Текст книги "Мой любимый крестоносец. Фея тумана"

Автор книги: Наталия Образцова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Но мне ли бояться её? Облепленную платьем, обременённую детьми. Попросту драная мокрая кошка. Видел бы сейчас Эдгар свою распрекрасную Фею Туманов.

Я громко засмеялась. Но следующее произошло в мгновение ока. Гита, оставив обоих детей на склоне, молниеносно выхватила из воды длинный шест, замахнулась... Меня оглушила резкая боль от удара по лицу, я охнула, стала опрокидываться, упала. Моя лошадь кинулась прочь, а я лежала плашмя, растерянная, ощущая во рту привкус крови. И вдруг опять тупая боль и даже нехватка воздуха, когда саксонка, навалившись сверху, прижимая шест поперёк моего горла, надавила им так, что я почти не могла вздохнуть. Видела над собой её искажённое яростью лицо. И задыхалась, задыхалась... Сейчас в моём горле что-то хрустнет, сейчас я умру...

Я наконец смогла вздохнуть. Похоже, эта безумная всё же опомнилась, ослабила давление.

– Слушай ты, нормандская змея, – услышала я над собой её почти спокойный голос. – Если ты ещё хоть раз попытаешься причинить зло моему ребёнку... Если ты хоть приблизишься к ней... Клянусь кровоточащими ранами Христа, я уничтожу тебя. Я сделаю так, что тебя затащат в болота, и никто не узнает, в какой трясине покоится тело ублюдочной дочери короля.

Надо мной совсем близко её бешеные светлые глаза, налипшие на лицо пряди. Стыдно признаться, как я тогда испугалась. Даже заплакала. А ведь она уже отпустила меня, отошла. Я же скулила, как собака... побитая собака. Машинально оправила свои мокрые, задравшиеся при падении юбки, попыталась сесть.

Сквозь растрепавшиеся волосы и пелену слёз я видела, как саксонка берёт белую кобылу под уздцы и выводит её на тропу. Затем она села в седло, кликнула Адама, приняла у него своё промокшее и плачущее дитя и помогла мальчишке взобраться на круп позади себя. После этого пустила лошадь крупной рысью – и вскоре они исчезли за кустами.

«За кражу чужого коня полагается...» – вдруг совсем не к месту вспомнилась мне фраза из судебника. Почему же не к месту? Гита Вейк украла мою лошадь. Более того: совершила на меня разбойное нападение. Я могу заявить на неё в суд графства. Да я... Какая же я дура!..

Я завыла в голос от боли, беспомощности и унижения. Мне хотелось кататься в грязи и рвать на себе волосы.

Как я могла позволить так поступить с собой, так опозориться?! А ведь я была достаточно сильной женщиной и всегда носила за поясом небольшой меч, которым неплохо умела пользоваться, но о котором вмиг забыла от страха. Да и что, спрашивается, вынудило меня уехать в фэны вот так, без охраны? Все эти разговоры, что под рукой моего мужа земли в Норфолке стали безопасны... А вот на меня напали! Напала известная мятежница Гита Вейк. Нет, я непременно подниму такой скандал... Вот только если бы не Адам. Он-то скажет, что именно я напала на них. Хотя кто ему поверит?

Я знаю кто. Эдгар. Поверит не мне, а этой сучке Гите Вейк и своему пащенку.

Я немного успокоилась, но, ощупав себя, снова заплакала. Эта разбойница изувечила меня! Моё горло было ободрано и распухло, наливались синевой скула и веки, губы были разбиты в кровь, и два передних зуба шатались. Мои мелкие, жемчужного блеска зубки!..

Не стану рассказывать, как долго я, растерзанная, грязная и продрогшая, добиралась домой, как встретила какого-то фэнлендца на пони, какой униженной чувствовала себя под его удивлённым и жалостливым взглядом. По моему приказу он доставил меня в Гронвуд, где меня не осмелились ни о чём спрашивать, просто обхаживали, лечили, ублажали. Но я ненавидела эти участливые взгляды, ненавидела причитания Маго, ненавидела даже своё избитое отражение в зеркале. Все эти примочки пока мне мало помогали, а опухшая десна и расшатанные передние зубы просто пугали. Пречистая Дева, смилуйся, верни мне мою красоту!

