Текст книги "Деревянные четки"

Автор книги: Наталия Роллечек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

– Вот так да! И кто бы мог подумать, что среди таких благочестивых, набожных девушек – и вдруг кошачья вера! – рассмеялась хорошенькая брюнетка.

– А я возвращаюсь в деревню и больше не буду сюда ходить, – сообщила вдруг Марыся.

Смех моментально смолк. Луция спросила:

– Как это, Марыся, возвращаешься?

Марыся с минуту колебалась – отвечать или не отвечать, – но потом пояснила:

– Уволили меня с железной дороги. Потому что нас слишком много было в буфете.

Девушки посматривали на нее с сочувствием, и атмосфера сразу как-то разрядилась, стала благожелательной.

– А зачем тебе возвращаться в деревню? – буркнула какая-то клубистка. – Выкинули тебя из буфета, можешь идти нянькой или на кухню…

– Да, а если я не умею стряпать? Теперь, когда берут в дом работницу, так хотят, чтобы она всё умела: и стряпать, и стирать… У нас в деревне есть большие хозяйства. Там я скорее найду работу.

Марыся поднялась со стула и, неловко протягивая руку сидящей поблизости девушке, сказала:

– Так я вот именно хочу попрощаться с паненками…

Не сказала – «с подругами», но – «с паненками». Словно, потеряв в городе работу, она одновременно с этим потеряла также надежду и мужество считать себя равной с другими девушками, приходившими в «Клуб молодых полек».

– Прошу угощаться, – повторяла она, протягивая клубисткам сумочку, полную конфет.

Девушки конфузливо брали леденцы и с любопытством заглядывали Марысе в глаза. Когда подошла очередь Аниели, то она воскликнула прочувствованно:

– Спасибо, Марыся! Спрячь себе лучше это на дорогу!

– У меня есть на дорогу другая сумочка, – возразила с чувством собственного достоинства Марыся. – Пусть себе угощаются паненки.

– А ведь больше уже не увидимся, Марыся, – тяжело вздохнула сухопарая клубистка, как только поднесла ей Марыся сумочку с леденцами, желая, видимо, этим вздохом отблагодарить девушку за угощение.

– Везде теперь увольняют…

– У нас из лавки двоих уволили. Так плакали, так плакали, что просто страх.

– Ого! Да это же хорошо, что только двоих. Нашу парикмахерскую хозяин совсем закрыл и всех нас выкинул на улицу. Я пока пристроилась у сестры, а что дальше будет, – не знаю.

– Это хорошо еще, когда имеешь сестру. А вот я – одна, и никого-то у меня нет. Работаю я в почтовой экспедиции, но начальник уже предупредил, что нас там слишком много торчит. Когда меня выгонят, то куда же, интересно, мне деться?

– Встретишь на улице принца. Он тебя возьмет…

Клубистки как-то неприятно рассмеялись. Замолчали. Марыся, натянув на себя плащ, прощалась, обходя всех по порядку.

– До свидания!

Луция придержала ее руку в своей.

– Может быть, хочешь, чтобы мы от твоего имени передали что-нибудь пани председательнице?

Марыся на минуту задумалась, а потом, показывая в сторону брошенной на стул тиары, сказала с добродушной, хитроватой улыбкой:

– Пусть Луция передаст пани председательнице, что эту корону я оставляю вашему клубу на память.

Когда за Марысей захлопнулись двери, Аниеля воскликнула:

– Вот вам и получается, что в тихом омуте черти водятся! За словом в карман не полезет!

– А я вам говорю, что она никуда не уезжает. Ей просто наш клуб уже надоел, но она не знала, как бы от него избавиться.

– И она права. Очень много дал ей этот клуб!

– Я записалась в него потому, что думала: ну, через такую шикарную графиню куда проще будет получить какое-нибудь место! Да как бы не так!

– А я тоже охотно поступила бы так же, как Марыся, да боюсь обидеть панну Кристину. Еще подумает, что я презираю ее клуб, что я просто капризуля или безбожница. Ведь потом за всё это придется поплатиться. Такие пани могут сделать всё, что захотят. С моей сестрой так вот и было. Она выписалась из содалиции,[44]44
  Содалиция – кружок, братство, преимущественно религиозного характера.


[Закрыть] а ксендз-катехета[45]45
  Ксендз-катехета – католический священник, учитель закона божьего.


