Текст книги "Зеркало грядущего"

Автор книги: Натали О'Найт

Соавторы: Кристофер Грант
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

Конан пожал плечами. Ему было безразлично, кто и как поймет его, – для непонятливых у него всегда был наготове меч. А если кто-то думает, что угрозами можно заставить его отречься от родины, – он плохо знает киммерийцев!

Однако он не стал затевать ссоры с нежданным работодателем; это было бы слишком неразумно. Вместо этого он сделал наконец то, что собирался с самого начала: прошел вперед взглянуть на странный белый сверток в песке… и был поражен.

Нет, ему и прежде доводилось видеть мертвых женщин. И просто убитых, и тех, что подверглись перед смертью надругательству. Но до сих пор не приучил себя воспринимать подобное зрелище равнодушно. И сейчас, при виде жалкой маленькой фигурки на песке, ее уродливо-бесстыдной и в то же время жалкой позы, слепой запрокинутой головы и разметавшихся волос, варвар ощутил, как все самое дикое, необузданное, неподвластное разуму поднимается в душе его, и кровь вскипает первобытной яростью его далеких предков. Рывком он обернулся к толстяку, и вид его был страшен.

– Кто?.. – Только и мог выдавить он.

Вместо ответа, тот показал рукой на распростертое у своих ног тело бородача.

– Теперь вы понимаете… – произнес он скорбно. – Я пытался защитить ее, но это чудовище… Я подоспел слишком поздно…

Конан коротко кивнул, опуская голову. На скулах заходили желваки. О, женщины, эти несчастные жертвы мужской жестокости!.. Не раздумывая, не страшась никакой опасности, он всегда стремился прийти им на помощь и всегда был горд тем, что ни одну из них, хотя возлюбленным своим давно потерял счет, не взял против ее воли, без того, чтобы вспыхнул между ними чистый огонь желания, а порой и любви… И лютой, слепой ненавистью ненавидел он этих зверей, для которых удовольствие было – насладиться лишь телом женщины, насильно, сломать, растоптать ее и унизить…

– Честный поступок, господин мой, – глухо произнес он, вскакивая в седло. – Ну, что ж! Мы сопроводим тебя до Тарантии. А что до службы… Можно и послужить, если сойдемся в цене!

Вместе они выехали на дорогу.

За спиной Конан услышал шепот Жука, обращенный, должно быть, к Невусу:

– А чего ж тогда мужики с цепами поперли, если он девку защитить хотел?

И ответ кряжистого наемника, всякого навидавшегося на своем веку, и ничему более не удивлявшегося:

– Да звери… что с них взять!

Слова эти посеяли зерна недоверия в душе киммерийца; однако, взглянув на открытое, полное искренней скорби и негодования лицо нобиля и слушая его взволнованный рассказ о том, как пытался он встать на защиту несчастной, Конан мог лишь покачать головой, изгоняя сомнения. Он бы почувствовал, если бы толстяк лгал им, несомненно почувствовал. Однако, как ни старался, он не мог услышать ни нотки неискренности в его словах.

К тому же, было в этом странном человеке нечто такое, что даже невозможно было определить словами. Сперва он показался варвару неприятным, вызвал ощущение брезгливости, едва ли не омерзения… однако чувство это рассеялось мгновенно, и теперь, напротив, ему было приятно находиться рядом с таинственным нобилем. И, главное, хотелось служить ему, – чувство, совершенно неведомое доселе гордому, независимому киммерийцу.

Странное ощущение – и неуловимое. Как только Конан пытался разобраться в его происхождении, оно мгновенно исчезало, как дымок под пальцами, чтобы лишь спустя мгновение вернуться вновь, и гораздо сильнее. Так что очень скоро он оставил бесплодные попытки и пожал плечами, не надеясь больше объяснить необъяснимое.

Что же, загадок на свете множество. Волею Крома, он разгадает со временем и эту.

Но теперь, по крайней мере, у его отряда появилась работа. И Конан позволил себе скупо улыбнуться этой мысли, – старательно заглушая тишайший голосок в душе, предупреждавший его, что работа эта, возможно, придется ему совсем, совсем не по вкусу.