Когда меня переодели, подлечили и припудрили, я выслала всех вон. И почти до темноты просидела в соларе над гобеленом. Втыкала иголку в вышивание так, словно пронзала сердца тех, кого ненавижу. Раз... и я пронзила сердце проклятой Гиты... Два – и на острие иглы сердце визгливой малышки. Ещё – и повержен Эдгар. Ещё вонзила – и пусть истечёт кровью сердце Адама...

Внезапно нечто, происходящее во дворе, привлекло моё внимание. Там кто-то окликал Адама по имени. Неужели змеёныш осмелился вернуться? Я распахнула ставень и в сгущающемся сумраке увидела мальчишку, останавливающего у крыльца угнанную сегодня белую лошадь. Он бросил поводья слуге, стал подниматься по лестнице. Почему-то я была уверена, что мальчишка сейчас придёт ко мне.

Я вышла из солара, стояла наверху лестницы, ведущей вдоль стены вниз, к переходу на галерею. Настенные факелы тут ещё не зажгли, и слабый вечерний свет поступал только сквозь полукруглые арочные проёмы вдоль галереи внизу. Сейчас здесь никого не было, и я видела, как вошёл Адам. Он заметил меня наверху, какое-то время потоптался на месте, потом стал подниматься, держась поближе к стене. Шёл безобразно, косолапо ставя ноги, пока не остановился немного ниже меня. Разглядывал, наверное, как меня обезобразила его обожаемая саксонка.

– Я привёл вашу лошадь, миледи, – сказал он миролюбиво.

Я молчала. Он потоптался, снова заговорил:

– Я никому не рассказал о том, что случилось. И леди Гита велела мне то же.

– Боится.

– Нет, миледи. Но вы ведь жена моего отца. Пусть о случившемся не судачат. А то, что было в фэнах... Вы ведь не хотели погубить маленькую Милдрэд, ведь так? Это просто неразумная лошадь. Я так и пояснил все леди Гите. А лошадь у вас она взяла, чтобы поскорее доставить мою сестричку в Тауэр-Вейк. Милдрэд ведь была совсем мокренькая, могла и простудиться. Она очень хороший ребёнок, моя сестра. Я люблю её.

– Ты ведь часто бываешь в Тауэр-Вейк, Адам?

– Да.

Я глубоко втянула ноздрями воздух.

– Отныне я запрещаю тебе там бывать.

Он молчал какое-то время.

– Не гневайтесь, миледи Бэртрада, но я всё равно поеду туда.

Я схватила его за плечо, сильно сжала.

– Нет, не поедешь, мерзкий ублюдок. Я велю выпороть тебя, если ты хоть шаг ступишь в сторону фэнов. Слышишь, я сдеру с тебя кожу. И с тебя, и с этой Гиты Вейк. Я всем сообщу, как твоя хвалёная Гита напала на меня!

– Пустите, мне больно!

Он шумно дышал, всхлипывал.

– Я езжу туда потому, что в Тауэр-Вейк мне хорошо. Леди Гита любит меня. И Милдрэд любит меня. А я люблю их. А вы... Я и хотел любить вас, но вы злая. Гита же добрая. Я люблю её. И мой отец любит её.

Ну уж это было слишком! Я не сдержалась и с размаху закатила этому пащенку оплеуху.

Он взмахнул руками, стал падать.

Видит Бог – этого я не хотела. Как бы я ни ненавидела этого навязанного мне ублюдка, но такого я не хотела. И не рассчитала сил, не ожидала, что он так слаб.

У идущей вдоль стены широкой лестницы с краю не было перил. От моей пощёчины Адам не устоял, оступился, оказавшись на самом краю. Какой-то миг он балансировал на краю ступеньки... Я не помню, кинулась ли я к нему или нет. Кажется, я просто растерялась. И он упал. Не так там было и высоко. Гоняясь за горничными, молодые челядинцы часто спрыгивали отсюда, А Адам... Он просто неудачно упал. Звук был – словно рассыпали сухой горох.

Я осторожно приблизилась к краю. Мальчишка лежал внизу, раскинув руки и ноги. Голова его была как-то странно повёрнута назад.

