355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Натали О'Найт » Зеркало грядущего » Текст книги (страница 15)
Зеркало грядущего
  • Текст добавлен: 9 сентября 2016, 21:36

Текст книги "Зеркало грядущего"


Автор книги: Натали О'Найт


Соавторы: Кристофер Грант
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

ОБРАЗ ИЗГОЯ

На следующий день Ораст вспоминал свой разговор с Амальриком, удивляясь тому, насколько немедийский вельможа, которого он прежде боготворил, ныне вызывал у него раздражение. Наверное, размышлял он, те седьмицы, которые ему довелось провести в затворничестве, впитывая в себя мудрость таинственных письмен, изменили его натуру куда больше, чем все прошедшие зимы. Он полюбил одиночество, стал находить усладу в тишине, отвык от человеческого голоса; теперь любая болтовня, необходимость отвечать на дурацкие вопросы и самому говорить ничего не значащие фразы вызывали у него нервную дрожь.

Для того чтобы не сталкиваться с дворовой челядью, он сперва старался приучить себя спать в дневное время, когда Амилийский дом гудел от людских голосов, как борть лесных пчел в пору роения. Каждый раз, когда он слышал конское ржание, шум шагов, далекий хохот кухарок или лай дворовых псов, лицо его кривилось как от зубной боли; он не переносил тех посторонних звуков, что нагло вторгались в его закупоренный стерильный мир, нарушают гармонию безмолвного, отвлекали от сосредоточения.

Но работать по ночам было небезопасно – досужие деревенские сплетники могли связать это с занятием чернокнижием, а его отшельническая жизнь и так, видимо, вызывавшая немало кривотолков, грозила в очередной раз закончиться в каземате митрианского монастыря. А уж этого допустить он не мог! Скрижаль Изгоев не простила бы ему отступничества – он чувствовал это, стискивая пальцы от радости, что именно он был выбран Судьбой для грядущих перемен. И оттого бывший жрец навострился затыкать себе уши комочками мягкого воска, что спасало от невыносимой муки слышать и приносило долгожданное отдохновение от земных звуков.

В те редкие часы, когда он виделся с Марной, они также почти не разговаривали – колдунья в совершенстве владела искусством передачи мыслей. Ораст не мог похвалиться тем же, но помаленьку обучился настраиваться в унисон ведьме и разбирать отдельные обрывки тех образов, которые она считала нужным передать ему. Иной раз Марна откровенно издевалась над юным затворником и заставляла его лицезреть обнаженные женские и мужские тела, переплетенные в немыслимых позах и извивающиеся от сладострастия. Когда его начинало лихорадить от увиденного – он судорожно пытался воздвигнуть мысленную стену из прозрачных каменьев, что, как он слышал, помогает огородиться от нежелательного воздействия. Ведьма не противилась его наивным попыткам защититься от ее сокрушающих ментальных выпадов, хотя, Ораст отчетливо понимал это, ей довольно частицы мгновенья, чтобы свирепым ураганом смести его жалкие мысленные постройки, годные лишь на то, чтобы защититься от дурного глаза в ярмарочной толпе.

Вчера бывший жрец вышел проводить своего господина – хвала Митре, он не стал задерживаться в Амилии – и долго махал вслед немедийцу, который умчался верхом на кауром тонконогом жеребце, подаренном ему Тиберием. Барон настоял на том, чтобы гостя проводили до большака его сыновья и несколько охранников («Вы видите, месьор, до чего мы докатились – разбойники хозяйничают во владении благородного вельможи, как у себя дома. Будто мы живем не в цивилизованной стране, а в каком-нибудь Туране»), и Ораст вздохнул с облегчением, когда небольшая кавалькада скрылась из вида за поворотом дороги.

«Никто, – повторял он себе, – никто не должен помешать мне пройти по той стезе, что определили мне Высшие Силы». Он неожиданно покраснел, вспомнив, как пару раз был вынужден заняться рукоблудием, чтобы дать выход раздирающим его плотским желаниям, утешая себя тем обстоятельством, что мужское семя есть неотъемлемый ингредиент большинства колдовских снадобий, и собирая драгоценную влагу в крохотную склянку темного стекла для последующих опытов.

