Текст книги "Деревянные четки"

Автор книги: Наталия Роллечек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Громкий смех развеселившейся содалиции проникал даже через стены костела.

"Свиньи! – подумала я, окидывая взглядом чистый пол, тщательно вытертые алтари и ковры, которые я выбивала в поте лица своего. – И для вас я всё это делала, для вас старалась!"

А потом, когда звонки возвестили sanctus,[82]82
  То есть появление ксендза и начало богослужения.


[Закрыть] когда министрант,[83]83
  Министрант – тот, кто прислуживает ксендзу во время службы.


[Закрыть] начал махать кадилом, которое я вручила ему в ризнице, когда сестра Модеста, вознеся к небу руки, всматривалась неземным взглядом в алтарь, когда прилизанные юнцы, перетянутые голубыми шарфами, и хрупкие паненки шли шеренгами к алтарю, опускались на колени, принимали причастие и возвращались на свои места, молитвенно сложив руки, – я, спрятавшись в углу под хорами[84]84
  Хоры – галерея, на которой располагаются певчие и орган.


[Закрыть] сидела злая, насупленная и раздумывала о своей незавидной судьбе: пусть будет, что будет, пусть сестра Модеста запрет меня за непослушание в подвал, но убирать этот костел я больше не буду!

Это воскресенье принесло мне и другую неожиданность. После обеда, когда я раздумывала, в какой бы угол получше спрятаться, чтобы спокойно почитать, на пороге появилась сестра Модеста:

– Причешите волосы и вставайте парами!

Подняться вверх по улице до памятника и вернуться обратно – это почиталось у нас за прогулку. Держась за руки, мы шагали по краю мостовой. На нас были праздничные темно-буро-красные платья и розовые передники.

Прохожие, завидев нас, приостанавливались с усмешкой, а уличные мальчишки, шагая позади наших шеренг, громко орали: "Монашки – букашки, сиротки – обормотки!"

Возле почты стояла группа подростков. У каждого из них руки были засунуты в карманы, одна нога элегантно отставлена чуть вбок, глаза сощурены, во рту – папироска. Презрительно глядя в нашу сторону, они ждали, когда мы поравняемся с ними. Стройный черноволосый паренек, стоявший впереди всех, был, как мне показалось, на кого-то похож. Но на кого? Этого я никак не могла вспомнить.

"Ну, эти сейчас устроят", – подумала я с огорчением, когда мы оказались напротив почты. Шедшая впереди меня Рузя сохраняла полное спокойствие, шагая размашисто и солидно. Глаза у нее были опущены вниз, в руках она мяла чистый платочек.

Зато Гелька, судя по всему, находилась в удрученном состоянии. Запыхавшись от быстрой ходьбы, она, как рыба жадно глотала воздух и всматривалась своими горящими глазами в толпу поджидающих нас подростков, особенно в того, стройного и черноволосого. Ее щеки то вспыхивали ярким румянцем, то бледнели, как снег. Стоявший с краю паренек собрал уже губы трубкой, намереваясь, видно, громко свистнуть, когда черноволосый положил ему руку на плечо и, повернувшись к своим товарищам, что-то негромко им сказал.

Эффект этих нескольких слов был исключительный. Мы прошли мимо парней, не вызвав ни единого презрительного свиста и выкрика, в абсолютной тишине. Только глазами они испытующе скользили по нашим лицам. Удивленная их неожиданным миролюбием, я посмотрела на Гельку. Она шла с низко опущенной головой, крепко закусив губы. На глазах у нее блестели слезы.

Я сочувственно вздохнула, начиная понимать, что творится в ее сердце. Бедняжка! Она переживала сейчас то же самое чувство стыда и унижения, которое испытала я, проходя между двумя рядами ехидно хихикающих членов Марианской содалиции. Да к тому же она очень красива – красивее всех нас, – и парни, которые жадно глазели на нас, не могли не обратить внимания на черные чулки и отвратительный передник…

После прогулки – вечерня в парафиальном костеле, возвращение в приют и два часа рекреации[85]85
  Рекреация – перемена, перерыв между занятиями в учебных заведениях, школах.


[Закрыть] на свежем воздухе.

– Теперь можете болтать, – сказала сестра Модеста, закрывая за нами дверь.

Помнится, почему-то невеселой была эта рекреация.

