Текст книги "Деревянные четки"

Автор книги: Наталия Роллечек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Когда в спальне погас свет, я подошла к Гелькиной койке. Она тихонько всхлипывала в подушку. Я присела у нее в ногах.

– Геля…

– Что тебе?

– Тебе не хочется ехать, верно?

Она долго вытирала нос.

– Ты бы предпочла остаться, правда?

– Ну хотя бы…

– Этот выезд должен быть тебе ужасно противен, особенно сейчас, – продолжала я, делая легкие намеки на то, что мне всё известно, и желая своим сочувствием вызвать ее на откровенность. – Для тебя было бы лучше сейчас никуда не ехать…

– Конечно, лучше. На улице холодина дьявольская, а ты тут трясись в холод по грязи, на телеге, может, десять дней, а может – и больше…

"Заговаривай, заговаривай зубы, – подумала я. – Я-то знаю, почему тебе не хочется ехать".

– Я понимаю, – сказала я с ударением. – Ясное дело, что ты предпочла бы никуда не двигаться отсюда.

– А что ты ко мне привязалась! Конечно, каждый бы предпочел.

Не клеился у нас что-то разговор с Гелькой, на который я возлагала столько надежд. Поэтому я попробовала подойти к делу с другого конца и сказала:

– Сестра Модеста велела вам подготовиться к отъезду. Наверно, вы получите на дорогу теплое белье и толстые чулки.

– Как бы не так! Были у собаки сапоги, а у нас – теплое белье! "Подготовиться" – это у сестры Модесты значит сходить на исповедь, потому что может случиться так, что кто-либо из нас сломает себе шею в дороге. Ну, не морочь мне голову и иди спать.

Разочарованная, я поплелась к своей койке.

На другой день после полудня я чистила в сенях картофель. Мои мысли кружились вокруг непонятного "дела" Гельки. С каким упорством защищала она свою тайну минувшей ночью! Глупая! Если бы она доверилась мне, то, может быть, общими усилиями мы что-нибудь и придумали бы.

– Значит, не хочешь ехать за квестой? – услышала я вдруг голос матушки-настоятельницы.

Она шла из швейной мастерской. За нею с поникшей головой следовала Рузя. Матушка приостановилась в сенях и, повернувшись к Рузе, сказала:

– Сестра Модеста говорит, что ты жалуешься на боль в слепой кишке. Поэтому ты не хочешь ехать?

– Да.

– И давно у тебя болит?

– Нет, недавно.

– Ну, что же. Раз недавно, – значит, нет в этом ничего серьезного. Сделай себе компресс и помолись в часовне святому Экспедиту, защитнику от всевозможных несчастных случаев. Отправитесь в дорогу завтра утром, в семь часов.

А утром мы с любопытством наблюдали за тем, как отправлялись монахини с девушками в дальнюю дорогу.

Две гуральские телеги, запряженные тощими лошаденками, стояли возле калитки. Кругом царил полумрак, под копытами у лошадей шелестели облетевшие с деревьев листья. По небу плыли тяжелые серые тучи. Монахини были одеты в черные свитеры и длинные пелерины. Зоська, которая напялила на себя всё, что только могла, была похожа на ворох старого тряпья, перетянутый посередине веревкой. Рузя и Гелька натянули на себя какие-то ватные фуфайки, а Владка, которая ехала за квестой первый раз, была одета легче всех. Она одна радовалась предстоящей поездке и весело прыгала возле телеги, как воробей.

Я взглянула на Рузю. Судя по всему, компресс и святой Экспедит не помогли ей. Ее болезненный вид мог вызвать только тревогу. Лицо у Рузи было все в подтеках, а глаза лихорадочно блестели. Сидя на телеге, она зябко куталась в платок и ежилась от холода.

Кони двинулись, Гелька показала нам язык и послала воздушный поцелуй. Рузя сгорбилась еще больше, пряча в платок свое лицо. Монахини страстно крестились. Мы взглядами напутствовали отъезжающих.

…Квеста! От того, что сумеют выпросить сборщики квесты, будет зависеть наше существование в течение целого года. Количество собранных подаяний – картофеля, моркови, кочанов капусты – имеет самое прямое отношение ко всем нам – воспитанницам монастырского приюта. Если запасов будет сделано достаточно, – мы избавимся от голода и недоеданий. Девушки будут с большей охотой относиться к работе, монахини станут уступчивее, будет меньше наказаний, изнуряющих поручений, принудительных "жертв" и воровства.