ОБРАЗ СМЯТЕНИЯ

К вечеру заметно похолодало. Мрачно глядя в окно на низкие, клочковатые тучи, которые как бы нехотя волочил по осклизлому небу северный ветер, принц Нумедидес невольно поежился, запахивая на груди теплый стеганый халат на куньем меху. Несмотря на то, что до заката оставалось еще не меньше часа, весь дворец уже погрузился в зябкую промозглую тьму, точно укрытый траурным пологом. Даже обыкновенно шумная челядь, и та попритихла, а внутренний дворик, всегда полный в это время смеха и гомона, словно вымер, и лишь украдкой пробиравшиеся во мгле тени разрушали его сумрачную неподвижность.

Упираясь лбом в свинцовый переплет и глядя, как растет на прозрачной слюде влажное пятно, оставленное его дыханием, Нумедидес гадал, что же предпринять. Известие об утреннем поединке Троцеро с Амальриком явилось для него большим ударом, чем для Валерия. Как ему донесли, кузен выслушал новость, сообщенную болтливым стражем у дворцовых ворот равнодушно, лишь коротким раздраженным кивком показав, что вообще что-то слышит. Это показалось Нумедидесу странным: он знал, что принц Шамарский дружен с Троцеро – тот был давним другом их семьи. Одно время ходили даже весьма забавные слухи насчет графа и матери Валерия… Однако то была давняя история, всеми забытая после гибели владычицы Шамара. И все же трудно поверить, чтобы Валерий отнесся к известию о ранении Троцеро настолько безразлично. Он не потрудился даже спросить, насколько серьезна рана.

Нумедидес задумался, машинально чертя на запотевшем окне контуры королевской короны. Что ни говори, а в последнее время Валерий вел себя более чем странно. Таким угрюмым, обозленным и мрачным принцу видеть его еще не доводилось. И хотя сам он от природы не отличался особой наблюдательностью и склонен был куда больше времени уделять собственным причудам, нежели поведению окружающих, но в этот раз Нумедидес не мог не заметить, что с его кузеном творится что-то неладное.

Он был бы рад спросить его напрямую, однако боялся, что Валерий резко и грубо осадит его. К тому же, у него хватало собственных забот.

Весь остаток дороги, быстро оправившись от полученного потрясения, он размышлял о своем разговоре с бароном и о письме Троцеро. Следовало что-то срочно предпринять, однако нерешительный принц колебался, как всегда пребывал в неуверенности, и на въезде в Тарантию, наскоро простившись со своими неожиданными спасителями и кинув им кошель с серебром, он почти сумел убедить себя, что вся эта история не стоит и выеденного яйца, что все забудется, утрясется само собой. А значит, бог даст, и никаких решительных шагов предпринимать не потребуется.

Однако дворцовые новости вынудили его взглянуть на дело по-другому.

Троцеро не шутил, теперь это было ясно. Более того, учитывая то, как скоро непримиримый граф претворил в жизнь свои планы, настроен он был весьма и весьма решительно. Хвала Митре, рана, нанесенная Амальриком, оказалась достаточно тяжелой и надолго уложила буйного пуантенца в постель. Жаль, что не смертельной: придворный лекарь, которого Нумедидес основательно порасспросил, объясняя свое любопытство тревогой о здоровье графа, сказал что через две четверти луны Троцеро вновь будет на ногах. Две четверти луны – вот срок, отпущенный небесами. И если за это время он не найдет выхода, то последствия могут быть для него самыми ужасными…