Наступали сумерки. Девчонки, сложив руки на передниках, сидели в молчании, как истомленные недельной работой хозяйки из городских предместий сидят на завалинках своих домов по воскресным дням.

Не знаю, о чем думала каждая из них. Может быть, и вовсе ни о чем не думали они, а только хотели спокойно посидеть наедине с сумерками, с хорошей сентябрьской погодой, с угасающим за лесом днем? Может быть, им доставлял удовольствие запах зелени, наплывавший с кладбища? А может быть, любуясь последними лучами заходящего солнца, они мечтали о хорошем ужине, чистой постели, о платье, которого не надо будет стыдиться?

Гелька негромко посвистывала сквозь зубы, Сабина и Йоася шептались между собой. Рузя, прикрыв глаза, дремала, покачиваясь из стороны в сторону.

Над горизонтом погасли последние отсветы зашедшего солнца. Костел, кладбище и монастырь погрузились в густую сизую мглу. Замолкли шепоты, только время от времени кто-либо из девчат громко вздыхал: "Боже милостивый, отец наш!"

Рузя, не открывая глаз и не переставая покачиваться из стороны в сторону, затянула вполголоса какую-то печальную мелодию, в которой звучала мольба о хорошей погоде, словно над землей, по которой мы ходили, никогда не светило солнце:

 
"Взгляни на людское племя,
Пошли нам погоду на землю…"
 

Ей тихонько подпевали девчата.

– Назад! По местам! – как выстрел, раздался за нашими спинами сердитый голос. – Время рекреации давно уже кончилось. Приготовьтесь к молитве.

Сироты вздрогнули от неожиданности. Кто-то чертыхнулся.

В глубоком молчании вставали мы вновь парами, чтобы идти на молитву…

Пришел октябрь. Вокруг монастыря образовалось море липкой, густой грязи. Моросил дождь. В нашей спальне на полу стоили тазы и ведра, в которые капала вода из дырявого во многих местах потолка. Глина, грязь и песок, нанесенные в костел верующими, присохли к полу и образовали слой толщиной в несколько сантиметров.

Дрожа от страха и еле выговаривая слова, я обратилась к сестре Модесте с просьбой освободить меня от обязанности делать уборку в старом костеле. Сестра Модеста выслушала меня с бесстрастным видом, и я ушла несолоно хлебавши.

И вот в одну из суббот я сидела на ступеньке алтаря, штопая ковер, когда в костел вошла сестра Модеста. Она внимательно осмотрела пол и, ставя свечу на скамейку, сказала:

– Доски надо выскрести. Было бы просто грешно заставить ксендза вдыхать всю эту пыль. Мытье пола займет у тебя не больше времени, чем заметание его с опилками. Ты только не жалей воды.

Мне моментально представился длиннейший путь от крана через сени, коридор, лестницу, двор и лужайку к костелу.

– Так я сама должна таскать воду?

Монахиня широко раскрыла глаза, словно удивляясь наивности моего вопроса, и нравоучительным тоном сказала:

– Возьми швабру, да пусть сестра Романа даст тебе с кухни кусок мешковины и немного соды. За два часа, если не будешь, конечно, канителить, ты должна закончить всю уборку пола.

Пробило уже три часа ночи, когда я вышла из костела. Трава вокруг была прибита заморозком. С трудом передвигала я ноги, поднимаясь по лестнице в нашу спальню, и думала со спокойной совестью: всё, что поручила мне сделать сестра Модеста, заботясь о здоровье ксендза, было выполнено. Пол, ножки скамеек, ступени алтаря, притвор, очищенные от грязи, вымытые щелочью, вытертые щеткой, даже блестели. От соды и бесконечного выжимания тряпки кожа на моих руках потрескалась, образовались десятки мелких кровоточащих ранок. Лежа на койке и зябко кутаясь в одеяло, я мысленно давала себе клятву, что никогда, ни за что на свете не буду больше убирать костел.

"…О господи непогрешимый, любимый, сделай так, чтобы сестра Модеста избавила меня от уборки костела", – горячо молилась я. По мере того как приближалась суббота, мое отчаяние росло, поскольку не было никаких признаков того, что небесные силы занялись вопросом уборки полов в старом костеле и усмиряюще подействовали на сестру Модесту.