Казалось бы, на содержание приюта должна была отпускать средства община. Казалось бы, должны же где-то быть люди, в обязанность которых входит помнить о сиротских приютах! Но на самом деле это совсем не так. Нет таких людей. Да, нет. И никто, никто не беспокоится о том, чтобы дать приюту продукты, избавить его от голода, холода и докучливых насекомых.

Наша одежда и обувь могут наводить только ужас на людей. И они действительно наводят его. Когда мы проходим по улице, люди оглядываются на нас, приостанавливаются и сочувственно качают головами. Живя за дырявым деревянным забором, рядом с кладбищем и старым костеликом, приводящим в восторг богатых туристов, мы были отгорожены тысячью миль от настоящего, большого мира, от настоящих людей и человеческих условий жизни.

Почему же это так? Неужели все, все о нас забыли? Но почему забыли, почему?

Телеги с отъезжающими скрылись за поворотом дороги. В полном молчании возвращались мы в приют. Только бы квеста оправдала себя. Пусть те бедняки, в которых метит квеста, не пожалеют и для нас своей трудовой картошки и капусты. Пусть проникнутся они милосердием к беспомощным, брошенным на произвол судьбы сиротам и наградят нас не только картошкой и капустой, но еще и сладкой брюквой…

Если всё будет именно так, то дело пойдет хорошо.

Когда у нас не хватит хлеба, мы начнем печь на завтрак лепешки из картофеля, а к обеду будут подаваться порции картофеля, приправленного капустой. Малышки найдут у сестры Зеноны традиционные подарки, наши приютские фрукты – сырые брюквины, которыми она угощала их даже в самые тяжелые и голодные времена. А мы будем радоваться тому, что после трудового дня, забравшись под одеяла, сможем грызть орешки, которые, может быть, привезут вместе с остальными пожертвованиями.

В тот вечер девушки, не ожидая распоряжения сестры Модесты, сами, по своей инициативе, отправились в часовню и молились страстно и взволнованно.

***

– Сабина и Йоаська небрежно выполнили свои обязанности, – с грозной руганью обрушилась однажды на девчат матушка-настоятельница. – В наказание за это сегодня после полудня очистите хлев от навоза и застелите его свежей соломой.

"В наказание… – размышляла я, глядя одним глазом на Сабину и Йоаську, орудующих вилами. – В наказание! Черт бы его взял! В наказание за неизвестные "грехи" мы таскали тяжелые ведра с золой, пеплом и другими отбросами, приносили уголь из подвала и топили печи. В наказание же мы чистили картофель и выскабливали до блеска прачечную, освобождали хлев от навоза и выполняли множество других поручений. Даже если бы каждая из нас была ходячей добродетелью, и то не избежала бы этих поручений. А между тем из уст матушки-настоятельницы и хоровых сестер всё чаще слышалось это несуразное выражение: "в наказание".

Следовательно, само монастырское благо требовало, чтобы непременно существовали плохие девушки, которым сестра Модеста могла бы в качестве "наказания" поручать переноску угля или уборку костела.

Следовательно, непременны были и наша строптивость, и наше нахальство, и дерзость, коль на все эти грехи ссылались хоровые сестры, как только заходила речь о том или ином поручении.

Если бы все были такие деловитые, как Рузя, тихие, как Зуля, покладистые, как Сабина, и такие же ловкие, как Йоася, – то, интересно, что еще придумала бы сестра Модеста для того, чтобы определить им необходимость вынести из подвалов несколько десятков ведер грязи и мусора?

Однажды ночью меня разбудили сильное движение в нашей спальне и громкие возгласы.

– Талька, вставай! Наши с квесты приехали! – кричала Йоаська, соскакивая с койки.

За исключением нескольких малышек, продолжавших мирно храпеть под своими одеялами, почти все девчата собрались в столовой. Здесь я увидела двух посторонних девушек, сидевших на скамейке. Я уже хотела убежать, когда одна из них вдруг воскликнула хорошо знакомым мне насмешливым голосом:

– Что глаза-то вылупили?! Лучше бы принесли мне перекусить что-нибудь горячее!!

