Текст книги "Деревянные четки"

Автор книги: Наталия Роллечек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Подбирая мысленно самые резкие, самые ехидные слова, которыми можно было бы наповал сразить Аниелю, я безразлично смотрела на автомобиль-такси, который трясся по ухабам на середине улицы. Он остановился перед нашим домом, из него выскочила Аниеля. Не успела я еще прийти в себя от удивления, как она уже выросла на пороге нашей квартиры.

– Луция в лавке?

– Да. А что?

– Мы возвращаемся с пани Кристиной из Старой Ольши и должны сейчас ехать на Вечистую улицу к одной подопечной больной. А ведь где-то на Вечистой работает Луция. Я хотела предупредить ее, чтобы она непременно пришла сегодня вечером в клуб. Специально приглашенный фотограф будет делать снимки клубисток для альбома-памятки. Где же находится та лавка?

Меня тотчас же соблазнила открывшаяся так неожиданно перспектива проехать на такси, навестить Луцию в лавке и увидеть ее изумленное лицо.

– Не помню номера, – соврала я. – Могу поехать с вами и показать.

Очень довольная, сидела я рядом с шофером. Такси то и дело подскакивало на бесчисленных выбоинах, которыми славятся все дороги предместий большого города.

– Как называется лавка, где работает твоя сестра? – спросила графиня, наклоняясь ко мне.

– «Базар колониальных товаров», проше пани.

– Милое название, – заметила она с улыбкой. – Оно вызывает приятные ассоциации. Я сама очень люблю запахи, которые царят внутри таких базаров. Аромат жареного кофе, апельсинов, корицы. В таком приятном окружении и работать-то приятно. Луция, наверно, довольна?

– О, это вот здесь, проше пани! – крикнула я, показывая вывеску.

Мы вылезли из такси и направились к лавке. В маленьком темном помещении стоял отвратительный, терпкий запах, который испускали бочки с капустой и корзины с овощами. За прилавком дремала толстая баба. Какая-то босая девчонка мыла пол. Склонившись над ведром, она выжимала грязную тряпку. Струйки воды, сбегая по рукам, образовывали темные полоски. Услышав, что кто-то пришел, босоногая девчонка откинула закрывавшие ей лицо волосы и со вздохом облегчения распрямила спину.

– Матерь божия! Да это – Луция!..

В ответ на этот крик, непроизвольно изданный Аниелей, Луция вздрогнула и выронила из рук тряпку. Но тотчас же быстро нагнулась за нею, взяла ведро и, кивнув нам головой, пошла в глубь помещения. На каменном полу остались следы мокрых босых ног.

Из состояния остолбенения меня вывел энергичный голос графини:

– Может быть, пани мне скажет, что делает здесь эта паненка, которая только что вышла?

– А прислуживает, – благодушно ответила толстуха поднимаясь со стула и присматриваясь к элегантной даме!

– А пани что, ищет себе прислугу? Ну, с этой девчонки пани много бы не взяла. В костях слаба. Едва товар с рынка принесет – и только. А уж для того, чтобы картофель сгрузить с телеги, приходится парня нанимать. Да и прихоти свои имеет. По целым дням губ не разжимает. Бывали у меня и получше, чем она, – с аттестатом зрелости да с высшим образованием, а меньше вытворяли. Только то и хорошо, что добросовестная, честная. Я ее по-разному проверяла. Даже на яблоки не позарилась. А такая капризная, что ой-ой. Угостишь ее булкой – так ни за что не возьмет. Желудок у нее высох, что ли? Худоба страшная.

Кристина с минуту стояла возле прилавка, морща лицо и сурово поджав губы. Я и Аниеля, затаив дыхание, ожидали, какое она примет решение.

– Так. До свидания! – сказала наконец она коротко и, кивнув головой торговке, решительным шагом направилась к выходу.

Мы последовали за нею.

В автомашине Аниеля неожиданно разразилась горячим потоком слов:

– И что это за мерзкая баба! Сперва она ищет практикантку, чтобы потом сделать из нее прислужницу. Луция не заработает у такой больше чем сорок злотых в месяц. И еще переносить за это грубые прихоти лавочников. Боже милостивый, что это за судьба! Луция должна в школу ходить, а не полы мыть у торговки!