[Закрыть] ей сразу и говорит: «Бог тебя теперь не пощадит». Ксендз поговорил с господами, у которых сестра жила, и они отобрали у нее работу. Хотя перед этим они даже любили ее, а госпожа отдавала ей свои поношенные чулки. Еще совсем хорошие: только пятки нужно было заштопать…

– А ну-ка, приятельницы, дайте-ка, наконец, покой! – крикнула вдруг хорошенькая брюнетка со вздернутым носиком. – Мы приходим сюда; почему бы нам и не приходить? Ведь за место в кино надо платить, а тут мы сидим бесплатно. Скучновато? Что ж поделаешь. В конце конца» мы же не обязаны заниматься только чтением «Голоса Кармеля», верно? Достаточно изображать, что мы это делаем. Она вон выдумала конкурс на салфетку с дыркой. Может быть, выдумает что-нибудь и поинтереснее. Но ведь она же нам говорила, что не воспрещает устраивать и танцевальные вечера.

– Ну и что ж, что говорила? Она могла что угодно сказать. Мой кавалер был однажды тут со мной, а потом всё смеялся, что в помещении нашего клуба пахнет покойниками, и говорил, что его ноги здесь больше никогда не будет!

– Подождите! Нельзя же одновременно говорить сразу обо всем. Я вот одно только хотела бы знать: какая же на самом деле наша председательница – хорошая или плохая?

– Она хорошая, хорошая! – горячо воскликнула Аниеля.

– Потому что дает тебе каждый раз злотый за то, что относишь ей платья на дом?

– И вовсе нет! – Аниеля сильно покраснела. – Но она не капризничает, не унижает людей, как некоторые клиентки магазина. А сколько делает она для бедных! Я-то знаю, потому что, когда есть у меня после полудня свободное время, я хожу вместе с нею к тем, которых она называет подопечными. Как-то она сама мне рассказывала об одной подопечной, которая плакала, что вся ее семья без обуви, а на деле, когда Кристина ее посетила, оказалось, что в этой семье две пары хороших мужских башмаков и пара детских сандалий. Если бы на месте Кристины был кто-нибудь другой, то немедленно донес бы в комитет,[46]46
  Имеется в виду комитет благотворительного общества, распределяющий «помощь» нуждающимся.


[Закрыть] и такую врунью, как эта плакса, исключили бы навсегда из списков подопечных. Кристина сама мне говорила, что есть у них такие усердные пани…

– А она что же сделала?

– Ничего. Еще дала той мошеннице талон на кило крупы. А мне сказала, что надо быть очень добрым, чтобы добровольно оказывать помощь людям, которые из-за нужды не гнушаются обжуливать своих же близких.

– Вот вам! Видели? Графиня доверяет свои сокровенные мысли нашей Аниельке! Ну, и что же она тебе еще сказала?

– Что она может мне доверять? – вспылила Аниеля и снова покраснела. – Я прихожу к ней с примеркой, так вот мы и говорим тогда о том о сем. Недавно мы шили ей вечернее платье из бархата, длинное – до самой земли. Великолепное платье! Кристина как раз примеряла его перед зеркалом, и вот зашла у нас речь о подопечных. Я выразила удивление, что хочется ей ходить по всяким беднякам. А она ответила мне, что много над этим думала и пришла к убеждению, что те, кому господь бог много дал, обязаны помогать бедным… Видели бы вы, как шло к ней то платье! В домашней обстановке она любит хорошо одеться и носит изящные перстни. А сюда приходит всегда одетая так скромно, чтобы не доставлять нам огорчения. Другая бы совершенно с этим не считалась. Но Кристина очень деликатна…

– Безумно деликатна… – проворчала одна из девушек.

– Не перебивайте! Рассказывай, Аниеля, дальше, – крикнула хорошенькая брюнетка со вздернутым носиком. – Я чертовски люблю такие истории! Как будто я читаю увлекательный роман о двойной жизни графини. Одна – светская, с перстнями на пальцах, а другая…

– Какая это такая двойная жизнь? – возмутилась Аниеля. – Ты что, с ума сошла, что ли? Это очень благородно с ее стороны, что она ходит к бедным. И нужно иметь святое терпение, чтобы сладить с ними. Однажды сама Кристина сказала мне: «Знаешь, Аниелька, этим людям нельзя доверять. Их набожность мимолетна, а искренность – притворна. Чтобы получить лишний талон на что-нибудь, они готовы на любую ложь». И она права! Они целуют ей руки, а в глазах у них такая ненависть, словно они хотят спустить ее с лестницы.

– Совсем не удивляюсь их желанию, – буркнула сухопарая клубистка.

Аниеля вытаращила на нее глаза:

– Как это?… Ведь она помогает из своего кармана. Но все состояние раздать, ясно, не может, потому что чем же сама тогда жить будет? Достаточно того, что она помогает кое-кому деньгами. Вот, если не верите, спросите Луцию. Она подтвердить может. Правда, Луция?

Я припомнила о тех пятидесяти злотых, которые были пожертвованы графиней, и мне сделалось как-то не по себе. Но Луция ответила Аниеле очень хладнокровно:

– Трудно требовать, чтобы Кристина была лучше того добродетельного юноши из евангелия, который, услышав: «Раздай всё, чем владеешь», повесил нос на квинту.[47]47
  Луция имеет в виду то место из евангелия, в котором рассказывается, как некий юноша подошел к Христу и спросил его: что нужно сделать доброго, чтобы иметь жизнь вечную? "Иисус сказал ему, – говорится в евангелии: – «Если хочешь быть совершенным, имение твое и раздай нищим. И будешь иметь сокровище на небесах». Услышав слово сие, юноша отошел с печалью, потому что у него было большое имение. Иисус же сказал ученикам своим: «Истинно говорю вам, что трудно богатому войти в царство небесное…»


[Закрыть] Кристина не вешает носа, но она организует клубы для бедных паненок. А по сути дела, между обоими нет большой разницы.

По лицам девушек было видно, что они не поняли, о чем идет речь. Я тоже ничего не поняла. Да и в самом деле – что общего мог иметь юноша из евангелия с паненками из «Клуба молодых полек»?

– Ну и что? А ты бы хотела, чтобы такой клуб, как наш, вовсе не существовал?

– Клубы для девушек-работниц должны существовать. Но только не по прихоти разных филантропок и добродетельных графинь.

– Но ведь если бы не Кристина, то его и вовсе не было бы! – с триумфом воскликнула Аниеля.

– Знаю об этом. – Луция нахмурила брови и после минутного молчания гневно добавила: – Именно это-то и плохо. Мы сами, а не Кристина, должны руководить своим клубом.

– А чем будешь платить за помещение?

– Помещение это ничего не стоит. Я случайно узнала об этом от управляющего домом. Хозяин отказался от платы и пожертвовал помещение Кристине из христианского милосердия. Он считает это благородным общественным поступком.

– Такой общественный поступок он мог сделать для графини. Но спрашивается, а что он может сделать для нас? – заметила клубистка со злым, неприветливым лицом.

– А откуда возьмем мы деньги на оплату освещения?

– А на городской налог с аренды?

– Или для подписки на газеты и журналы?

– Если бы все мы сложились… – начала Луция.

– Любопытно, из каких средств? – отрезала сухопарая. – Разве что кто-нибудь из вас имеет припрятанные в чулке деньжата. Да только ни от кого из вас что-то грошами не пахнет.

Остальные клубистки смущенно молчали. Луция, поднимаясь со стула и берясь за свой плащ, сказала:

– Если хотите, то я возьмусь от вашего имени сообщить Кристине, что мы хотим создать свой самостоятельный коллектив, сами составлять программы своих собраний и разрабатывать планы на будущее. В наш коллективный фонд я могу выделить, – тут щеки ее слегка зарумянились, – пять злотых. Может быть, правда, вы предпочитаете и дальше поигрывать в домино, раз в месяц слушать концерты слепого скрипача да клеить дурацкие шапки. Если это вам нравится, тогда прошу покорно. Развлекайтесь так и дальше.

Воцарилось длительное молчание. Наконец кто-то из девушек сказал:

– И всегда-то ты такая скорая. А еще неизвестно, не обидится ли пани Кристина. Мы должны всё это хорошенько продумать.

Я взглянула на хорошенькую брюнетку со вздернутым носиком, а она, подмигнув мне, весело воскликнула:

– Когда тылы капитулируют, фронту нет смысла продолжать борьбу! Ничего не предпринимай со своей затеей, Луция. Ты уже собираешься домой? Тогда подожди минутку. Пойдем вместе.