Только теперь я узнала в ней Гельку. А узнав, всё еще не могла поверить глазам своим. Закутанная в разодранную фуфайку, маленькая и сгорбленная, с лицом необычайно серым и сморщенным, она была совершенно не похожа сама на себя. Вокруг запавших глаз лежали глубокие тени, обветренные губы потрескались и кровоточили. Сидящая рядом с нею "старушка" с бронзовой, сильно обветренной кожей и заострившимся носиком оказалась Зоськой.

– Что с вами случилось? – испуганно пролепетала я. – У вас такой странный вид…

– Поездила бы ты на открытой телеге, – сердито отрезала Гелька, – да пожила бы впроголодь, да поспала бы на глиняном полу вместе с телятами! Посмотрели бы мы тогда, какой у тебя был бы вид…

– Да и выехало нас, кроме того, четверо, а назад едва не приехало пятеро… – вставила Зоська.

– Заткни рот! – резко одернула ее Гелька.

– А что мне молчать? Боишься, потому что ты сама-то не лучше Рузи! Не беспокойся, я всё знаю!

– Посмотрите на этого ангелочка! А кто у той хозяйки украл носки? А? Кто?

– А где же Рузя? – спросила я, не понимая, из-за чего они бранятся.

– Высуни нос отсюда, – увидишь!

А Зоська добавила:

– Ее, наверно, уже несут. Владка с сестрой Зеноной.

– Несут? Как так несут?…

В коридоре послышались голоса. Мы выбежали из столовой. Сестры Зенона и Станислава несли Рузю в прачечную. Рузя, прикрывая лицо платком, негромко стонала. Впереди шла сестра Модеста, освещая путь свечой. За ними, перешептываясь, плелись девчата, все очень удивленные и подавленные.

Остановившись в дверях прачечной, мы наблюдали, как конверские монахини расстилают на столе одеяло и укладывают на него Рузю.

– Что с нею случилось? – в отчаянии воскликнула Йоася, заламывая руки.

– А вы зачем здесь? – Сестра Модеста отошла от стола и всех нас вытолкала за дверь. – Идите отсюда! У Рузи приступ. И чтобы ни одна из вас не вздумала больше приходить сюда!

Мы долго не ложились спать, поджидая Гельку и Зоську, но они всё не появлялись. Мы вслух высказывали различные предположения, что могло вызвать у Рузи приступ.

Пришла Владка. Она была страшно перепугана и ничего не могла толком объяснить нам. Узнали мы от нее только то, что Гелька и Зоська вызваны к матушке-настоятельнице, что матушка-настоятельница ужасно на что-то сердится и что она запретила Гельке и Зоське говорить о чем-то, а о чем именно, – этого она уж не знает.

Так и не дождавшись возвращения Гельки и Зоськи, мы заснули, но сон был у нас в эту ночь очень беспокойным и тревожным. Он не принес нам никакого отдыха.

А утром Рузи уже не было в прачечной. На той же самой телеге, на которой она ездила за квестой, ее отправили в больницу. "Для операции кишки", – пояснила нам сестра Модеста, делая особое ударение на слове "кишки".

В течение нескольких дней только и разговоров было у нас, что о Рузиной слепой кишке, об операции да о том, какую еду получает Рузя в больнице.

Во время таких разговоров Зоська многозначительно вздыхала и корчила двусмысленные мины. Гелька же хмуро и упорно молчала.

Несколько дней после того, как наши вернулись с квесты, я помогала Сабине чистить подсвечники в старом костеле. Был уже вечер. Сабина пошла в приют за тряпкой. Сидя на ступеньке лестницы-стремянки и начищая до блеска подсвечники, я раздумывала над той огромной переменой, которая произошла в Гельке и в ее поведении. Из веселой, легкомысленной она превратилась в задумчивую, беспокойную и раздражительную, словно ее угнетал тайный страх перед чем-то, что для всех нас оставалось загадкой.

Я знала причину этой перемены, а так как Гельку любила я больше всех других девчат, то сердце мое было наполнено самым искренним к ней сочувствием. Бедняжка! Ее угнетала мысль, что в середине учебного года вдруг обнаружатся ее школьные и нешкольные "грешки". Страшно было подумать, что станет с нею, когда обо всем этом узнает матушка-настоятельница.

Услышав в костеле шаги, я сказала, не поворачивая головы:

– Ты, Сабина, берись за главный алтарь, а мне оставь боковые.