Дрожа от напряжения, я смотрела то на раскрасневшееся от возбуждения лицо Аниельки, которое казалось мне в этот момент лицом ангела, то на лицо пани Кристины, которая сидела закусив губы.

Ласково, спокойно, как полагается настоящей благовоспитанной даме, с задумчивостью во взгляде, пани Кристина наконец заговорила:

– Ты думаешь, Аниелька, что я желаю ей добра меньше, чем ты?

Я проглотила слюну и еще плотнее сжала вспотевшие ладони. Наконец-то! Наконец и пани председательницу задело за живое то, что она увидела в лавке!

– Допустим, что Луция будет послана на учебу, – тянула дальше Кристина, – деньги на это могли бы сыскаться…

«О, так, так! – мысленно молилась я. – Деньги на это могли бы сыскаться!»

– Луция получит образование…

«Вот именно!» – подумала я с восторгом и, совершенно счастливая, впилась глазами в доброе лицо графини.

– …может быть, даже высшее. Ну, а что дальше? Увеличит собой ряды нашей безработной интеллигенции? На общество будет взвалена еще одна лишняя тяжесть…

Я тут же представила себе «общество», сгибающееся под тяжестью миниатюрной Луции, как угольщик под своей ношей, и сама же смутилась.

– …Ненужный балласт для общества – таков будет единственный результат многих лет труда и больших расходов, хотя не о них, конечно, речь. Работа в лавчонке, разумеется, имеет свои неприятные стороны, но на это нужно смотреть как на явление временное, которое, возможно, окажет даже положительное влияние на чрезмерно впечатлительную Луцию…

Услышав эти слова, я подумала вдруг о том, что мудрая Кристина, наверно, права. Разве не было излишней щепетильностью со стороны Луции то, что она не брала булочек, которыми угощала ее торговка?

– …непрерывная работа, определенные трудности условий жизни, встречи с людьми, враждебно относящимися к обществу, но не лишенными здравых суждений, – всё это такие вещи, которыми нельзя пренебрегать. Общественное и воспитательное значение таких, казалось бы, совсем незначительных фактов, как практические навыки, на самом деле велико, и об этом надо помнить. Эти практические навыки принесут ей несравненно больше пользы, чем какой бы то ни было факультет. Да и вот еще вопрос: не обманываем ли мы себя насчет необыкновенных способностей Луции?… И потом… Потом, кстати, еще один важный вопрос: если Луция останется тем, кто она есть, то избежит неприятности, на которую обрекло бы ее положение выскочки в совершенно чуждой ей среде.

Графиня умолкла, а я, ошеломленная, глазела на нее. Всё, что говорила он, звучало так благоразумно, так убедительно. Лицо ее, раскрасневшееся от возбуждения, выглядело очень симпатичным, приветливым и внушало доверие. Приговор, который навсегда привязывал Луцию к половой тряпке и клубу, был произнесен таким благожелательным, таким ласковым голосом!

Пани Кристина легко вздохнула (словно после сильного переутомления) и, прикрыв глаза, оперлась головой о подушку сиденья. В этот момент мне вспомнилась фигура Луции, согнувшейся в три погибели над мокрым полом, босой с прилипшими к вспотевшему лбу прядями волос.

Но как не верить словам пани Кристины!

Я подумала, что общество, о котором она говорила, – это какое-то свирепое существо, и почувствовала страх перед хрупкой, изящной пани Кристиной, которая сообщила мне любопытные сведения о железных законах этого общества. Бог знает, сколько еще подобных законов крылось в ее очаровательной головке?!

С беспокойством посмотрела я на Аниелю. Забившись в угол машины, она хмуро молчала, опустив глаза. Я тоже не обмолвилась больше ни единым словом до конца поездки.

После возвращения домой у меня появилось желание рассказать обо всем Луции. Ждать ее мне пришлось долго. Она пришла поздно вечером в сопровождении Стефана.

Слыша в коридоре их возбужденные голоса, я подумала: ну, снова будут ссориться…

О Стефане я знала только то, что он учился раньше в Академии изящных искусств, но из-за недостатка средств вынужден был покинуть ее. Он стал шофером. Поскольку такси, на котором он работал, принадлежало его другу, Стефан иногда брал нас по воскресеньям на загородную прогулку. Мне он совсем не нравился, потому что был, на мой взгляд, слишком тощий. Хотя Луция, видно, была иного мнения. Во всяком случае, однажды вечером я застала их целующимися в сенях. С того момента я с нетерпением ожидала, когда же Луция объявит о своем намерении обручиться со Стефаном.

