Текст книги "Рыцарь моих снов"

Автор книги: Натали де Рамон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Натали де Рамон
Рыцарь моих снов

Моей американской подруге Джоан Уайлдер

Часть первая,
в которой я пишу завещание

«Я, Анабель де Бельшют, завещаю замок Бельшют моему брату Алену Жердолю»…

«Я, Терез-Анабель-Стефани де Бельшют, завещаю принадлежащий мне замок Бельшют моему брату»…

До чего же нелепое занятие! Неужели у мсье Брунара нет в компьютере готовых образцов завещания, куда можно было бы просто вставить имена, а не писать от руки, как в каком-нибудь пятнадцатом веке? Только гусиного пера мне не хватает…

«Я, Терез-Анабель-Стефани де Бельшют, находясь в здравом уме и трезвой памяти, завещаю мой замок Бельшют с принадлежащими ему угодьями на берегу Рейна близ городка Люанвиль моему единоутробному брату мсье Алену Жердолю»…

Вот, уже лучше. Я перечитала написанное, пытаясь собственным дыханием отогреть заледеневшие пальцы. Ну и холодина! За окнами – май, все в цвету, а меня трясет от жесточайшего озноба. Или не от озноба, а от содержания моего манускрипта? «Мой замок», «я завещаю мой замок», «мой»… Мороз не только по спине, но и по всем внутренностям организма, еще чуть-чуть – и кости застучат, как сосульки. Даже в Антарктиде мне не было так холодно! Нужно не лениться, а разжечь камин. Нет, потом. Камин будет наградой за готовый текст. Я потянула плед с соседнего кресла и закуталась в него. Ощущение такое, словно я завернулась в кусок льда. Глупости! Плед толстый и чисто шерстяной. Нужно только расслабиться и тогда сразу станет теплее. Так учил меня мой папа…

Мой папа… Мой замок… Я еще раз перечитала не очень ровные строки. Хоть бы одна слезинка! Но все жидкости внутри меня замерзли; вместо слез – какие-то льдистые линзы, из-за которых цепочки букв, выведенные моим круглым почерком на белой бумаге, превратились в вереницы пингвинов на белом снегу. Пронзительно белом, сияющем до рези в глазах…

Пингвины всегда вызывают улыбку. Не презрительно-насмешливую, а улыбку радости, как от встречи с чудом. Природа лишила пингвинов главной птичьей привилегии – свободы полета, – снабдив взамен доброй порцией достоинства, идеально подходящего к элегантному черному фраку с белой манишкой. Ни дать ни взять – наш дворецкий, мсье Арман Герен, та же прямая спина и невозмутимость.

Я не в первый раз в Антарктиде – надеюсь, и не в последний, – и мне как орнитологу, конечно, не пристало приписывать пернатым тварям человеческие качества, я же знаю, что и осанка, и стиль поведения моих любимцев объясняются их физиологическим строением, условиями обитания и так далее, и тому подобное. Но когда изо дня в день большую часть времени проводишь в пингвиньем обществе, эти не ведающие суеты птицы привыкают к тебе и начинают принимать за свою, ты и сама тоже обретаешь среди них друзей и приятелей: Пьер, Матильда, Бруно, Рыжая Лапка, Звездочка… Однако никакого амикошонства с их стороны, наглости или агрессии тем более. Повторяю, достоинство и только достоинство.

После нескольких дней пасмурного недружелюбного неба утро выдалось замечательно солнечным и просторным. Мне очень хотелось заснять на камеру, как из яйца вылупится малыш Рыжей Лапки. По моим подсчетам это должно было произойти именно сегодня. Я даже придумала имя – Ясное Утро.

Пингвины занимались своими делами, а я, укутанная как капуста, неподвижно сидела на складной табуреточке и ждала, стараясь не потерять из виду Бруно и Рыжую Лапку. Накануне мне приснился чудесный сон: яркий, цветной и подробный, как поставленный с размахом сказочный фильм. Мне трудно поверить, что у большинства людей сны черно-белые, мои же – цветные всегда. Надо будет написать об этом сне папе, ему нравятся мои «фильмы», тем более что сегодня я видела маму. Она умерла много лет назад, у нас с папой нет другой возможности пообщаться с ней, кроме как во сне. И написать папе еще одно письмо нужно сегодня же, потому что после обеда с транспорта прилетит вертолет, а это последний вертолет и последний транспорт на ближайшие полгода.