Ответа на мое предложение не последовало. Я в недоумении обернулась. Посередине костела стоял и беспокойно осматривался по сторонам стройный черноволосый паренек. Тот самый, которого я уже видела неоднократно. На этот раз, однако, он не выбежал из костела, заметив мой испуганный взгляд.

Не переставая тревожно осматриваться по сторонам, он спросил приглушенным голосом:

– Они уже приехали?

– Да, – прошептала я в ответ.

– А она… вернулась?

– Конечно, вернулась. А вы… вы… – Я заколебалась, боясь, как бы не вошла в этот момент в костел Сабина. – Вы хотели бы с ней увидеться? Она пошла в пекарню за хлебом.

Он взглянул на меня как-то подозрительно – по крайней мере, мне так показалось – и, судя по всему, растерялся. Несколько минут он собирался с духом и наконец рискнул спросить главное:

– Она… здорова?

– Ну да! Совершенно здорова.

Уверяя его в этом, я, однако, тут же вспомнила, что Гелька вернулась с квесты сильно простуженная. Поэтому, смущаясь, я добавила:

– То есть не очень, потому что немного кашляет. Но это у нее пройдет.

Паренек мял в руках шапку, всё не решаясь уйти.

– Я сюда еще приду, – сказал он вдруг. – Да, через час! Пусть она меня здесь подождет.

И он поспешно выбежал из костела.

Вскоре вернулась Сабина.

– Подожди немного! – крикнула я ей и бегом помчалась к приюту.

Гельку я застала в столовой. Она сидела над раскрытой книжкой, подперев рукой подбородок. По ее неподвижному взгляду было видно, что она не читает и даже не видит и не слышит, что делается вокруг нее.

– Геля!

Она неохотно подняла голову.

– Пойдем со мною во двор. Я должна обязательно кое-что сказать тебе.

Она захлопнула книжку и вышла со мною на кухонную лестницу.

– Геля, я видела его, – прошептала я, беря ее за руку. – Спрашивал о тебе и страшно беспокоился.

– Кто спрашивал?

– Ох, не притворяйся ты! – сердито воскликнула я, чувствуя, что мы начинаем тратить время попусту. – Я ведь и так всё знаю! Это не значит, что я подслушивала специально, но так уж получилось, что я всё слышала. А его я видела уже несколько раз. Помнишь, когда мы шли по улице, а он стоял возле почты со своими приятелями? Ты и Рузя были тогда в одной паре впереди меня. И он смотрел на вас. Так вот он пришел узнать, вернулись ли вы с квесты. Очень хочет увидеться с тобой.

– Но ведь я ничего не смогу сказать ему о ней, – с печалью в голосе прошептала Гелька. – Даже мне нельзя навестить ее в больнице.

– В больнице?

– Ну да. Ведь Рузя же еще там лежит.

Я замолкла, не будучи в состоянии сказать что-либо членораздельное от того безмерного удивления, которое овладело мною. Какие-то смутные нехорошие догадки начали витать в моем возбужденном мозгу, но я, чтобы сразу же избавиться от них, спросила Гельку:

– Послушай, а какое отношение ко всему этому имеет Рузя?

– Но ты же ведь сама сказала, что знаешь всё, – усмехнулась с ехидством Гелька.

И вдруг она, словно у нее исчезли последние силы, безвольно опустила голову мне на плечо и тихо расплакалась.

– Ох, Таля, Таля!.. Если бы не сестра Зенона, не знаю, что бы с ней стало. Может быть, даже умерла бы. Она так ужасно стонала! А кругом была ночь и стоял страшный холод. И мы были далеко от людей и жилья. Только возле леса виднелась какая-то изба. И тогда сестра Зенона взвалила Рузю себе на спину и понесла в эту избу, а я осталась сторожить телегу.

Я слушала ее, остолбенев.

– Значит, это не ты плакала тогда в костеле?

– Когда? – спросила она, вытирая глаза.

– Перед отъездом за квестой.

– Да ты с ума сошла! Если бы я хотела, так могла бы иметь десять таких лапсердаков.[125]125
  Лапсердак – верхнее длиннополое платье, сюртук особого покроя. Здесь это слово имеет фигуральное значение.