Нумедидес оторвался наконец от окна. Лицезрение унылого двора, где уже застучали первые капли дождя, оставляя на камнях крупные темные пятна, наскучило ему, и принц уселся перед разожженным камином, наслаждаясь теплом и смолисто-дымным ароматом. Вышколенные слуги приготовили для него подогретое вино со специями, и Нумедидес, взяв кувшин, украшенный королевским гербом с особой подставки у огня, где напиток дольше всего сохранял тепло, наполнил кубок и с наслаждением сделал большой глоток; затем, не выпуская из холеных рук фиал, тяжело плюхнулся в широкое кресло. Его грузное, не по годам расплывшееся тело, непривычное к долгим поездкам верхом, ломило, и принц недовольно поморщился. И как только эти мужланы вроде его дорогого братца Валерия могут по несколько суток не вылезать из седла? Изнеженный принц обычно, даже выезжая на охоту, старался большую часть пути проделать в карете или паланкине, и лишь в самый последний момент с помощью нескольких слуг и специальной скамейки неуклюже вскарабкивался на круп своей кобылы. Нумедидес вздохнул, с завистью вспомнив, как держится на лошади шамарский принц, – гордый, прямой, как клинок. Ни одна женщина не могла не задержаться взглядом на его стройной фигуре. Ни одна не упускала случая покрасоваться перед ним, одарить сияющей улыбкой, задеть небрежно кружевным рукавом, проезжая мимо. И даже Релата…

При воспоминании о девушке принц с силой стиснул в руке бокал так, что тонкое серебро погнулось под пальцами. О, как было все хорошо до возвращения Валерия! Дважды в год эта амилийская красотка приезжала с отцом и братьями в Тарантию, сроком на две-три луны, как и вся прочая знать, получавшая приглашение от короля на весенние или осенние празднества. И Нумедидес, почти каждый день мог любоваться ее точеной фигуркой на пирах, балах, прогулках и охотах. И она, она была любезна с ним тогда, – принц доподлинно помнил это. Шутила, сверкала глазками… Тогда она не строила их себя недотрогу! Тогда она не забывала, что именно Нумедидес, – наследник Аквилонского престола!

А вот теперь все изменилось. Он видел их накануне с Валерием, на той злосчастной лесной поляне. Девица не сводила с шамарца взгляда, и улыбалась ему одному, не обращая на Нумедидеса никакого внимания… И все из-за того, что его кузен красив и строен, а он, Нумедидес одышлив, тучен и нерешителен. Что ж, пусть шамарец интересней его, как мужчина. Но женщины любят сильных и наделенных властью, а власть, вся власть в Аквилонии скоро будет у него, а не у какого-то там Валерия. Вот тогда и посмотрим, с кем предпочтет разделить ложе эта гордячка, и не она одна. Он вспомнил, как горели румянцем ее щеки, как соблазнительно колыхалась в низком вырезе белая грудь… Хороша. Что ни говори, хороша… И все это достается Валерию, будь он проклят во всех преисподних Зандры!

Нумедидес сжал кулаки. Ревность ослепила его. Он не вспоминал о том, что до недавнего времени сам обращал на дочь барона Тиберия не больше внимания, чем на остальных придворных красоток, большинство из которых имели, возможно, повод жаловаться на его скабрезности и сальные взгляды, – но едва ли на большее. И тем более, он не строил в отношении Релаты никаких далеко идущих планов: для этого дочь обедневшего, хоть и знатного рода, и даже не единственная наследница, была слишком мелкой добычей. Но теперь, принадлежащая Валерию, она стала в его глазах самой желанной, почти насильно похищенной. У Нумедидеса не оставалось сомнений, что кузен его лукавством завладел тем, что принадлежало по праву ему самому.

В былые времена, возможно, остатки здравого смысла еще могли возобладать в нем. В конце концов, в Аквилонии немало других девушек, и многие из них куда красивее и богаче дочери барона Амилийского. Однако Нумедидес упрямо гнал от себя эти мысли, наслаждаясь разрастающейся в душе волной черного, желчного гнева. Он упивался ненавистью и планами мщения, – и чувство это было столь же непривычно пьянящим, как и ощущение силы, что он испытал в утреннем словесном поединке с Тиберием… и позже, на берегу, с той ничтожной шлюхой, о которой теперь он старался не думать… Прежде, до охоты Осеннего Гона, принц не испытывал ничего подобного. Но теперь уже не мыслил жизни без овладения этой мощью, столь призрачной и столь необходимой ему.

