справа. Она поняла, что это Петя, который, очевидно, провел в своей засаде не один час – по пути они заехали в ресторан, где Борис угостил всех обедом. Она едва заметно кивнула Пете и подмигнула. Тут же откуда-то с вышины раздался Ромкин голос:
– Привет дур-ракам. Дур-раки всего мирра, объединяйтесь!
– Какая же ты счастливая, Елочка, что провела здесь все лето. – Ксюша обняла ее за шею, дыша прохладной свежестью «Иссимиаки» и легкой грустью дорожной пыли. – Здесь совсем как в тургеневской усадьбе.
– Он смотрел на тебя взглядом пошлого киношного самца. – Петя облокотился о подоконник раскрытого окна, уперевшись подбородком в сложенные домиком ладони. – Мне так хотелось врезать ему по сопатке.
– Детям вредно пить шампанское. – Леля уже лежала в постели, натянув до подбородка простыню. – Кстати, шампанское купил Борис.
– В нем нет ничего натурального. Он напоминает мне избитый шлягер, который все повторяют только потому, что он навяз в зубах. Помнишь песенку из «Кавказской пленницы»?
– Я не смотрю советские фильмы, а уж тем более бабушкиных времен.
– Ну и зря. Это очень даже полезно. Вроде прививки от всех пошлостей жизни.
– Может, вызовешь его на дуэль?
– Я бы очень хотел это сделать. – Петя, ухватившись за край подоконника, быстро перемахнул в комнату. – Но некоторые люди, как ты знаешь, не имеют понятия о чести и прочих составляющих нормальной человеческой жизни. Можно я посижу в кресле? – Не дожидаясь ответа, он плюхнулся в плетеное кресло возле туалетного столика. – Это паяц подарил тебе духи?
– Во-первых, паяц подарил мне ярко-голубые бикини, которые мне очень идут, во-вторых, это не духи, а туалетная вода. Даже Ромке известно, что духи не наливают в такие большие пузырьки.
– Воняет бельем проституток. – Петя вертел в своих больших руках пузырек с «Эскейп», который он неуклюже поставил на место, зацепив при этом баночку с кремом. – Духи делают для того, чтобы возбудить сексуальную активность. Но это искусственное возбуждение. Я ненавижу все ненатуральное.
– А я не люблю зануд.
Леля демонстративно повернулась на бок, спиной к Пете.
– У тебя такой волнующий изгиб плеча. И вообще все линии мягкие и задумчивые, как акварель. Можно потрогать?
– Сперва сведи бородавки. – Леля сказала это беззлобно, но тут же поняла, что Петя обиделся. – Прости. – Она снова перевернулась на спину и протянула ему руку. – Если хочешь, могу попозировать.
– Я только сбегаю за бумагой и углем. Я мигом.
Он уже был в саду.
Леля спустила ноги на пол и встала, сбросив с себя простыню.
Она с детства привыкла спать нагишом. В четыре с половиной года она болела воспалением легких. От высокой температуры все тело покрылось зудящей сыпью и каждый шов одежды больно впивался в кожу. В комнате было холодно – в ту пору они еще жили в предназначенном на слом доме в Тетеринском переулке, и мать с Ксюшей, сменяясь по очереди, сидели возле ее кровати и следили за тем, чтоб она не раскрывалась. Однажды она стала брыкаться, и тогда Ксюша ловко сняла с нее старенькую тесную пижаму, положила ей на живот свою прохладную руку и прошептала:
– Только молчи. Сейчас тебе будет очень приятно.
Ее пальцы скользнули в пах, нащупали чувствительную точку между ног. По всему телу Лели разлилось приятное умиротворение. Она отдалась ему вся без остатка, забыв про свою саднящую кожу и отвратительно горькую сухость во рту.
– Ты сама себе можешь так делать, – шептала Ксюша, склоняясь над ней. – Только не говори родителям. Это будет наша с тобой тайна. Совершенно безвредная тайна.
Впоследствии Леля научилась ласкать все тело. Теребила соски, превращая их в тугую плотную массу, легонько пощипывала ягодицы и гладила низ живота. Это ее умиротворяло. Она очень любила свое тело. С Ксюшей они больше никогда не говорили на эту тему, тем более что сестра из-за своих тренировок и бесконечных поездок мало бывала дома. С прошлой весны Леля начала стыдиться своих ласк и краснела, вспоминая о том, что делала перед сном. В конце концов она прекратила эти занятия. Теперь по ночам ее часто мучили кошмары.
«Глупая, кому и что я этим доказала? – думала она сейчас, разглядывая себя в зеркало. – Для кого я пытаюсь сохранить себя? Уж не для Петьки ли?..»
Она услыхала шаги под окном и инстинктивно прижала к груди ладони.
– Пардон, мэм. Кажется, я ошибся спьяну окнами. – Борис восхищенно смотрел на нее сквозь прозрачную кисею занавески. – В этой светелке, оказывается, обитает наша прелестная Вирджиния.