[Закрыть] Но он высмотрел себе Рузю. Лазал за ней всюду и ходил просто по пятам, как теленок за коровой, – закончила она со злостью.

– А матушка знает об этом?…

– Конечно, знает. Как только мы приехали, эта подлая Зоська немедленно помчалась к ней с доносом. Я просто не представляю себе, что будет, когда Рузя вернется из больницы. Ты-то ничего не знаешь, а я подслушивала в уборной, когда Рузю положили в прачечной. Сестра Модеста стояла над ней и говорила, говорила – столько наговорила, что ошалеть можно.

– Слушай, – начала я решительно. – Ты должна пойти в костел и всё рассказать ему. Он ничего не знает, потому что… – Я запнулась, но, преодолев стыд, храбро закончила: – потому что я думала, что он ведет речь о тебе, и отвечала ему всё наоборот. Он должен прийти через час. Хочешь, я побегу сейчас в костел и вызову оттуда Сабину?

Вызвать Сабину было нетрудно. Когда я предложила ей заняться после ужина мытьем посуды вместо того, чтобы чистить подсвечники, она немедленно и с радостью согласилась на такое заманчивое предложение.

Лежа в спальне на койке, я с нетерпением ожидала возвращения Гельки из костела. Наконец она пришла и начала молча раздеваться.

– Ну так что там?… – прошептала я.

Не дождавшись ответа, я скинула с себя одеяло и подбежала к ее койке. Она лежала скорчившись, уткнув голову в подушку.

– Всё рассказала ему? А он что?

– Завтра скажу тебе…

Она еще глубже зарылась головой в подушку и оттолкнула меня рукой.

На следующий день, идя после полудня с дровами из сарая, я неожиданно столкнулась в коридоре с Рузиным пареньком. Энергичным, решительным голосом он требовал, чтобы его пропустили к матушке-настоятельнице, с которой он желает поговорить лично. Но сестра Модеста слушала его требования с абсолютно бесстрастным, холодным выражением лица. Видя, что я приостановилась возле них и начала прислушиваться, она повернулась ко мне и сказала с плохо скрываемой злостью:

– Наталья, прошу немедленно идти в столовую.

Во время рекреации Гелька отвела меня в угол.

– Он был у матушки…

– Ты подслушивала? – обрадовалась я.

– Нет, не удалось. Сестричка прогнала меня из-под двери. Я увижусь с ним в нашей вечерней школе и тогда узнаю обо всем. Жди меня в прачечной.

Едва я переступила порог прачечной, как услышала возбужденный Гелькин голос:

– Ты знаешь, зачем он был у матушки? Хочет с Рузей пожениться!

– А матушка что? – придя немного в себя от удивления, прошептала я.

– Даже не дала ему докончить. Встала в четырех шагах от него – руки спрятаны в рукава, голову отвернула в сторону, словно один вид его вызывает у нее отвращение. Сказала только, что теперь Рузя должна мыслить лишь о том, чтобы вымолить у бога прощение за свой грех, и ни о чем более. А потом запретила ему входить в приют. Чтобы и не думал когда-либо снова зайти сюда. Понимаешь?… Он ужасно несчастливый кавалер. Представь себе, в больнице монахини не разрешают ему даже повидаться с Рузей…

– Не может быть! Ведь там же – санитарки!

– Глупая! Эти санитарки – тоже монахини. Они знают обо всем и держатся тех же взглядов, что и наши сестрички.

– Может быть, когда Рузя вернется, мы что-нибудь и придумаем для нее?

Однако Рузя к нам больше не вернулась. Прошло две недели. Однажды вечерам во время молитвы сестра Модеста сказала нам:

– Начиная сегодня, десять дней подряд будете читать утром и вечером по пять раз "Богородице дево, радуйся" за спасение души одной из вас, которая своим грехом потеряла милость божию.

И это было всё, чем приют наш почтил память Рузи.

Ее паренька я видела еще не раз. Убежденный в том, что Рузя спрятана где-то у нас, он дважды вламывался в приют, а когда монахини выбрасывали его, целыми часами выстаивал возле калитки. Люди, проходившие мимо, поглядывали на него с недоумением. Случалось, что и мы, несмотря на бдительное око сестры Модесты, проходили поблизости от него.

Однако, одержимый в своем упорстве, он не двигался с места, не обращал ни на кого ни малейшего внимания и продолжал терпеливо нести свою необычную вахту возле нашей калитки.

А потом он вдруг исчез. Рузю же монахини из больницы вывезли в другой приют, даже в другой город, – так, по крайней мере, сказала нам сестра Модеста.

Однако Гелька так долго и упорно увивалась за сестрой Доротой – сделала ей ночные туфли, выскоблила до блеска прачечную и заштопала ее скуфью,[126]126
  Скуфья – монашеский головной убор.


[Закрыть] – что та не выдержала, смягчилась и поведала Гельке страшную тайну, которая потрясла нас.

Оказывается, Рузя сбежала из больницы, и никто, нигде больше ее не видел. Монахини боялись придать этому щекотливому делу широкую огласку и потому отказались от поисков сбежавшей.

С тех пор, когда сестра Модеста во время молитвы произносила суровым голосом: "За грешную душу, которая обманула доверие бога, – пять "Богородице дево, радуйся…" – тотчас же Гелька, я и Йоася, по обоюдному сговору, мысленно добавляли сочиненную мною просьбу, с жаром и сердечным волнением:

"Помоги, господи боже, встретиться ей со своим парнем! Сделай так, чтобы никогда больше не затянули ее в приют! Смилуйся, боже, над нею, спаси ее от сестер и не делай ее монахиней!"

***

– Нет ничего более прекрасного, чем призвание божие, когда господь сам стучится в душу и зовет ее к себе, – сказала нам однажды сестра Модеста.

Это было как раз после того, как мы вернулись от вечерни и монахиня была в самом хорошем расположении духа и даже склонна к возвышенным рассуждениям, что с нею время от времени случалось.

– А как его можно почувствовать? – спросил кто-то.

– Это тайна между богом и душой.

– Ну хорошо, – рассуждала вслух Йоася. – А если бы, к примеру, у меня было такое призвание, то как бы я о нем узнала?

– Узнаешь его по особому состоянию, в каком будет находиться твоя душа. Призвание может прийти неожиданно. Бывает так, что человек, совершенно далекий от мысли о пострижении в монахи, в один прекрасный день начинает вдруг испытывать непреодолимое тяготение к этому и ни к чему иному. В его существе происходит что-то необыкновенное. А этим как раз бог и дает знать, что он избрал эту душу для себя, что требует ее непременно. Он словно нацепляет ее на крючок, с которого душа уже соскочить не может.

Мы слушали и согласно кивали головами. Значит, сестра Модеста пошла в монастырь, почувствовав к этому свое глубокое призвание. Так, во всяком случае, утверждала сестра Юзефа. И что такое особое господь бог мог усмотреть в ней, что потребовал ее непременно к себе?

Мы молчаливо удивлялись непонятным вкусам господа бога.

В ту же ночь Йоася присела на мою койку и испуганным, голосом сказала:

– Мне кажется, что я услышала свое призвание.

– Не может быть!

– Да, так, – процедила Йоася, дрожа от волнения. – Ведь сестра Модеста говорила, что это может прийти совершенно неожиданно. Что же мне делать?

– Да ты подожди! Откуда ты знаешь, что это именно и есть призвание?

– Я чувствую себя так странно, как никогда еще в жизни не чувствовала.

– Никогда в жизни так не чувствовала?

– Нет, подожди! Может быть, раз или два в жизни и было у меня что-то подобное. Но тогда я не знала, что это и есть божье призвание.

– Ну и что же?

– И вот снова пришло оно ко мне… Сегодня ночью…

– А сейчас?

– Совершенно не проходит. Всё хуже. Ой, ой, никогда я еще не чувствовала себя так! – пожаловалась она со стоном.

Меня вдруг осенила мысль, что, может быть, и ко мне когда-нибудь уже приходило божественное призвание, только я не знала о нем. Поэтому я спросила с любопытством:

– А где ты его больше всего чувствуешь?

– Да везде, во всем. В голове, возле сердца, в ногах. Но я не хочу иметь призвания! Ох, хоть бы до утра прошло у меня оно!

– А что ты станешь делать, если не пройдет и сестра Модеста заметит, что к тебе пришло призвание? Должна будешь пойти тогда в монахини? Верно?

– Ни за что на свете! – всхлипнула Йоаська. – Пойду выпью воды. Может быть, пройдет. Да помолюсь, чтобы господь бог взял назад это призвание.