Горячее вино, которое он все подливал и подливал себе из медного кувшина, и пылающая ярость уносили его все дальше, – пока вдруг в кружащейся голове Нумедидеса все пережитое за последние дни не сложилось в стройную картину, и решение, единственно возможное и единственно верное, не воссияло перед ним, подобно огненному рубину, что нес в пасти своей золотой змей на Аквилонском гербе.

В волнении Нумедидес поднялся и нервно заходил по своему кабинету, натыкаясь на все подряд и даже не замечая того. Зашатался тяжелый стул. С грохотом полетел на пол низкий столик на тонких золоченых ножках, и столешница из тончайшей яшмовой пластины треснула и раскололась пополам. На шум прибежали слуги, однако, заглянув пугливо в комнату и встретившись глазами с бесноватым взглядом хозяина, почли за благо бесшумно закрыть дверь и на цыпочках удалиться.

А Нумедидес и впрямь был страшен в этот момент. Кожа лоснилась от пота, на щеках яркими багровыми пятнами играл румянец. Волосы растрепались, точно от ветра. Черный халат развевался при каждом шаге, подобно крыльям нетопыря. И глаза смотрели в никуда, округлившиеся, блестящие, по-птичьи безумные.

Наконец он остановился, замер у окна в той же позе, что и час назад. Решение было принято. Он нашел в себе мужество взять в руки огненный рубин, и теперь тот сиял, подобно путеводной звезде. И, при мысли о том, что означала эта метафора в действительности, принц Нумедидес медленно и хищно усмехнулся в сгустившуюся тьму.

Не разбирая дороги, спотыкаясь, цепляясь за корни и ветви, падая и поднимаясь с трудом, не замечая ничего вокруг, Ораст бежал по ночному лесу.

Все утро, после того как случайно столкнулся с Валерием, – у самой кухни, подумать только… совсем как в тот раз, с ней, – он слонялся, сам не свой, по огромному дому, пытаясь обрести забвение и покой в повседневной суете и шуме, однако мир бежал души его. Теперь он без тени сомнения знал, кто его счастливый соперник, – хотя, вглядевшись в мрачное лицо принца, с запавшими, тусклыми глазами, он, пожалуй, едва ли решился бы назвать его счастливым. Как видно, то, что составило бы блаженство жреца, вознесло его на небеса сияющего наслаждения, принесло Валерию лишь горечь разочарования.

Однако Ораст, если и не нашел в себе силы возненавидеть его, не мог найти в душе своей и сочувствия, – в том пожаре, что бушевал ныне в сердце его, сгорели все чувства, кроме самых яростных и безумных. Он не находил в себе сил задуматься над тем, что может чувствовать и думать Валерий, да и сама Релата, если на то пошло… он ощущал лишь свои страдания, лишь их сознавал, и лишь они терзали его, все сильнее с каждым мгновением.

Он едва не лишил Валерия жизни в том коридоре – кинжал, что он прятал в складках короткого плаща, был наготове, стремительный, подобный змеиному жалу, но он не нанес удара. И не страх остановил его, не мысль о королевском суде и даже не простое человеческое отвращение к убийству. Он готов был на все, если бы это позволило обрести желаемое, однако смерть Валерия не дала бы ему ничего, и лишь это удержало его руку. Чары приворота не могла разрушить даже смерть, и Релата чахла бы над могилой возлюбленного, слепая и глухая ко всему, позабыв о чести и долге, точно так же, как легла к нему в постель.

Нет, здесь требовалось что-то иное! Магию возможно было одолеть лишь еще более сильной магией. Однако, сколько не листал колдовской фолиант Ораст, силясь из отдельных, уже знакомых ему слов сложить внятные объяснения, сколько ни рылся в воспоминаниях – ничего не выходило! Нигде он не мог отыскать и намека на то, как разрушить содеянное им заклятье.

У него оставался единственный выход, но он не мог думать о нем без содрогания.