Он спросил себя – а не стоило поведать дуайену о том, что он собирается сотворить с Релатой? В конце концов, в задуманном нет ничего предосудительного – просто первая попытка, проба пера. Он не сомневался, что Амальрик сумел бы оценить все изящество такого шага… Впрочем нет, не стоит лишний раз привлекать к себе внимание. Пусть бельверусский волк не ведает о том могуществе, которое сосредоточено в тонких, изящных руках слуги, который вскоре станет его господином.

Он завозился на жестком ложе. Хватит предаваться воспоминаниям, пора вставать и, после скромной трапезы, приниматься за работу, но, решив подарить себе несколько мгновений блаженства, закрыл глаза и представил прекрасное лицо Релаты. С тех пор, как он решился на этот невинный магический опыт, оно все время оставалось с ним, преследуя словно ночное наваждение, которым карает сварливых жен суровая Дерэкто. Точеные черты, задумчивые, с поволокой глаза, синие в крохотных серых крапинках, густые медные косы. Тонкий стан и нежная округлость груди… О сладостнейшая, мучительнейшая из пыток – видеть созревший плод и не иметь возможности впиться зубами в его мягкую податливую плоть! Ораст чувствовал, что его мимолетная прихоть грозит перейти в безумие, словно коварный труд пифонских мудрецов, который стал управлять его поникшей волей, приказывает не отступать от задуманного, подталкивает к решительным действиям, распаляя костер в его груди. Лицо его пылало как в лихорадке, его бросало то в жар, то в холод…

Ораст рывком поднялся с лежанки, взял со стола кувшин с водой и опрокинул его себе на голову. Теплые струйки – вода успела нагреться на солнце – не принесли вожделенного облегчения, а лишь намочили стриженную голову, затекли за воротник, и изгваздали пол. Жрец тряхнул головой и приказал себе сесть за стол. Прошло уже немало времени, а он так и не приступал к работе. Ораст бережно, словно молодая мать первенца, развернул чистую тряпицу, в которую он заворачивал драгоценный том, опасаясь любопытных взоров амилийских домочадцев, и открыл заложенную страницу, решив проверить магические ингредиенты, дабы удостовериться, не забыл ли он чего-нибудь.

Проще всего оказалось раздобыть волосы девушки, – не понадобилось даже подкупать прислугу. Вчера он опоздал к завтраку не случайно – пока все сидели за столом, он, украдкой прокравшись в спальню Релаты, снял их с гребня, что валялся на столике у кровати. Конечно, для ворожбы желательно иметь волоски с лона жертвы, но здесь не помогли бы даже деньги, ибо только слепой и глухой не понял бы, для чего они могут понадобиться. Может, такое ничтожное отклонение от Канона не повредит ритуалу? К тому же на полу, близ ложа Релаты он нашел крохотный обрезок ногтя – об этом в Скрижали ничего не говорилось, однако, рассудил Ораст про себя, и повредить не могло. Как знать, может, этот обрезок поможет компенсировать то, что не вышло с волосами?

Власть… Власть… Власть… Это слово не выходило у него из головы, терзало его воспаленный мозг, но в то же время оставляло острое наслаждение, словно дурман черного лотоса, который используют вендийские колдуны для ухода в неведомые времена и пространства. Предчувствие грядущей мощи жгло изнутри Ораста, порой он кусал себе до крови губы, чтобы не закричать и в диком крике выплеснуть все то, что копилось эти годы в его заплеванной, поруганной душе.

Он помнил свое детство в захудалой немедийской деревушке. Брань вечно угрюмых родителей. Тумаки и оплеухи старших братьев, которые не упускали случая выказать свою силу на болезненном и худосочном последыше. Щипки и насмешки своих прыщавых сестричек, норовивших отобрать у него корки хлеба, которые он потихоньку умудрялся таскать из пустынных сусеков, пропахших мышами.