Они вошли в комнату. Стефан сказал со злостью:

– Я хочу, чтобы мы кончили наш разговор. Скажи только, решилась ты окончательно или нет?

– Сними плащ, сядь.

Стефан снял плащ и сел, однако стакан чая, который поставила перед ним Луция, отодвинул в сторону.

– Нельзя так дальше. Ни разу ты не ответила мне по-человечески.

Луция многозначительно посмотрела в мою сторону, но я с абсолютно безразличным выражением лица отвернулась к окну и из-за занавески прислушивалась к беседе сидящих за столом.

– Ну хорошо. Могу сказать тебе, – решительным тоном ответила Луция.

Стефан словно испугался этого ответа и хотел уже отдалить от себя то, чего еще минуту назад так упорно добивался. Он предложил неуверенно:

– Может быть, хочешь посмотреть эти репродукции? Ведь ты, кажется, любишь Фалата? У меня есть здесь его зимние пейзажи.

– Люблю, – ответила Луция взволнованным голосом.

«Ах, да ведь он же объясняется ей в любви, а она хочет смотреть Фалата», – подумала я с восхищением. Чуть отодвинув занавеску, я стрельнула глазами в сторону Луции.

Она сидела, склонившись над лежащим на столе рисунком. Щеки ее раскраснелись, темные волосы красиво оттеняли белый, гладкий лоб, и была она в это мгновение удивительно красива.

– Ну, так скажи, что ты хотела сказать, – заявил неожиданно Стефан, устремив на нее, как и я, свой восторженный взгляд.

Медленно переворачивая листы с рисунками, она ответила:

– Бедняки не имеют права ни создавать семьи, ни иметь детей. Они обязаны жить и умирать одинокими.

«Как бы не так, – подумала я. – Именно бедняки-то всегда и имеют кучу детей… Луция очень мило выглядела бы с таким младенцем, как наша Иза». И я навострила уши, с любопытством ожидая, что ответит Стефан. А Стефан молчал. Он долго блуждал глазами по ее лицу. Было видно, что он не может ни оторвать от нее своего горящего взгляда, ни что-либо произнести. Мне стало жаль его, однако я тут же припомнила, что он никогда не обращал на меня внимания, и чувство жалости моментально исчезло.

Затянувшееся молчание прервала Луция.

– Может быть, что-нибудь перекусишь? Тогда я быстро подогрею.

– Ты очень предупредительна. Благодарю.

Оба поднялись и одновременно взглянули друг на друга. Луция побледнела, а у Стефана был вид самого несчастного человека на земле. Он взял со стола рисунок и спрятал его в портфель.

– Этот пейзаж очень хорош, – сказала Луция.

Стефан поцеловал ей руку и вышел.

В этот вечер я не нашла в себе отваги говорить с Луцией о нашем посещении лавки. Когда мы улеглись спать, я будто невзначай дотронулась до ее щеки. Она была суха и холодна. Луция не спала. Устремив взгляд на мутный свет уличного фонаря, она лежала неподвижно, дыхание у нее было коротким и едва слышным. В эту ночь я просыпалась несколько раз и неизменно видела Луцию бодрствующей; она лежала с широко открытыми глазами.

В течение нескольких последующих дней я всё выжидала момента, когда можно будет начать с Луцией разговор о нашем визите в ее лавку. Один из вечеров, когда Луция вернулась из лавки колониальных товаров раньше, чем обычно, показался мне наиболее подходящим для подобного разговора.

– Слушай, – начала я издалека, – мне бы хотелось с тобой поговорить…

– О чем?

– Да ты сказала как-то, что пани Кристина поэтична…

– Конечно! И при всей своей поэтичности она имеет совершенно здравый рассудок. Мама, – обратилась она к матери, – я попрошу не будить меня завтра так рано. Я не пойду в лавку.

– У тебя выходной день?

– Нет. Я отказалась от работы.