Таким образом, мы возвращались домой втроем: Луция, Людвика и я.

Город после прошедшего недавно дождя был холодным и хмурым. На мокром асфальте плавали желтые огни. Идя по краю тротуара, я присматривалась к моим спутницам. Обе они были одинаково стройные и изящные. Мужчины, из которых ни один не взглянул на меня (это из-за того, что на мне школьный форменный берет, – утешала я себя), засматривались на них.

Появился ветерок, становилось всё холоднее. Фонари раскачивались, а в такт их качанию по стенам домов беспрерывно ползали тени.

«Что бы мне быть одной из них – Людвикой или Луцией! Нет, лучше Людвикой… Иметь такие блестящие глаза, тонкую, ироническую усмешку на хорошеньких губах, такой решительный и легкий шаг! Тогда и на меня бы оглядывались… Как должна быть она счастлива, имея такое светлое лицо и такие мягкие, волнистые волосы! Она никогда не будет носить ни очков в проволочной оправе, ни жестких, как солома, косичек. Идя по улице, она не обрызгается грязью, а шарфик не скрутится у нее на шее в какой-то несуразный узел».

Я почувствовала отвращение к себе и, глядя на смеющееся лицо Людвики, ловила на лету ее слова, обращенные к Луции:

– Поиздевалась ты над ней со своим аистовым гнездом. Однако на будущее учти: слишком много ты болтаешь в клубе и слишком откровенно. Некоторые из клубисток – не буду указывать на них пальцем – попробуют извлечь выгоду из этого. Ты, наверно, заметила, что Кристина сильно охладела в чувствах к тебе. Если бы ты на каждом шагу расхваливала клуб и во весь голос посылала благодарения господу богу, – о, тогда было бы иначе! Тогда ты стала бы любимицей Кристины.

– Разве ты не ожидаешь… – начала Луция.

– Вот именно! Я совершенно не жду, чтобы она изменила свое поведение. И потому смотрю с любопытством, чем всё это кончится. Свет одобряет цинизм и мирится с бахвальством и пустой болтовней. Поэтому будем циничны и болтливы. В то время, когда я хлопотала о приеме меня в Торговую академию и верила, что бедная девушка также может получить образование, я видела в человеке благороднейшее из созданий. Но с той поры, как я пошла в аптеку мыть посуду и растирать мази, я вижу в нем карлика, надменного, когда он богат, и пресмыкающегося, когда он беден. Скажи мне, какие же у меня могут быть возможности, когда нет у меня денег? Выйти замуж за какого-нибудь неудачника и вместе с ним мыкаться по белу свету? Или стать любовницей моего аптекаря да побольше тянуть из него денег? И – даю слово – я сделала бы это, если бы он не был таким толстым и противным!

– Тогда что же ты намереваешься всё-таки делать?

Людвика весело засмеялась:

– Не знаю. Пока что меня развлекает серьезная физиономия, с которой Кристина рассуждает о своем клубе. Бедняга! Если бы знала она, какие змеи вползли в это свитое с такой набожностью гнездышко! А тебе, Луция, говори со всей искренностью: не задирайся без толку. Кого ты хочешь убедить и вдохновить? Каких девчат? Припомни только, на кого они работают и за счет чего живут. Стригут ногти изящным дамам, прислуживают им за прилавком, завивают волосы, делают массажи, штопают дыры на чулках. Кристина знала, для кого организовывать клуб. Она проявила необычайную проницательность. Ни одна из этих девушек не взбунтуется против элегантной пани, прихоти которой дают им средства к существованию… Ну, а теперь будь здорова и попробуй жить так, как я тебе сказала: побольше цинизма и словоблудия, и свет охотно признает тебя своей. Доброй ночи!

Я разочарованно смотрела на удаляющуюся девушку, Цинизм и словоблудие! Милые вещи. И кого же это Луция должна обманывать? Меня, маму или своего агента? Где скрывался тот неумолимый противник Луции, по отношению к которому надо было быть шельмой? Людвика назвала его слишком громко – «светом». А ведь этот «свет» Луции был таким тесным: наше жилище, клуб, магазин колониальных товаров – вот и всё. Мама была к Луции добра, пани Кристина – приветлива, хозяйка магазина, где Луция работала, – тоже не плоха. Почему же Людвика говорила с Луцией так, будто ей грозило бог знает что?

В конце концов ведь Луция сдаст экзамен, добрая пани Кристина пристроит ее к месту, и Луция не будет иметь ничего общего с тем «светом» и его подлыми аптекарями.

Мысль о том, что Луция должна непременно получить образование, захватила меня, и я спросила нетерпеливо:

– Скажи мне, а что с вашими экзаменами? Когда же будет у вас первый урок?

– Так был ведь.

– Когда?!

– Сегодня вечером.

– Что ты мне говоришь! Я же все время сидела с вами и видела, что никакого урока не было.

– Потому что ты, наивная божья коровка, никогда ничему не научишься. Кристина преподнесла нам сегодня в клубе превосходнейший, первоклассный урок…

– Это значит, что… что никакой учебы у вас не будет?

Луция не отвечала. Она остановилась перед витриной, из которой в темноту пустынной улицы лился густой сноп яркого света. Витрину украшали килимы,[48]48
  См. примеч. на стр. 5.


[Закрыть] на которых были запечатлены тона и краски осенних листьев: коричневых, красных и золотисто-желтых. Цвета красиво переливались, словно кто-то разложил на витрине ночной костер, и ласкали взгляд каждого прохожего.

– Боже мой, какие прекрасные! – Луция стояла взволнованная, не отрывая глаз от витрины. – Если бы я сама могла ткать такие килимы, сама составлять узоры, подбирать краски! Как бы я была тогда счастлива!

Я пошла дальше, а пройдя несколько шагов, обернулась и увидела, что она всё еще стоит там. На темной улице не было никого, кроме нас. Дождь шумел всё сильнее, в водосточных трубах звенела вода, устремлявшаяся бурными потоками вниз.

– Лутя! Идем!

Луция медленно, неохотно пошла на мой зов. Я поджидала ее на обочине тротуара. Мне вспомнилось ее аистовое гнездо, бросавшее дерзкий вызов пани Кристине и ее окружению, и мне вдруг стало очень жаль Луцию. Жалость как клещами, сдавила мне горло.

Ох, Луция! Никогда не будет никакого экзамена, никогда не получишь ты аттестата зрелости! Можешь вязать из грязной вонючей шерсти шарфики и крутиться с кучей мусора на голове перед сидящей в молчании пани. Нет никаких добрых фей в этом черном, скользком от дождя мире. Нет здесь надежды и никогда ее не будет.

Вечером, когда Луция, подперев руками подбородок, сидела над томиком Словацкого, явился агент, торгующий шарфиками.

– Добрый вечер!

– Добрый вечер. – Луция отложила в сторону книжку, взглянула на него. – Что пану угодно?

– Ого! – удивился агент. – Пани обращается ко мне, как к постороннему. А я пришел предложить пани хорошее дело. Да что я говорю – «хорошее дело»! Не хорошее, а просто золотое дельце! Мне нужны шарфики. Заплачу по девяносто грошей за штуку.

– Нет, благодарю. – Луция вновь раскрыла книжку.

– За что пани благодарит? Пани сердится? Я понимаю, пани обижена на меня за то, что я отобрал тогда у нее работу. Это не я, а мой второй компаньон. Это он ведает кассой и выплачивает деньги. Он и меня-то самого тоже обжулил… Ну, так как? Придет пани за товаром?

– Нет.

– Ого! Что пани обижается? Ведь я найду желающих, которые будут охотно работать и за семьдесят грошей. Однако я предпочитаю дать возможность заработать вам. Паяя еще придет ко мне, но я тогда уже не заплачу столько, сколько предлагаю сегодня. Мне необходим товар сейчас. Моя дочурка принесет пани шерсть.

– Пусть пан себя не утруждает.

– Чем я себя утруждаю? Я предлагаю пани дело. Мне очень жаль, что пани не хочет заработать. Ну, нет так нет. Как только пани надумает, прошу дать знать. Мне будет весьма приятно увидеть пани у себя.

Когда перекупщик вышел, Луция отложила книжку и глянула на меня. Добрая улыбка озарила ее лицо:

А ты знаешь, у этого агента хорошая дочурка. Они очень бедные люди. Почти такие же бедные, как мы…

***

Наши однообразные вечера оживлялись, когда Луция раскладывала на столе свою художественную «мастерскую». С того времени, как она начала посещать клуб, это случалось ежедневно. Краски, мелки, открытки с рисунками на народные темы заполняли стол. До поздней ночи Луция разрисовывала листы бумаги гуральскими узорами.