На другой день после вечерней молитвы девчонки, как обычно, покидая часовню, собирались взяться за выполнение различных поручений. Только одна Йоася не двигалась с места и продолжала упорно стоять на коленях. Это обратило на себя внимание сестры Модесты.

– Почему Йоася всё еще на коленях?

– Потому что она молится за божественное призвание, – тут же съехидничала Зоська, которая была посвящена во всю эту историю.

Девчонки начали громко смеяться, но сестра Модеста тут же утихомирила их и, обращаясь к Йоасе, сказала необычайно ласковым и доброжелательным тоном:

– Довольно, дитя мое. Богу хватит и одного искреннего порыва. Отнесите-ка сейчас с Сабиной пойло для коровы.

Йоася послушно встала.

Как только в спальне погас свет, я подошла к Йоасиной койке.

– Ну так что же? Прошло?

– Откуда же! – быстро повернула ко мне голову Йоася. На ее бледном лице лихорадочно блестели глаза, так что блеск их был виден даже в темноте. – Я чувствую себя так странно, так странно! Может быть, и в самом деле у меня – призвание?

– Тере, фере, куку![127]127
  См. прим. на стр. 106.


[Закрыть] Слишком мала ты.

– Ого! Да святая Тереза тоже была маленькой.

– Но она зато не воровала. А ты таскаешь у девочек в школе завтраки.

– Ну и что же, что таскаю! Мне хочется есть, вот я и таскаю. Святые делали и не такие штуки. Ксендз-катехета сам говорил, что святой Франциск утопал в разврате, прежде чем стал святым. И святой Августин – то же самое… Впрочем, а какое тебе до этого дело? Иди и оставь меня в покое.

Обиженная, она повернулась ко мне спиной.

Распространенная Зоськой весть о том, что Йоася чувствует призвание, дошла до всех девчат.

Когда в воскресенье после окончания богослужения мы выходили из часовни, я шепнула Йоасе, продолжавшей стоять на коленях и самозабвенно перебирать четки:

– Кончай, а то твой завтрак пропадет.

Йоася вскочила с места, но, встретив внимательный взгляд матушки-настоятельницы, поспешно вновь опустилась на колени, набожно закинула голову назад и сложила руки перед подбородком. Губы ее начали усердно шептать молитву. Шедшая за мной Гелька нарочно захлопнула ее молитвенник и, наклонившись к ней, предупредила:

– Зоська возьмет твою порцию.

Йоася взглянула на Гельку с испугом. Хотела подняться с коленей, но ее удержал на месте пристальный взгляд следившей за нею сестры Алоизы. Все хоровые сестры из-под своих опущенных велонов украдкой присматривались к Йоасе. И Йоася, прикованная к месту их сверлящими взглядами, оставалась в часовне.

А час спустя она хныкала возле дверей в кухню:

– Сестра Романа, девчата съели мой завтрак…

Из трапезной вышла сестра Модеста. С завистью мы наблюдали за тем, как Йоася брала из ее рук стакан киселя и несколько сухариков.

– Потерю завтрака считай своим пожертвованием господу богу, – ласково сказала ей сестра Модеста. – Христос охотно принимает от нас такие маленькие жертвы. Святая Тереза, питаясь салатом, всегда большую часть его жертвовала святому чаду.[128]128
  То есть младенцу Христу.


[Закрыть]

– Тогда я жертвую свой кисель святому Франциску, – бухнула вдруг Йоася, искоса взглянув в нашу сторону.

Мы смотрели, как она, держа стакан обеими руками, с жадностью уплетает кисель за обе щеки, и ненавидели ее всё больше и больше. Сестра Модеста, не спуская глаз с Йоаси, перешептывалась о чем-то с сестрой Романой.

– Пойдемте отсюда, а Йоася и святой Франциск пусть спокойно допивают свой киселек! – И Гелька, засмеявшись побежала в столовую, увлекая нас за собой.

После обеда сестра Модеста холодно сказала:

– Гелька в наказание будет лишена сегодня рекреации, – и, направляясь уже к дверям, она добавила сердечным тоном, обращаясь к Йоасе: – Возьми, Йоася, плащик. Вместе со мною пойдешь на вечерню к отцам-иезуитам…

Когда Йоася укладывалась спать, из-под одеял раздавались голоса:

– Возьми, Йоася, плащик!