Я проглотила слюну, будучи не в состоянии что-либо сказать, а мать только покачала головой. Последние недели у нас в доме становилось всё хуже и хуже, несмотря на то, что Луция отдавала матери все свои деньги. Беда вылезала из каждого угла. Мы по уши увязли в долгах, и трудно было предположить, что же будем мы есть, когда в лавке откажут нам в кредите.

Луция, поняв ход наших мыслей, быстро разъяснила:

– С помощью одной из подруг я получила место бонны[52]52
  Бонна – воспитательница детей в буржуазных семьях (нечто среднее между гувернанткой и няней).


[Закрыть] у очень зажиточных людей. Содержание за их счет и жалование – пятьдесят злотых.

Полное содержание! И я и мать посмотрели на Луцию с недоверием: слишком великолепно было то, о чем она сказала.

– Да, да, – весело подтвердила Луция еще раз, – содержание и неплохое жалованье. Правда, ребенок, говорят, с тяжелым характером, а госпожа – слишком требовательна. Но ничего, как-нибудь выдержу.

Поскольку судьба наша резко менялась, я посчитала излишним передавать Луции всё то, что слышала от пани Кристины.

Итак, Луция стала бонной. Выполняя мою просьбу, она ежедневно информировала меня о том, что ела на обед у своей благодетельницы.

– Сегодня были раковый суп, поросенок в сметане и апельсины. Шоколад со сливками, лосось по-испански, швейцарский сыр и пирожные с кремом.

Я с восторгом и некоторым недоверием покрутила головой: почему все эти роскошные вещи без следа исчезают в ее желудке, не принося полноты ее фигуре? Скорее даже наоборот: с того времени, как Луция поступила на новое место, она похудела еще больше.

«Интересно, что было у нее сегодня на обед? Может быть, жидкий шоколад и поросенок в сметане или еще что-нибудь?» – размышляла я, поднимаясь по лестнице элегантной виллы, чтобы передать Луции повестку, извещавшую об очередном собрании «Клуба молодых полек». Я уже готова была нажать на кнопку звонка, когда из глубины виллы до меня долетел детский плач и истерический женский крик:

– Пани не подходит нам! Я имею право требовать, чтобы мои распоряжения выполнялись точно!

Дрожащим, испуганным голосом Луция пыталась что-то объяснить. Но он звучал приглушенно, так что я не могла ничего разобрать, а потом его вновь перекрыл взрыв истерического вопля:

– У пани претензии не по ее положению. Где это видано, чтобы панна из бедной семьи…

Окончания фразы я не уловила, так как меня отогнали от двери чьи-то быстрые шаги, послышавшиеся в передней. Я сбежала по лестнице вниз и, приостановившись, чтобы перевести дух, подумала с сожалением: «Наверняка ей теперь больше уж не дадут поросенка в сметане…»

– Луцию уволили, – выпалила я новость, еще не перешагнув даже порог нашего жилища.

Мать удивленно посмотрела на меня:

– Боже милостивый! А что же такое она натворила?

– Не знаю. Та пани сказала, что Луция не подходит к их дому.

Мать опустилась на край кровати и, сложив руки на коленях, сокрушенно кивала головой в такт произносимым словам:

– Так, так. Этого-то я и боялась. Когда ты беден, то вынужден гнуть без конца спину и молча глотать горькие пилюли. А она на это не способна. Вот почему она такая несчастливая и никогда счастливой не будет. Бедняк не имеет права на то, чтобы уважали его честь и достоинство. Ему не положено иметь самолюбие… Да, какая страшная насмешка судьбы: родить детей, дрожать за их жизнь, а когда они вырастут, видеть, как попирают их люди…

– Ой! Смотрите! – вскрикнула я. – Луция идет. А с нею – этот перекупщик шарфиков!

Оба вошли в комнату. Перекупщик, видно, кончал деловой разговор:

– Решайтесь. У меня мало времени. Даю семьдесят грошей за шарфик. У меня есть много кандидатов на ваше место, но я предпочитаю всё же, чтобы пани имела возможность заработать.

В конце концов они сошлись на старой цене: восемьдесят грошей за шарфик. И вот на нашем столе вновь появились деревянные пяльцы. Каждое утро Луция опять ползала на коленях по полу, сортируя свалявшиеся, неприятно пахнущие клоки шерсти.