Она почувствовала запах сигаретного дыма. Борис, как выяснилось, курит. Странно, сколько Леля помнила, он дорожил своими драгоценными связками и не пил ничего из холодильника, а уж о курении и говорить нечего. И вот…
Она попятилась и села на кровать. Казалось, глаза Бориса жгут и в то же время ласкают.
– Хороша, как полдень, сказал бы старина Рахманинов устами поэта. А я бы про себя добавил: опасна, как омут. Особенно для тех, кто не умеет плавать. – Борис тихо рассмеялся. – Скажи на милость, угораздило же меня очутиться в нужном месте в нужное время. Ты думаешь, я нарочно тебя подкарауливал?
– Я ничего не успела подумать.
– Вот и хорошо. Спокойной ночи, моя Вирджиния.
Он растворился в темноте ночи, а Леля легла и прикрылась до пояса простыней. Внезапно ее затошнило. Волны поднимались откуда-то снизу живота и, дойдя до горла, обдавали язык и рот колючим сухим жаром. Она закашлялась, судорожно прижала к груди ладони.
– Что ему нужно от тебя? – услыхала она над собой.
Петя успел переодеться в шорты и тельняшку. Леле показалось, будто у него в каждом глазу пылает костер.
– Кому?
– Не притворяйся! Я все видел. Ты позволила этому типу разговаривать с тобой таким тоном. Ты ведешь себя, как… девушка легкого поведения.
– А тебе какое дело? Я, кажется, не давала никому обета.
– Но я тебя люблю. К тому же ты моя сестра. Этот тип… да у него было столько женщин. И еще будут. Вот увидишь.
– Мне-то что? Пусть Ксюша за ним следит. Знаешь, я что-то передумала тебе позировать.
Петя погрустнел.
– Но ведь ты обещала!..
– Зачем тебе рисовать девушку легкого поведения? Лучше нарисуй монашку.
– Ты еще не такая. А монашек я не люблю. Это все обман.
– Что?
– Умерщвление плоти и прочие церковные бредни. Плотью нужно наслаждаться. Ее нельзя стыдиться. Об этом даже в Библии сказано.
– Интересно, в кого ты такой умный? – спросила Леля.
– Сам не знаю. – Петя печально вздохнул. – Ну что, простила меня?
Она кивнула.
– Ляг, как тогда, – попросил он.
– Не хочу. «Тогда» уже прошло. Я хочу, чтоб ты нарисовал «сейчас».
Она совсем откинула простыню. Петя уронил на пол уголь.
– Слабо, да?
– Не в том дело. – Он громко шмыгнул носом и наклонился в поисках своего орудия производства. – Я бы хотел показать этот этюд Виталию.
– Ну и в чем дело?
– Он все не так поймет. Он рассердится. Он и так мне завидует.
– Он тебе? Абсурд!
– Вовсе нет. Он знает, что очень скоро я буду по-настоящему известен и даже знаменит. Это его бесит, хоть он и изображает из себя доброжелательного наставника и покровителя юного дарования.
– Отец на самом деле очень доброжелателен.
– Нет. На самом деле он не такой. Он заставляет себя таким быть. Потому что это тоже нравится женщинам. Хорошая женщина никогда не влюбится в недоброго человека. Виталик понимает толк в женщинах.
– Ты хочешь сказать, что в его жизни главенствуют сексуальные мотивы?
– Да. Но это совсем не страшно. Страшно, если ты начинаешь их в себе подавлять.
– Ой, как я устала от твоей интеллектуальной болтовни! Может, займемся делом?
– Я придумал! – Петя вскочил, выпрыгнул в окно и вернулся через две минуты с белыми флоксами, от которых оторвал головки, и протянул их Леле. – Положи на грудь и на живот. Вот так. Это… это еще соблазнительней, чем нагота.
Вода в озере была теплей парного молока, хотя уже прошел и Илья, и даже медовый Спас. Стояла сухая, изнуряюще жаркая погода. Ощущение было такое, что облакам и тем лень плыть по небу, и они отдыхали на кромке горизонта.
Леля переплыла на противоположный от их усадьбы берег озера. Там стоял стог сена, в тени которого она любила предаваться мечтам и дремать.
Вокруг простиралась степь. Безжизненное желтое пространство, прочеркнутое кое-где серыми извилинами проселочных дорог и темно-зелеными полосками лесных посадок. Леля устроилась в тени, протянув солнцу ноги. Ее тело уже давно приобрело темно-медовый оттенок загара, на который так щедро солнце на юге средней полосы России. Вокруг ни души. Лишь стрекочут в траве кузнечики да изредка прочирикает какая-нибудь пташка. Когда-то это поле принадлежало колхозу и на нем выращивали ячмень и озимку. Колхоз распался, землю, как поговаривали в деревне, купил кто-то из так называемых новых русских.
Она услышала далекий рокот мотора и открыла глаза. Машина двигалась по проселку, оставляя за собой шлейф серой пыли. Это был высокий большой автомобиль нездешней марки с решетками впереди и сзади. Леля знала, что он принадлежит владельцу обширной новостройки в деревне, на краю которой стояла их усадьба, как-то видела и хозяина, высокого солидного мужчину лет под сорок, смуглолицего, с густым черным барашком волос на небольшой голове.