Он родился последним. Больше у его родителей не было детей. Хотя семеро голодных ртов и без того большая обуза для нищей крестьянской семьи. Насколько он помнил себя, его постоянно мучил голод. Иногда он усмехался и думал про себя, что, наверняка, в ту пору, когда он, маленький, мокрый и орущий, качался в зыбке, его мать вместо того чтобы дать ему грудь, кормила молоком, его молоком, старших братьев и сестер. Такое, как он недавно вычитал, частенько практиковалось в полудиких уделах нумалийских князей. Крестьяне рассуждали по-своему здраво, полагая, что здоровье старших детей куда более ценный товар, чем жалкая жизнь грудничка, который, одному Митре известно, выживет или нет.

Он помнил маленьких мерзких вшей, которые постоянно копошились в его вихрастой голове. Передергивался, воскрешая в памяти свое золотушное тельце, тоненькие ноготки на пальцах рук и ног, которые слоились и ломались, отставали целыми пластами и частенько он откусывал их своими неровными мелкими зубками, чтобы не цеплялись за драную, латаную одежонку, не мешали мутузить соседских ребятишек, поджигать хвосты и уши пойманным в лесу белкам, отрывать лапки лягушкам.

Он рос диким зверьком, который был готов на все – боль, страх, унижение, лишь бы выжить. Родители вспоминали о нем нечасто, да и то лишь для того, чтобы заставить порубить тяпкой ботвинью серому, костлявому кабанчику – единственному «богатству» его нищих предков.

Когда ему минуло десять зим, родители отдали его в митрианский монастырь за полмешка зерна и криницу пива.

Жрецы Митры не могли иметь рабов – Бог Солнечной Справедливости запрещал своим слугам порабощать чужие души. Оттого исстари повелось, что монастырские угодья задаром обрабатывали крестьяне соседских ленов, которых плетью сгоняли туда багроволицие от жары и выпитого пива дружинники. Их хозяева шли на это, дабы не прогневать молчаливых бритоголовых жрецов, облаченных в пурпурные и белые ризы, щедро расшитые переливающейся сусальной нитью. То, что несчастные крестьяне тратили последние пригожие деньки на уборку монастырского урожая, а их собственные клочки земли щетинились несжатыми полосками ржи и ячменя, нисколько не волновало суровых господ и не подвигало уменьшить огромные оброки.

Порой митрианские жрецы брали натурой. Зажиточные семьи могли откупиться медом, зерном, молоком, можжевеловым маслом. Те, кто победнее, кряхтя и поругиваясь про себя, резали последнего поросенка или сворачивали головы курам, на худой конец, выгребали остатки яиц и вяленого мяса и тащили все это в Земной Чертог Огненноликого, где обрюзгшие хастельяны – монахи, ведающие провизией – перебирали толстыми пальцами товар, взвешивали его на огромных бронзовых весах и старательно мусоля графитную палочку, малевали на куске бересты специальные значки, которые можно было предъявлять дружинникам, как свидетельство того, что семья освобождается от трудовой повинности на полях близлежащего монастыря. Как правило, ополовинить кладовые было выгоднее, чем оставлять собственное зерно гнить на нетронутых нивах.

Те, у кого не было вообще ничего, и ветер гулял по амбарам, приходилось отдавать в монастырь собственных Детей. Дело осложнялось тем, что брали только мальчиков, и те семьи, коим Митра даровал дочерей, не могли воспользоваться этой поблажкой. В Аквилонии еще встречались женские обители Пламенноокого, но в суровой Немедии, где всем женщинам от роду было предначертано рожать детей, кормить мужа и неустанно молиться Подателю Жизни, подобное было немыслимо.

Тем, кому «посчастливилось» спровадить в монастырь собственных отпрысков, убивали сразу двух зайцев – митрианские жрецы на полный год освобождали от работ, что позволяло наполнить собственные овины, и семья облегчалась на один голодный рот. Иногда монахи даже давали что-то в придачу, если тот товар, который им приводили отчаявшиеся родители, пришелся им по душе. Крестьяне оставались довольны, зная, что их сопливым чадам будет в Земном Чертоге Митры куда лучше, чем в собственной нищей избе. Там их выучат грамоте, научат ремеслу и воспитают верными слугами Бога-Солнца. А если повезет, могут сделать из них жрецов – все лучшая участь, чем гнуться под хозяйской плетью и страдать от холода и голода.