Однажды, когда я сидела у окна и смотрела на пожелтевшие капустные поля, над которыми летали блестящие паутинки бабьего лета, в дверь постучали. Увидев на пороге Аниелю, я очень удивилась. Последние недели она не показывалась у нас. Стараясь продемонстрировать свою вежливость, я подала ей стул и налила чашку чая.

– Ну, наконец-то я сама взялась за дело Луции, – самодовольно сообщила Аниеля, энергично размешивая ложкой сахар.

– Она уже не бонна, – пояснила я. – Мы снова делаем шарфики.

– Ну, конечно! Эта девушка, я чувствую, пропадет в жизни. Ведь она согласилась пойти работать бонной без всякого содержания, лишь бы только получать большее жалованье…

– Подожди! Как же так?! Ведь она сама мне говорила: раковый суп, поросенок в сметане и что-то там еще… Ах да! Апельсины!

– Тере, фере, куку![53]53
  Тере, фере, куку (разг.) – восклицание, означающее приблизительно: «Как бы не так! Не говори чепухи».


[Закрыть] Она выходила днем на Плянты, съедала там какую-нибудь булочку с сыром – и всё. И до самого вечера больше ничего.

Я недоверчиво посмотрела на Аниелю.

– Так, так. Я это хорошо знаю, потому что мы часто встречались с ней на Плянтах, где она просиживала на скамеечке весь свой обеденный перерыв. Копила деньги на туфли. Однако ничего у нее из этого не выйдет. Нет у нее в деньгах ловкости.

– А что же она могла бы сделать? – спросила я с любопытством.

– То, что я за нее сделала! Подалась с просьбой к нашей председательнице! Так-то вот надо в жизни устраиваться…

Я в знак согласия кивнула головой. Аниеля хлебнула несколько глотков чаю и, отставляя стакан в сторону, начала хвастливо:

– Я знаю, как надо браться за дело. В совершенно вежливой форме я обратила внимание пани председательницы на то, что Луция сильно исхудала, осунулась и наверняка схватит чахотку. А Луция совершенно незаслуженно сторонится меня. Но ведь я вся – на ее стороне. Временами я вынуждена бываю даже покричать на нее, потому что мне ее жаль: такая она глупая. Я пыталась поговорить с нею в клубе…

– Так она ходит еще в клуб?

– Ходит. Раз в год по обещанию. Хотела устроить в клубе революцию, чтобы на новых началах организовать наш кружок, но, когда дело дошло до разговора с председательницей, все девчата пошли на попятную. И они правы. Что изменится от того, как будет выглядеть наш кружок? Ничего! Кто из девчат гнул тяжко спину, тот и дальше будет гнуть. Луция повздорила с Кристиной из-за того, что вместо вязания девчата занимаются вышиванием церковного покрывала. Вот вам! Было из-за чего шум поднимать! Человек должен уметь отказываться от своего «я» даже в более важных вопросах и сидеть смирно. А Кристина, несмотря ни на что, хочет оказать Луции помощь. Видишь, какая она добрая, деликатная. Ни одного слова упрека, хотя Луция испортила ей немало крови. Как только я сказала ей, что Луцию надо куда-нибудь пристроить, а то девушка окончательно выбьется из сил, она сразу же горячо приняла это к сердцу. Подобрать Луции место было очень трудно. Сегодня панны с большим образованием не знают, чем заняться. Всюду увольнения, снижения зарплаты, очереди безработных. К счастью, у тетки Кристины ушла гардеробщица. Ну, а Луция от этого только в выигрыше! Там нужен как раз человек интеллигентный, с хорошими манерами, из религиозной семьи и некапризный. А работа чепуховая: Луция будет прислуживать старухе во время еды, заботиться о ее гардеробе, стелить постель да вытирать пыль. Ну, надо будет еще погулять с собачками, выполнить кое-какие поручения в городе или отправить письмо по почте. Как видишь, сущие пустяки. Но она получит жалованье, содержание и подарки к праздникам – что-либо из белья или одежды. Главное, чтобы она сумела завоевать симпатию старухи. Кристина, правда, говорила, что старушка немного капризна и, как все горбатые, любит позлиться. Но уж зато коль она полюбит Луцию, то может оставить ее при себе навсегда.