Наступила пятница. Подошли вечерние часы. Я сидела над миской с кашей, не в состоянии, от охватившего меня возбуждения, поднять ложку. Сестры Модесты в зале не было. Вокруг меня шумели воспитанницы нашего сиротского приюта. Йоаська переругивалась с Владкой из-за тетради, которую та запачкала. Сабина громко рассказывала о том, как минувшей ночью святой Антоний сел к ней на койку и ласково гладил ее по подбородку, а самые младшие девчушки проставляли метки на грязном белье, которое должно было идти в стирку.

Закрыв уши руками, чтобы не слышать голоса Сабины, я лихорадочно размышляла над тем, кто может избавить меня от непосильной обязанности уборки костела. В минуты наибольшего отчаяния и растерянности мне становилось легче уже от одних мыслей, которые приходили мне в голову. "Вдруг, – думала я, – Марианская содалиция заинтересуется, кто же содержит костел в такой чистоте, и, узнав это, возьмет себе платного служащего. А может быть, этим делом займется ксендз? Узнав, что уборку костела производит четырнадцатилетняя девчонка, он избавит меня от этой тяжелой обязанности и еще выругает как следует сестру Модесту? А может быть, просто сама матушка-настоятельница укажет монахине, чтобы та сменила мне поручение?"

Я стремилась воскресить в памяти те способы спасения, к которым прибегают люди в самых крайних случаях. И припомнилось мне, как Виниций спас Лигию силой самой веры. Это придало мне бодрости. Ведь и я горячо верила в то, что с неба мне должно прийти спасение.

Крутя ложкой в миске с затхлой кашей, я начала бормотать себе под нос: "Верю, верю, верю…"

Вдруг сердце во мне екнуло и замерло. В зал вошла сестра Модеста.

– Где Наталья? – раздался ее голос.

– Я здесь.

– Не забудь завтра вымести полы также и на хорах. Там грязи больше, чем в конюшне.

И она ушла…

Девчонки храпели, скорчившись под одеялами, монахиня пошла молиться в часовню. А я села на своей койке и, уперев подбородок в колени, лихорадочно обдумывала всевозможные средства спасения, которые я могла бы использовать.

Повредить себе ножом руку? Не стоит труда! Прикажут руку забинтовать и всё равно пошлют на работу. Повредить обе руки? Никто не поверит, что это произошло случайно. Сломать ногу? Сестра Модеста даст мне клюку и заставит с клюкой выметать костел. Поломать обе ноги?… Это было бы, конечно, здорово…

Не найдя лучшего выхода, я решила по возвращении из школы прыгнуть с крыльца в канаву, но тут меня осенила новая мысль.

Глаза!

И как я не додумалась до этого раньше!

Потерять зрение, ослепнуть хотя бы на несколько дней! Ослепнуть и полежать в кровати! Не таскать ведер, полных опилок, не мыть досок ледяной водой, не идти с кадилом и ковриком под мышкой между рядами элегантных членов содалиции – какое бы это было великое счастье!

Я начала быстро соображать, что же можно сделать для того, чтобы ослепнуть на субботу и воскресенье. Надо сказать, что глаза у меня вообще были очень болезненны, а в монастырском приюте, кроме того, возобновился конъюнктивит. Поэтому любое глазное заболевание было бы вполне естественным.

Я полезла под подушку, чтобы достать оттуда запрятанную мною бутылку денатурата для натирания больных ног. Ведь еще мать моя, видя, как я наливала денатурат в примусную горелку, обычно говаривала: "Только не брызни им себе в глаза…"

Я быстро налила себе на ладонь денатурата и провела ею по глазам.

Ужасная боль (словно под веки мне попал раскаленный песок) заставила меня закрыть глаза. Я спрятала лицо в подушку и дышала свободно, с огромным облегчением, будучи совершенно счастливой, несмотря на режущую боль в глазах и обильные слезы, сбегающие по щекам.

Я знала, что завтра буду избавлена от ужасной обязанности убирать костел…

"О господи непогрешимый, неужели я и в самом деле ослепла?" – с удивлением подумала я, просыпаясь. Должно быть, уже утро, потому что вокруг меня шумел хор голосов, читающих "Ангеле божий". Но меня окружала темнота. Я слышала шаги и никого не видела. Была в полном сознании, а между тем целиком исключена из окружавшего меня мира.

– Вставай, Талька! – раздался надо мною голос Гельки. И вдруг – визг: – Сестра Модеста! Сестра Модеста! Посмотрите на ее глаза! Сестра Модеста, скорее!

Я лежала пораженная, смертельно боясь пошевельнуться. Вокруг меня слышались шаги, беспокойные крики, вопросы. Подошла сестра Модеста. Кто-то сунул мне в руки мокрую тряпку.

– Прижми ее к глазам и подержи! – кричала над моей головой Гелька. – Так! Подожди, я смочу ее еще раз…

Умирая от страха при мысли о том, что, может быть, я и в самом деле ослепла, я безропотно делала всё, что мне говорили. Прошло немало времени, прежде чем я сумела расклеить залепленные гноем ресницы и – как рассказывала мне потом Гелька – сквозь узкую щелку выглянул залитый кровью глаз. Сделав это, я вновь легла, ослабевшая от только что пережитого нервного возбуждения. Мне было разрешено остаться в кровати.

Сестра Модеста сама принесла мне завтрак.

– На вот, съешь, – сказала она, ставя на одеяло кружку. – Эта болезнь должна стать для тебя наукой. Своим непослушанием, своими строптивыми ответами ты заслужила того, чтобы тебя покарал господь бог.

– Да, так, сестра, – ответила я весело. Страх у меня уже прошел, и в сердце бушевала радость от сознания того, что мне удалось провести монахиню и что на целый день я свободна от каких-либо поручений.

Счастливейшие в моей жизни суббота и воскресенье! Завязав глаза полотенцем, как при игре в жмурки, я ходила в столовую, крепко держась за перила лестницы. У девчат все разговоры были только обо мне. Меня навестила даже сама матушка-настоятельница. Она положила холодную руку на мой вспотевший лоб и сказала:

– Горячки нет. Поэтому завтра можешь встать.

Но это "завтра" меня уже не пугало, так как завтра будет лишь понедельник, и целых пять дней отделяло меня от очередной уборки костела.

Я лежала в пустой спальне, повернувшись лицом к окну; кругом было по-октябрьски хмуро, тихо и сонливо – природа умирала. Поблекшее небо, оголившиеся деревья на кладбище, почерневшие стены костела были покрыты прозрачной мглой. Я была счастлива: никто не требовал от меня, чтобы я двигалась и суетилась, как все.

Убедившись, что никто из монахинь и воспитанниц не подсматривает за мной, я вынула из-под одеяла миску с кусочком мыла, растворенным в воде, и, макая в раствор соломинку, выдернутую из матраса, начала дуть в нее. Но пузыри не получались.

Забросив это дело, я лежала без движения на кровати, уставившись в потолок. Глаза невыносимо жгло, края век у меня были залеплены гноем, и из-под них непрерывно текли слезы. И всё же я была счастлива, счастлива как никогда!

В течение нескольких следующих дней мое зрение шло на поправку. Однако веки по-прежнему были опухшими, а белки глаз красными, как у кролика. В школу я не ходила. Чистила в кухне картофель и мыла посуду. В пятницу вечером сестра Модеста дала мне две ложки сухой ромашки.[86]86
  Имеется в виду лекарственная ромашка, которая употребляется для полосканий и компрессов.


[Закрыть]

– Сделай себе на глаза компресс. Завтра не пойдешь в школу, раз ты не можешь ни читать, ни писать. С утра возьмешься за уборку костела.

Стакан отвара из ромашки я выпила, положив в него кусок сахара, выпрошенный у сестры Романы. А ночью – точно так же, как неделю назад – я натерла себе глаза денатуратом. Утром я снова не могла разомкнуть веки, белки глаз опять налились кровью, и я вновь испытывала такую боль, словно под веки мне насыпали раскаленный песок. Девчонки вслух выражали свое недовольство. С печальным выражением лица отвечала я им, что улучшение здоровья было у меня лишь временным и что сейчас наступил рецидив.

Таким путем я скова увильнула от уборки костела, однако моя болезнь перестала уже быть сенсацией и привлекать к себе всеобщее внимание. На этот раз никто не принес мне завтрак в постель и матушка-настоятельница не навестила меня. Сестра Модеста относилась ко мне всю неделю сухо, а девчата ворчали, что не будут убирать за меня костел.

В ночь с пятницы на следующую субботу я, сидя на кровати, снова с грустью размышляла о своей судьбе.