Марна! Слепая колдунья! Если кто и в силах помочь ему, то только она. Но для этого придется открыться ей. Рассказать о Скрижали Изгоев… Раскрыть тайну!

Кто знает, что придет ей на ум? А если она решит скормить непутевого жреца тем тварям, которые, как болтали, в изобилии водились возле ее логова, и забрать чудодейственную книгу себе? Но если даже она милостиво дарует ему жизнь, то чем он будет без Скрижали – жалким приживалом немедийского барона? Да и это вряд ли получится… Страшно представить, что сделает разгневанный немедийский князь, когда узнает, что жрец по глупости и тщеславию лишился магического тома и поставил под удар все то, чего Амальрик терпеливо ожидал столько зим. Да, не миновать тогда ему дыбы в митрианских застенках и костра на площади…

И все же ничего другого не остается… Даже если Марна покарает его за дерзновенность замыслов, за то, что он посмел своими неумелыми руками прикоснуться к магической святыне – это лишь избавит несчастного жреца от дальнейших страданий. Конечно, существовали вещи и похуже смерти… однако сейчас Ораст предпочитал об этом не думать. Лесная колдунья была его последним шансом.

Когда он, наконец, добрался до места, ждать ему пришлось совсем недолго. Он едва успел присесть на поваленный ствол у озерца, отдышаться, оглаживая лежащий на коленях том дрожащими руками, как за спиной у него послышался легкий шум шагов и шорох раздвигаемых ветвей. Ораст поспешно поднялся.

Марна выглядела точно так же, как и в последний раз, когда он видел ее, и почему-то это удивило жреца, хотя с того дня не прошло и половины луны. Должно быть, подсознательно он ожидал, что весь мир должен претерпеть изменения, подобные тем, что потрясли его душу.

Проклятая бесстрастная маска, как всегда, выбивала его из колеи. Ему оставалось лишь гадать, что за чувства, тайные страсти могли скрываться под уродливой личиной.

Он стоял молча, смущенный и неловкий, ощущая себя беспомощным ребенком. Он стоял, не осмеливаясь сделать ни шагу навстречу, ожидая, пока колдунья снизойдет до того, чтобы подойти ближе. Он стоял, не смея пошевелиться, оцепеневший, как птенчик перед змеей, неведомо откуда зная – стоит растревожить Марну, уязвить ее небрежной позой, непочтительным взглядом, суетливым движением или даже взволнованным дыханием, и ведьма еле заметным мановением руки сотрет его душу с поверхности этого мира с той же легкостью, с какой школяр влажной ветошкой стирает грифель с аспидной доски.

Но Марна, похоже, не гневалась и как всегда неспешно приблизилась своей царственной походкой. Ораст облегченно вздохнул. Слава Бессмертным, он остался жив! Что ж, может быть, старая колдунья снизойдет до помощи ему – и жрец смущенно, даже заискивающе протянул ей заветный том, вот, мол, возьми, владычица, то, с чем не мог совладать твой раб – ничтожный червь, пыль на земле! Он не произнес при этом не единого слова, но Марна все поняла и без этого и, как показалось Орасту, торжествующе улыбнулась. Он готов был поклясться в этом, хотя, как всегда, не видел лица колдуньи. Марна молча, повелительным жестом протянула руку, и жрец, с подобострастным поклоном покорно отдал ей свое сокровище. Та небрежно приняла Скрижаль, полная царственного достоинства, и Ораст с трудом удержался, чтобы не бухнуться на колени.

– Это именуется Скрижалью Изгоев… – пробормотал он чуть слышно, пересохшим от волнения голосом. И понял, что сморозил глупость – объяснять что-либо Марне о магии было так же нелепо, как учить косаря ловчее косить сено.

– И чего теперь ты хочешь от нас? – с ледяной издевкой осведомилась чародейка. – Советов? Помощи? Утешений?

Колени Ораста подкосились – он упал ниц и, захлебываясь слезами, сбивчиво, с повторениями, по десять раз цепляясь за одну фразу, начал рассказ.

Раскинувшись на низкой софе, не сводя глаз с пляшущих языков пламени в камине, принц Нумедидес лениво позвонил в золотой колокольчик. Почти мгновенно в дверях возник слуга, почтительно склонивший голову в ожидании приказаний господина. Принц расслабленным жестом поманил его ближе, чтобы не напрягать голос, и, не глядя на слугу, процедил:

– Пойдешь в город сегодня! Мне нужен Конан-киммериец, командир Свободного Отряда. Я слышал, он остановился в «Золотом Бочонке». Отыщешь его и отдашь вот это… – Из складок халата Нумедидес извлек увесистый кожаный кошель и подбросил его на мясистой ладони. Внутри что-то звякнуло. Он швырнул кошель слуге – тот с поклоном поймал и поспешно спрятал за пазухой. – Проведешь его сюда через потайной ход, в любое время, как только отыщешь. Но не вздумай говорить ему, кто хочет его видеть. Ну, пошел!

Челядинец вновь поклонился, привычный к самым невероятным приказаниям господина. Что ж, если хозяину будет угодно, он найдет и притащит к его ногам самого Зандру… И все же он дорого дал бы за то, чтобы узнать, что замыслил принц на сей раз.

По возвращении из Амилии, Валерий собирался немедленно подняться к себе. Дорога, вопреки обыкновению, утомила его, и он с горечью подумал, что, должно быть, стареет. Тело требовало горячей ванны, сытного обеда и мягкого ложа… как далеко все это было от прежних его солдатских привычек, когда куска хлеба с вином после двенадцатичасовой скачки и кровавого боя достаточно было, чтобы восстановить силы, и короткий сон на голой земле, под тонким плащом, был пределом мечтаний.

Не так уж много времени прошло с тех пор, – но от былого остались лишь тени смутных воспоминаний, которым он и сам не верил порой. Валерий чувствовал, будто в теле его обитают два человека: один – простой воин, отважный, прямой, привыкший встречать опасность лицом к лицу; другой – изворотливый, расчетливый придворный, преисполненный отвращения к миру и усталости. Он ненавидел этого второго, однако не видел способа избавиться от него. Стоило ему вернуться в Аквилонию, и это его «второе я», от которого он надеялся навсегда отделаться много лет назад, вернулось, точно верный пес на свист хозяина. В Тарантии Валерию, как ни старайся, не удавалось стать прежним воином. Теперь он начинал опасаться, что это не удастся ему и в Шамаре.

Горечь и тоскливая хмарь одолевали его при одном лишь взгляде на королевский дворец, такой нескладный и прекрасный в своем смешении стилей, нагромождении построек и хаосе людской суеты. Жизнь здесь не прекращалась ни на мгновение, не замирала даже в самые поздние ночные часы, и в душе, хотя он и не желал сознаваться себе в этом, ему мучительно хотелось окунуться в это бурление, погрузиться в него с головой, стать здесь своим, слиться с кипучим потоком сияющей придворной жизни, – но одновременно он сознавал, что любая подобная попытка заведомо обречена на неудачу. Тот, другой Валерий, что несся с шальным, диким гиканьем в бой, разя врага серебристой молнией меча, что ночами пел у костра грубые солдатские куплеты, сочиненные безвестными похабщиками многие поколения назад, что сам чистил своего коня и оружие, не имея зачастую даже сменной рубахи… тот Валерий знал, что навсегда останется чужим в Тарантии. Порой он не без иронии думал, что город пришелся бы ему куда больше по вкусу, если бы он взял его штурмом со своим отрядом и получил три дня на разграбление…

С этими мыслями принц Шамарский неспешно въехал во двор замка, провел коня в поводу до самых конюшен, отвергнув помощь слуг, проследил, чтобы лошади задали овса и налили чистой воды, бросил медную монетку мальчишке-конюху, чтобы тот вычистил его как следует, и лишь тогда двинулся ко входу в Алые Палаты, где королем были отведены ему покои на время пребывания в Тарантии.

Валерий с первых дней чувствовал себя там крайне неуютно, однако не решился оскорбить Вилера отказом или просьбой выделить ему другое жилище и даже не стал посылать слуг, чтобы они привели в порядок фамильный особняк под Тарантией, где члены его семьи останавливались обычно по приезде в столицу. Из всего рода он остался один, – и старательно убеждал себя, что ему решительно все равно, что за обстановка его окружает. Тем не менее, ему стоило оглядеться по сторонам, чтобы тоска по родному Шамару и старинному родовому замку вспыхнула с новой силой.

У самой лестницы, однако, его перехватил слуга в ливрее графов Пуантенских. Низко склонившись перед принцем, он заступил ему дорогу, ожидая позволения заговорить.

– В чем дело? – спросил Валерий не слишком любезно. Он слышал, как у дворцовых ворот стражник говорил о чем-то, касавшемся Троцеро, – по крайней мере, ему показалось, он слышал имя, – однако это не пробудило его любопытства. Сейчас он меньше всего настроен был общаться с кем бы то ни было, а извечный пессимизм Троцеро, его помешанность на политике и способность часами разглагольствовать о трагедии Аквилонии могли вывести из терпения и самого Митру. Нетерпеливым жестом Валерий отодвинул с дороги слугу. – Говори, чего ты хочешь, и ступай прочь!

Слуга поклонился еще глубже, смущенный грубостью принца.

– Прошу простить меня, Ваше Высочество. Но мой господин повелел дождаться вашего возвращения и просить срочно прийти к нему, в любое время дня и ночи.

Что за недостойная спешность! Валерий недовольно нахмурился. Порой Троцеро, должно быть, на правах старинного друга семьи, позволяет себе слишком много. Пора бы уже усвоить наконец, что принц Шамарский не мальчишка, чтобы бежать к нему по первому зову! Он сердито тряхнул головой, обходя застывшего внизу лестницы слугу, и бросил с резкостью, неприятно поразившей его самого:

– Передай своему господину, что мы увидимся, когда у меня будет время. И я сам тогда пошлю за ним!

Он и сам не ожидал от себя подобных слов. Они сорвались с языка прежде, чем он успел сдержать их, и виной тому были лишь усталость и раздражение. Подобная грубость никогда не была свойственна принцу Шамарскому, и он мгновенно устыдился ее. Однако как поправить дело, теперь не знал. Роковые слова были сказаны, а что-то объяснять слуге, оправдываться перед ним… этого Валерий представить себе не мог. Ну да ладно, милостью Митры, он все завтра объяснит Троцеро. Тот поймет его. И быстрым шагом, не обращая больше внимания на слугу, застывшего с таким видом, будто собирался сказать еще что-то, да так и не смог решиться, двинулся вверх по лестнице. Нечего и говорить, что отвратительное происшествие это не улучшило настроения Валерия.

На миг мелькнула даже мысль пойти все же к Троцеро, – в конце концов, граф не стал бы посылать за ним, не будь дело действительно спешным, – однако решиться на подобный шаг не смог. Как бы вежливо ни передал слуга хозяину его слова, граф наверняка будет оскорблен до глубины души… Валерий постарался подавить растущую неловкость. Непременно нужно будет навестить пуантенского вельможу завтра, со всеми должными извинениями. За ночь вспыльчивый Троцеро успеет остыть, да и сам Валерий, наверное, будет чувствовать себя получше.

Сейчас же на душе у него было так гнусно, что не стоило и думать о том, чтобы встречаться с кем бы то ни было. Это могло привести лишь к ссоре. А значит, разумнее всего и впрямь было отложить все визиты на потом.

Успокоив себя таким образом и заглушив на время голос совести, Валерий прошел к себе и, скинув пропыленную одежду и отдав слуге оружие, велел согреть воды для ванной.

Лежа в горячей воде, наслаждаясь пряным ароматом масел, принц закрыл глаза, чувствуя, как расслабляются мышцы и уходит напряжение. Мысли скользили, легкие и бесшумные, точно чайки в тумане, не оставляя следа на зеркальной глади сознания. Отступили тревоги, ушли заботы и страхи. Валерий ощутил внезапно, что не отказался бы сейчас от женщины, – и почему-то мысль эта показалась ему забавной. Он еще глубже погрузился в такую нестерпимо горячую воду, что она казалась ледяной, где каждое движение сперва причиняло приятную несильную боль, а потом острое наслаждение.

Пожалуй, надо будет и впрямь жениться на этой Релате, сказал он себе со смешком. Мила собой, хороша в постели и вдобавок, похоже, действительно влюблена в него. Пусть ее чувство скороспело и еще не вызрело до конца, но что же, помилуйте, удивительного, что несмышленая дурочка из провинции теряет голову от молодого принца. В конце концов он не урод, богат, знатен и неглуп. А что еще нужно юной девице?

Все и впрямь решается так просто! Он даже удивился, что не понял этого раньше. Женщина, которая всегда будет рядом, – это именно то, в чем он сейчас нуждается. Забыть об одиночестве, обрести верную, преданную спутницу. Тепло очага – в этом истинное счастье! И, возможно, в тепле этом растает лед, сковавший его сердце, он сумеет преодолеть эту свою проклятую раздвоенность, станет нормальным человеком. Не будет больше тоски, испепеляющей ненависти к себе самому, жгучей горечи, зависти. Вот оно, решение!.. Релата в тот миг виделась ему неким заветным символом, спасительным ключом к сияющему будущему, которое он считал навсегда для себя утраченным.

Однако странно, что эти мысли пришли к нему именно сейчас, ведь ни накануне вечером, ни, тем более, сегодня утром, он и помыслить не мог ни о чем подобном. И эта девушка, Релата, была для него лишь одной из многих, да еще источником нежеланных хлопот и треволнений. Теперь же он готов был связать с ней свою судьбу, сделать ее своей избранницей, отдать все, чем владел. Откуда эта внезапная тоска по теплу очага, по нежности рук и ласке слов, ждущей у порога дома? Неужели все это потому что, впервые за много лет, ему вспомнилась мать, – да так отчетливо, словно лишь вчера она пришла к нему в комнату поцеловать на ночь, задуть свечу у изголовья, как то было в ее обычае?.. Словно лишь вчера она покинула его…

Почему он вспомнил о матери, когда уверен был, что забыл о ней навсегда? Она предала его своей смертью – оставила одного во враждебном мире, незащищенным, открытым всем напастям. Ее не было с ним, когда он звал ее, когда плакал ночами… В детстве он ненавидел ее, затем постарался изгнать из памяти, зная, что воспоминания не принесут ничего, кроме боли. Почему же он думал о матери теперь?

Он вспоминал шелестящий атлас ее платьев, пахнущие медом губы, тяжелую копну волос. У нее был такой мелодичный голос, грудной, глубокий, и она так чудно пела… Память не сохранила почти ничего больше, – принц был слишком мал, когда наводнение унесло ее. И все же он до сих пор не мог простить…

И вот сегодня она вернулась, с такой отчетливой ясностью, какой он никогда не ждал от своей памяти, и это изрядно напугало его. Усилием воли Валерий изгнал воспоминания двадцатилетней давности. Прах! Все это прах, и он не будет больше думать об этом! Он постарался вспомнить Релату, их жаркие объятия вчерашней ночью, слова, что шептала она ему… Но образы струились и ускользали сквозь пальцы, не давая сосредоточиться. И внезапно он поймал себя на том, что вспоминает другую женщину, колдунью из лесной избушки, с ее туманными речами и нелепыми предсказаниями.

Вчера он не придал всей этой истории большого значения, – она даже не позабавила его, и он дал себе слово, что, как бы ни настаивал впредь Нумедидес, он не позволит больше втянуть себя ни во что подобное. Но теперь вся сцена вставала перед его внутренним взором с почти болезненной выпуклостью и осязаемостью. Статная фигура женщины, зрелая гибкость стана, высокая полная грудь… Лицо ее скрыто было под маской, но почему-то Валерий уверен был, что она прекрасна. И эта царственность осанки и движений, этот голос…