– А что же Луция? Как ты думаешь, согласится она на это?

Аниеля посмотрела на меня как на сумасшедшую:

– Согласится ли?! Да кто бы в такие времена не согласился? А? Будет жить, как у Христа за пазухой. Еще, глядишь, старуха замуж ее выдаст за какого-нибудь управляющего имением и приданое ей даст. Луция должна быть счастлива, что мы ее так великолепно пристроили к месту… Да, вот еще что! Кристина сказала, что Луция не будет иметь права уйти оттуда раньше, чем по истечении восьми месяцев. Такое условие поставила старуха. Она не любит частых перемен и новых лиц.

Аниеля встала из-за стола, утерла платком губы.

– Благодарю за чай. Я потом еще зайду.

Она попрощалась со мной и вышла.

С того самого дня я назойливо, ежедневно приставала к Луции:

– Ну что, пойдешь к той капризной графине?

В ответ Луция только поводила плечами. Мать, пораженная ее катастрофической худобой, говорила несмело:

– Взгляни в зеркало, как ты выглядишь. Исхудала, зачахла. Приближается зима, а у тебя нет ни пальто, ни туфель. – Видя на лице Луции немой протест, она заканчивала с отчаянием в голосе: – В конце концов, делай как знаешь. Я не буду тебя уговаривать. А то станешь потом упрекать, что я толкнула тебя на эту службу.

Аниеля предприняла самый настоящий штурм. Почти каждый день она влетала в нашу комнату и, наскоро поздоровавшись, начинала тут же тараторить:

– Ну и как? Решилась ты наконец или нет? Можно подумать, что тебе предлагают бог знает какое унизительное дело! А между тем эта работа такая же, как любая другая, только что более денежная, чем эти проклятые шарфики. Кристину начинает уже одолевать нетерпение. Я вру ей как только могу, лишь бы только удержать это место за тобой. А ты всё еще раздумываешь да крутишь носом. Крути, крути! Придет зима, посмотрим тогда, что ты запоешь.

Луция отодвинула в сторону пяльцы и посмотрела Аниеле прямо в глаза:

– Признавайся, ты какую выгоду имеешь от всего этого дела?

– Ну вот! Я из дружбы о тебе хлопочу, а ты сразу…

Аниеля обиделась и ушла, но на другой день появилась у нас снова.

– Решайся немедленно. Время идет, а ты сидишь и ждешь, как цаца какая-нибудь!

Лицо Луции сильно побледнело, глаза, устремленные на Аниелю, загорелись гневом и презрением:

– Напрасно ты не говоришь о том, как заключила пари с клубистками…

Аниеля покраснела, как рак, а Луция, не спуская с нее глаз, продолжала:

– Каждая из клубисток поставила по плитке шоколада за то, что я не соглашусь занять это место. А ты приняла это пари. Единственная из всех! Одна против всех девушек! И Зуля смеялась, что вся твоя зарплата уйдет на шоколад, потому что ты проиграешь пари.

Обе смотрели друг на друга так, словно мерили свои силы: Луция – очень бледная, очень сдержанная; Аниеля – смущенная и взволнованная.

Я подумала, что давно не видела такого любопытного поединка двух взглядов на жизнь. Интересно, что клубистки без колебания сделали ставку на Луцию! Это было великолепно! Они жертвовали плиткой шоколада, но ведь речь-то шла в конце концов не о шоколаде, а об их убеждениях. Мне так хотелось бы всех их крепко-крепко обнять! У меня было такое чувство, будто они своим благородным поступком сняли с нас всю тяжесть шарфиков и затхлой шерсти, которая в течение многих месяцев давила нас. На сердце у меня сделалось так легко и радостно, что захотелось петь.

Аниеля откашлялась:

– Слушай, Луция…

– Не хочу ничего слушать!

– Ну и не слушай, а я всё равно буду говорить! – прикрикнула она со злостью. – Все те девчата, которыми ты так восторгаешься, – глупые создания. Понимаешь? Они глупы, как пробки! Разве хоть одна из них была здесь и видела эту паршивую вонючую шерсть? Нет! Слышала, как горюет твоя мать? Тоже нет! А у меня – мягкое сердце, и мне жаль вас всех. И что в том плохого, что я выиграю шоколад, если ты согласишься занять это место и будешь им довольна? Уж наверняка я одна бы его не съела! А еще угостила бы и тебя, и Наталью!