В монастыре его отмыли, начисто выскоблили шишковатую, покрытую струпьями голову, обрядили в рясу и нарекли новым именем. Так он стал Орастом. И потом уже, сколь не силился, не смог вспомнить своего истинного имени – забытое сочетание звуков кануло в мглистое дно его пустынной души.

Первое время в монастыре он еще дичился, стараясь забиться в темный угол, словно пойманный на забаву назойливым детям лисенок, но шли седьмицы, и мальчик притерпелся к устоям новой жизни, и вскоре уже не представлял, как можно жить иначе.

Десять зим провел юный послушник в обители Солнцеликого, десять зим он прилежно зубрил грамоту и древние языки, корпел над счетными досками, поначалу неумело, а затем все более и более уверенно привыкал водить графитом по дорогому пергаменту и дешевой бересте, а беспощадные розги бритоголового наставника неустанно вбивали в его неокрепшую память малейшие тонкости проведения митрианских обрядов.

Когда Орасту исполнилось семнадцать, его послали в Бельверус. Там, по замыслу отца-настоятеля, который давно уже приглядывался к молодому послушнику и намеревался заслужить благословение Солнцеликого, вырастив из шелудивого деревенского пащенка правоверного митрианца, юноша должен был продолжить обучение и отточить свои познания в теологии и философии. Тем более, по слухам, король Гариан жаждал очистить поначалу столицу, а затем и всю Немедию, от скверны чернокнижия, и служителям Бога-Солнца дозарезу нужны были фанатичные сироты без роду и имени, готовые, не рассуждая, пойти на страдания и смерть, искореняя происки Тьмы.

Бельверус поразил воображение бедного неофита, никогда доселе не видевшего такого обилия высоких каменных зданий, широких улиц и гулких площадей. Его потрясли и привели в смятение разноязыкая шумная толпа горожан, многоцветие одежд, незнакомые запахи и звуки, бесчисленные россыпи неведомых и непонятных вещей, выставленных напоказ на бесчисленных столичных майданах. Даже храм Митры, куда молчаливый и застенчивый юноша добрался не без труда, ничем не напоминал скромное святилище Огненноликого, в тесных кельях которого он провел свои юные годы, – только для того, чтобы просто обойти вокруг каменного исполина в святилище, изображавшего Митру, вершащего земной суд, Орасту понадобилось бы не менее двух поворотов клепсидры.

Полученные впечатления от увиденного были так велики, что юношу тряс озноб, когда он, высоко поднимая ноги, вышагивал вверх по изразцовым ступеням огромной лестницы, ведущей в храм Творца Всего Сущего. Он пытался бодриться и подшучивать над самим собой, сравнивая себя с ничтожным насекомым, жалким муравьем, ползущим на вершину неприступной, по его муравьиному разумению, твердыни, которая, на деле, ничто иное как старый, рваный башмак, выброшенный рачительным хозяином, но ничего не получалось – дрожь только усиливалась.

Прошло немало времени, прежде чем Ораст осознал, что если в его родной обители к нему относились если не с участием, то хотя бы с явным интересом, то здесь, в столице, до него никому не было дела. Его новые наставники, в те редкие мгновения, когда он попадался им на глаза, скользили по нему равнодушными взглядами, словно по надоевшей и уже ставшей ненужной вещи. И послушник Ораст, который привык быть первым в сельском ските и радостно поеживаться от сладости прилюдной похвалы, тот самый Ораст, который удивлял суровых жрецов своими способностями и усердием в познании, кто мог назубок, в любое время, хоть растолкай его ночью, продекламировать все двести десятков строк из «Моления Треваньона-заточника» или, чуть рисуясь, на мгновение прикрыть глаза и сложить в уме длинную цепочку чисел; здесь стал одним из многих – очередной бледной тенью в полутемных монастырских коридорах, безликим и безголосым призраком молчаливой бельверусской храмины.