Я боялась полного одиночества в мрачном костелике, боялась тяжелых ведер воды, боялась хорошеньких паненок из содалиции. Если бы можно было пойти к сестре Модесте и сказать: "Сестра, у меня ведь в самом деле нет сил для выполнения своих костельных обязанностей!" И если бы добрая сестра Модеста погладила меня по голове и сказала, как сказал Иисус грешнице: "Иди с миром, прощаются тебе грехи твои"!..

И всё же страх перед грязным костельным полом и содалицией одержал верх. С тяжелым сердцем потянулась я за бутылкой. Быстро опрокинула ее и… не почувствовала на ладони привычного холодка: бутылка была пуста.

Перепуганная этим, я быстро соображала, в чем же дело. "Наверно, хорошо не заткнула ее прошлый раз, и весь спирт вытек", – решила я.

Влажной пробкой я натерла веки и заснула с неспокойным сердцем. Утром же выяснилось, что и этой небольшой дозы яда оказалось вполне достаточно для того, чтобы вызвать очередное воспаление: проснувшись, я не могла открыть глаз; веки были плотно склеены гноем.

После обеда сестра Модеста позвала меня к себе в келью.

– Наталья, почему каждую субботу ты больна?

Я молчала.

– Хотелось бы мне знать, – откуда берется эта твоя болезнь глаз?

– Да ведь сестра сама же говорила, что мне ниспослал ее господь бог, – грубо ответила я.

Монахиня побагровела и, достав из ящика стола бутылку, сунула ее мне под нос.

– А это что?

Это была моя бутылочка из-под денатурата. Ошеломленная, я молчала, не зная, как защищаться. Сестра Модеста разложила на столе вынутую из ящика наволочку.

– Гляди!

На наволочке виднелись большие желтые пятна с темными каемками.

– Специально, чтобы вызвать воспаление глаз, ты поливала подушку денатуратом.

– Неправда!

– Наталья!

– Неправда! – крикнула я, преисполненная презрения к моей обвинительнице. – Я вовсе не выливала спирт на подушку, а втирала его прямо в глаза… Я знаю, что сестра обыскала мою койку и вылила остатки денатурата, – зарыдала я, почувствовав неожиданную и острую жалость к себе. – Но сестра всё равно меня не удержит. Я предпочитаю слепнуть, чем убирать этот костел! Да! Предпочитаю полностью ослепнуть! – крикнула я в отчаянии, обращая в сторону монахини свое заплаканное лицо с двумя кровоточащими ранами вместо глаз.

Сестра Модеста с ужасом отшатнулась от меня.

– Ты подлая девчонка, которую опутал дьявол! Иди сейчас же в часовню и проси бога, чтобы простил тебя… Иди, проси, пусть он простит тебя за то, что ты так подло обманывала своих начальниц.

– В часовню я могу пойти, – высокомерно ответила я, стараясь сохранить свое достоинство. – И ничего более.

– Слушай! Завтра ты пойдешь на исповедь и признаешься ксендзу в своем мерзком поступке, расскажешь ему всё, как было. У тебя на душе тяжелый грех, поскольку ты несколько раз покушалась на свое здоровье, на которое имеет право только тот, кто дал тебе его.[87]87
  Монахиня имеет в виду бога.


[Закрыть] Об остальном поговорим потом. А матушке-настоятельнице будет доложено о твоих деяниях.

Я сложила молитвенно руки.

– Очень прошу не делать этого. Матушка всегда ходит такая печальная. Она так добра, так благородна! Зачем ее огорчать? Ведь сестра сама знает, как наказать меня…

Вытолкнутая из кельи, я услышала, с каким шумом была захлопнута за мною дверь. Озабоченная, остановилась я посередине спальни. Уж лучше бы сестра Модеста отколотила меня линейкой или четками, но не тревожила и не огорчала такого ангела, как наша матушка-настоятельница! Ужасное положение! Я почитала нашу матушку за благостное выражение ее покорного лица, за сладость, которую оно излучало. И мысль о том, что я стану причиной огорчения матушки-настоятельницы, угнетала меня больше, нежели ругань и угрозы сестры Модесты.