…Под белым шатром во дворе нашего замка накрыт длинный праздничный стол. Резные столбики-опоры наивно увиты лентами и цветами. Стол также щедро украшен гирляндами и букетами из живых цветов. День очень погожий, и я хорошо вижу каждый лепесток. Солнечные зайчики резвятся на серебряных блюдах и кувшинах.

– Поторопи гостей, – улыбаясь, говорит мне папа. Поверх смокинга на нем огромная шуба, как на портрете русского певца. – Пора, моя девочка.

Он протягивает мне другую шубу из какого-то незнакомого меха. Я удивляюсь, ведь сейчас лето.

– Ягуар защитит тебя от снега, – объясняет папа, а я вдруг вижу, как с абсолютно голубого неба дружно летят снежные хлопья.

Странно, что я не заметила их раньше, похоже, снег идет давно: весь двор покрыт ровным пушистым искрящимся ковром, и цветы на его фоне выглядят особенно нежными.

Я вхожу в комнаты для гостей. Там много девушек и женщин в роскошных старинных нарядах, которые они почему-то снимают и переодеваются в современные платья. Лица кажутся мне знакомыми.

– Зачем? – спрашиваю я. – У вас красивые одежды!

– Все это давно вышло из моды, – говорит моя мама. – К тому же они нам всем бесконечно надоели!

Мама улыбается и показывает глазами на картины, развешанные по стенам. Портреты пустые! То есть интерьеры и драпировки – на месте, но персонажей в них нет! И я понимаю, что все эти занятые переодеванием дамы – мои бабушки, тетушки, прабабушки, пратетушки и пракузины, сбежавшие из своих рам. Вот почему так хорошо знакомы их лица.

– Застегни мне «молнию» на спине, – просит мама. – Папа, наверное, заждался.

– Еще бы, – говорю я, застегивая «молнию» белого струящегося платья. – Мы скучаем по тебе.

– Я тоже, – говорит мама, надевает фату, и мы все уже спускаемся по лестнице: впереди мама и я, а за нами свита из всех мыслимых и немыслимых родственниц и родственников.

– Наконец-то, моя любимая, – улыбается папа и уводит маму от меня.

Все родственники здороваются со мной, мужчины отпускают «внучке» старомодные галантные комплименты. Как и женщины, они тоже в современной одежде, но поверх фраков и смокингов, из-под пол которых выглядывают клинки и шпаги, у многих надеты тяжелые филигранные цепи, а на согнутых руках сидят соколы и другие охотничьи птицы.

С голубого солнечного неба продолжают лететь снежинки. По заснеженному двору кавалеры ведут дам к трапезе. Драгоценности сияют, и я опять думаю, что напрасно они переоделись, в старинных нарядах шествие выглядело бы еще прекраснее. Все рассаживаются за стол, папа и мама не отводят друг от друга счастливых глаз, но тут выясняется, что мне не хватает стула. Я шепчу об этом папе на ухо.

– Тебе еще рано, моя девочка, – ласково говорит папа. – Ложись спать. Дай я поцелую тебя на прощание.

Он прижимает меня к себе, гладит по волосам, улыбается и целует. В первый момент я обижаюсь, но вдруг понимаю, что я совсем маленькая – лет шести, не больше – и мне действительно еще рано пировать со взрослыми. Мама тоже улыбается и протягивает мне что-то на ладони. Прежде чем взять подарок, я вглядываюсь: это крошечная серебряная фигурка.

– Пингвин! – взволнованно шепчу я. – Совсем как настоящий!

– Какой же это пингвин, – говорит папа, – смотри внимательнее!

Я склоняюсь над маминой рукой – узкая ладонь, длинные пальцы – фигурка растет на глазах!

– Рыцарь! – поняла я и, не успев взять игрушку, проснулась.

Жаль, конечно, что во сне я была совсем маленькой и не могла поговорить с мамой ни о чем серьезном, но все равно: такой радостный сон! Папа и мама вместе, и у них свадьба! Ведь точно свадьба, если мама в белом платье и фате. И эти цветы, и волшебный теплый снег с летнего неба…

Реальный снег ритмично заскрипел за моей спиной. Кто-то идет. Я обернулась. Наш радист и компьютерный гений замахал рукой. Он приближался осторожно, чтобы не переполошить пингвинов, но достаточно быстро.

– Что-то случилось? – спросила я, искоса поглядывая на пингвинов: только бы новенькому Ясному Утру не пришло в голову именно сейчас выбираться из скорлупы. И на всякий случай включила видеокамеру.

– Анабель… Ты… Я не умею… В общем, вот… – Он протянул мне сложенный листок бумаги. – Только что получил для тебя сообщение от мсье Брунара.

Мсье Брунар – ближайший друг, адвокат и поверенный моего отца, можно сказать, мой крестный. Придерживая включенную камеру на коленях, я развернула листок. Две строчки, написанные без запятых рукой радиста…

– Ты поплачь, Анабель. Плачь! Надо плакать!

Я разгладила бумажку. «Дорогая Анабель крепись твоего отца нашего дорогого барона больше нет с нами ждем тебя твой Эдуар Брунар». Я сняла очки, протерла пальцами стекла, снова водрузила на нос, обвела взглядом пингвинов. Яйцо Рыжей Лапки зашевелилось! Я схватила камеру и начала снимать. «Нашего дорогого барона больше нет с нами»… «Нет с нами»… «Нет с нами»… «Нет с нами»…

– Давай, я поснимаю! А ты поплачь, Анабель! Поплачь! Вертолет будет часа через три, ты успеешь поплакать!..

Но слез у меня не было. Ни тогда, ни сейчас. Только ощущение холода, которое неумолимо росло по мере того, как я приближалась к нашему замку. Несколько суток я провела в пути, и почти два дня – уже дома. Но нет ни слез, ни сна. Только этот зверский, прямо-таки потусторонний, изводящий холод. Впрочем, я несколько преувеличиваю насчет сна. Конечно, за это время я сколько-то спала, особенно в самолетах и в аэропортах. Но с моей стороны было бы слишком неблагодарно назвать банальным словом «сон» те блаженные минуты забытья, когда я виделась и разговаривала с папой…

…Папа в брезентовой куртке и в старых сапогах подрезает грушевые деревья. К слову сказать, мой папа – профессор биологии и у него все растет словно по волшебству. Рядом, почему-то под зонтом, помещается наш дворецкий Арман Герен и руками в неизменных белых перчатках подает моему папе садовые инструменты.

– Папочка! – Я бросаюсь к нему на шею.

Папа обнимает меня и говорит, что у нас гости. Я оборачиваюсь и вместо дворецкого вижу рыцаря в серебряных доспехах и в белом плаще, щит рыцаря украшает фигура ягуара, а забрало шлема опущено.

– Я не вижу его лица, – говорю я.

– Дождись заката, – отвечает мой папа и протягивает мне зонт, оставшийся, видимо, от дворецкого. Ручка зонта в виде кочана капусты. – Будет гроза, не бойся…

И я очнулась в кресле самолета. В иллюминаторах безмятежно плыли облака; стюардесса разносила напитки.

…Я лечу в самолете и пью сок.

– Оставь мне глоточек, – просит папа, он сидит в соседнем кресле.

Но я уже выпила все и чувствую неловкость. Папа улыбается и показывает глазами на человека, сидящего впереди нас. Кресло загораживает этого человека целиком, я вижу только его выгоревшие на солнце достаточно светлые волосы. И вдруг мы с папой уже не в самолете, а в Лионе, у входа в метро. Папа машет мне рукой и быстро спускается вниз.

– Папа! Папа! – кричу я и пытаюсь бежать за ним, но полицейский останавливает меня:

– С пингвинами нельзя, мадам. Нельзя с пингвинами…

В Риме я сделала последнюю пересадку и купила билет до Лиона: это был ближайший рейс во Францию, хотя вовсе не ближайший аэропорт от моего родного Люанвиля. Неважно: в Лионе я возьму прокатную машину и через пару часов буду дома. Я позвонила Брунару, поделилась своими планами.

– Как ты, Нана? Почему не позвонила раньше? – спросил папин друг и поверенный. – Мы с Аленом тебя потеряли!

– Эдуар… Дядюшка Дуду! Это… Это правда?..

Он вздохнул.

– Я и сам до сих пор не очень-то верю… Где ты, Нана? Может, успею тебя встретить?

– В Риме. Через полтора часа вылетаю в Лион, не успеешь.

– В Лион? Отлично! Твой брат сейчас там. У него же лионская невеста! Позвони, они тебя встретят.

О романе и очередном разводе брата я знала, но Моник увидела впервые. Она была замечательно красива, и, несмотря на свои переживания, я все же подумала: что такая высокая красивая девушка могла найти в моем приземистом и толстом сорокапятилетнем брате?

Ален многозначительно подмигнул, определенно прочитав мои мысли, обнял Моник и томно уточнил:

– Скажи, сеструха, моя Моник самая лучшая?

С одной стороны это было противно: брат всегда именно таким способом и тоном нахваливал всех своих женщин, а с другой – даже успокаивало: Ален, как обычно, хвастается подругой, значит, в мире ничто не изменилось и с папой ничего не произошло. Если бы…

Но я кивнула и, встретившись глазами с Моник, постаралась изобразить улыбку.

– Дорогой, по-моему, это лишнее, – виновато сказала она.

– Ты действительно очень красивая, – сказала я. В конце концов, она не виновата в моем горе. – Поздравляю, Ален.

Брат просиял самодовольно. Моник укоризненно посмотрела на него. Ален посерьезнел.

– Пошли заберем твои вещи, Анабель, и поехали. Переоденешься по дороге.

– Запарилась небось в пуховике? – сочувственно спросила Моник и по-свойски подергала мой стеганый рукав. – Снимай, я отнесу в машину, а вы сходите за багажом.

Только сейчас до меня дошло, что среди весенней аэропортовской публики моя антарктическая экипировка выглядит одиозно, но расставаться с пуховиком не хотелось.

– Спасибо, мне не жарко, – сказала я. – А багажа у меня нет, только эта сумка.

Брат понимающе покивал.

– Акклиматизация. – Подхватил мою сумку, и мы пошли к стоянке. – То-то смотрю, моя сеструха заторможенная.

– Ты не заторможенная, – вступилась Моник, – ты просто устала с дороги. Ляжь на заднем сиденье и поспи. А выпить не хочешь? Котик, где твоя фляжка с коньяком? – Она порылась в «бардачке» и протянула мне плоскую початую бутылочку. – На-ка, глотни, зараз оклемаешься.

«Ляжь», «Котик», «зараз оклемаешься» резало слух, но голос и глаза Моник излучали искреннее сочувствие.

– Спасибо. – Я отвернула крышечку и сделала глоток. Коньячное тепло приятным ручейком пролилось в мои оледенелые внутренности.

– Пей, пей! – У Моник были потрясающие, прямо-таки рекламные зубы и улыбка. – Сейчас согреешься и уснешь. Нам долго ехать. Пей, пей все, до конца!

– Не спаивай мою сестру, – сказал Ален, выруливая на трассу.

– Ой, родной сестре глотка коньяка пожалел! Забыл, как сам надрался, когда ваш отец… – Моник испуганно прикрыла рот руками. – Простите, вырвалось нечаянно, – добавила она минуту спустя.

– Ну, напился, – миролюбиво протянул брат. – Отец все-таки. Как теперь без отца?

Я вздрогнула. Ален никогда не называл отцом моего папу! У них были дивные отношения, но брат всегда обращался к нему по имени – Артюр… Я допила коньяк. И вдруг подумала: надо же, в общей сложности я прикончила почти сразу не меньше двухсот граммов очень крепкого напитка – стакан! – а ощущение такое, как если бы я выпила точно такое же количество горячей воды – в желудке чуть-чуть потеплело, и только! Неудивительно, что трезвенник-брат «надрался»…

– А ты поесть не хочешь? – спросила Моник. – Можем остановиться у ближайшего кафе. Ты ведь наверняка давно не ела. Котик в первый раз нормально поел только сегодня утром. У меня. У вас в замке невозможно! Там творится такое!..

– Потом, детка, – раздраженно перебил брат. – Анабель все увидит сама. Оставь ее в покое.

– Но ей обязательно нужно поесть! Она не выдержит! Я, можно сказать, чужой человек, и то в шоке!

– Что там? – спросила я, с удивлением осознавая, что от их возбужденной болтовни мои глаза начинают слипаться.

– Полный кошмар! Котик, вон кафе. – Моник махнула рукой в сторону обочины. – Тормози, давай перекусим.

– Я не хочу, – вяло пробормотала я. Мысль о том, что сейчас нужно будет подняться с мягкого сиденья и идти куда-то, вызвала у меня панику. – Что в замке?

Ален выразительно покашлял.

– А у тебя есть черное платье? – неожиданно спросила Моник. – И черная шляпка?

– Нет, наверное…

Брат закряхтел.

– Вот видишь, Котик, я тебе говорила, что нужно было купить траур для твоей сестры тоже. Где мы теперь возьмем ей что-нибудь приличное? А ты запретил мне говорить об этом в аэропорту! А надо было думать, пока мы были в Лионе!

– Купим по дороге, – сказал брат.

– Где по дороге? В Безансоне? Еще скажи, в Бельфоре или в вашем Люанвиле! Позапрошлогодние модели с распродажи?

– Я не собираюсь возвращаться обратно в Лион, в магазин твоей матери.

– И напрасно. У моей мамы лучший бутик в городе! И она отдаст нам по оптовой цене!

– Так позвони ей, пусть пришлет с посыльным.

– Котик, ты гений! – восторженно воскликнула Моник и звонко чмокнула его в щеку. – Анабель, какой у тебя размер?

– Размер? – Я усилием воли открыла глаза. – Сороковой, наверное. Только, кажется, я за эту зиму похудела…

– Да? – Моник задумчиво смерила меня взглядом. Конечно, через пуховик, надетый поверх двух свитеров и байкового белья, трудно судить о пропорциях дрожащего в них организма. – Как у меня? Тогда, может быть, тебе подойдет то, которое мы с Котиком мне купили? А я закажу себе у мамы другое. Помнишь, Котик, то, муаристое, с шитьем и разрезом? – Моник начала торопливо нажимать на кнопочки мобильника. – И еще, Анабель. У тебя есть черные туфли?

– Да. Дома где-то были…

Я произнесла слово «дома» – и очень отчетливо увидела свои комнаты: гостиную, спальню, кабинетик, гардеробную с рядами полок и вешалок. На одной из них сидел пингвин и с интересом наблюдал, как из треснувшей скорлупы высвобождается новорожденный пингвиненок в черных туфлях на розовато-рыжих лапках…

– Но они ведь наверняка вышли из моды! – Голос Моник прогнал видение. – Давай закажем новые, знаешь, с таким каблуком и стильным носом! Платье длинное, нужен каблук!

– Платье? А оно какое?

– Платье отпад! Шикарное! Вот здесь все в облипку, – она показала на своей груди, талии и руках, где «в облипку», – а подол по земле и пушистый!

– Пушистый? Это как?

Пушистый пингвиненок вышагивал по полке гардеробной на экстравагантных каблуках…

– Ну такой широченный, фалдами! Если, конечно, оно тебе налезет. – Моник недоверчиво покачала головой и сбросила только что набранный на мобильном номер. – Слушай, давай все-таки остановимся в какой-нибудь харчевне и в туалете померим. Вдруг не налезет? Эй, Анабель! Ты меня слышишь?

– Дай ты ей поспать! – издалека донесся раздраженный шепот моего брата; а пингвинов в гардеробной прибавлялось с каждой секундой. Они уже заполонили собой все полки, а самые решительные столбиками спрыгивали вниз и любопытно заглядывали в ванную… – Налезет! Еще будет велико! Нана всю жизнь была тощая как селедка!

– Селедка всегда жирная!

– А Нана тощая, понимаешь, тощая!

В моей ванной плавала селедка. Жирная, сытая селедка. И ехидно показывала пингвинам язык.

Разве у селедок бывает язык? – подумала я.

Бывает, мне в ответ подумала селедка и подмигнула.

Рыбы не разговаривают! – возмутилась я. Я и не разговариваю, парировала селедка, я думаю!

Думай в другом месте! Я плеснула на нее водой. Вода была не теплая и не холодная, а какая-то никакая, как мятая бумага. Я хочу принять горячую ванну!

Ты пингвин, беззвучно закричали пингвины, тебе нельзя горячую! И стали прыгать в ванну.

Я не пингвин, обиделась я и, чтобы убедиться, заглянула в зеркало. Но это было не зеркало, а серебряные рыцарские латы, украшенные гравированными ягуарами. Я потрогала одного из них пальцами.

Это щекотно, сказал рыцарь и начал снимать шлем. Я увидела выгоревшие на солнце волосы.

Мы, кажется, летели в одном самолете! – обрадовалась я, еще не видя его лица: он очень медленно снимал свой шлем.

– Я тебя узнала! – громко сказала я.

– Кого ты узнала? – спросил брат.

Откуда он тут взялся? Я потрясла головой и открыла глаза. Брат иронично смотрел на меня в зеркало у ветрового стекла. За стеклом было закатное небо и графичный силуэт нашего замка на его фоне. Моник заботливо поинтересовалась:

– Ты хорошо поспала?

– Да. Спасибо. Пожалуй… Мы уже приехали?

– Ага. Ну ты и дрыхла! Мы сто раз останавливались, а ты все спишь и спишь. Хочешь кофе? – Она протянула мне бумажный стаканчик. – Еще горячий!

– Хочу. – Стаканчик оказался приятно живым и теплым. – Спасибо. – Я была ей очень благодарна.

– А с кем ты все время разговаривала? Кого ты узнала?

– Так. – Я пожала плечами. Несмотря на кофе, спина отозвалась холодом. – Просто один персонаж из сна. Я все время его вижу в последнее время.

– Он красивый? – на полном серьезе заинтересовалась Моник, а брат хмыкнул.

Мы ехали по центральной улице Люанвиля по направлению к замку. Улица нашего сонного крошечного городка была на удивление людной, как если бы все его население вдруг высыпало из своих домов.

– Не знаю. Я никогда не видела его лица.

– Жалко, – протянула она. – Но ведь это мужчина? Я угадала?

– Мужчина, – согласилась я, с опозданием понимая, что вся эта публика, как и мы, движется к замку, а из его ворот нам навстречу тоже течет людской поток. – Слушайте, откуда в Люанвиле столько народу? И что им всем нужно в замке?

– Возьми себя в руки, сестренка. И приготовься к самому страшному, – очень серьезно сказал Ален; Моник смотрела на меня с состраданием. – Наш достославный мэр устроил из похорон отца народное шоу. Нет, естественно, он хотел как лучше! Достойному человеку – достойные похороны! Отец действительно очень много сделал и для Люанвиля, и для всей округи, и, можно сказать, он и разорился-то на благотворительности. Мэр и наш мэтр Брунар смогли оттянуть срок торгов, чтобы, пока замок не пошел с молотка, благодарные облагодетельствованные люанвильцы, так сказать, имели возможность отдать последние почести и проститься со своим…

– Ра-зо-рил-ся? С мо-лот-ка? – перебила я и тут же устыдилась своей низменно-корыстной реакции.

– Я не удивлюсь, Нана, если ты ничего не знала о состоянии финансов нашего щедрого барона, – сказал брат. – Думаю, отец и сам не особенно вникал в денежные проблемы, учреждая тот или иной фонд или фант и влезая в долги. Конечно, по мере возможности он что-то возвращал из своих гонораров за книги и заокеанские лекции…

– Да-да, папа недавно вернулся из Америки, он читал во многих университетах!

– Ты такая же наивная, как и Артюр, Нана. Неужели ты не понимаешь, что для того, чтобы содержать замок, – даже не занимаясь благотворительностью, только содержать замок и все! – каких-то там гонораров, если ты не голливудская звезда, недостаточно! Я сто раз говорил ему: Артюр, продавай замок, это слишком дорогое удовольствие для кабинетного ученого! Замок погубит тебя! И вот пожалуйста, я оказался прав. А ведь еще десять-пятнадцать лет назад можно было устроить гостиницу, какой-нибудь там туристический центр, и жил бы наш барон припеваючи, занимался бы своей ботаникой да благотворительностью! А теперь? Что ты будешь делать, Нана?

– Я?.. Почему я?

– Кто же еще? Ты наследница, если Артюр не написал другого завещания кроме того, что составил в день твоего рождения! А, зная его любовь к бюрократии вкупе с фамильной безмятежностью, я абсолютно уверен, что другого завещания нет! Нет, сестричка! Нет! Радуйся! Папа оставил тебе прекрасный выбор: ждать торгов или срочно грабить банк! Другим путем ты не сможешь выплатить долги!

– Не кричи на сестру! – взорвалась Моник. – Она ни в чем не виновата!

– Подождите. Выходит… Выходит, папа… покончил с собой, узнав о банкротстве?!

– Нет. – Брат прокашлялся. – Извини, Анабель, я сам не свой. Нет, конечно, не покончил. Просто умер. Взял и умер. Естественно, все кредиторы активизировались мгновенно. А будь он жив, мэтр Брунар продолжал бы лавировать между ними – у одного занять, другому отдать, третьему выплатить кредитные проценты. До бесконечности. Условной, конечно, бесконечности, но тем не менее.

Он помолчал, мы с Моник тоже. Через расступившуюся толпу мы миновали замковый мост, въехали во двор, заполненный транспортными средствами всех мастей – от солидных марок до дешевых мотоциклов и полицейских машин.

– Зря ты не переоделась по дороге, Нана, – произнес брат, припарковывая «мерседес» на свободном пятачке. – Там полно народу, а ты эдаким полярником, только бороды не хватает. – И невесело хмыкнул.

– Да, – рассеянно сказала я, – с бородой я бы выглядела солиднее. – Покидать более или менее теплый салон автомобиля совершенно не хотелось. – Что же теперь делать?

– Ты про платье? – спросил брат. – Или про замок?

Он вышел из машины и распахнул дверцу сначала мне, потом – Моник. Вместе со сквозняком ворвался запах молодых листьев и еще чего-то ласково-забытого. Я вылезла наружу и принюхалась, обводя двор глазами. Ну конечно же! Бело-розовые пирамидки в мохнатой листве – каштаны! Папины любимые каштаны!

– Так ты про платье или про замок? – уточнил брат.

– Каштаны цветут, – сказала я. – Я давно не видела весны. Почему-то всегда приезжала осенью… Моник, дай, пожалуйста, мне платье, я пройду через кухню и переоденусь у себя.

– Можно, я с тобой? – жалобно попросила Моник. – Так неохота опять в зал. Мэр, все его чиновники, шеф вашей полиции, монахи из соседнего аббатства…

– Монахи? – изумилась я.

– Ну! Который день поют не умолкая!

– Но наш мэр, кажется, «левый».

– Все они «левые», пока старуха с косой не…

– Достаточно, хватит обсуждать мэра. Пошли, пошли через кухню все вместе, – поторопил брат, вытаскивая из багажника пакеты. – Поживей, девочки, нас и так заметили. – Он кивнул в сторону людей у парадной лестницы. – Уходим, пока не накинулись с соболезнованиями.

Мы юркнули под деревья и быстро пошли вдоль северного фасада жилого корпуса. На древней каменной кладке в лучах заката нежился бархатистый мох.

– Ужас! – Брат брезгливо ковырнул его ногтем. – Как здесь можно жить! Я не понимаю, как это все еще не рухнуло до сих пор! Каменные сараи!

– Не пересаливайте, мсье! – не выдержала Моник. – Ты еще не вспотел доставать свою сестру? Ей и так паршиво, а тут ты со своим поганым языком. Кабы я знала, что ты злой и зануда, в жизни бы не согласилась пойти за тебя! Классно здесь жить! Классно и романтично! Ну, Анабель, скажи!

Я кивнула и благодарно посмотрела на нее. У меня традиционно хорошие отношения с подругами и женами моего брата, но только не с ним: он всегда ревновал меня к нашей маме, особенно когда ее не стало, естественно, скрывая эту детскую ревность, как воспитанный взрослый человек – смешно двадцатитрехлетнему парню ненавидеть шестилетнюю девчушку только за то, что она посмела родиться у его мамочки!

Алену было четырнадцать, когда наша мама вышла замуж за моего отца. Мама старше его на шесть лет, но она папина первая и единственная любовь. Он познакомился с ней, когда она уже была замужем и имела сына. Потом мама овдовела, и отец, не медля, предложил ей руку и сердце.

Я родилась не сразу, а если бы не родилась, то замок и титул наверняка достались бы Алену, папа усыновил бы его, потому что у папы нет никаких родственников – он последний в роду де Бельшют. Все они активно участвовали в Сопротивлении; за стенами замка находили убежище многие, бежавшие в Швейцарию от режима. За что все жестоко поплатились, чудом уцелел только мой дедушка: его спрятала семья нашего дворецкого Герена, повторив легендарный поступок своих предков. Это так, к слову, сейчас речь о другом. Просто я хочу сказать, что у Алена достаточно поводов недолюбливать меня.

Конечно, бывали и периоды сближения, особенно когда брат женился во второй раз и они с Люси никак не могли завести детей. В первом скоропалительном и краткосрочном браке Алена тоже не было наследников. В общем, нерастраченные материнские силы Люси достались мне. Это было очень кстати в мои пятнадцать лет. Казалось бы, вот уж отличный повод для ревности, но нет, именно тогда мы с Аленом начали дружить. Заслуга Люси.

Именно поэтому я с определенной тревогой восприняла известие об их разводе и о том, что у брата новая пассия – Моник, особа моложе меня. Папа только вскользь упоминал о ней в письмах, и я представляла ее алчной красоткой, позарившейся на банковский счет моего брата. Как-никак Ален директор Бельфорского филиала крупной инвестиционной компании и держатель значительного пакета акций. Его банковский счет весьма солидный, особенно после того, как брат унаследовал некоторую сумму от одного бездетного дядюшки со стороны родного отца, кстати сказать, разорившегося и покончившего с собой в момент банкротства. И вдруг Моник оказывается такой славной! Конечно, она простовата, ее речи не отличаются правильностью и изяществом, зато у нее доброе сердце, она здравомыслящая, красивая, молодая и наверняка родит моему брату много детей.

Возле ступенек в кухню бродила курица с цыплятами. Ужасно трогательно! Ведь именно из-за пристрастия к курам нашего дворецкого Герена я предпочла орнитологию, а не папину агрономию с ботаникой, что было бы логичнее.

– Моник, когда вы собираетесь пожениться? – не вполне уместно спросила я и в свое оправдание добавила: – Очень хочется стать тетей.

– Собирались, – буркнул брат, – первого июля. Теперь на год откладывается.

– Ничего! Мы подождем, – оживилась Моник. – У меня такое удачное платье, Анабель, оно не выйдет из моды за год. Знаешь, вот здесь по груди все закрыто, а сзади вырез до…

– До колен! Замолчи! От твоего трепа у меня голова…

– Ален, – строго произнесла я, брат осекся. – Что с тобой? Что такого ужасного сказала Моник? Я не узнаю тебя!

– А! – бросил брат и с размаху толкнул ногой кухонную дверь. Она испуганно скрипнула и распахнулась, стукнув о стену. – Нервы, сеструха. Не обижайся. Это все нервы. Заходи.

Длинное трикотажное платье Моник пришлось мне точно впору, но ее туфли оказались велики, и я разыскала в гардеробной коробку с черными лодочками. Моник придирчиво осмотрела старомодный каблук и снисходительно улыбнулась.

– Ладно, сойдет. Ты и так высокая.

– А я не замерзну? – Лишившись пуховика и свитеров, в тонком платье я чувствовала себя почти голой.

Моник округлила глаза.

– Запаришься! Оно же чистошерстяное!

Прощание с бароном де Бельшютом было устроено с поистине королевским размахом. Обилие роскошных тканей, море цветов, торжественный монашеский хор, бесконечная черная вереница скорбных людей к стоящему посередине залы высокому ложу, щедро задрапированному бархатом и шелками. Возле ложа некоторые становились на колени, целуя складки бархата, а более решительные – руку лежащего на ложе человека. Рука специально помещена не на груди, а так, чтобы прощающимся было удобно целовать ее.

Она не очень большая, но и не маленькая, просто мужская рука с крепкими пальцами и гибким запястьем, скрытым под белоснежной манжетой, на которой бриллиантово поблескивает запонка. Я знаю, что запястье гибкое, потому что это рука моего отца, которая умеет управляться с самыми нежными ростками цветов и бережно прививать яблони и виноградные лозы. Эту руку я узнаю из миллиона мужских рук! Маленькая родинка на фаланге безымянного пальца и крошечный шрам от лопнувшей в руках пробирки на подушечке указательного. Чуть порыжелый на сгибе от сигарет средний палец, с маленьким утолщением-мозолькой от авторучки – пишущей машинки и тем более компьютера папа не признает. У него вообще сложные отношения с техникой: например, электронный микроскоп – это очень хорошо, а вот электрокофемолка – никуда не годится.