– Зачем ты это делаешь? – допытывалась я у нее.

– Да так…

Мать качала с сожалением головой:

– И кому всё это пригодится?

– Клубу пригодится.

– Но ведь эти краски и мелки стоят не дешево. Кто дает на них деньги?

– Кто же, как не пани Кристина, – отрезала Луция, внимательно всматриваясь в только что сделанный рисунок, на котором еще не высохла краска.

– Ого! Начинается новое увлечение! – воскликнула я, когда место красок и открыток заняли толстенные тома книг по истории культуры краковской земли, об обычаях, диалектах и национальных костюмах ее обитателей. Каждый день после возвращения из лавки колониальных товаров Луция углублялась в чтение ученых трактатов, выписывала из них цитаты, делала какие-то пометки. Для чего всё это нужно, она не сказала ни слова. По прошествии нескольких недель все ученые трактаты были отправлены в угол. Вытащив из-под кровати давно преданную забвению коробку с принадлежностями для вязания кружев, Луция обратилась к матери:

– Я попрошу мамусю показать, как делаются эти кружева. А может быть, мама уже не помнит?…

Но нет, мать помнила прекрасно. Мы смотрели с восхищением, как из-под ее ловких пальцев выползает узенькая дорожка нитяных звездочек и паутинок. Луция быстро овладела новым для нее делом – искусством вязания – и поспешно понесла свои кружева в клуб.

– Сегодня мы сделали первый кружевной воротничок, – торжествующе сообщила она, вернувшись домой. – Теперь все члены клуба хотят научиться вязанию. Надо будет заказать токарю побольше вязальных спиц.

– А пани Кристина как смотрит на это? – поинтересовалась я.

– Кристина в отпуске, – недовольно отрезала Луция.

Прошло десять дней, и она вновь притащила домой все спицы. Запихнутые в чемодан под кровать, они разделили судьбу красок, открыток и тетрадей с заметками о культуре краковской земли.

– Ну, и что ж? Увлечение прошло? – съехидничала я в отместку за ту таинственность, которой окружила Луция свою работу.

– Да. Уже прошло.

Только и всего! И больше – ни единого слова!

Об этой непонятной для меня скрытности сестры размышляла я по пути со школьного собрания в клуб. Там я ожидала встретить Луцию, чтобы потом вместе с нею идти домой. Если бы она не была такой замкнутой и неразговорчивой, я любила бы ее в сто раз больше! На наши вопросы, как идут у нее дела в лавке, она неизменно отвечала одной и той же короткой фразой: «Всё в порядке. Специальность практикантки требует труда, как и всякое иное занятие, поэтому нет оснований бросать ее». Такой ответ всегда очень возмущал меня. «Луция становится непонятной», – говорила я матери.

Как охотно посплетничала бы я с нею о девчатах, Кристине, вечерах в клубе, интрижках и мелких ссорах, без которых не представляла себе клубной жизни. Слова Людвики наталкивали на мысль, что клубные дела идут не так уж гладко и благополучно, как могло показаться с первого взгляда. Но увы! Из-за глупого, раздражающего отвращения Луции к сплетням я была обречена исключительно на свои собственные досужие вымыслы.

Перед дверями клуба я остановилась и прислушалась. Тишина. Оробевшая, несмелая, я всё же вошла внутрь.

«Ага, уже вернулась из отпуска», – подумала я, увидев пани председательницу, загоревшую, в новом костюме. Она читала газету. Десятка полтора девушек сидели за круглым столом, вышивая большое церковное покрывало. Луция не вышивала; она только следила за работой своих приятельниц.

– Мои паненки, – подала наконец голос пани председательница, поднимаясь из-за письменного стола. – Мне думается, что будет лучше для вас, если мы возобновим наш обычай вслух прочитывать написанные вами сочинения. Итак, – голос графини начал звучать жестко, повелительно, – в связи с несчастной историей Людвики, я хочу, чтобы вы обдумали вопрос: «Какой должна быть Молодая полька». Или, короче говоря, – «Идеал Молодой польки». Обращаю при этом ваше внимание на то, что слово «Молодая» должно писаться с большой буквы, поскольку это придает ему особенно глубокое значение. Тема, которую вы должны будете подготовить к следующему месяцу, называется «Милосердие». Я не хочу давать вам никаких указаний. Пишите так, как подсказывает сердце. А теперь – несколько слов о другом деле. Ученицы из заведения сестер уршулянок[49]49
  То есть монастыря св. Уршули.


[Закрыть] дают представление под названием «Фабиола». Действие в нем происходит во времена императора Диоклетиана, в период ожесточеннейшего преследования христиан. Полагая, что вас это заинтересует, я купила несколько билетов на представление, которое состоится в воскресенье. Было бы очень хорошо, если бы вы пошли на него всей группой. Билеты у меня с собой. Может быть, Луция займется их раздачей?

Девушки поглядывали одна на другую. Что-то ни одна из них не проявляла радости по поводу сделанного председательницей предложения. Наконец Луция промолвила:

– На это воскресенье у нас был другой план.

Кристина взглянула на нее с недоумением:

– А именно?

– Поездка по железной дороге и посещение Тенчинка. Билеты на поезд у нас уже есть.

– Я ничего не знала об этом. Само собой разумеется, раз вы предпочитаете поездку на поезде, то представление отпадает.

Всем сделалось как-то не по себе. Клубистки смотрели на Луцию, словно ожидая, чтобы она уладила дело.

– Может быть, присутствующие здесь девушки сами скажут, что они предпочитают? – предложила Луция.

Под шум перешептываний, бросая неуверенные взгляды в сторону председательницы, девушки поочередно проголосовали. Результат голосования поразил меня. Тенчинек прошел большинством голосов! И только четыре голоса – в том числе и Аниели – было подано за «Фабиолу».

Клубистки были возбуждены, будто они выиграли какое-то очень серьезное и трудное дело в суде. Председательница старалась казаться равнодушной. Когда мы выходили с Луцией из зала, она сделала вид, что не заметила наших поклонов.

Едва переступили мы порог клуба, как я схватила Луцию за руку:

– Почему ваша председательница сказала о Людвике: «несчастная история»?…

– Людвика лежит в больнице.

– А что с нею?

– Покушалась на самоубийство…

Я приостановилась, изумленная, и непонимающе смотрела на Луцию. Людвика? Самоубийство? Не может быть! Ведь она была так красива! С какой умной усмешкой преподносила она Луции урок жизни! На кой же пес нужны тогда цинизм и бахвальство, которые она так расхваливала? Ведь они должны, по ее словам, принести успех и счастье. Почему же за такой уверенностью последовал такой отчаянный шаг? И вдруг меня молнией осенила мысль об аптекаре.

– Она… ожидала ребеночка? – краснея, спросила я Луцию.

– Ну вот еще! И что это тебе пришло в голову?

Так я ничего и не разузнала. А тяжело больную Людвику взяли родные, Я навсегда запомнила ее такой, какою видела в тот вечер на Плянтах,[50]50
  Бульвар в Кракове.


[Закрыть] запомнила ее светлое лицо с огромными блестящими глазами, выглядывающее из-за поднятого ворота плаща. Запомнились мне и ее небрежные, проникнутые горечью слова, брошенные в темноту ночи: «С тех пор как я, вместо академии, пошла мыть посуду в аптеку, человек стал для меня карликом. Надменным, когда он богат, и пресмыкающимся, когда беден».

Однако я не была уверена в том, что Людвика права. А может быть, она и сама делала только вид, что так уверена в своих взглядах?

После этого случая Луция стала еще более замкнутой и скрытной.

***

Что угодно могла я ожидать, только не это. Через неделю после случая с Людвикой в наше жилище ворвалась Аниеля, чем-то необычайно взбудораженная, и, едва переступив порог, сердито затараторила:

– Слушай, Луция, я тебя по-дружески предостерегаю: ты не воюй с кашей председательницей!

Луция посмотрела на нее с удивлением:

– Я воюю?

– Мы же видим!

– «Мы» – это значит кто?

– Ну, Зуля, Казька, я, Целинка…

– Зуля и Казя всегда повторяют чужие мнения. В данном случае, видимо, твои. А Целинка способна только льстить. В остальном же она безнадежно глупа.