Я пошла в уборную и отворила окошко. В природе – какая-то полнейшая безнадежность. Сколько грусти в одних только голых стволах деревьв, лишенных листьев! Где найти утешение? Началось с небольшого – с нежелания делать уборку в костеле, а кончилось обвинением в самых тяжких грехах. Безбожными были и та ненависть, которую возбуждала во мне сестра Модеста, и искусственно вызванная болезнь глаз, и бунт против необходимости убирать костел. Всё, что жило во мне, что существовало в моем сознании, было по сути своей безбожно.

Видно, суждено мне было до конца дней своих впадать в тяжкие грехи, так как иного выхода я не могла найти. Безбожная для неба, ненавистная для сестры Модесты, мошенница для людей – вот кем была я отныне… И ничто, никакие молитвы в монастырской часовне не помогут теперь изменить это.

Я тяжело вздохнула и закрыла окно. Несмотря на грусть, бравшую за сердце, мне сделалось полегче. Я отдавала теперь себе совершенно ясный отчет в том, кем я стала, а свое положение в приюте видела столь четко очерченным, что ни одна ситуация, как мне казалось, не могла уже представлять для меня какой-либо неожиданности.

В качестве наказания я должна была в течение двух недель чистить картофель для всего монастыря. Работать приходилось в сенях, где было так же морозно, как на улице, и пальцы немели от холода.

Однако от обязанности делать уборку костела я была всё же навсегда избавлена. По поручению сестры Модесты этим делом занимались теперь поочередно самые старшие наши девочки – Гелька и Рузя.

***

Когда я попала в монастырский приют, то наивно полагала, что все обитательницы монастыря совершенно равны между собою. Подруги вывели меня из этого заблуждения, разъяснив, что монахини делятся на лучших и худших, или на сестер хоровых и конверских.[88]88
  Сущность этих двух понятий разъясняется в дальнейшем тексте. Здесь можно сказать следующее. Большими привилегиями в женских католических монастырях пользовались «хоровые сестры» (то есть те, которые во время богослужения поют на хорах). «Конверские сестры» – монахини, использовавшиеся в монастырях на «черной» работе.


[Закрыть]

Лучшие – это сестра Модеста, сестра Алоиза, Юзефа из белошвейной мастерской. Конверские сестры – это Романа с кухни, Станислава из хлева, которая одновременно ходила за птицей и свиньями, Зенона и Дорота из прачечной, наделенные также обязанностями собирать пожертвования.

Хоровые сестры – образованные, происходят из благородных семей и, судя по их поведению, более любезны господу богу. Сестры конверские – это простолюдинки, которые едва умеют читать и писать.

Когда я выразила удивление, что в монастыре, обитатели которого подчинены уставу святого Франциска, нет равенства между монахинями, Гелька, многозначительно подмигнув, разъяснила:

– Все они равны перед Христом, а не в монастырской трапезной.[89]89
  Трапезная – столовая в монастыре (как католическом, так и православном) только для монахов (монахинь).


[Закрыть] Сестра Алоиза думает, что она намного лучше сестры Романы, сестра Юзефа не позволит сестре Дороте даже дотронуться до своего требника.[90]90
  Требник – название книги с молитвами для треб. Требы – богослужебные обряды, совершаемые по просьбе самих верующих (крестины, брак, панихиды и т. п.).


[Закрыть] Для сестры Модесты сестра Зенона слишком смердит. Не будь наивной и понаблюдай за этим сама.

Сначала я возмущалась столь неприкрытым Гелькиным цинизмом, но потом всё больше убеждалась в том, что она права. Мне странно было слышать, как сестра Алоиза, швырнув на стол рубашку, строго крикнула перепуганной конверской:

– В таких плохо выстиранных рубашках сестра могла ходить только у себя в деревне!

– Я прошу… – пролепетала конверская со слезами на глазах. – Так нельзя…

– Прошу молчать! Вам здесь не свинарник!

Но мы всё же ценили "худших", конверских, сестер больше, чек хоровых. У сестры Романы можно было выпросить кусочек хлеба, сестра Зенона умела потихоньку от сестры Модесты выкопать откуда-то пару совсем еще неплохих чулок, а сестра Станислава, пренебрегая дисциплиной приюта, незаметно впускала промерзших девочек в хлев, чтобы они в тепле закончили очистку картофеля. Когда кто-либо из воспитанниц заболевал, то искал помощи и спасения лишь у конверской.

"Только она одна совсем другая и только она одна лучше всех хоровых сестер", – размышляла я, следя за стройной фигурой матушки-настоятельницы. Меня приводили в восторг ее изящные руки, величественная, благородная походка, ласковый голос. Возвращалась ли она из сада, прижимая к груди букет астр, или молилась с закрытыми глазами в часовне, учила ли девчат в швейной мастерской вышиванию церковных узоров – всё, что делала она, было преисполнено высокого достоинства и трогающего сердце очарования. Как мило и совсем еще по-детски выглядело ее свежее, белое личико, когда она, склонившись над фисгармонией, играла в сумерках церковные гимны!

Погруженная в свои мысли, она передвигалась по коридорам совсем тихо, незаметно, словно какое-то бесплотное существо. Ласковый взгляд ее черных глаз, касаясь наших лиц, становился рассеянным и вскоре вовсе исчезал, прикрытый опущенными веками. Встречая матушку-настоятельницу, каждая из нас чувствовала, что ее души, как и монастырской часовни, не достигают наша нищета и душевная опустошенность.

Это благоухающий, прелестный цветок рос рядом с нашей помойкой, обращенный всеми своими лепестками к небу и только к небу.

Поэтому мы редко пользовались возможностью пойти с какой-либо жалобой или просьбой к матушке-настоятельнице. Если же дело всё-таки доходило до разговора с нею, то матушка-настоятельница выслушивала жалобы девочек с явным усилием и неохотой. Было такое впечатление, будто кто-то заставляет ее пройтись по луже, а она не хочет этого и выслушивает сделанное ей нелепое предложение только ради приличия. После этого она, не высказав ни своего суждения по поводу жалобы, ни своего решения, мягким взмахом руки выпроваживала просительницу, а сама шла молиться в часовню. Щекотливый, волнующий вопрос так и оставался неулаженным, пока время и новые события сами не оттесняли его и не предавали забвению.

Было воскресное утро. Я мыла на кухне посуду. Матушка-настоятельница суетилась возле стола, на котором готовилась трапеза для ксендза. Ксендз должен был служить молебен в нашей часовне, а пока что в швейной мастерской он вел беседу с сестрой Модестой. Из угла я с любопытством наблюдала за лицом матушки, удивленная происшедшей в нем переменой: раскрасневшиеся, как у молодой девушки, щеки, горящие глаза и совсем земная, самая обыкновенная человеческая улыбка на губах – вот что видела я на нем. Матушка готовила завтрак почти с таким же увлечением, с каким прислуживала у алтаря. Меня, однако, поразило количество чаш, поставленных на поднос. Чаши эти были полны сливок: холодных, подслащенных и горячих, с пенкой и без пенки. За чашами было установлено множество тарелок: с маслом, вареньем, медом…

Когда матушка вышла за чем-то в кладовую, я сунула палец в чашу со сливками и облизала его. И до чего же вкусно! Но, услышав приближающиеся шаги, я быстро отскочила в свой угол и смотрела оттуда, как ловко раскладывает матушка-настоятельница на плетеной сухарнице хрупкие розанчики домашней выпечки, пухлые сладкие кайзерки[91]91
  Кайзерка – вид булочки.


[Закрыть] и румяные булочки с маком, доставленные из лучшей пекарни города. Матушка сосредоточенно перекладывала их с места на место, всё время прикидывая, где и какая из них будет выглядеть лучше – точь-в-точь, как моя сестра Луция на примерке нового платья. Меня она, казалось, совершенно не замечала.

– Прошу извинения, – обратилась я к матушке, – разве ксендз съест всё это один?

Настоятельница вздрогнула, бросила на меня испуганный взгляд и поспешно схватила в руки поднос, прижимая его к груди.

– Ведь, наверно, останется же половина? – продолжала я громко выражать свои мысли в тайной надежде, что, быть может, и мне что-либо перепадет с подноса.

Матушка нахмурила брови и, не проронив ни слова, быстро вышла.

Кончив мыть посуду, я выстирала грязные тряпки, сняла передник и побежала в сторону швейной.

Здесь я увидела Сабину и Гельку, которые торчали под дверью и по очереди заглядывали в замочную скважину.

– Стыдитесь! Что вы тут подсматриваете?

И, оттянув Сабину в сторону, я сана приникла одним глазом к отверстию. Ксендз-катехета сидел за столом, застеленным чистой скатертью, и с аппетитом поедал поставленную перед ним снедь. В другом углу швейной мастерской, спрятав руки в широких рукавах рясы, словно бронзовая статуэтка, стояла матушка-настоятельница.

– Ну вот видите, и ничего-то там нет особенного, – разочарованно зафиксировала я, обращаясь к девчонкам. – Ест – и всё.

Мы отбежали от дверей, и тогда Гелька со смехом воскликнула:

– Ест – и всё! Ха-ха! Значит, ты не видела, как матушка смотрела на ксендза, когда он разжевывал булку. Говорю тебе: она даже вся дрожала! Словно он намеревался вцепиться зубами и в нее!

– Как тебе не стыдно, Гелька! Ну что бы ей было хорошего от того, что он вцепился бы в нее зубами? Было бы больно ведь! Да и вообще всё это глупо и несуразно. Просто дико!

Гелька покраснела и рассмеялась с каким-то ехидством.

– Ну и глупая же! Четырнадцать лет, а ничего не кумекает! Теленок ты!

Туманные Гелькины намеки всё же не затемнили в моем воображении светлого образа матушки-настоятельницы. Я обожала ее покорную печаль, с которой она бесшумно передвигалась по коридорам, ее игру на фисгармонии, ее любовь к цветам и особенно к астрам, которыми она постоянно и собственноручно украшала часовню. Мне нравились задумчивость и серьезность, которые я неизменно видела на ее по-детски нежном личике.

Я была убеждена, что, погруженная всегда в свои глубокие размышления, она не замечает никого из нас. Каково же было мое удивление, когда однажды, проходя возле Гельки, она сказала, не поднимая глаз от земли:

– Я прошу тебя, Геля, носить волосы заплетенными в косы, как у всех девушек.

Волосы Гельки! Прекрасные, вьющиеся, ниспадающие на самые плечи рыжие волосы, которые были столь буйны и своевольны, что не хотели подчиняться никакой монастырской дисциплине, требовавшей обязательного заплетения волос в косы и перевязывания их тесемками!..

Несколькими днями позже мы с Сабиной несли корзину хлеба из пекарни. Неожиданно мы услышали знакомый смех. По другой стороне улицы шла Гелька рядом со стройным черноволосым пареньком и молчаливой, как всегда, Рузей. Все трое возвращались из коэдукацийной[92]92
  Коэдукация – совместное обучение мальчиков и девочек. В довоенной Польше подобные школы и классы составляли незначительный процент.


[Закрыть] вечерней школы. Гелька, очарованная видом изящного, стройного юноши, оживленно щебетала, не спуская с него глаз. Ее волосы были распущены, в восторженном голосе звучала искренняя веселость. Важно и чинно шагающая Рузя время от времени обращала свой взгляд то на ее лицо, то на лицо игривого паренька, после чего снова опускала глаза и шла настороженная и хмурая. Могло показаться, что это не Рузя, а будущая монахиня шла вслед за расшалившейся юной парой.

Не доходя нескольких шагов до калитки, паренек распрощался и повернул назад. Гелька с минуту смотрела ему вслед, потом сказала что-то Рузе, упорно продолжавшей глядеть в землю, быстро заплела косы, и обе они двинулись по тропинке в сторону приюта.

– Она всегда так делает, – сказала с завистью в голосе Сабина. – Сразу же за калиткой распускает волосы, а как возвращается с вечерних занятий, так снова заплетает, чтобы монахини ни о чем не догадались. Храбрая!

– Действительно, – согласилась я, выражая тем самым и свое удивление Гелькиной храбростью.

На другой день я вышла на крыльцо вытряхивать половики. Возле калитки стояла монахиня, будто поджидая кого-то. Она то и дело высовывала голову за калитку и тут же отскакивала назад.

"Ага! Это сестра Модеста караулит Гельку, чтобы схватить ее на месте преступления", – догадалась я, и сердце у меня забилось учащенно, беспокойно. Я бросила половики и помчалась за костел, намереваясь пробраться через дыру в заборе на улицу и предупредить девчат о грозящей им опасности. Но прежде чем я успела добежать до забора, у калитки раздался испуганный визг. Я повернула назад и со всех ног бросилась в ту сторону. Тем временем визг перешел в такой вопль, который способны издавать только люди, испытывающие страшную боль.