И тут вошёл слуга, которому вменялось зажигать настенные факелы. Один из них пылал у него в руках, и в его трепещущем свете слуга сразу же заметил неподвижного Адама на каменных плитах, а затем и меня на верхней площадке лестницы.

– Святые угодники!.. Сюда, сюда, на помощь!

Я застыла в оцепенении, глядя на то, как на его крик сбегается челядь. Принесли ещё огня. Заголосила какая-то женщина. Расталкивая всех, появился Пенда. Я всегда немного опасалась этого цепного пса мужа, а сейчас видела, как он склонился над Адамом, потом медленно поднял на меня взгляд. Взгляд злой собаки. Да как он смеет, в конце концов! Этот ребёнок всего лишь нагулянный сын его хозяина. А я здесь госпожа. Но то, как Пенда глядел на меня... То, как все они глядели на меня...

И тогда я закричала:

– Я не виновата! Он сам! Он сам оступился на лестнице в темноте!.. Я тут ни при чём!

Глава 2
ЭДГАР
Май 1134 года

Я вновь возвращался из Святой земли. Я отбыл туда по делам Ордена полгода назад, и ныне перед моими глазами всё ещё стояли пыльные смерчи на дорогах близ Назарета, жёлтые холмы Иерусалима, вереницы верблюдов и схватки с грабительскими отрядами атабега Зенги Кровопийцы[7]7
  Зенги Кровопийца (1084—1145) – эмир Мосула, первый из мусульманских правителей Ближнего Востока, объявивший джихад владычеству крестоносцев.


[Закрыть]. И когда в первом же нормандском порту мне сообщили, что я должен поспешить в Ле Ман для принесения очередной – уже третьей по счёту – присяги наследнице престола Матильде, дочери короля Генриха I, я едва смог понять, о чём речь. Но похоже, король колебался, раз требовал от своей знати всё новых и новых клятв и заверений.

Я не принадлежал к тем, кто хотел видеть на престоле женщину. И таких, как я, было немало, но все разговоры об этом велись вполголоса. Генрих Боклерк не терпел неповиновения и жестоко расправлялся с неугодными. Вдобавок Матильда и её супруг Жоффруа привезли в Ле Ман внука короля, маленького Генри Анжу, и король Генрих пришёл от него в восторг. Это был его потомок, настоящий принц, и старого короля умиляло самодовольное и властное выражение на мордашке маленького Генри.

Мне же ещё предстояло свыкнуться со всем этим. Шесть месяцев назад я, в сущности, почти бежал из Англии – бежал, чтобы не иметь встреч с моей женой, ибо я опасался, что убью её. Дела Ордена послужили лишь поводом для отъезда. Но время лечит, и сейчас я уже мог не только думать, но и говорить о случившемся тогда в замке Гронвуд. И всё-таки я был доволен, что никто из съехавшихся в Ле Ман вельмож не коснулся в беседах тех событий и не принялся выражать запоздалые соболезнования. Кроме того, я оценил, что король, прислав приглашение мне, не вызвал ко двору в Ле Ман и Бэртраду. Впрочем, я понимал, что избежать разговора с царственным тестем о моих семейных делах не удастся.

Но пока всех занимало иное. Несмотря на пышность церемонии присяги, было замечено, что прежнего согласия между анжуйской четой и королём Генрихом больше нет. За каждым углом, у каждого камина, в каждой оконной нише шептались, что едва ли не тотчас после церемонии произошла сильнейшая ссора между королём, его дочерью и зятем. Матильда и Жоффруа заявили, что передача наследственных прав на пергаменте и клятвы знати их больше не удовлетворяют и они ждут более весомых гарантий. Одной из таких гарантий должна стать передача под их власть некоторых земель королевства, что фактически привело бы к раздроблению областей и умалению собственной власти короля. Генрих Боклерк ни за что не согласился бы на это.

Именно поэтому во время вечернего пира улыбки на лицах короля, Матильды и Жоффруа казались натянутыми, а в воздухе, не в пример прошлогоднему съезду знати, чувствовалась напряжённость. Вот где Бэртрада чувствовала бы себя как рыба в воде. Атмосфера интриг, злословия и ложных клятв в верности женщине, которую большинство не желало видеть на троне, была для неё благодатной средой.

Понимал ли король, что присяга, данная под принуждением, ничего не значит? Он не был глупцом, но настолько горел желанием, чтобы род Вильгельма Завоевателя остался на троне, что не хотел верить очевидному. А когда государь действует таким образом, это может привести к непоправимым последствиям.

Но всё-таки Генрих не был так наивен – он искал решение, приемлемое для всех. Я понял это, когда он неожиданно пригласил меня сесть поближе к нему и стал выспрашивать, каково сейчас положение в Ордене и смогут ли храмовники в чрезвычайных обстоятельствах оказать ему военную помощь. И добавил: если ему удастся заручиться поддержкой тамплиеров на континенте, он, со своей стороны, предоставит им такие полномочия и льготы в Англии, каких не давал ещё ни один государь.

Я понимал, к чему он клонит. Подобное предложение могло бы заинтересовать любого из командоров Ордена, но только не великого магистра Гуго де Пайена. Поэтому я осторожно напомнил о том, что тамплиеры прежде всего служат Господу и избегают мирских дел, их цель – всеми силами и средствами укреплять мощь Иерусалимского королевства.

Генрих слушал с вниманием, хотя стоявший в зале шум то и дело отвлекал нас. Наконец вести беседу стало невозможно – и король окинул суровым взглядом столы. Оказалось, что между Стефаном и Робертом Глочестером снова вспыхнула ссора.

Глочестер яростно бросал в лицо графу Мортэну:

– Ты ничтожный глупец, и твоё место среди бабья на женской половине! Может, хоть там Мод втемяшит в твою тупую башку какое-то подобие здравого смысла!

– У меня есть надежда, зато ты в этом отношении безнадёжен, сколько бы ни хлопал своей людоедской челюстью! – огрызался Стефан.

Королева Аделиза, до этого стоявшая в нише окна, беседуя с сэром Уильямом д’Обиньи, поспешила к мужу.

– Государь, следует немедленно прекратить это. Примирите их!

Король вздохнул и поднял руку, призывая к тишине:

– Думаю, Стефан, вам пора возвращаться в Англию.

У графа Мортэна дрогнули губы. Сказанное недвусмысленно означало, что его изгоняют. Но король продолжал, и смысл его слов менялся на противоположный: Стефану предписывалось начать подготовку большого королевского совета в Лондоне, который ему же и придётся провести, раз самого короля дела удерживают на континенте.

Стефан просиял, а Глочестер, мрачнее тучи, направился туда, где восседали Матильда и Жоффруа, и заговорил с ними, демонстративно стоя спиной к королю.

На следующий день король снова пригласил меня в свои личные покои. Он принял меня в свободном домашнем одеянии, утопая в обложенном подушками кресле. На стене за его спиной я с содроганием обнаружил некогда изготовленный Бэртрадой гобелен «Пляска смерти» и постарался отвести взгляд, сосредоточив всё внимание на венценосце.

Его величество мало изменился за эти годы: то же лицо аскета, тот же пронизывающий взгляд. Лишь седины в волосах стало больше, и кожа приобрела нездоровый желтоватый оттенок. Лекари не советовали Генриху употреблять острую пищу, а среди привезённых мною подношений Ордена имелось несколько снадобий, улучшающих пищеварение и предупреждающих разлитие желчи.

Как я и ожидал, король вновь вернулся к разговору о тамплиерах. И разумеется, этот деликатный вопрос он предпочёл обсуждать с зятем, а не с орденскими чинами, весьма далеко стоящими от двора и его проблем. Я знал, чего он добивается, и стоял на своём – Орден Храма не станет вмешиваться в политику, как не вмешивался в неё и прежде. Но если его величество пожелает обратиться с просьбой о предоставлении кредита, орден всегда с готовностью пойдёт навстречу. Генрих промолчал. Он и без того был должен ордену предостаточно и не видел причин надевать на себя новое долговое ярмо.