– Йоася, может, хочешь кисельку?

– А как святой Франциск – отблагодарил он тебя за сухарики? – И прочее в том же духе.

Йоася расплакалась. Но ни одна из девушек не подошла к ней, не заговорила с нею. По молчаливому сговору, она была лишена и той небольшой радости, с которой мы, несмотря на бдительное око монахинь, иногда приходили друг к другу и которая несколько сглаживала наши приютские невзгоды. Радостью этой была моральная поддержка друг друга.

Хорошо понимая, что именно она потеряла, чего лишилась, Йоася выплакивала в соломенную подушку всю свою обиду и печаль. Она рыдала так громко и так жалобно, что Гелька, не в силах больше слушать это, подняла голову с подушки и сказала со злостью:

– Чего рычишь? Кончи завтра выдуриваться, тогда простим.

– Хо… хо… хорошо.

Однако на другой день к ней снова спустилось с неба божественное призвание, и всё осталось по-прежнему.

Видя, что сестра Модеста, как и накануне, продолжает внимательно наблюдать за нею, Йоася после общей молитвы снова осталась на коленях молиться в часовне. Она прижала руки к груди, вознесла очи к небу и, забыв о завтраке, провела в молитве минут двадцать. В тот же день сестра Модеста освободила ее от обязанности убирать монастырский двор.

– Будешь присматривать за пеларгонией[129]129
  Пеларгония – домашнее растение из семейства гераневых.


[Закрыть] на окнах и в тех горшках, что на веранде, – сказала она ей.

– Эту Йоаську надо отлупить, – решительно заявила Гелька. – Мы трудимся, как волы, а она, видите ли, будет обтирать листочки на пеларгониях. Сегодня сестра Модеста снова вынесла ей что-то съедобное из трапезной.

– Изобьем ее, – поддержала я Гельку.

– Когда? – заинтересовалась Зоська.

– А тебе какое дело? Ты ведь сама донесла хоровым сестрам о божественном призвании Йоаськи. С этого все и началось.

Сидя в одних рубашках, свесив с коек голые ноги, мы с нетерпением поджидали в спальне Йоаську. Но вместо нее появилась сестра Модеста.

– Спать, спать, девчата! Почему сидите?

– А где Йоаська?

– Осталась в часовне молиться.

– За кого?

– У сестры Дороты болят зубы. Йоася молится за нее.

В понуром молчании мы укладывались спать.

Рано утром сестра Модеста, раздав несколько тумаков малышам, не желавшим вылезать из-под одеял и громко хныкавшим, заботливо склонилась над Йоаськой, которая блаженно нежилась в постели:

– Йоася, у сестры Дороты перестали болеть зубы…

При этом лицо монахини светилось радостью и вдохновением. Она поправила одеяло на ногах громко позевывающей Йоаси, потом выпрямилась и взволнованным голосом запела утреннюю молитву: "Утреннюет бо дух мой ко храму святому твоему…"

Вынося из кухни ведра золы, я с жадностью ловила каждое слово нашей опекунши, которая беседовала со старой сестрой Романой, а та согласно кивала ей головой:

– …Бог мог высмотреть себе… Такая маленькая девчушка… Сколько есть подобных случаев… Возьмем хотя бы Бернадетту…[130]130
  В свое время в маленьком французском местечке Лурд был открыт «священный источник», обладающий якобы чудодейственной силой. Источник этот был найден «благодаря богородице», которая указала благочестивой крестьянской девушке Бернадетте, где он находится. Поэтому имя фанатички Бернадетты высокочтимо у католиков. У Бернадетты в дальнейшем нашлось немало подражательниц, которые, подобно Бернадетте, были разоблачены как шарлатанки и мошенницы.


[Закрыть] А Йоася ведь значительно религиознее ее…

В этот же день Йоася, вместо того, чтобы вместе с нами колоть дрова, молилась в часовне за здоровье сестры Романы, которую донимал чирий. Правда, чирий, к которому всё время прикладывались компрессы, вскоре лопнул без чьей-либо помощи, но тем не менее Йоася всё же получила от сестры Романы стакан сливового компота и кусочек материи, потертой о кость святой Кинги. А матушка-настоятельница, до которой уже дошли слухи о благотворном действии Йоаськиных молитв, вручила ей несколько святых образков.