Уверенность, с которой она говорила, произвела на меня впечатление. Я подумала о том, что Аниеля вовсе не такая уж плохая. Ведь она хотела – в случае выигрыша пари – дать мне шоколада! Это было очень мило и благородно с ее стороны…

Аниеля попрощалась и, хмурая, насупленная, ушла. А Луция весь вечер была очень довольной и веселой.

Однако на другой день на нас обрушился гром с ясного неба. Бабка привезла совершенно больную Изу. У нашей младшей сестрички был гнойный плеврит. Когда у нее миновал кризис, врач категорически потребовал отправить девочку в Закопане.

«Вот теперь-то у нас уж по-настоящему шатер отца зачумленных», – подумала я.

Тишину в комнате нарушал только стук пяльцев. Луция ежедневно поднималась в четыре часа утра, а в пять уже сидела за шарфиками. Она делала их с отчаянным упорством и лихорадочной поспешностью, словно речь шла о первой награде на каких-то соревнованиях. Время от времени она отрывалась от пяльцев и склонялась над покашливающей сестренкой. Иза продолжала температурить и заметно слабела со дня на день. Мать обивала пороги благотворительных комитетов, а потом, не добившись никакого результата, часами высиживала возле больной, с глазами, распухшими от слез. Однажды она сказала:

– Если бы удалось достать где-нибудь двести злотых, Изу можно было бы устроить у одной моей школьной подруги в Закопане. Продавать нам уже нечего. Даже если бы мы пустили в оборот одеяла, то получили бы от этого не более пятидесяти злотых.

Я взглянула на Луцию. Она склонила покрасневшее лицо над пяльцами, лихорадочно дергая шарфик.

– Это верно, что нам неоткуда взять двести злотых, – начала я размышлять вслух. – Вот если бы Луция нашла какое-нибудь место да попросила бы жалование за несколько месяцев вперед…

Я умолкла, встретив ее взгляд. Боже мой! Что это был за взгляд! Никогда в жизни мне не забыть его!..

Врач, который пришел на другой день, чтобы осмотреть Изу, сделал печальное лицо и сокрушенно покачал головой. А вечером Луция без единого слова положила на стол двести злотых.

Не притронувшись к ужину, она пошла спать. Натянув голову одеяло и отвернувшись лицом к стене, она лежала без движения, не засыпая, но и не обнаруживая признаков жизни.

В тот вечер мы ходили по комнате на цыпочках и говорили приглушенными голосами, то и дело бросал беспокойные взгляды в сторону кровати, на которой, скорчившись, лежала Луция. Никто из нас не осмелился о чем-либо расспрашивать ее.

Когда мать уехала с Изой в Закопане, в нашем жилище воцарилась еще более беспросветная, гнетущая скука. Как-то в один из таких особенно скучных дней, после полудня, не зная, чем заняться, я отправилась в клуб в надежде встретить там Аниельку и вместе с нею пойти потом на Плянты.

Мрачный зал «Клуба молодых полек» был пуст. Я намеревалась уже уйти обратно домой, когда услышала из-за двери в меньшую комнату чьи-то веселые голоса. Я подошла к двери на цыпочках и заглянула в замочную скважину. В комнате, в лучах яркого света, врывавшегося в окно, возле столика сидела пани Кристина. Около нее стоял молодой мужчина с симпатичным и приветливым лицом.

Я притаилась возле дверей, собираясь подслушать, о чем у них идет речь.

– «Заступник», «Голос Кармеля»… Чудесно! – мужчина отодвинул в сторону журналы, лежавшие на столе. – С каких это пор ты, Кристя, стала такой набожной?

Пани председательница неопределенно повела плечами.

– Оставь ты меня в покое! Ведь я сама-то их не читаю. А этим девчатам нужно дать какую-нибудь духовную пищу! Не так давно одна из них пыталась покончить самоубийством.

– Ну и что? Ты думаешь, что это, – мужчина потряс в руке одним из журналов, – могло бы ее спасти? Ха, ха!.. Нужно было дать девушке элегантное платье, по возможности подыскать ей хорошего парня…

– Да они все очень охотно это читают!

– Они бы предпочитали, наверно, всё же «Трендовату».[54]54
  «Трендовата» («Прокаженная») – популярная в довоенной Польше книжка, идеализирующая жизнь аристократических слоев общества и наполненная фальшивым сентиментализмом.


[Закрыть] Но вы все: и ты, и твои приятельницы – считаете что религиозность – святая святых филантропии… А там что у тебя? – указал мужчина на пачку исписанных листов бумаги.

– Это рефераты клубисток на тему: «Милосердие». Я еще не просматривала их…

– Покажи-ка мне. – Мужчина взял в руку несколько листков и, пробегая их глазами, продолжал говорить: – Я вижу, что ты не на шутку вошла в роль воспитательницы молодых душ. Есть только у меня сомнения, – правильный ли путь ты избрала? – Тут мужчина неожиданно прервал свои рассуждения и разразился громким, заразительным смехом. – Вот это да! Послушай только! Просто бесподобно!

И он начал читать:

«Составляя компанию матери в ее бесчисленных хождениях по святейшим дорогам благотворительности, я имела возможность присмотреться к тем людям доброй воли, которые призваны творить Милосердие. Вот почему Милосердие, – обрати внимание, Кристя: слово «Милосердие» написано с заглавной буквы… хм… – Вот почему Милосердие представляется мне в виде высокого здания; великолепный купол его возносится к небу, а нижняя часть покоится в болоте. В передней этого здания толпятся выжившие из ума святоши и педели, а в самом здании хозяйничают с четками[55]55
  Четки – шнурок с бусами для отсчитывания поклонов во время молитвы и прочитанных молитв.


[Закрыть] в руках старые девы без приданого и без каких-либо видов на замужество…»

– Дай! – Кристина стремительно вырвала из рук мужчины листок бумаги и быстро пробежала его глазами.

– Это не относится к тебе, – рассмеялся мужчина, снова завладев «рефератом». – Лично о тебе здесь написано дальше. Вот послушай: «…дамы-филантропки от скуки и филантропки от каприза и того убеждения, что ничего иного им делать не остается. Эта компания людей, считающих своей профессией оказание услуг по части милосердия, – котел, в котором заквашены и непрерывно бродят духовное старье, неисполненные желания, неоправдавшиеся надежды и не нашедшие взаимности страсти. Окружен этот котел ореолом альтруизма[56]56
  Альтруизм – термин, обозначающий бескорыстную заботу о благе других и готовность жертвовать для других своими личными интересами.


[Закрыть] и святости, однако в смраде святости бродит пена самых обыденных и низменных вожделений, тайных домогательств, закулисных интриг и торгашества».

Я смотрела, ошеломленная, как мужчина, закинув назад голову, хохотал во всё горло.

– Очень остроумно! Довольно ехидно, правда, но прежде всего – удивительно метко! Она должна была бы еще добавить, что всё это делается sub specie aeternitatis,[57]57
  Sub specie aeternitatis (лат.) – «под знаком вечности»; с точки зрения вечности.


[Закрыть] в набожном стремлении быть зачисленным на лицевой счет вечности у господа бога!

– На мой взгляд, всё это очень нагло и заумно, – заметила пани Кристина раздраженным голосом. – Не нужно даже подписи, чтобы узнать, кто из клубисток является автором этого «сочинения».

– Э, не будем преувеличивать. Ведь девушка-автор почти полностью права. А что написала она свое сочинение темпераментно, – так тем лучше для слушателей. Ты должна непременно прочитать это своим овечкам! Какое у нее образование?

– Кажется, шесть классов начальной школы и два года школы профессиональной.

– В таком случае кто-то должен был написать ей. Так или иначе, но она показала во всем этом деле свою незаурядность. Сообразительная шельма будет из этой девчонки! Ты должна показать ее мне когда-нибудь. Хорошо?

– Могу показать тебе ее снимок, – отрезала пани Кристина, протягивая руку к лежавшему на столе альбому. – Пожалуйста, это вот она своею собственной персоной.

Я затаила дыхание.

Мужчина, склонившись над раскрытым альбомом, всё смотрел и смотрел, словно не веря глазам своим. Наконец он сказал: