Текст книги "И в горе, и в радости"
Автор книги: Наталия Кочелаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)
Наталия Кочелаева
И в горе, и в радости
ГЛАВА 1
Деметра
«Не могу спать. Я не сплю девятую ночь. Сижу на диване рядом с телефоном, иногда откидываясь на подушки. Телефон молчит. Я сижу, прикрыв глаза, и под воспаленными горячими веками проносятся воспаленные, болезненные видения.
Кира. Она снилась мне задолго до ее рождения. Теплым солнечным лучом, ласковым котенком на коленях, свежим ветерком, запахом белых лилий. Кира, свет мой, душа моя. Моя пропавшая дочь.
Она исчезла. Просто вознеслась на небеса в пушистом облаке. Моя Кира исчезла без следа. Перед самым своим двадцатым днем рождения моя дочь покинула меня. Теперь, девятую ночь перебирая в памяти все, что было с ней связано, я понимаю: именно этого, втайне от себя, я и боялась всю жизнь. Именно от этого просила уберечь. Странно, что это случилось так поздно. Она была рождена, чтобы умереть. С тяжелым пороком сердца, слишком слабая, слишком красивая, слишком хрупкая для этого мира. Про таких детей медсестры между собой говорят «не жилец». Но я отстояла ее. Больницу, где двухлетней Кире делали операцию, я помню так ясно, как будто это было вчера. Запах лекарств и дезинфекции. Строгий и острый запах. И что-то в нем еще – тревожное и неотвратимое. Я осталась у дверей операционной, держа в руках драное больничное одеяло и пижамку – зеленую, в желтых утятах пижамку, – «Дальше вам нельзя». Накануне молодой, усталый после ночной смены доктор в сотый раз предупреждал меня, что не может ничего гарантировать и что надежда на благополучный исход ничтожна, «это не в наших руках». Говорить о Боге тогда еще было не принято. Но я отмолила ее. Это был единственный раз, когда я обращалась с просьбой. К Богу? К Небу? Не знаю. У белых дверей операционной. У дверей, за которыми в ясном голубоватом свете ангелы-врачи держали в руках маленькое детское сердце. Я ничего не знаю о Боге, но я отмолила ее.
В палате реанимации старенький анестезиолог украдкой подносил нитку к побелевшим губам Киры – дышит ли? Кира жила моим дыханием. Не отводя глаз, не отрывая губ, я вдыхала в нее жизнь. День за днем, год за годом. Она была лучшей лилией в моем цветнике, самой лучшей и самой капризной. Именно тогда я решила сделать все, чтобы моя дочь никогда не знала нужды. Никогда не знала никаких забот, несчастий, огорчений.
Жива ли она? Я гоню от себя эти мысли.
Кира – красавица. Она родилась такой, единственной среди красных и сморщенных младенцев, которых приносили кормить моим соседкам по роддомовской палате. Моя Кира. Белокожая и черноволосая, глазастая и удивленная кроха выросла в чудесную девушку. Двадцать лет… Как странно. Она не похожа ни на кого. И совсем не похожа на меня. Словно и не течет в ее жилах ни капли крестьянской крови. Тоненькая и прозрачная, вся устремленная вверх, словно создана она не для ходьбы, а для полета. Ее огромные серые глаза смотрят сквозь лица и предметы. Черные, такие же, как у ее отца, густые волосы (Кира вечно теряет и ломает свои заколки – только что я нашла на коврике в ванной ее шпильку, увенчанную крошечной шелковой лилией) падают на ее узкое бледное лицо.
Рожденная вне брака, она была самым желанным ребенком на свете. Зачем ты ушла от мамы, Кира? Скажи мне, Долли, где твоя хозяйка? Кира до сих пор играет в куклы. Точнее, в одну куклу. Собственно, Долли и есть тот камешек, на котором держатся мои надежды. Если бы Кира сбежала из дома, как, по словам серого следователя, который принял мое заявление, каждый день сбегают сотни двадцатилетиях девушек, разве она оставила бы Долли?
Долли-венецианка в пурпурном бархате, любимица моей дочери, молчит. Куклы не разговаривают. Речь – преимущество человеческое. Моя дочь была не вполне человеком. Она говорила мало. Бывали дни, когда я совсем не слышала ее голоса. И сейчас понимаю, что совсем не знала ее. Если она вернется…
Куда она могла пойти? Ей некуда было идти! Она никого не знала, у нее не было знакомых и друзей, не было привязанностей. Ей никто не был нужен. Кроме… Кроме… Фарфоровая кукла-венецианка не спит. Ее зеленые стеклянные глаза открыты. Когда я смотрю на нее, мне становится легче. Мне становится немного легче…»
Женщина спала, облокотившись на диванные подушки, прижав к груди фарфоровую куклу в пурпурном бархате. Спала быстрым, тревожным, неглубоким, но крепким сном – как спят на вокзалах, в дороге, в бомбоубежищах в перерывах между обстрелами. Так спят те, кого усыпляет на несколько минут милосердный ангел надежды. Они готовы мгновенно проснуться – от любого звука. Даже во сне она ждала. Даже во сне знала, что самым лучшим из звуков будет телефонный звонок. Телефонный звонок…
«Рябь шла по воде. Игрушечные волны всерьез разбивались о крутой берег. На берегу, на летнем лугу, собирала цветы девочка. Девочка в белом платье, с черными волосами, с тонкими руками. Оглянись на меня! Но она смотрит в другую сторону – узенькая речка, близки берега. Кто там машет рукой, кто там манит ее? По узкой тропинке она сходит к воде, роняя цветы – белые лилии, кровавые розы, черные амстердамские тюльпаны. Разве такие цветы растут на лугу у реки? Я оборачиваюсь и вижу: девочка уже по колено в воде, по пояс, она уходит все дальше, и нет сил остановить ее, нет голоса окликнуть…
– Кора!
Почему я так называю ее? Почему так сжимается горло? Почему так черна вода в этой странной реке? Почему она пахнет так странно – сталью, холодом, забвением? Что за дерево там, на другом берегу, что за человек там, под деревом? Сгусток тьмы, сердце мрака – и неизвестный плод пламенеет в его руке, как вырванное сердце.
– Кора!
Она не оборачивается. Ее зовут с другого берега. Темный голос, темный, как вода этой реки:
– Персефона!
Туман клубится над рекой. Кора, моя дочь, уходит от меня – бесшумная ладья увозит ее на тот берег. От меня. И только венок из белых лилий плывет по воде. Мне нужно до него дотянуться, дотянуться, до…»
– Тихо, тихо! Тсс. Поспи немножко. Вот так, ложись, я тебя укрою. Усни, Александра, усни.
Гестия
Матушка наша была хорошая женщина, но, ей-богу, с придурью. Это ж надо придумать – Аврора! Удружила младшенькой, нечего сказать. Правда, та, чуть подросла, стала имени стесняться, потому что дразнили ее, как и следовало ожидать, крейсером. В деревенской школе, понимаете, не место было греческим богам. Елена Генриховна, училка, пускалась, бывало, в объяснения, но кому охота была ее слушать? И девчонку так задергали, что она к шестнадцати годам, когда паспорт получала, имя сменила. Стала Александрой. И правильно, я считаю. Но вот зачем она сама дочку Кирой назвала? Какие такие греческие боги ее надоумили? Получше, конечно, чем Аврора, но все равно – не по-русски как-то. Нет бы – Машей, Дашей или Полиной! В школе дочку Киркой дразнили… Но недолго – девочка всегда умела себя поставить. Как раз и деньги у матери в кармане зашевелились, слава тебе господи. А до этого – чего только мы с ней не делали – и полы в аптеке драили, и газетами торговали у метро, и посуду по ресторанам мыли… Потом уж цветами она занялась. Без образования сейчас никуда. Александра-то института своего не кончила. Да и как бы он ей сейчас понадобился? Учительшей много ли заработаешь? Ей не карьера, ей деньги нужны были – дочку кормить, одевать, лечить. Все хотела так подняться, чтобы от Кириного отца отойти, не зависеть от него ни в чем. И это ей удалось. Удалось бы, если бы Кира не пропала.
Я про Александру плохого не скажу. Я сама, считай, ее вырастила. Мамка после родов померла, – шутка ли шестого ребенка под полтинник родить! Какого угодно здоровья не хватит, а мать всю жизнь была затурканная. Батяня, плохого слова не говоря, гонял ее, как лошадь на корде, все по его делалось. Потому и всех детей нормально назвали, как батя хотел. Меня вот Галиной. Еще были сестры Ольга и Мария, да уже померли. Аврора – так матушка перед смертью просила дочку назвать, и батя уважил. Все же он ее любил. Как умел. Слишком нрав у него был тяжелый. Только перед смертью умягчился. Тогда Александра как раз из Петербурга вернулась. С кузовком. А он ничего, даже не попрекнул. Меня б со свету сжил! Да не дал Бог детей, ни брачных, ни внебрачных. Только мужа-алкаша, да и тот давно загнулся. И вся моя семья осталась – Александра да Кира. Теперь Киры нет. Пропала. И Александра пропадет. Глаза у нее уже безумные. Девять дней, считай, прошло. Десятую не поспит – спятит, это уж и к гадалке не ходить.
ГЛАВА 2
Гелиос
Следователь Кленов принял много заявлений о пропавших людях и немало повидал таких женщин. Осатаневшая от горя и растерянности мамаша, воспаленные глаза – поди, ночи не спит, все о дочурке думает. А дочурка упорхнула из душного и тихого гнездышка, чтобы метнуться в огромный мир. Такой соблазнительный и опасный. А мамашка пусть доживает свою скучную жизнь. Лет под сорок? Быть может, моложе. Но стремится выглядеть как бизнес-леди. Тщательно взбитые волосы, тщательный макияж, костюмчик цвета фуксии. Черт ее знает, эту фуксию, следователь ее отродясь не видел – просто бывшая супруга, большая специалистка в области моды и стиля, так этот цвет называла. У нее такое платье было – с разрезом чуть не до пупа что спереди, что сзади.
Впрочем, если бывшая супруга следователя Кленова выглядела в этой фуксин весьма и весьма соблазнительно, то Александра Леонидовна Морозова походила на Нонну Мордюкову в роли председателя колхоза. Категорически не шел ей и белый кружевной шарф на шее – из привлекательной в общем-то женщины он делал комическую тещу, намекал на дурной характер и напрасно прожитые годы. О том же говорило и лицо женщины – лаконичное, небогатое событиями лицо, щедро украшенное серыми глазами. Трудный путь наверх, никого за спиной, редкие удачи – взмыть на мутной волне перестроечного предпринимательства и удержаться, когда волна спадет. Не вершина Арарата – труба пониже, дым пожиже. Романтическая профессия – цветочница! Но в Александре Леонидовне ничего романтического нет. Цветочница нового формата – в костюмчике, с дешевым штампованным золотом в ушах и на пальцах. Скорее уж нечто романтическое угадывалось в ее сестрице, откровенной старой перечнице – Галина Морозова похожа на пиковую даму, старую графиню, под полуседыми локонами которой скрывается постыдная плешь, а под мутно-бессмысленным взглядом – сакральное знание, ядовитое и заманчивое. А ведь ей не так уж и много лет! Но так выглядят женщины, с молодости замученные тяжелой работой, своей некрасивостью, недоброжелательным и требовательным равнодушием окружающего мира.
– Итак, у нее с собой была кредитная карточка, так? И мобильник, правильно?
– Мобильника не было. Он сломался накануне.
– А как именно сломался?
– Кира сказала, там что-то с динамиком. Хотела покупать новый.
– Могу я на него взглянуть? В смысле, на старый, сломанный мобильник?
– Конечно, можете. Только зачем вам? Я уже смотрела. Он работает.
– То есть ваша дочь ввела вас в заблуждение?
– Н-не думаю… Может, он был неисправен, а потом как-нибудь сам наладился…
– Ага…
Так не бывает. Мобильники – даже такие крутые, как этот, – сами по себе не восстанавливаются.
– Мне кажется, ваша дочь просто решила скинуть с себя этот электрический ошейник. Вы уж меня извините. Что она взяла с собой, знаете? В чем была одета?
– Да. Белое платье, голубые туфли-балетки, голубая сумка. Косметикой Кира не пользовалась, но всегда носила с собой флакончик духов. От Сержа Лютена. Парфюмер такой.
– Знаю, – буркнул Кленов, хотя слышал о Серже Лютене первый раз в жизни и вершиной парфюмерного искусства полагал духи «Быть может», которые в детстве дарил маме на Восьмое марта, а в зрелом возрасте – супруге. До тех пор, пока та его не бросила. Быть может, «Быть может» тоже сыграли в этом свою роль. – Как духи назывались?
– «Tuberous Criminelle», – без запинки произнесла Александра.
Не нужно было быть полиглотом, чтобы перевести название. «Преступная тубероза»!
– Редкие духи? Дорогие?
– Не знаю… Наверняка не дешевые.
– Украшения? Кольца, серьги, часы?
– Сережек Кира не носила, у нее и уши-то не были проколоты. Всегда носила кольцо. Непростое такое кольцо, сделанное на заказ. Буква «К», увитая такими… цветами, что ли, вьющимися… И с бриллиантиками. Она всегда его носила, никогда не снимала. Оно одно такое.
– Ясно. А много денег у нее на кредитной карточке?
– Даже не знаю.
Конечно, она не знает. Баловали девчонку, как принцессу, вот и расплачиваются теперь…
– Так вы полагаете, с ней все в порядке? – в который раз робко, но назойливо переспросила мамаша беглянки. Голос у нее был богатый, в нем переливались бархатно-красные, глубинно-синие тона.
– Я не могу этого утверждать, – в который раз повторил Кленов со вздохом. – Основываясь на личном опыте, могу сообщить: двадцатилетие девушки уходят из дома очень часто. Особенно после конфликтов с родителями. У вас были конфликты? Столкновения?
Следователь, следователь с усталыми глазами, похожий на всех следователей героически-романтического кино о преступлениях и наказаниях! Следователь в потертых джинсах и вытянутом сером свитере, с красивой фамилией Кленов! Понимаешь ли ты, о чем и о ком ты говоришь? Вот это угловатое слово «конфликт», которое так гладко звучит теперь в выпусках новостей из уст холеных ведущих – прилагательное «вооруженный» как-то сглаживает и облагораживает его, но оно ведь на самом деле означает войну. Конфликт – это война, только об этом запрещено говорить холеным ведущим обоего пола. Это просто война, а какая война могла быть между матерью и дочерью? Между Александрой и ее странной, ни на кого не похожей, не от мира сего девочкой?
– Нет. У нас не было конфликтов.
– Видите ли, молодой человек, – ласково пропела старая карга, тетушка беглянки, – у нас в семье не было никаких столкновений и быть не могло. Речь идет о другом. Кира… Она странный человек, странная девушка, очень замкнутая, очень своевольная. Она могла обидеться на что-нибудь или на кого-нибудь. Что-то ее могло ранить. Обычно в таких случаях она уходила в себя… Но могла уйти и из дома. Я это допускаю.
– Почему? – заинтересовался Кленов. – Почему допускаете? – И получил, чего хотел. Идиотский ответ на идиотский вопрос:
– Я гадала на картах. Кире выпала дальняя дорога.
– И все? – уточнил Кленов.
– Нет, – вступила мамаша. – Она уже уходила из дома один раз. Ей было двенадцать.
– Как это произошло?
Следователь Кленов, как тебе рассказать об этом? Девочка пришла из школы. Из отвратительной школы, серого казенного дома, где в классах душно и пахнет мелом и чернилами, а в коридорах – холодно, пахнет хлоркой и подмышками. Нет-нет, это другая школа. Это элитный лицей, в ней пахнет только цветами и детской радостью, в крайнем случае – освежителем воздуха из разноцветного баллончика. Киру ни за что не отдали бы в дурпопахнущее казенное заведение, но в сознании Александры школа всегда оставалась школой ее личного зябкого детства. Она неохотно отпустила туда дочь, хотя сознавала, что не права, и Галина говорила о том же. Тот памятный разговор можно было бы назвать конфликтом, тот громкий разговор между двумя громкоголосыми сестрами, старшей и младшей.
– Я заменила тебе мать, да! Я тебя вырастила, и, слава богу, вырастила нормальным человеком! А ты хочешь сделать из девочки домашнего зверька, плюшевую кошечку! Оранжерейное растение!
– У Киры плохое здоровье! У нее больное сердце! Если с ней что-то случится, мы же не сможем жить, мы же будем винить себя в этом! Пусть занимается дома, мы можем себе это позволить.
– Ты не сможешь всю жизнь носить ее на руках. Она не поблагодарит тебя за это – потом. Ей нужно привыкать к людям, она и так дикарка, она даже не умеет говорить с посторонним человеком! Ей нужно играть с детьми, это позволит ей забыть о своей болезни и, может быть, поправиться!
Галина победила. Кира пошла в школу. В дорогой лицей, прославленный, впрочем, не ценами за обучение, а внимательным отношением к личности учащегося. У Киры появилась подруга – некрасивая толстощекая девочка со скобками на передних зубах, дочь известной поп-дивы. Поп-мамочка была нагло красива, – но ее красота, выточенная резцом шведского пластического хирурга, была так же невыносимо вульгарна, как и ее песни, и ее поведение. Впрочем, достоинства и недостатки матери вряд ли могли сказаться на воспитании дочери – дива давно уже проживала в прохладном Лондоне со своим неуловимым и трудноопределимым очередным мужем, а дочка росла в прохладном Петербурге у родителей своего отца. Молодой режиссер, первый, стартовый супруг дивы, обрел популярность только после смерти – те пять картин, что он снял, ерзая в узких штанишках бюджета, задыхаясь в ласковых клещах цензуры, внезапно оказались не Библией, но Камасутрой вздорного мира кинематографии. Их раздергали на цитаты и кадры, о них писали и говорили, новоявленные модные режиссеры, ломая виртуальные члены, изо всех сил повторяли позы и положения. Для девочки Наташи, первого и наименее удачного творения режиссера, созданного в соавторстве с безголосой и безголовой певичкой, отец давно стал только тенью на белой стене, узнаваемым силуэтом в жестоком свечении экрана. Его участие в Наташиной жизни было подразумеваемо и соизмеримо с тем участием, которое принимает в нашей жизни хороший фильм, или книга, или берущая за душу песня. Все же у нее был отец, она знала его имя. А Кира своего отца не знала, и ни одного материального свидетельства того, что она явилась на свет не путем непорочного зачатия, у нее не было. Ни фотографии, ни письма, ни даже имени от отца не осталось. Кира носила фамилию своей матери, даже отчество было дано ей взаймы. Два или три раза она спросила мать – кто был ее отец? Где он? Но мать отделывалась сказками – крошечную девочку, удивительно красивую, нашли в сердцевине цветка лилии, она появилась на свет благодаря волшебству. Но этого волшебства Кира не смогла предъявить своей подруге – отлично осведомленной внучке врачей – и остальному весело-любопытному классу. В двенадцать лет самой увлекательной сказкой кажется жизнь. Время новых сказок приходит позже, вместе с усталостью от жизни. И Кира ушла из школы, откуда ее через час должна была забрать Галина, ушла, оставив сумку с книгами и тетрадями.
– Я чуть с ума не сошла. Она вернулась домой поздно вечером. Сказала, что гуляла, что была в кино. Думала о жизни, так она и сказала…
– Вот видите! – Следователь обрадовался чересчур уж явно. – В двенадцать лет убегают из школы в кино – на полдня. В двадцать лет прогулки могут быть чуть дольше… Но мы ее найдем. Вам нужно набраться терпения. Может быть, какой-то намек отыщется в ее личных вещах? Какие-то визитные карточки, записные книжки? Мы с вами вместе посмотрим, и что-нибудь наверняка выяснится.
– Да?
Этот вежливый, равнодушный вопрос взбесил Кленова.
К сожалению, он очень хорошо его понял, когда попал в то гнездо, откуда упорхнула девица с нелепым именем Кира. В квартире было пять комнат. Для начала ему показали большую гостиную. Было заметно, что над обстановкой немало потрудился дизайнер, – рассеянный мягкий свет, идущий, казалось, из стен, бежевые и сиреневые оттенки, сказочной красоты и удобства диван, ненавязчивые картины – условные, расплывчатые, сил нет какие изящные цветы. Логова колдуньи-сестрицы и самой хозяйки дома Кленов не стал осматривать, вряд ли там сыскалось бы что-то, что могло ему помочь, а дух безмужичьего дома, вдовий, стародевичий, разведенный и брошенный дух он почувствовал еще с порога.
Не было этого духа только в комнате Киры. Здесь пахло легкими, нежными духами и молодостью. Здесь жила молодая девушка, почти ребенок, здесь преобладали все те же бежево-сиреневые тона, но с вкраплениями белого – огромный белый медведь на кровати, белая вязаная шаль на спинке стула, невинно-распутные белые домашние туфельки с загнутыми носами, отороченные пухом.
Хозяйки не стали мешать Кленову осматриваться – беседовали за дверью, в холле. Следователь слышал их голоса – бархатно-красные, глубинно-синие интонации младшей сестры и более мягкие, бежево-розовые – старшей. Он уже знал, что домашнее хозяйство вела старшая – никакая домработница, никакая приходящая помощница не переступала порога этого дома. А жаль. Прислуга часто владеет чужими тайнами и охотно ими делится. «Домработницы все знают, это ошибка думать, что они слепые» («Мастер и Маргарита»). А вы думали? Но нет так нет. В комнате Киры не прибирались с момента ее исчезновения. Это правильно. Да и раньше она, по словам Галины, неохотно пускала домашних в святая святых. Предпочитала прибираться сама. Галина только мыла полы и окна, к остальному принцесса ее не подпускала.
Главных сюрпризов Кленов ожидал от огромного секретера, похожего на спящего бегемота. Три ящика, и в каждом может храниться маленькая тайна, которая позволит успокоить несчастную мать и успокоиться следователю. Помимо антикварного бегемота, в комнате были – кровать, гардероб, туалетный столик с зеркалом, стул и еще какая-то дрянь вроде стула-недомерка. Кленовская жена называла такое дурацким словом «пуфик». Этот самый пуфик сразу же кинулся следователю под ноги, и пришлось его отшвырнуть, как напроказившего щенка.
Гардероб был забит одеждой. Ряды платьев, блузок, юбок… Кленов присвистнул. Разумеется, его удивило не количество вещей – чего еще ждать? Единственная дочь у мамаши, которая, мягко говоря, не бедствует. Но вот вкус у нее своеобразный. Все оттенки белого! Белый снег, белые лилии, белая кость… Кира Морозова была помешана на белом цвете и ничего другого не носила. Стиль в одежде тоже выдерживала – никаких брюк, никакого мини. Длинные, струящиеся или узкие, облегающие платья. Туфли – тут же, в ряд на специальных полочках – классические лодочки на более или менее высоких каблуках или без каблуков вовсе. Ни шпилек, ни платформ. Действительно, своеобразная девица. С пунктиком.
Осмотр туалетного столика ничего не дал. Обычные косметические причиндалы – тоники какие-то, дезодоранты, кремы. Внимание Кленова привлек огромный флакон белого стекла, увенчанный словно бы фигурой ангела или бабочки – кружевные крылья из серебряной проволоки клубились вокруг субтильного тельца неведомого создания. Запах свежести, запах озона после летней грозы, запах разваленного пополам спело-розового арбуза… И еще пахнуло как бы страстью – словно рядом с Евгением Эдуардовичем в комнате находилась обнаженная, полная желания и нежности женщина. Кленов даже обернулся – настолько сильной была навеянная запахом фантазия. В дно флакона впаяна овальная пластинка. Крошечная, серебряная. И надпись на ней Кленов сумел прочесть без посторонней помощи. Потому что она была очень короткой и на русском. «Кира» – вот тебе и все. Именные духи?
Стройный дуэт голосов в холле не умолкал. Кленов открыл дверь.
– Это что? – поинтересовался он у Александры Леонидовны, сунув ей в вялую руку флакон.
– Не знаю… Духи, наверное, – растерялась она.
– Да я сам вижу, что духи! Они принадлежали вашей пропавшей дочери?
– Очевидно, да, если стоят у нее в комнате, – вступила Галина Леонидовна.
– И она все время пользовалась этими духами?
Александра осторожно понюхала флакон, точно там мог быть нашатырь или серная кислота.
– Может быть, последнее время. Раньше я их не видела. Видите, флакон едва почат, значит…
– Ладно, – прекратил пустой разговор Кленов и снова сунулся в комнату. Духи он на столик не вернул. Прихватил с собой. Они ему понадобятся.
Им начал овладевать азарт, знакомый любому следователю, – азарт ищейки, идущей по следу. Запах духов, название которых Кленов смог прочитать самостоятельно, остался с ним, повис на кончиках пальцев. Душа Киры, ее ароматная сущность была теперь близка ему, он чувствовал ее, как чувствуют приближение грозы или разнос у начальства.
Секретер он оставил на сладкое, но тут выяснилась неприятная деталь. Все три ящика были заперты.
– Она всегда их запирала, – пояснила Александра на его безмолвный вопрос. – Всегда, с детства. Мы даже никогда не интересовались… У подростка могут быть свои тайны, тем более у такого, как Кира. Вы согласны?
Кленов покачал головой. Он не знал, могут ли быть у подростка тайны. Он вырос в питерской коммуналке, где семья Кленовых занимала одну, хоть и большую комнату. Его кровать стояла за шкафом, уроки он делал за столом, за которым в разное время обедала семья, думал над чертежами отец и раскладывала шитье мама. В их семье и во всей коммуналке невозможно было утаить даже такое интимное дело, как поход в туалет, а уж такой антикварный секретер занял бы все свободное пространство в их комнате.
Бегемоту пришлось вскрывать пасть с помощью столового ножа. Операция прошла удачно, Кленову удалось отжать замки и ознакомиться с содержимым первого ящика. Журналы. «Мир театра», «Кулисы», даже развратно-глянцевый «Салонные истории», который у понимающих людей давно уже именовался «салонными истериями». Журнальчик, в котором служители Мельпомены обоих полов самозабвенно предавались нарциссизму, а также публиковались душераздирающие истории их жизни, любви и в отдельных, особо антикварных случаях – смерти. На нетребовательный взгляд Кленова, читать такой журнал было заведомо бессмысленно. Зачем тебе знать, каков твой кумир в жизни, если его личность представляет собой лишь цепочку отражений более-менее удачных ролей? Так задумавшись, Кленов перебирал журналы, пока сыщицкий инстинкт не подергал его за рукав и не предложил обратить внимание на одну занятную деталь. В каждом журнале фигурировал один и тот же персонаж, ради которого, очевидно, эти разрозненные фолианты театрально-киношной жизни тут и были собраны.
Диана Юстицкая.
На обложке «Салонных историй» она была представлена собственной персоной. Породистое, холеное лицо, заставляющее полагать, что в молодости его обладательница была ах как хороша собой. Но Кленов все же кино смотрел и в театры, бывало, захаживал и потому мог сказать наверняка – нет, не была. В молодости Юстицкая смотрелась пикантной мордочкой, этаким апфантерриблем. «Теперь лета к суровой прозе клонят»[1]1
А. С. Пушкин. «Евгений Онегин». Глава VI. (Примеч. ред.)
[Закрыть]. В благородном наклоне головы – тонкая печаль о несовершенстве этого мира, который она, Диана, не в силах сделать лучше. В одиночку-то! Но она, по крайней мере, старалась – об этом и заголовок на обложке. «Я, по крайней мере, старалась». Интересно, о чем это на самом деле? Глаза актрисы с непередаваемо тонким выражением – тут и доброта, и ирония, и добрая насмешка – смотрели загадочно. А помимо броских заголовков журнал украшал автограф. Витиеватый почерк, черт разберешь. Но несомненная подпись – «Юстицкая». «Милой девочке Кире с искренним пожеланием счастливого творческого пути».
Так, вот это что-то новенькое. Значит, Кира Морозова была большой поклонницей Дианы Юстицкой. Странный выбор. Хотя, если вдуматься… Кира и сама была странненькой, что неоднократно подчеркивалось ее пожилыми родственницами. К тому же Юстицкая в своем автографе говорит о каком-то творческом пути, который непременно должен быть счастливым. Вряд ли под творческим путем подразумевается, скажем, проектирование особняков или рекламных кампаний. Скорее всего, Кира поделилась с кумиром своей мечтой – пойти по ее стопам. Интересно, мать об этом знала?
Поставив мысленно галочку, Кленов двинулся дальше. Пара учебников по актерскому мастерству – мечты для девочки были не только мечтами, она активно претворяла их в жизнь. Несколько книг, в том числе увесистый том Вильяма нашего Шекспира. Вот интересно, есть ли в этом доме книги? В гостиной Кленов не заметил ни одной, в холле тоже. Только телефонная. В любом случае эти книги Кира держала у себя, значит, работала с ними. Собиралась поступить в театральный? Тайком от матери, которая об этом ни словом не обмолвилась? Такое бывает с девочками. Особенно с теми девочками, которых дома держат на коротком поводке, стремясь контролировать каждый шаг: «Моя крошка! Мое дитя! Она такая слабая и хрупкая, она не от мира сего!» А девочке не терпится причаститься к соблазнам этого мира, и театральный институт – один из них.
Второй и третий ящики картину прояснили и дополнили. Справочник «Образование в Петербурге», ненавязчивые брошюрки для абитуриентов.
Больше ничего. Ни писем, ни фотографий. Записная книжка – и в ней почти пусто. Сейчас ни к чему записывать телефоны и адреса, даже дни рождений знакомых на бумаге. Все можно поместить в мобильный телефон. Ее мобильник остался дома. Быть может, она купила себе новый. Эта линия сейчас проверяется, быть может, ниточка выведет к беглянке. Для начала стоит проверить – знакомство Киры Леонидовны Морозовой с Дианой Юстицкой, узнать, в какой институт она подала документы, поступила ли?
– Вы знали, что ваша дочь мечтала стать актрисой?
– Ваш вопрос поставил меня в тупик, – созналась Александра, немного помолчав. – Я понимаю, это бросит на меня тень… Нет. Кира ни с кем не делилась своими планами. Год назад она поступила на факультет журналистики. С большим энтузиазмом принялась за учебу, но потом ее забросила. Просто перестала ходить на лекции, и скоро ее, разумеется, отчислили.
– Как вы к этому отнеслись?
– Да никак, – улыбнулась Александра. Улыбка преобразила ее лицо – вспыхнули погасшие глаза, даже румянец появился на скулах. – Она молода, деньги у нас есть, как видите… Кира могла выбирать ту профессию, которая придется ей по нраву, могла и вовсе не работать.
– Всю жизнь жить с вами на ваши деньги? – не удержался Кленов.
– Ну зачем вы так, – мягко упрекнула Морозова. – Она могла войти в дело, унаследовать его, так сказать. У Киры был вкус к цветам, она была прирожденным флористом… У меня ведь тоже нет никакого образования, и я также оставила институт на первом курсе. Правда, по другой причине. Потом – она могла бы выйти замуж, посвятить свою жизнь семье, детям…
Но Александра сказала это так, словно для нее замужество Киры и ее смерть стояли примерно на одной ступени. Кленову стало ясно, что перед ним одна из тех фанатичных матерей, которые видят смысл своей жизни в ребенке и тем чаще всего портят ему его собственную жизнь. Из таких матерей выходят змеи-тещи и стервы-свекрови, они не терпят делиться своим сокровищем ни с кем, никогда и охотно пришпилили бы ребенка булавкой к своей юбке, как Настеньку из «Белых ночей» Достоевского.
– Так, значит, вы были бы против, если бы Кира выбрала профессию актрисы и попыталась поступить в соответствующий институт? – скучно спросил Кленов. Ответ он знал.
– Быть может, и не была бы против. Я вполне уверена, что Кира не создана для сцены. – Глаза женщины вдруг наполнились слезами. – Господи, о чем мы говорим! О ее поступлении, а ее, может быть, уже нет…
