Текст книги "Женька-Наоборот"

Автор книги: Наталия Лойко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

7. Таней движет догадка

Что такое пустырь? Никем не использованное место среди строений. Иногда еще не освоенное, иногда уже заброшенное, забытое. Пустырь, полученный школьниками, – мало ли у них пытливых голов и умелых рук! – это будущий парк. Тенистый, радостный, благоуханный.

Примерно так утверждали на митинге лучшие ораторы школы, когда год назад в ее владение перешел участок, поросший сорняком, захламленный ржавым железом. От железин избавились во время сбора металлолома, потом площадку почистил бульдозер, на радиаторе которого трепетал алый флажок.

Сколько уже вложено сил в будущий замечательный парк! Зато теперь рядом со школой зеленеет кустарник, шелестят молодой листвой липки и топольки, посаженные во время осенней приостановки сокодвижения. Сейчас, мягким солнечным днем, по главной аллее парка – пока это лишь утоптанная многими подошвами полоска земли – идут Таня Звонкова и Валентина Федоровна. Они говорят о Жене Перчихине.

– Даже не думай отказываться, – твердит Валентина Федоровна. – Ни вообще, ни сегодня. Беги обедай – и сразу к нему домой. Покажи, что задано, выясни, почему пропустил уроки.

– Почему пропустил – ясно. Наверняка простудился. Все захватили на теплоход куртки да пиджаки, этот – наоборот. Да еще выкупался.

– Возможно, и так… – Валентина Федоровна не спорит. Но минутами без каких-либо оснований связывает его сегодняшнее отсутствие со своим вчерашним визитом. – Пойти, Таня, все равно надо.

Таня упрямо разглядывает божью коровку, переползающую с ее коричневого рукава на кружевной белый манжетик.

– Сегодня не могу. Честное слово, ни одной свободной минуты. Валентина Федоровна, поймите: сегодня – четверг!

Четверг – особенный день, вернее вечер, – вечер занятий «Клуба пытливых». Таня всю неделю ждет не дождется этого четверга. Сегодня на переменке Алеша Рязанцев спросил: «Не опоздаешь?» И улыбнулся… Сердитым щелчком Таня избавляется от божьей коровки.

– Не согласна я опаздывать из-за Женьки. Я его пожалела тогда, накормила, а он? Чуть не выбросил меня за борт!

– И все-таки надо пойти.

– Завтра нельзя, а?

– Ты бы не торговалась, если бы хоть раз заглянула к ним…

– А что?

Валентина Федоровна опасается сказать лишнее. Она отвечает кратко:

– Сложная обстановка.

– Очень сложная?

– Ты не трусь. Я с его матерью договорилась… Она согласна пускать кого-нибудь одного.

– Согласна? Ишь, добрая мама. – Таня приостанавливается на повороте и начинает рыхлить каблуком землю. – Это правда, что он ни капельки на нее не похож?

– На мать? Нисколько! Она у него, как бы это сказать… Ну, полная, круглолицая. Нет, Женя, конечно, в отца. А какое это имеет значение?

– Никакого. Я просто так…

Воображению Тани внезапно предстает толстая женщина, совершенно непохожая на Женю. Эта особа соглашается пускать к нему только по одному человеку. И устраивает в доме сложную обстановку. Таня достаточно пожила на свете, чтобы суметь сделать из этого выводы… После экскурсии она твердо решила никогда, ни при каких обстоятельствах не жалеть Перчихина. Но прошло два дня, и вот она готова ради него же принести в жертву самый любимый вечер.

Таню-то судьба не обделила. У нее замечательные мама и папа. И оба родные!

– Я пойду, – произносит она. – Пообедаю – и к нему. Понадобится – пробуду весь вечер.

Валентина Федоровна и раньше знала, а на экскурсии окончательно убедилась: Таня способна удивить неожиданным поступком. Сейчас ее маленькая, худенькая фигурка, облаченная в школьную форму, внезапно исчезла, как бы растворилась в смородиновых кустах.

…Скинув черный фартук, сменив коричневое платье на веселое бело-зеленое, сплошь в ромашках, проглотив в минуту обед, Таня помчалась обратно в школу. В руках вместительная, а главное – очень красивая сумка. Не старенькая, в которой отец приносит домой овощи и картошку, а та – в крупных ярких горошинах, с какой мама ходит по магазинам. Возможно, Тане еще влетит от обоих родителей сразу, потому что поручение «пытливых», которое она должна выполнить, прежде чем отправиться к Жене, немного опасно для такой замечательной сумки. Но, если бы сумка была менее замечательной, кто знает, захотелось бы Тане обходить школьные мастерские?

Завмастерскими Савелий Матвеевич уважал занятия клуба и, если мог, в помощи не отказывал. Он утром сказал: «Заходи, Звонкова, после обеда». Обещал подбросить столярного клею, серебристой – обязательно серебристой! – проволоки и много чего еще.

Только бы застать его в мастерских в условленный час!

Войдя в вестибюль, сверившись с прикрепленными под карнизом потолка электрическими часами, Таня почти побежала по коридору. Где же Савелий Матвеевич? На дверях слесарной висел замок. Столярка хотя и была открыта, но и в ней ни души. Успокаивало одно: если полная всякого добра мастерская не на запоре, значит, сюда скоро придут. Бросив на верстак сумку, стряхнув с некрашеного табурета горстку опилок, Таня села и принялась ждать.

В столярной мастерской было тихо. И душновато. Пахло клеем, спиртовым лаком, свежими стружками. Будто изображая в тысячекратном увеличении движение молекул, пылинки плясали в столбе солнечных лучей. Таня смотрела на них, смотрела и начала клевать носом. Перед ее глазами смутно проплывали картины, запавшие в память при чтении грустных сказок и повестей. Столько было на белом свете сирот, столько подкидышей да оборвышей…

И всюду мачехи, и оборачиваются они злыми колдуньями, и надо быть доброй феей, чтобы их одолеть. Таня вдруг ощутила в руке волшебную палочку. Гладко обструганную, крытую лаком…

Однако нельзя допускать, чтобы тебя самого околдовывала дремота. Современные люди обходятся без волшебства. Действовать надо разумно, сколько раз она это слышала от Алеши. И от мамы. И от многих других. Говоря о Жене, Валентина Федоровна очень советовала прибегнуть к помощи «Клуба пытливых», вовлечь его туда, поскольку этот клуб дает работу не только голове, но и рукам.

Вовлечь? На это нелегко было решиться: ведь Женька с первых же дней насмешничает над «пытливыми». Подумать только, назло классу (он так и выразился: «Назло вам»!) остался неохваченным ни одной секцией клуба!

И все же втянуть его надо. Только куда, в какую секцию? Секция «М» – так она значится в расписании – отпадает. Уж очень Женька противно свистит, немузыкально. Секция «П» тем более не подходит. Разве представишь рядом поэзию и Женьку-Наоборот? К проблеме покорения космоса с такими отметками не подпустят.

Неужели в секцию «А», в секцию по изучению архитектуры? В ту, которую Таня так любит… Неужели тащить его туда своими руками? Скажут ли ей спасибо ребята, Алеша Рязанцев? Хотя Алешка не раз говорил, что долг важнее собственных интересов…

Как Таня ни углублена в свои мысли, что-то мешает ей сосредоточиться. Странно, ужасно странно… В пустом помещении, где к тому же затворены окна и дверь, как известно, не бывает шуршания и загадочных скрипов. Другая бы девочка определенно струхнула.

Оглядевшись, Таня убеждается, что шумят и вздыхают либо листы фанеры, прислоненные к дальней стене, либо кушетка, обитая черной клеенкой. Один ее краешек робко высовывается из-за фанерных листов.

Ой! Кушетка не только кряхтит – она ворочается! Есть же разница между неодушевленным предметом и живым существом… На кушетке, конечно, мог укрыться заплаканный, провинившийся пятиклашка. А вдруг кто-нибудь, кто втрое сильнее Тани, – любитель казенного инструмента и строительных материалов, просто-напросто жулик? Однако будущий медик не имеет права испытывать страх. Когда-нибудь Таня совершенно спокойно, с поднятой головой будет входить в анатомичку, в операционную. Она уже сейчас тренирует себя – смело шагает навстречу опасности.

– Эй, кто там? – громко говорит Таня. – Вылезай!

Фанера вздрогнула, черный лежак скрипнул, и Таня увидела того, кого меньше всего ожидала здесь встретить. Увидела Женю Перчихина.

8. Получилось очень солидно

Женя Перчихин лежал на кушетке, подтянув ноги чуть ли не к подбородку. Длинное заспанное лицо было на редкость унылым. На скуле, возле глаза, синяк, на губе не то лихорадка, не то ссадина. Таня деликатно отвела взгляд и задала вопрос, прозвучавший не очень умно:

– Что ты здесь делаешь?

– А ты? Небось староста поручил?

– Что поручил?

– Шпионить за мной. «Почему здесь? Почему не пришел на уроки?»

Спустив ноги на пол, упершись руками в кушетку, Женя принялся демонстративно покачиваться. Кушетка заскрипела и застонала, как бы напоминая, что перекочевала сюда из кабинета врача на капитальный ремонт, а не для того чтобы ее окончательно доконали. Но Женю ничем не проймешь. Покачиваясь, он выпячивает поврежденную губу и свистит. И вызывающе смотрит на Таню: «Отстанешь ты или нет?»

Женя нарочно свистит во весь дух, чтобы не говорить. Он не обязан выкладывать каждой девчонке, почему он здесь очутился. Кому какое дело, отведал он отцовского ремня или нет. Если что и случилось, то по милости классного руководителя, который приходит к тебе домой и натравливает на тебя родителей. Ей же хуже, Валентине Федоровне! Сегодня у Жени прогул, завтра ожидай двойку. А кому неприятно, кто отвечает? Классный руководитель! Правильно. Сама виновата. Женя возьмет да пропустит еще штук двадцать уроков. Не будет ходить, пока не пройдет синяк. Чем дольше, тем лучше.

А может, все уже зажило? Иной раз поспишь вволю, и готово – здоров! Танька-то не спросила: «Кто тебя так отделал?» Значит, уже не видно.

Таня ничего не спросила, даже вскользь не коснулась больного вопроса. Ей с одного взгляда на Женю привиделась чужая рука – пухлая, с острыми, сверкающими лаком ногтями. Тане картина ясна. Она готова сделать для Жени все что угодно. Она добьется, чтобы сегодняшний вечер прошел у него в веселой компании «Клуба пытливых».

Словно бы нехотя Таня подходит к одному из окон мастерской, заставленному щитом-витриной. «Породы древесины в отделке». Издали коллекция, созданная шестиклассниками под руководством Савелия Матвеевича, смахивает на огромный гербарий.

– А что, неплохие образчики, – говорит Таня. – Хотя с нашими экспонатами не сравнишь.

Женя охотно поддерживает разговор на нейтральную тему:

– С какими экспонатами?

– Видел бы ты, Женька, что у нас за выставка получается! Представь, всё изучили. От пещерных времен и до самого коммунизма! Показать приглашение? Тут Петька много чего понаписал…

Таня довольна: думая дома о Жене, она прихватила квадратик плотной бумаги с зеленым пингвином в углу.

В школе любят эту комичную птицу. Толстая, неуклюжая фигурка пингвина сопутствует всем веселым событиям – праздникам, вечерам. Всегда одинаковая и всегда совершенно новая, оттого что каждый раз меняет окраску. То она голубая, то оранжевая, то ярко-красная. Пингвинов породил Алеша Рязанцев. Купил в магазине «Художник» большую резинку, вырезал на ней печать – контур забавной птицы – и открыл им уголок юмора в стенной газете.

– На, Женя, смотри.

– Ладно, давай… Вот дураки! Опять взялись за стиляг?

– Спятил!

– Заголовочек: «Основные стили»?

– Не кривляйся! Сам ты стиляга, раз такой неуч. – Одного взгляда на подбитую скулу Жени оказалось достаточно, чтобы Таня сменила тон. – Мы сами были не лучше. Ничего не смыслили в этих стилях. Зато как начали озеленять парк, сразу захотелось узнать, что такое садово-парковая архитектура.

– Не заливай! – машет тощей рукой Женя. – Архитектура это не сады, а дома.

– Вот, вот… Мы тоже так думали. Оказалось, что и парки закладываются по планам, по чертежам. Честное слово! Теперь-то мы разбираемся в эпохах и стилях, а прежде не могли отличить регулярный парк от пейзажного.

– Подумаешь!.. Всюду одно: «По газонам ходить воспрещается».

– Не паясничай. Давай я тебе все объясню… Представь себе рядышком Лиду и Веру. Вернее, предстань их прически.

– Это зачем?

– Надо.

Девчачьими прическами Женя сроду не интересовался. Но раз уж Таня заныла, пожалуйста. Лишь бы с чем другим не пристала. У Лиды косы прямые как палки; пробор – словно натянутый белый шнур. Зато Верочка… Ее кудри до того всегда встрепаны, что даже завуч Клавдия Васильевна не знает, как с ними бороться.

Распушив концы белокурых кос, приподняв их к лицу, Таня пытается воспроизвести знаменитую Верину шевелюру:

– Пейзажный стиль со всеми его естественными красотами. Нравится?

Затем вытягивает свои косы в струнку («Вспомним прическу Лиды») и предлагает Жене представить себе композицию регулярного парка. Аллеи как бы вычерчены по линейке, клумбы и водоемы намечены великанским циркулем или лекалом. Все это будет показано на выставке «Клуба пытливых».

Как раз Лида и выполнила в туши рисунок такого парка. Ровненько заштриховала кусты и деревья, которым садовые ножницы придали форму шара, конуса, пирамиды. По всем правилам этого стиля.

– А пейзажный парк у нас представлен в макете, – увлеченно рассказывает Таня. – Мы с Алешкой чуть не из-под снега добывали мох, листья брусники. Главное в таких парках, чтобы все казалось выращенным самой природой. – Таня берет несколько шелестящих стружек, и стружки в ее проворных руках превращаются в раскидистое кудрявое дерево. – У нас там рощицы, лужайки, водопады, ручьи. Дорожки вьются, будто лесные тропинки. Пахнет солнцем, травой, цветами…

Последняя фраза – художественный домысел Тани, но Женя этого не замечает. По привычке он все-таки хмыкает:

– Подумаешь, будто я такого в Сокольниках не видал…

Таня гнет свое. Она хочет добиться, чтобы Женя тоже всегда с нетерпением ждал четверга – веселого клубного вечера.

– Слушай, Женька, приходи на занятия. Увидишь, как у нас хорошо.

– Представляю…

– Я тебе говорю – интересно, чудак!

– Тебе интересно, а мне хоть бы что.

Таня готова уйти да еще хлопнуть дверью. Так хлопнуть, что все фанерки в мастерской задрожат, все доски, струганые и неструганые.

Она бы ушла, да в дверях вырастает завмастерскими. Сатиновый черный халат на коленях испачкан не то глиной, не то песком. Под мышкой железный складной метр. Сразу можно определить: Савелий Матвеевич что-то обмерял в парке. Либо площадку под беседку-читальню, либо другую, за яблонями, – под метеорологический киоск. Школьные мастерские делают не только скамейки…

Конечно, он прямо из парка! Иначе откуда у него пучок маргариток с корешками, к которым пристала земля?

Теперь не уйдешь. Опять же из-за несчастного Женьки. Савелий Матвеевич, как известно, не терпит беспорядка и непременно набросится на него, растерзанного, встрепанного, неизвестно зачем очутившегося в мастерской… И вдруг Таня слышит:

– Женя, хорош букетик? Получен под будущую работу. Ботаник сам преподнес: «Получите аванс!» Солидно у нас получается?

Жене нравится это выражение Савелия Матвеевича. Когда сам он однажды пристроился к шестиклашкам, чтобы разок-другой пройтись фуганком по кромке доски, завмастерскими не стал выяснять, зачем, почему… Хотя мелюзга, как и следовало ожидать, подняла визг, он спокойно подошел к верстаку, заглянул Жене через плечо, одобрил, как тот держит при стружке нож, как ловко ведет фуганок. И громко, чтобы каждый услышал, сказал:

– Солидно у тебя получилось!

Сейчас Жене уже не хочется пререкаться с Таней, дразнить ее. Наоборот, он не прочь, чтобы она узнала: Перчихин в мастерских свой человек. Понадобится ему – придет сюда после занятий, раскроет портфель, разложит тетрадки… Савелий Матвеевич однажды застукал его здесь за уроками и, вместо того чтобы прогнать или хотя бы без стеснения поинтересоваться его отметками, с полным уважением предложил: «Всегда заходи, коли надо».

Женя считает, что букет бело-розовых маргариток должен стоять на столе преподавателя по труду. Отыскивает граненый стакан, по-хозяйски наливает в него из бидончика чистую воду и произносит:

– Получите аванс!

При этом он косится на Таню: учуяла ли, какие у него отношения с Савелием Матвеевичем? Кроме того, интересно, повторит она свое приглашение или нет? Умоляйте не умоляйте – он к этим «пытливым» ни за что не пойдет, очень нужно! Но кто ей мешает позвать его еще разок? Какое там… Занялась сумкой, от которой даже в глазах рябит. Складывает туда обрезки фанеры, планки, шурупы и прочую полезную мелочь да еще уводит за собой Савелия Матвеевича. Небось нацелилась заодно и слесарную мастерскую начисто обобрать?

Ушла. Даже не оглянулась. Словно в помещении никого нет, словно Женя просто-напросто деревяшка.

Схватив первый попавшийся под руку гвоздь, Женя бесцельно царапает им по доске. Скрип-скрип… Вернется Таня сюда или нет?

Таня вернулась, держит с фасоном свою щегольскую, почему-то уже пустую сумку, а Савелий Матвеевич тащит следом мешок, который, задев косяк, громыхает железками.

– Так как же, Звонкова? – спрашивает Савелий Матвеевич. (Об одной хитрости, о том, что холщовому мешку предназначена немаловажная роль, Жене Перчихину никогда не узнать.) Савелий Матвеевич хранит очень серьезный вид. – Как же быть? Тебе, Звонкова, столько добра не поднять. – Завмастерскими оценивающе оглядывает Женю. – Вот кто худ, а мускулам позавидуешь. (Не в первый раз Женя слышит от него похвалу своим мускулам.) Ты, Евгений, эту ношу запросто донесешь.

– Интересно, куда?

– Вроде неподалеку. Не то на кружок, не то, как его, в клуб.

– К нам во двор, – быстро вставляет Таня, хотя до этого внимательно разглядывала витрину с образчиками древесины. – Мы пока собираемся в квартире Рязанцевых.

Женя решает похорохориться:

– Без меня силачи найдутся. Да еще с пытливыми головами.

Савелий Матвеевич будто оглох.

– Так вот что, Звонкова, пиши адрес. Эту поклажу прямо к началу занятий вам принесет мой главный помощник.

Женя давно заметил: когда Таня удивлена, глаза у нее синие-синие. Она восклицает:

– Это кто же?

Савелий Матвеевич кладет на плечо Жене руку с темными от морилки пальцами.

– Ясно, кто! Женя Перчихин.

Получилось очень солидно.

9. В семье Рязанцевых

Рязанцевы и Звонковы живут в сером пятиэтажном доме. Дом этот, если на него посмотреть сверху, напоминает букву «Г». Поэтому окна квартиры номер семнадцать расположены наискосок от окошка тридцать шестой. Танина, тридцать шестая, находится в первом этаже, напротив фанерного гриба-мухомора, под которым дети спасаются от дождя и солнца.

Сегодня после обеда зарядил дождь, и сейчас, вечером, во дворе ни души. Мокрый асфальт отражает огни – розовые, оранжевые, голубые. Окно Звонковых светлое, золотистое: у них кремовый абажур и такие же занавески. Алеше видно, как ветерок шевелит легкие полотнища занавесок.

В квартире Рязанцевых тихо-тихо. Потому что Алешин дед отдыхает. Вернулся из своей мастерской и прилег на полчасика. Придут ребята, надо вставать, обучать их «секретам производства», без которых не создашь хороший макет или же панораму, где все выглядит как в натуре.

Десять лет назад Алеша Рязанцев (тогда еще не Рязанцев) впервые встретился со своим дедом. Это случилось летом, когда дед, не знавший отдыха в войну и в первые послевоенные годы, взял наконец отпуск и поселился на даче.

Хорошее было место! Сколько хочешь земляники, сосновых шишек и пахучих, скользких маслят. Недаром один известный богач когда-то имел там поместье – будущий детский дом имени Ильича. Против входа стояли красивый фонтан и четыре облупленных статуи. Их Алеша поначалу даже немного побаивался. Потом перестал.

Алеша родился во времена бомбежек и голодовки. После войны не сразу, но постепенно, кое-кого из детдомовцев разыскала родня. Алеша надеялся, что и его ищут, удивлялся, что никак не найдут.

Вообще-то жаловаться было не на что. Детям варили густой суп с мясом, маслили кашу, поили молоком из белых высоких кружек. Если разобьешь кружку, ругали, но не очень. Скучать не давали – воспитательниц подбирали хороших. Ту, которая оказалась чересчур нервной, быстро освободили от работы.

По воскресеньям детдом навещали шефы из московского техникума, интересовались, в чем у ребят нужда. Если заметят на ногах цыпки, натрут вазелином. Увидят, что носовые платки пришпиливаются булавками к трусам, сошьют каждому по кармашку на тесемочке, а в кармашек вложен новый, подрубленный, чистый-пречистый платок. Или увезут с собой на неделю пятьдесят пар чулок и вернут их заштопанными, зачиненными.

Шефы достали три аквариума для всех трех групп, три клетки с птицами, устроили крольчатник. А то вымажут мелом окна и вытрут их чисто-начисто, чтобы в комнатах засияло солнце. Шефы были комсомольцами, они и плохих детдомовцев старались сделать сознательными, потому что сами были сознательными.

Игрушек притащат, книжек, каждому – в рот конфету и каждого поцелуют. Правда, одних целовали чаще, других реже, но и общем-то перепадало всем.

И все-таки случай со Светой надолго взбудоражил весь дом. За ней приехала мать – как она нашлась, никому неизвестно, – чтобы забрать навсегда. Понесла свою дочь на руках через весь сад, и девочки начали плакать, а мальчики передрались. В тот день никто не хотел играть в прятки или идти на пруд. Алешу не успокоили даже остро очиненные карандаши; один карандаш он нарочно взял да сломал.

Потому что думал не только о Светиной маме, но и об отце, который вдруг объявился у Витьки Крюкова. Распахнул дверь и вошел в зал, когда все пели хором «Катюшу». Встал под лампочкой, и все на нем заблестело – ордена, погоны, вычищенные сапоги. Пение оборвалось; всем хотелось потрогать кобуру и скрипучую портупею. У старенькой Анны Яковлевны, заведующей домом имени Ильича, задрожал голос: «Вот он, ваш Витя!» Чуть не заплакала.

Полковник начал ощупывать Витю, будто слепой. Удочки ему обещал, барабан. Обещал при первой возможности забрать домой. И забрал.

Это несправедливо, когда взрослым больше везет, чем детям. К бухгалтеру Ивану Семеновичу весной приехала старушка с чемоданом и узелком. Мальчики подвели ее к конторе, а Иван Семенович: «Мама, мама!» Так чудно́ было слышать…

Родных Алеши искали через какое-то московское бюро. Этим сама Анна Яковлевна занималась. Ездила, посылала запросы. Хлопотали и шефы, но тоже зря. Насчет отца и матери с самого начала было известно: потерялись навек, но ведь бывают и другие родственники.

Потерялись навек… Алеше это казалось странным. Как это – взрослые, а потерялись? Скорей они сами его обронили, а потом плакали, звали. Алеша все чаще подумывал, не взяться ли за розыски самому.

Об этом он и размышлял в одно жаркое утро, когда улегся в траве среди ромашек и колокольчиков. За оградой виднелся лужок, за лужком – шоссе. По этой пыльной трассе грузовики мчались и мчались в Москву. До смерти захотелось удрать, да было боязно заблудиться. Потеряешь свой детский дом, останешься и вовсе один…

На лужайку тем временем забрел человек. Пожилой и весь какой-то широкий и круглый. Чем-то похож на медведя-папу из книжки, купленной шефами, Можно сказать, старичок, а в панаме, будто детдомовец. Хорошо еще – брюки не до коленок. Этот чудак прохожий удивлял Алешу все больше и больше: уселся в тени старого дуба и давай рисовать, хотя это следует делать в положенный час, после вечернего чаю.

Рисовал он тоже совсем не по правилам – без стола. Альбом пристроил почти стоймя, но, главное, не столько водил карандашом, сколько прищуривался. Зорко вглядывался в дом Ильича.

На шпиона как будто бы не похож. Осмотревшись, нет ли поблизости воспитательницы, Алеша через секретный лаз выкарабкался на волю.

– Дядя, почему вы рисуете наш дом, а не свой?

– Своего не нажил. А ты что, запрещаешь? Важный у тебя, брат, дом.

Художник оказался не шпионом и не художником. Оказался архитектором, по имени Николай Николаевич. Дом имени Ильича, как выяснилось, был памятником архитектуры. Алеша не стал притворяться, будто слово «архитектор» ему так же знакомо, как «художник», «полковник». И Николай Николаевич разъяснил: архитектор придумывает, каким должно получиться здание, и создает это здание на чертеже и в рисунке. Тут же начал чего-то в альбоме изображать. «Проект, – говорит. – План. Фасад. Перспектива. Бери, – говорит, – и строй!»

Алеша сразу решил стать архитектором. Рисовать он умел, строить тоже, пока из брусочков, которыми полон ящик «Юный строитель». Осталось выучиться чертить. Николай Николаевич сказал, что нужда в людях, умеющих строить, большая, поскольку многие города разрушены фашистами.

– Знаю, – сказал Алеша и вдруг сообразил: перед ним человек, постоянно живущий в Москве.

– Дядя, срисуйте меня, чтобы так же похоже, как дом. Пожалуйста, срисуйте. И свезите портрет в Москву. И постарайтесь, чтобы меня по нему отыскали.

Архитектор отложил альбом в сторону, на траву.

– Расскажи-ка, дружок, о себе.

Выслушал, захотел посоветоваться с Анной Яковлевной. Алеша долго ждал на горячем от солнца крыльце и, когда окликали ребята, отворачивался.

Николай Николаевич вышел, комкая в руках панаму. Его круглая крупная голова оказалась обритой так же гладко, как щеки. Он взглянул на Алешу и давай обтирать затылок и темя измятой панамой.

– Знаешь, Алешка, что я надумал… Я тебе краски в тюбиках привезу.

О родителях ни словечка. Алеша сказал:

– Бабушку привези! Или тоже не можешь? – Он знал, что бабушка это почти что мама, только состарившаяся. Он всегда удивлялся, почему Анна Яковлевна расплывалась от удовольствия, когда детдомовцы называли ее мамой, а на бабушку вроде бы обижалась. – Не найдешь бабку, привези тетю. Или дядю, или брата с сестрой.

– У тебя не было ни сестер, ни братьев.

Стыдно признаться, но Алеша заревел так, словно он из малышовой группы.

– К-ка-к-кого-н-ни-будь най-д-ди! – Алеша, когда его привезли в детский дом, заикался чуть не на каждом слове. Потом прошло. И вот снова: – На-а-йди х-хоть-ть н-нер-родного.

– Зачем тебе неродной?

– 3-заб-был, как э-это н-назыв-вается. Н-ну брат. Только с длинным названием. У Жорки так-кой от-тыс-кался. Сядь и срисуй меня. М-мой по портрету сразу меня узна-а-ает.

– Тогда вытирай слезы. Плаксу ни один брат не захочет признать, ни родной, ни двоюродный.

Николай Николаевич раскрыл альбом и, присев на ступеньку, сделал набросок мальчика в трусиках, с кармашком через плечо. Кармашек красивый, подаренный шефами, на рисунке не видно, что в него засунут мокрый от слез носовой платок.

Через два дня Алеша носился по дому как сумасшедший: у него отыскался настоящий двоюродный брат!

Брат был занят с утра до вечера, как сказал Николай Николаевич, и вряд ли выберется навестить Алешу, но посылки будет посылать часто. Уже прислал с ним одну, очень тяжелую. Краски с кистями, пастилу розовую и белую и ворох спелых черешен. Хватило на всех ребят, каждому по три ягоды.

Алеша хвастал, не умолкая, но потом заскучал: какой же это брат, если не обещает приехать в гости? Вторую посылку Алеша даже распаковывать не захотел. И тогда…

Тогда у него обнаружился дед. Родной дед! Московское бюро справок выяснило, что Алеша приходится внуком архитектору Рязанцеву.

Это у него, у Николая Николаевича, Алеша унаследовал способности к рисованию и строительству. Это его Алеша может любить не как двоюродного, а как родного. Тот ему так и сказал: «Беру тебя навсегда во внуки». По-взрослому это называлось усыновить.

С тех пор Алеша и поселился в семнадцатой квартире серого пятиэтажного дома. Квартира небольшая, но для двоих велика. Если бы дедушкин сын Кирилл не погиб под Берлином, жили бы в ней втроем. Потом бы Кирилл женился, как полагается после армии, и стало бы у деда несколько внуков. А так есть один Алеша, но и то семья…

О своих семейных делах Алеша никогда никому не рассказывал. Даже Тане, хотя они друг от друга почти не имели секретов. Она знала, что родители Алеши погибли в войну, слышала про дом имени Ильича. Это все. Остальное она никогда не узнает.

Бесшумно, стараясь не потревожить отдыхающего в соседней комнате деда, Алеша раздвигает большой обеденный стол. Сейчас соберутся ребята, закипит дело – подготовка к смотру садово-парковой архитектуры. Дед поможет, он только не позволяет выносить из дому ценные тома и альбомы со старинными гравюрами. Пользуйтесь здесь, на месте, – таких не раздобудешь даже у букинистов.

Некоторые экспонаты почти закончены. Вот панорама персидского сада (пустяки – пятьсот лет до пашей эры): курчавый мох изображает роскошную растительность. Среди зелени крадутся дикие звери из желтого пластилина. По аллее маршируют вооруженные до зубов свирепые полуголые солдаты. Древние персы называли свои сады парадизами, что означает «рай»; садоводством у них занималась исключительно знать – вельможи и даже цари. Наверное, потому в их раю первым занятием были смотр войск, стрельба да охота на хищников.

Над панорамой в школьном зале будет висеть надпись: «Советских людей такой рай не устраивает». Надпись готова, ее вывела Таня, как всегда, красиво и четко.

Алеша нетерпеливо выглядывает во двор. Что ж это Таня? Обещала прийти пораньше.