– Пусть будет так. Но зато у нее больше ловкости, чем у тебя. Я тебя по дружбе предостерегаю: ты лучше с Кристиной не конфликтуй.

– Но пойми ты…

– Не перебивай! Всё, что делает она, ты критикуешь. Никогда ни о чем не спрашиваешь ее, ни в чем не советуешься. Будто ты умнее всех. Ты могла, конечно, проводить эти беседы о краковской земле, и о культуре, и пес знает о чем! Могла устраивать дискуссии о книжках, но следовало бы ведь предварительно спрашивать Кристину, нравится ли ей это. А ты сразу – бух! «Предлагаю посвятить сегодняшний вечер чтению фрагментов из книги «Девушки с Новолипок». И – трах! бах! – вытаскиваешь уже книжку. Словно тебя вовсе и не касается, что за письменным столом сидит Кристина и слушает. Как будто ты совсем стыд потеряла. Ведь это же всё ее оскорбляет! Понимаешь? И я совсем не удивляюсь, что она отменила твои беседы. Или с этими народными картинками! И что тебе в голову пришло? Верно, конечно, что те японки были совсем некрасивы и даже испачканы мухами, но зачем всё-таки понадобилось тебе сразу же сдирать их со стен? Ты, видимо, не знала, что их пожертвовала клубу одна из подруг Кристины?

– Знала, и именно потому…

Но Аниеля не дала ей докончить.

– Ну вот, видишь! Знала и всё же содрала, чтобы повесить на их место свою мазню. И стоило тебе надрываться! Всё равно Кристина велела снять твои картинки и повесить на их место что-нибудь другое. Ты напрасно только тратила свои деньги на краски…

– Слушай, Аниелька…

– Подожди, дай кончу! Я пришла к тебе по доброте своей, потому что мне жаль тебя. Коль будешь и дальше так мудрить, то восстановишь против себя председательницу. А к чему тебе это? Ох, Луция, Луция! Если бы я умела и знала столько, сколько ты, я бы уж сообразила, что и как лучше устроить. Что тебе стоит быть хотя бы чуть-чуть более податливой, научиться хоть немного притворяться? Тогда и Кристина станет довольна, и ты на этом деле выгадаешь. А ты во весь голос болтаешь, смеешься над тем, что «Кружок молодых полек» пропагандирует немецкие романы, «Рыцаря непорочной»,[51]51
  «Рыцарь непорочной» – архиреакционный католический журнал для молодежи в довоенной Польше, издававшийся огромными тиражами.


[Закрыть] от всего отворачиваешь нос. Но Кристина ведь тоже не глухая – она всё слышит. И я совсем не удивляюсь, что она велела тебе забрать вязальные спицы домой, а девчатам дала для вышивания церковное покрывало. В конце концов она руководительница кружка…

Аниеля закашлялась, и Луция еще раз потрясла ее за руку:

– Ну, хватит! Я вижу, что магазин «Модная пани» перекроил тебя на свой фасон. И я теперь понимаю, почему ты так настойчиво увиваешься за Кристиной.

– А ты, дуреха, может быть, думаешь, что за тобой будут увиваться девчата?

– Может, и будут.

– Как бы не так! Была у нас уже одна такая – Людвика. Подумай, чтобы и тебе не пришлось кончить так, как ей…

Луция побледнела, а Аниеля, сообразив, что переборщила, испуганно пробормотала:

– Да это я так просто, от доброго сердца…

Появилась мать, и беседа прервалась. Аниеля попрощалась и быстро вышла.

«Ну, теперь Аниеля не скоро у нас появится», – размышляла я на другой день, сидя возле окна. В помещении не было никого: Луция, как обычно, еще рано утром ушла в свою лавку; мать выстаивала на какой-то улице города, стараясь продать свои рукодельные вещички, а отчим переминался с ноги на ногу в одной из бесчисленных очередей безработных.

Подперев голову руками, я думала о странных превращениях Аниели. Она казалась мне такой хорошей, предупредительной, сердечной в отношении к Луции. И всё это было, оказывается, для того, чтобы посильнее задеть ее за живое. Весь вечер после Аниелиного визита Луция была сама не своя. Я догадывалась, что в глубине сердца она вновь и вновь переживает оскорбительные слова Аниели. Но почему Луция не отшила ее тогда так, чтобы у нее душа в пятки ушла?!