Сменив тему, король одобрительно отозвался о наместниках, назначенных мною управлять графством во время моего отсутствия. В Норфолке всё спокойно, на смотр ополчения в начале мая прибыло положенное количество рыцарей, а налоги в казну поступают исправно и своевременно. Так король отдавал должное своей дочери Бэртраде, которую я вместе с двумя епископами и шерифом Робом де Чени поставил во главе совета Норфолка. Я невольно покосился на гобелен на стене, вспомнив, как происходило это назначение. В то время я был не в силах даже видеть Бэртраду, но нельзя было не считаться с её связями со знатью, влиянием, знанием законов и положением. Похоже, Бэртрада оправдала оказанное ей доверие. Что ж, она всегда любила повелевать, власть была её навязчивой идеей. Пожалуй, ей неплохо жилось в моё отсутствие. Как, впрочем, и мне без неё.

Король перехватил мой взгляд на «Пляску смерти».

– Сэр Эдгар, как в дальнейшем сложатся ваши отношения с Бэртрадой?

– Как и должно. Мы обвенчаны перед алтарём, и нам предстоит до конца дней жить под одной крышей.

– Дай-то Бог. Но... это несчастье с вашим сыном... Наверняка оно наложит отпечаток на ваше супружество...

В его голосе звучало сочувствие.

Я мог быть польщён. По пальцам можно было перечесть людей, с которыми король говорил столь проникновенно. И он согласился с тем, что я был просто обязан провести дознание по делу о гибели моего сына. Сам Генрих также имел внебрачных детей и любил их. Бэртрада входила в их число. Поэтому он и попросил меня изложить события того дня, если, конечно, воспоминания не причинят мне боли.

Время и странствия вселили в мою душу нечто новое – созерцательное спокойствие. Именно оно и позволило мне невозмутимо поведать о случившемся.

Действительно, дознание, проведённое по всем правилам, показало, что Бэртрада не желала зла моему сыну. Время было вечернее, и слуга ещё не успел зажечь светильники в переходе и вдоль лестницы, а Адам торопился. Многие видели, как он промчался бегом через главный зал и исчез в переходе. Лестницу окутывал сумрак, графиня как раз покинула солар, чтобы отдать распоряжения насчёт ужина, и они столкнулись с Адамом на лестнице. Бэртрада оступилась, но удержала равновесие, а мальчик сорвался. Падение оказалось неудачным.

Я произнёс всё это ровным, совершенно бесстрастным тоном. Но умолчал вот о чём: с тех пор я не мог даже представить, что когда-либо снова смогу прикоснуться к этой женщине, зачать с ней детей и продолжить род Армстронгов.

Словно подслушав мои мысли, король заговорил именно об этом. Признав, что Бэртрада и впрямь не была мне доброй супругой, он заметил, что со временем всё меняется. Примером тому могут служить отношения Матильды и Жоффруа, которые резко улучшились за последние год-два. Господь милосерден – и всё ещё может наладиться.

Именно это мне и оставалось – уповать на Божье милосердие. Однако сейчас я не хотел даже думать о супруге. Я и на гобелен, изготовленный рукою Бэртрады, не мог взглянуть без содрогания.

Я вздохнул с облегчением, когда король вновь перевёл разговор на другое и поведал, что после того как я закончил строительство Гронвуд Кастла, многие лорды в Восточной Англии принялись возводить каменные цитадели: д’Обиньи строит замок у залива Уош, Стефан и Мод поднимают ввысь Хэдингем в графстве Эссекс, ведёт строительство и аббат Ансельм из Бери-Сент-Эдмундс, и даже Гуго Бигод в Саффолкшире закладывает фундамент, дабы возвести цитадель близ старой башни в Фрамлингеме.

При последних словах король досадливо поморщился, поймав себя на ошибке. Не стоило ему хвалить этого человека мне в лицо. Словно извиняясь, он поведал о том, как молодой Бигод явился ко двору вымаливать прощение, неся на спине седло в знак покорности и полного признания своих ошибок. Такое случается нечасто, к тому же отец Гуго много лет верой и правдой служил при дворе, и этим невозможно было пренебречь. Всё верно. Но когда я вышел от короля, мне понадобилось не меньше часа упражняться с метательными ножами, чтобы буря в моей душе улеглась. В тот же день я покинул Ле Ман.

С делами Ордена я покончил быстро, и в начале лета мой корабль благополучно бросил якорь в порту Ярмута. Меня встречал шериф Роб де Чени, толковый малый, на которого я возложил большую часть дел по управлению графством.

Де Чени мог гордиться: зима прошла без голода и мятежей, а тёплые и влажные весна и начало лета сулили прекрасный урожай. Мелкие стычки между норманнами и саксами ограничивались бранью и злословием. Даже Хорса из Фелинга как будто угомонился, с головой уйдя в торговлю охотничьими соколами. Он и прежде баловался с птицами, эта традиция в их роду шла ещё от датчан, но с тех пор, как с лёгкой руки леди Бэртрады соколиная охота вошла в Норфолке в моду, его соколы стали пользоваться большим спросом. Теперь Хорса слывёт знатоком, и даже семейства де Кларов и Ридверсов приобретают у него птиц.

Наконец я спросил, как идут дела у Бэртрады. Оказалось, что моя супруга гостит в Бери-Сент-Эдмундс – она в последнее время сблизилась с преподобным Ансельмом и даже ссужает его деньгами на постройку новой колокольни в монастыре.

Вскоре я получил два письма. Одно от графини, а второе – от Риган, с другого конца королевства. Письмо жены я отложил, не вскрывая, зато письмо невестки прочёл сразу же. В своё время мы условились, что будем поддерживать переписку, и с тех пор не прерывали связи, сообщая друг другу новости, делясь сомнениями и планами, а порой просто изливая на пергаменте душу – как раньше в доверительных беседах. Последнее своё послание я отправил Риган перед самым отъездом из Англии, и оно была настолько пропитано горечью и чувством утраты, что ответ на него дышал искренним состраданием... Дочитав, я прикрыл глаза, вслушиваясь, как в глубине души заныла зарубцевавшаяся было рана.

Однако, кроме соболезнования и сочувствия, в этом письме содержались и некоторые новости. Риган, проведя положенный срок в послушницах обители Девы Марии Шрусберийской, наконец-то приняла постриг и отныне носит имя сестра Бенедикта – в честь святого покровителя монашества. Однако денежный вклад, который она внесла при поступлении в монастырь, показался недостаточным аббату, патрону обители сестёр в Шрусбери, и теперь он настаивает, чтобы сестра Бенедикта отписала аббатству также и свои маноры в Шропшире – Орнейль, Тависток и Круэл. Знатной даме, удалившейся от мира, так и следовало бы поступить, однако в случае с Риган всё обстояло сложнее. Права на эти владения имел также и Гай де Шампер, её брат, объявленный вне закона рыцарь. И хотя никто не ведал, где он, известий о смерти сэра Гая не поступало, а раз он жив, эти владения должны достаться ему – разумеется, если опальному рыцарю будет даровано прощение.

В этом я весьма сомневался, ибо уже знал причину, по которой Гай де Шампер впал в немилость. Поистине этот человек был рождён, чтобы притягивать к себе неприятности. Раз восстановив своё положение, он снова угодил в немилость, став любовником императрицы и врагом короля. Поэтому особой надежды на то, что сэр Гай предъявит права на родовые маноры, не было.

Риган просила совета, как ей поступить, но я находился в затруднении. Здесь нужно было отыскать лазейку, позволяющую обойти закон. Я невольно вспомнил о Бэртраде, которая отменно разбиралась во всех этих тонкостях и могла предложить что-нибудь дельное.

Думая о супруге, я чувствовал только холодную тяжесть в душе. Однако вскрыл её послание и пробежал глазами написанное рукой Бэртрады. Это оказалось приветливое и сердечное письмо любящей супруги, словно нас и не разделяло случившееся полгода назад. Не испытай я в ту пору такое разочарование и боль, кто знает – может, в моём сердце и воскресла бы надежда. Но теперь я остался равнодушен к её словам и не обратил внимания на вопрос о том, куда я велю ей прибыть для встречи. У меня не было ни малейшего желания видеть Бэртраду, поэтому я и оставил её послание без ответа.

На следующий день я направился в Гронвуд.

Как славно было скакать в окружении свиты, видеть по пути знакомые лица, слышать радостные приветствия! Стоял июль, и природа благоденствовала. Дневная жара сменялась ночными дождями, хлеба стояли по грудь, луга пестрели цветами, а над ними в лучах жаркого солнца дрожало лёгкое марево. Вдоль дороги то и дело попадались добротные усадьбы, высились частоколы бургов, в селениях и на хуторах йоменов зеленели высокие кровли, крытые свежим тростником.

Свои земли я узнал ещё издали, заметив медлительно вращающиеся крылья ветряных мельниц. Во всём графстве у меня одного, вопреки обычаю, мололи ветром, и надобно сказать, что это нововведение сразу же начало приносить неплохой доход. Помол обходился дешевле, а многие крестьяне съезжались только ради того, чтобы поглядеть на диковину с крыльями, и отчего ж было не прихватить с собой мешок-другой ячменя?

Потолковав с мельниками, я снова пришпоривал коня. К дороге с пастбищ сбредались овцы – с длинной волнистой шерстью и настолько разжиревшие и обленившиеся при таком обилии кормов, что едва давали проехать всадникам. Мы миновали лес, и наконец-то перед нами открылся Гронвуд – моё творение, моя крепость, моя гордость. В лучах солнца светлые башни казались золотистыми, они величаво реяли над округой, отражаясь в зеленоватой глади реки Уисси.

Я был дома и чувствовал себя почти счастливым.

В замке меня встретили с шумным восторгом. Пенда вышел мне навстречу, и мы обнялись – не как господин и слуга, а как близкие люди. Я невольно обратил внимание на то, как он изменился. Это был уже не прежний лохматый воин-сакс – теперь Пенда выглядел солидно. Его космы были аккуратно подстрижены и даже подвиты; одежда, хоть и непритязательного покроя, сшита из дорогой материи и превосходно подогнана.

– Ну как там дела у нас, в Святой земле? – улыбаясь из-под кустистых бровей, спросил мой бывший раб, а ныне сенешаль[8]8
  Сенешаль – должностное лицо, смотритель земельных владений сеньора.


[Закрыть] Гронвудских владений. И похоже, эти дела его не особенно интересовали, потому что он тут же перешёл к тому, что входило в его нынешние обязанности: – Поскольку миледи в замке нет, я распорядился, чтобы одна из её дам прибыла в Гронвуд, дабы всё приготовить к вашему приезду.

При этом он ухмыльнулся, а я спрятал улыбку. Можно не сомневаться – эта дама не кто иная, как Клара Данвиль.

Так оно и было – Клара собственной персоной появилась на ступенях у главного входа, чтобы по традиции поднести хозяину замка кубок вина. Она пополнела, став похожей на холёную, заласканную хозяевами кошечку. При этом женщина лукаво улыбалась; её чёрные косы были уложены на французский манер – петлями вдоль щёк.

– С возвращением, милорд, – потупилась Клара, перехватив мой изучающий взгляд. – Не желаете ли освежиться с дороги? Я велела нагреть воды в купальне.

Обычай требовал, чтобы господина, вернувшегося после долгой отлучки, мыла сама хозяйка, и Кларе предстояло исполнить и эту обязанность. И она прекрасно с этим справилась. В купальне – горнице с низким потолком и камином во всю стену – уже всё было готово. На скамье в ряд стояли кувшины с горячей водой, на ларе было сложено бельё, рядом висела чистая и выглаженная одежда. У камина виднелась огромная дубовая лохань, опоясанная обручами из начищенной меди, – над нею поднимался пар. Влажный воздух был насыщен ароматами розмарина и ромашки.

Я остался доволен и похлопал Клару по щеке:

– Толковая девочка!

Раздеваясь, я подумал о том, как вела бы себя Бэртрада, окажись она на месте Клары. Моя супруга краснела, отворачивалась и швыряла опустевшие кувшины, пока я, сжалившись, не отпускал её. А вот Гита... шаловливая и нежная маленькая послушница скоро научилась находить удовольствие в этой процедуре. Здесь, в этой купальне, мы сплетались в объятиях, а потом она забиралась ко мне в лохань, мы мыли друг друга, беседовали и ласкались... и сами не замечали, как снова начинали предаваться любовным утехам. Суровое монастырское воспитание Гиты не мешало ей быть свободной и чувственной. Она доверяла мне, и её целомудрие быстро отступало, когда мне на ум приходила та или иная любовная фантазия.

Эти воспоминания взволновали меня. Руки Клары, скользившие по моим плечам, спине, животу, оказались необыкновенно нежными. Она быстро взглянула на меня из-под ресниц – и в этом взгляде таился вызов. Я улыбнулся, Клара в ответ склонилась, и её рука скользнула по моему телу под воду. Я втянул сквозь зубы воздух, ощутив её смелое прикосновение.

Чертовка! Разумеется, в своём желании услужить Клара не бескорыстна. Леди Бэртрада без конца обижала её, и фрейлина была совсем не прочь добиться моей благосклонности, а с нею и защиты. Я видел совсем близко прилипшие к её вискам завитки влажных чёрных волос, пышную грудь и тёмные круги сосков там, где льняная ткань её лифа промокла.

Я протянул руку, положил ладонь на её затылок и привлёк к себе. Её яркие улыбающиеся губы тут же раскрылись навстречу моим.

Клара ответила мне с необычайной пылкостью. Она была опытной в искусстве соблазнения. Малышка Данвиль, о которой ходило столько слухов и которая любила этот сладкий грех. И несмотря на то, что отдавала явное предпочтение каменщику Саймону в надежде женить его на себе, продолжала кружить голову Пенде, отчего тот невыразимо страдал.

Мысль о Пенде отрезвила меня. Я отодвинулся к противоположному краю лохани, да так резко, что вода выплеснулась через край.

– Вот что, Клара... Похоже, тебе давно пора замуж.

Я произнёс это, всё ещё задыхаясь от поцелуя. Клара разочарованно сморщила носик и с вызовом фыркнула:

– Пора-то пора, да как быть, если он сам не желает?

– Наверняка потому что хотел бы видеть своей женой достойную женщину. И то, что ты оказалась здесь... Может статься, именно так он намерен проверить тебя.

Клара хихикнула, подхватила суконную рукавицу для мытья и принялась намыливать.

– Достойную женщину!.. А сам? Сам-то он ни одной юбки не пропускает!

– Ты ошибаешься. Он весьма разборчив.

– Разборчив? За то время, что он строит башню в Незерби, можете мне поверить – он там всех перепробовал, даже с кухаркой Трит переспал, хотя она хромоножка и заикается.

Я едва сдержался, чтобы не расхохотаться.

– Погоди, Клара, я вовсе не о Саймоне. Я говорю о Пенде.

Её рука замерла у меня на спине.

– О Пенде? Хм... Мне, конечно, иной раз казалось... Но он так груб!..

– Ты сама виновата. Пенда давным-давно любит тебя, но ты бегаешь от него, а иным не составляет труда добиться твоей благосклонности. Неужели Пенда вовсе не мил тебе?

Клара продолжала намыливать меня и сосредоточенно молчала. Наконец она спросила:

– А что, Пенда и впрямь готов жениться на мне?

Как и всякой женщине, ей хотелось замуж.

– Непременно женится, если ты покажешь себя достойной вступить в брак.

Больше мы к этой теме не возвращались.

Клара добросовестно закончила своё дело, насухо вытерла меня чистым полотном и подала халат, подбитый кроличьим мехом. Однако взгляд её при этом оставался весьма задумчивым.

– Ты должна понять, Клара, что отныне Пенда не просто слуга. Он мой сенешаль, и ты возвысишься, если сумеешь доказать, что не уронишь в браке чести мужа.

Я отправил Клару к Пенде, велев передать, что я ожидаю его в замковом саду. Это было тихое местечко за одним из мощных контрфорсов донжона. Здесь росла айва, несколько яблонь, вдоль стены тянулись грядки с целебными растениями. При Бэртраде здесь всё пришло в запустение и заросло сорными травами. И только розы, которые Гита посадила у ограды в ту пору, когда Гронвуд ещё был недостроен, пышно разрослись и покрылись бело-розовым цветом, оплетая кладку стены и распространяя в вечернем воздухе сладкое благоухание.

Вскоре я почувствовал, что рядом кто-то есть. У Пенды с его внушительной комплекцией до сих пор сохранилась приобретённая ещё в Святой земле привычка двигаться бесшумно. Вот и теперь он возник, как призрак, в трёх шагах от меня, и в глазах у него стоял немой вопрос. Похоже, он был взволнован, и наверняка его волнение касалось малышки Клары.