Минуло три зимы; три зимы, подробностей которых он не мог припомнить, столь похожими казались унылые, одноообразные дни в его добровольном заточении. Юноша почти не выходил на улицу – мир вне стен храма казался ему чудовищным и кровожадным, пронизанным блудом и скверной. Так, по крайней мере, об этом писали ученые митрианцы в своих трудах, где усердно бичевали светскую жизнь. Правда это или нет, Ораст проверить не мог да и не хотел, он привык верить всему тому, о чем пишут в святых книгах, и постоянно возносил хвалу Солнцеокому за то, что он оказал честь ничтожному молчальнику, укрыв его от ужасов жизни за надежными стенами монастыря.

Порой юноша засиживался допоздна над старинными фолиантами – это не возбранялось внутренним уставом – и нередко через узкие окна с темных улиц доносились до него одинокие крики. И он прислушивался к чужим предсмертным хрипам, с трудом подавляя в себе первобытный ужас, а воображение рисовало ему жуткие сцены насилия и зла, которое творится под покровом ночи, когда добрый Митра уходит в свой чертог и наступает время Темного Сета – Великого Змея.

Как-то осенью, поборов свою робость, Ораст предпринял вылазку в город. Он намеревался побродить по улицам, покормить голубей на площади Святого Берингольда и купить несколько книг, тех, что не было в храмовой библиотеке. Юноша вознамерился выучить лэйо, светский язык Хайбории, который, по его разумению, мог бы помочь ему в приобретении знаний об обществе мирян. С недавнего времени послушникам стали выдаваться скромные карманные деньги: царственный сын Гефениса хотел заручиться поддержкой церкви, и золото из королевской казны стало потихоньку течь в и без того обильные хранилища слуг Огненноликого. Предполагалось, что неофиты потратят свою скудную стипендию на приобретение церковных книг и письменных принадлежностей, но наиболее расчетливые из его товарищей – Ораст догадывался об этом – потихоньку копили их, медяк к медяку, чтобы не остаться с пустыми карманами в тот час, когда они, закончив обучение, направятся в какую-нибудь отдаленную провинцию, чтобы, волей Митры, присоединиться к местному приходу, прозябающему в нищете. Были и другие, которые, пользуясь дозволенными отлучками, тайно грешили, покупая дешевое вино и любовь продажных женщин. Чаще всего то были послушники из светских семей, родителям которых вздумалось дать своим чадам религиозное образование. Эти будущие жрецы втихаря насмехались над заветами Митры и не чаяли дождаться того дня, когда наконец выйдут на свободу и будут предоставлены самим себе.

Ораст не понимал ни тех, ни других. «К чему золото? – вопрошал он себя. – Когда воля Митры дать его рабу все необходимое и без этого…»

Ораст не нуждался в развлечениях, он даже не понимал, зачем они нужны – работа заменяла ему все, и юноша не мог представить себе, что мир полон людей, которые только и мечтают, как бы получше скоротать досуг, и отнюдь не снедаемы жаждой познания.

Он шел вдоль тихой безлюдной улицы и настороженно стрелял глазами по сторонам, каждую секунду ожидая, что кто-то из мирян заденет его грубым словом, обидит соленой шуткой, а то и вовсе, пользуясь своей животной силой, взращенной на вдосталь поглощаемом мясе и вине, надругается над его юным, нетронутым телом и запачкает хульными словами его стерильную душу, выхолощенную тысячами молитв.

Но опасения его были тщетны – почти никто не попадался на его пути, и тревога постепенно отступила. Он дошел до конца улицы Лудильщиков и уже было вознамерился свернуть к площади, как вдруг одна из дверей невзрачного одноэтажного строения с шумом распахнулась и оттуда выкатился взъерошенный бородач в засаленном фартуке. Он подскочил к опешившему Орасту и цепко впился жилистыми, давно немытыми пальцами в край его белой рясы.

– Во имя Пресветлого, мой господин! Само Небо послало мне тебя. Видно, Митра-Благодетель услышал мои молитвы! Пойдем же скорее в дом! – надсадно заголосил он и потянул онемевшего от изумления Ораста к распахнутой двери.

Юноша стряхнул оцепенение, испуганно отшатнулся и сделал попытку вырваться.

– Кто вы? Я не знаю вас, – пролепетал он, готовясь броситься наутек.

– О, мой господин, – человек шмыгнул носом, и Ораст вдруг разглядел, что его глаза красны, будто тот рыдал ночь напролет. – Тебе не стоит опасаться старого Бернана. Я всего-навсего бедный лудильщик. Сам-то я родом из Гандерланда. А здесь живу вот в этом доме… – Он кивнул головой на покосившуюся дверь, из которой так стремительно выскочил. – Я никогда бы не позволил себе задерживать такого благородного господина, но моя дочь очень плоха. У нее лихорадка, и она, бедняжка, угасает на глазах.

Ораст не сводил глаз с его странного кривого носа и крепких мозолистых рук.

– Ты не знаешь, какое это испытание для любящего отцовского сердца – видеть, как дитя, плоть от плоти твоей, мучается в бреду и зовет свою давно умершую от голода и холода мать, – не умолкал Бернан. – Мы честные люди и оттого бедны! У нас нет денег, даже чтобы купить дров и разжечь очаг, не то что позвать лекаря. Я вижу, ты хороший человек, ты не сможешь остаться равнодушным к страданиям бедняков. Так, во имя Митры, зайди к умирающей крошке и сотвори какие-нибудь молитвы. Глядишь, Пресветлый услышит своего верного слугу и дарует моей Грете выздоровление!

Ораст внимательно посмотрел на лудильщика. Он не был похож на злодея, по крайней мере, насколько представлял их себе юноша. Может, и впрямь его дочери плохо? И стоит зайти в дом? А если за дверью прячутся разбойники, которые точат нож и готовят удавку, чтобы захлестнуть его беззащитную шею? Пожалуй, лучше убраться подобру-поздорову… Но как же этот бедняк и его больная дочь? Владетель Горнего Огня велит помогать ближним, но тогда нужно сделать шаг и уйти из светлой улицы в темноту страшной двери… О, нет, это выше его сил…

– Послушай, добрый человек, – еле слышно произнес Ораст. – Я бы охотно помог тебе и твоей дочери, но послушникам строго запрещено заходить в жилище мирян. Обратись в ближайший Храм – там не оставят без внимания твое горе…

Бернан сник и опустил плечи.

– Ваши жрецы не захотят пойти в бедный квартал, – отрешенно пробубнил он. – Ведь мне нечем отблагодарить Солнцеликого. А приход лекаря стоит целую марку. Чтобы заработать столько, мне надо трудиться без устали три луны кряду и морить голодом всех в доме. Что ж, на все воля Митры! Ежели ты брезгуешь пойти к ложу умирающей, то стало быть мы чем-то сильно прогневали Повелителя.

– Я не брезгую, – Ораст покраснел. – Просто я не должен нарушать устав.

Лудильщик покачал головой.

– Что это за устав такой, который не велит помогать страждущим. Ну ладно, ступай с миром, и пусть Митра рассудит, кто из нас прав…

Он повернулся и сделал вид, что уходит.

– Подождите! – Ораст сглотнул слюну и судорожно стал вытаскивать узелок с медяками. – Не уходите, я дам денег, и вы пригласите врачевателя! Здесь все, что я накопил… Понимаете, я хотел купить книг, которых нет у нас в храме… Но если такое дело, то мне ничуть не жалко. Митра велит делиться…

Он тянул за узел, который никак не хотел развязываться, но наконец непослушные пальцы сумели совладать с льняной тряпицей, и мелкие медные монетки высыпались на мостовую и зазвенели, как погремушка ярмарочного шута.

Лудильщик опрометью кинулся их подбирать, бормоча слова благодарности, и юноше почудилось, что он подскуливает от радости, ползая на брюхе по грязной мостовой, как большой шелудивый кобель, которому неожиданно кинули кость, но Орасту было не до того, чтобы разглядывать коренастого гандера, – он подобрал поли рясы и, кляня собственную нерешимость, которую даже в мыслях избегал называть трусостью, он неловко, по-бабьи, потрусил прочь.

В тот вечер послушник был молчаливей обычного и не притронулся к вечерней трапезе. Его распирало от гордости за содеянное. Еще бы, тогда как другие транжирят деньги направо и налево, он помогает нуждающимся. Ораст понимал, что тщеславие – порок, за который Огненноликий строго наказывает, поэтому честно пытался подавить в себе греховные мысли, прося Митру вразумить своего недостойного слугу и наставить на путь истинный.

Минуло пару седьмиц – настало время очередного отпуска. Ораст боялся признаться себе, что давно уже ждет того часа, когда откроются ворота монастыря и шумная толпа послушников хлынет на бельверусские улочки вкусить запретный плод светских утех.

Едва юноша очутился на воле, как ноги сами понесли его на улицу Лудильщиков. Поначалу он, непривычный к городу, поплутал в похожих друг на друга переулках, но когда он уже отчаялся вновь отыскать это место, Пресветлый направил его стопы, и он очутился прямо пред лачугой Бернана.

Он стоял перед ней, не решаясь постучать, не меньше четверти клепсидры, но наконец преодолел собственную робость и неловко стукнул железным кольцом по темным доскам, изъеденным древоточцем.

На третий стук раздались тяжелые шаги, и дверь отворилась. На пороге, подбоченившись, стояла румяная дебелая молодица.

– Тебе чего надо? – нелюбезно буркнула она прямо в лицо опешившему Орасту, обдав его нутряным запахом лука.

Юноша опустил глаза.

– Я только хотел… – Горло перехватило, и он поперхнулся.

– Чего хотел-то? – равнодушно протянула тетка, окидывая пунцового от смущения жреца оценивающим взглядом.

– … проведать Грету, – заикаясь, выдавил из себя Ораст. – Я хотел справиться о ее здоровье…

Толстуха наклонила голову набок и прищурилась.

– Ну, я Грета. А чего ты там болтаешь о моем здоровье? Вроде оно всегда хорошее было, здоровье-то. Ты лучше на себя посмотри. Одна кожа и кости – о своем здоровье побеспокойся, Нергал тебя забери!

Она побагровела от злости и хотела захлопнуть дверь, но Ораст, удивляясь собственной решимости, вдруг вцепился в кольцо.

– Подождите, – выпалил он, – объясните мне, наконец, что происходит! Лудильщик Бернан попросил у меня денег, чтобы вылечить свою больную дочь, а вы говорите, что она, то есть… вы и не болели никогда вовсе! Как это все понимать?

Деваха захохотала, и ее толстое тело затряслось. Ораст не в силах был сдержать отвращение, глядя на ее большие жирные груди, которые ходили ходуном перед его глазами.

– Лудильщик Бернан, – хохотала она. – Лудильщик, как же! Да этот поганый гандер, поди, молотка-то в руках не держал, только пивную кружку! Уж которую зиму сидит у меня на шее! А ты, значит, и есть тот простак, которого он обдурил, чтобы раздобыть деньжат себе на выпивку? Ну и дела!..

Неожиданная ярость захлестнула Ораста. Все те картины, которые он рисовал перед своим мысленным взором: худенькая девушка, сгорающая от лихорадки, заботливый бедный ремесленник, у которого не хватает денег, чтобы пригласить врачевателя к больному ребенку, и главное – он, Ораст. Благородный Ораст, отказавший себе во всем, чтобы ублажить страждущих, благочестивый послушник, которому Огненноликий за это должен был возложить свои божественные длани на чело, дабы отметить доброту и усердие своего примерного слуги, оказался осмеян и унижен этой глумящейся чернью, пропитанной винными испарениями. Он на мгновение потерял над собой контроль и неумело хлестнул своей узкой ладонью по телу толстухи.

Вместо разящего удара вышел шлепок, который пришелся прямо по бедру. Девка завизжала и заголосила на всю улицу, перемежая крики о помощи с чудовищными ругательствами.

– Спасите, люди добрые! – надрывалась она, а в соседних домах вдруг разом захлопали створки ставен и залязгали засовы дверей. – Бесстыжий жрец пристает к невинной девушке. Что же это делается такое? В своем доме проходу не дают…

Ораст беспомощно обернулся и открыл рот, чтобы объяснить, что все совсем не так, и это его, Ораста, надо спасать, а не эту грязную девку, это у него, праведного слуги Солнцеликого, обманом выманили дарованные в храме медяки, которые пошли не на богоугодное, как он думал, дело, а на мерзкие забавы этих ужасных людей, которые многажды согрешили, поскольку не только лукаво солгали послушнику, но вкусили запретного вина и, скорее всего, не погнушались иными плотскими утехами.

Он хотел объяснить это и многое другое, но не успел – удар тяжелого, пахнущего дегтем кулака, разбил ему бровь.

Ораст тонко закричал и, словно зайчонок, рванулся в сторону. Но его настигли, сноровисто сбили с ног, и будущее светило митрианского культа пропахало носом мостовую и уткнулось лицом прямо в кучу лошадиного навоза.

Он плохо помнил, что было потом. Кажется, его били ногами, потом чуть не переломали кости кочергой. Кто-то, хохоча, мочился на его испачканную рясу. Он не мог видеть кто, но почему-то чувствовал, что это разбойник Бернан, которого он посчитал лудильщиком. Тут же суетились какие-то дети – он слышал их тоненькие, противные голоса и топот маленьких, наверняка рахитичных ножонок, обутых в тяжелые деревянные башмаки. Последнее, что он слышал, был лязг оружия подходившей стражи и возмущенные объяснения добрых горожан, вынужденных дать отпор распоясавшемуся жрецу, обесчестившему жену почтенного мирянина Бернана.

Потом стало темно.

Храмовый суд Пресветлого Митры постановил: послушника Ораста, уличенного в винопитии и блудодействе и тем самым осквернившего Имя Огненноликого, сечь кнутом и держать в подземном карцере на хлебе и воде две седьмицы. После чего отправить в Храм Блаженных в Магдебурхе, где и надлежит ему пребывать в смирении и молитвах до полного раскаяния…

Но послушник Ораст не раскаялся. С тех пор в его душе поселилась месть, которая требовала выхода, точила и грызла его изнутри, разъедала его благочестие, словно ржа железо. Он потерял покой и лишь молил Пресветлого даровать ему Силу, чтобы заставить всех тех, кто надругался над его наивностью, погибнуть лютой смертью. Его больше не заботила храмовая карьера, напротив, он стал проявлять интерес к чернокнижию и украдкой читал в библиотеке запрещенные труды давно умерщвленных еретиков. Он стал кое-что понимать в запретных культах и мечтал обрести ту мощь, которой, судя по прочитанному, обладали древние маги Ахерона и Валузии.

Ночами, лежа на жестком ложе, он молился своим новым богам, чтобы те помогли ему покинуть ненавистную Немедию и направили его стопы в мрачную Стигию, где неофит смог бы обучиться таинствам у молчаливых жрецов Сета, или в загадочный Кхитай – хранилище Железной Книги Скелоса, но после, когда жар видений приостывал, он понимал, что стенания его пропали втуне, и он по-прежнему слишком слаб и беспомощен, чтобы перенести трудный путь на Восток, и в ярости кусал пропитанную потом соломенную подушку, одновременно презирая себя и жалея.

Он молился Митре лишь для вида, настолько, насколько требовалось, не более, и втихомолку, с большими предосторожностями, попробовал совершать обряды поклонения Нергалу, черному божеству гирканцев. У него доставало ума и хитрости рьяно блюсти лицо, потому в глазах настоятелей он был никто иной, как раскаявшийся грешник, усердно замаливавший былые грехи, и ничем не нарушал устав храмовой общины.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю