Текст книги "Журнал Наш Современник №10 (2001)"
Автор книги: Наш Современник Журнал
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)
Да, талончика к врачу там не надо, но ведь возникают другие заботы – надо же было сравнить, какие тяжелее. Вот в Мадриде лопается большой банк. Тысячи вкладчиков – с сердечными приступами. Непрерывные собрания акционеров, судебные процессы. Вот Франция. Проходит закон, чуть-чуть ущемляющий интересы молодежи, – на улицу Парижа выходит 1 млн человек, жгут машины, получают дубинками по голове. Разве это не “напряг”? Но нельзя не идти. Не огрызаешься – загрызут либеральные хозяева. Я думаю, что если бы наш работяга представил себе, как он пойдет, “как в США”, к врачу без талончика, тот ему выпишет больничный лист, а потом окажется, что по этому листу платить ему никто не собирается, то это бы стало для его ума настоящим “напрягом” (право на оплаченный больничный лист в США имеют 25% рабочих и служащих). Но он об этом почему-то не подумал. Он считал, что оплаченный больничный лист – это что-то вроде воздуха, это есть везде. И ведь мы говорим о Западе, где половина доходов рабочих вообще доплачивается им как пенсия из денег, вырванных у рабочих Бразилии, Малайзии и т.д. О бразильцах и малайцах вообще помолчим, мы же хотели “как на Западе”. Кстати, почему именно как на Западе? А. этого не объяснил, а ведь тут тоже большая неувязка.
А. пишет, что люди “готовы были отдаться кому угодно, лишь бы их постоянно не напрягали”. Это – признак тяжелого умственного расстройства людей, неспособность верно оценить утраты и выгоды. И речь тут не только о разумном расчете, а об отключении даже биологических инстинктов. Да, есть сегодня люди, потерявшие работу и квартиру – и довольные. У них отключен инстинкт самосохранения. Да, женщины почти перестали рожать, и не от нехватки денег (в Дагестане денег меньше, чем у москвичек, а рожают). Они не хотят “напрягаться”, они теперь “хозяева жизни”. Число автомобилей утроилось, а число новорожденных втрое меньше. Отключен инстинкт продолжения рода.
А. верно пишет: “девочка сама хотела”, и соблазнить ее мог бы и немой”. Нет, уважаемый А., “отдаться кому угодно” – это не немому. “Девочка” отдалась шпане, которая ее изуродовала, ограбила, лишила возможности и даже потребности иметь детей. У А. получается, что это надо принять и оправдать. Но ведь это болезнь, причем массовая. Нельзя же оправдывать болезнь. Потом те же люди спросят: что же вы нам не помогли, не привели в чувство? Разве не обязан любой трезвый человек попытаться вразумить “девочку”, а потом помочь ей?
На мой взгляд, А. сформулировал проблему высшей важности. Мы о ней даже боялись прямо говорить. Суть ее в том, что за последние 20 лет советского строя в нем вырос и стал господствовать избалованный человек “массовой культуры”. Его жизненное кредо А. выразил так: “Я хочу расслабиться и не думать обо всем этом. Хочу, чтобы все было легко и без напряжений”. В этом – основа нашей катастрофы, и эта основа вовсе не устранена, так что катастрофа воспроизводится. И перед нами перспектива хуже войны: нашим “избалованным массам” будут давать жвачку и наркотики, пока они не вымрут в самом простом и обыденном смысле слова. С блаженной улыбкой.
Иногда мне пишут читатели, недовольные тем, что я агитирую за советский строй. Они ошибаются, не об этом речь. У нас беда похуже. Разве люди рассудили: давайте, мол, откажемся от советского строя и будем строить капитализм? Нет! Они ни о чем не рассудили и ничего строить не собираются. Они даже не отрицают, что страну захватили воры, которые ее сжирают, но довольны тем, что эти воры кидают и им крохи. Они непритязательны! А интеллигенция, которая во всем этом сыграла неблаговидную роль, должна была бы сегодня оставить мелкую грызню и помочь восстановить в массовом сознании способность к умозаключению, расчету и предвидению.
Психология гунна
В антисоветском проекте, особенно на стадии “перестройки”, большую роль сыграла антилиберальная сторона нашего массового сознания. То, что ее расшевелили и эксплуатировали наши “либералы-западники” в союзе с “патриотами”, не должно удивлять, как не должна удивлять эксплуатация ими националистических и религиозных предрассудков, зачастую архаических, как в Чечне или Таджикистане. Их задача была “сжечь Спарту”, и ради этого ничего не было жалко. Антисоветское движение разбудило жажду воли, хаоса – антицивилизационное чувство, приведенное в дремлющее, латентное состояние в ходе напряженной советской индустриализации, войны, упорядочения городской жизни в эпоху “застоя”.
Какой же стороной вырвалось коллективное бессознательное русского народа и куда оно нас сейчас влечет? Вовсе не к либеральному открытому обществу, правовому государству и прочей сладенькой дребедени. Раскрепощенное перестройкой коллективное бессознательное лишь на коротком отрезке пути было попутчиком демократов – когда ломали порядок. Советский, социалистический, тоталитарный – как угодно его назови, неважно. Суть в том, что ломали порядок и создавали хаос.
В начале века Россия “кровью умылась”, но советский строй сумел овладеть разбуженной энергией и направить ее на строительство, создать новый порядок. Это – поразительная историческая заслуга большевиков. Почему же наша “патриотическая” интеллигенция не поняла этой стороны советского проекта? Из-за легкой внушаемости и поразительного отсутствия исторического чувства. Ее сознание сузилось до антисоветизма. А ведь главной, стихийной и страшной силой в революции был бунт “гунна”. Для него одинаково были чужды и белые, и красные – носители того или иного порядка. И это течение пронизывало все слои общества и было повсеместным, ползучим, “молекулярным”.
Кто же внял антисоветским призывам, если не считать ничтожную кучку “новых русских” и сбитую с толку интеллигенцию? Вняли именно те, в ком взыграло обузданное советским строем коллективное бессознательное “гунна”. Возникновение индустриальной цивилизации было “скачком из мира приблизительности в царство точности”. Скачком очень болезненным. Это царство – еще островок в мире, и нас тянет вырваться из него обратно в мир. Эти массы людей, освобожденные с заводов и из КБ, от норм права и нормальной семейной жизни, правильно поняли клич Ельцина: “Я дал вам свободу!”. Это свобода ватаги, банды. В самом понятии “рынок” их слух ласкали эпитеты: свободный, стихийный. А понятие плана отталкивало неизбежным: плановая дисциплина, неукоснительное выполнение.
Конечно, все мы испытываем тягу к бегству от цивилизации. Мы и совершаем порой такое бегство на время, отдыхаем душой. Но когда это происходит с половиной народа, и он начинает “жечь костры и в церковь гнать табун”, то это – катастрофа. И чем она кончится, пока не ясно. И это – вовсе не возврат к досоветской российской цивилизации, это именно пробуждение в нас гунна. А гунн сегодня может сколько-то времени выжить, только истребляя все вокруг, – пока и его не истребят.
Та невероятная индустриализация, которая легла на плечи русских крестьян, потом война, потом вся гонка развития как будто сжали несколько поколений нашего народа слишком тугой пружиной. Начали при Брежневе давать послабление – неумело. А потом за этих людей взялись антисоветские идеологи, пришел Ельцин – и пружина вырвалась. И масса людей довольна. Скудеет их потребление, рушится страна, уходят в банды сыновья, а они к этому равнодушны. Главное, сброшены оковы индустриальной цивилизации. И при этом есть президенты, которые это одобряют и даже бросают им на прокорм и пропой последние богатства страны. И есть патриоты типа И. Р. Шафаревича, которые легитимировали этот поворот, убеждая людей, что советская индустриализация – “путь к обрыву”.
Антииндустриальная тематика, атака на большие технические программы (“проекты века”), на удобрения и прививки против дифтерита – все это элементы большой идеологической кампании по разрушению важнейших символов советского проекта. Людей ввергли в идейный хаос, в результате которого разрушена культурная основа хозяйства, люди выброшены из “царства точности” и вообще упорного труда. Мышление гунна стало действенной, активной силой. Вот пишет заслуженный технический интеллигент в “Советскую Россию”: “Основная масса рабочих и технической интеллигенции подались в челноки. Конечно, это несчастные люди, не уверенные в завтрашнем дне, всего боящиеся и бесправные, но... Но у них выполняется принцип “как потопаешь, так и полопаешь”, т.е. оплата по качеству и интенсивности затраченного труда”.
Важно, что эта потребность – “потопать и полопать” – духовная и жгучая. И это именно всплеск коллективного бессознательного, разумным это никак не назовешь – какой разумный человек станет радоваться разрухе, при которой уничтожаются рабочие места для целых поколений! Вместо улучшения своего в чем-то неудобного дома – сжечь его посреди зимы! Отомстили советскому строю! Но проблема в том, что духовная потребность становится материальной: известно, что в своих желаниях и потребностях человек не является разумным и далеко уступает в этом животным.
Маркс хорошо сказал: животное хочет того, в чем нуждается, а человек нуждается в том, чего хочет.
Решив не улучшать, а сломать советский строй, который был цивилизацией, недовольные рабочие и ИТР вовсе не стали буржуа и пролетариями, не разделились на классы. Они именно деклассировались и выпали из цивилизации. Радоваться остановленным заводам – это и быть гунном. “Полопаешь так, как потопаешь” – это и есть мышление гунна. Что такое “труд” “челнока”? Это – набеги за добычей, рысканье по джунглям, хоть и каменным, поиск кореньев и падали.
Социально-инженерный проект по искусственному формированию целой общественной группы “челноков” – одно из крупномасштабных преступлений XX века. Произведено искусственное снижение социального положения, квалификации, самоуважения огромных масс людей, которые еще вчера были необходимыми и продуктивными членами общества. То, чем занимаются у нас эти торговцы, бывшие рабочие и инженеры, на Западе оставлено, как скрытая благотворительность, для маргиналов – спившихся безработных, наркоманов, подростков-цыган. Антисоветские идеологи всех цветов участвуют в решении большой задачи – содрать с России наросшее на нее “мясо” цивилизации и разбудить гунна, который разрушит все ее белокаменные дворцы и заводы.
Состояние дел
Процесс внедрения “невозможных” потребностей протекал в СССР начиная с 60-х годов, когда ослабевали указанные выше культурные защиты против внешнего идеологического воздействия. Эти защиты были обрушены обвально в годы перестройки под ударами всей государственной идеологической машины. При этом новая система потребностей была воспринята населением не на подъеме хозяйства, а при резком сокращении местной ресурсной базы для их удовлетворения. Это породило массовое шизофреническое сознание и быстрый регресс хозяйства – с одновременным культурным кризисом и распадом системы солидарных связей. Монолит народа рассыпался на кучу песка, зыбучий конгломерат мельчайших человеческих образований – семей, кланов, шаек.
Когда идеологи и “технологи” планировали и проводили эту акцию, они преследовали, конечно, конкретные политические цели – в соответствии с заказом. Но удар по здоровью страны нанесен несопоставимый с конъюнктурной задачей – создан порочный круг угасания народа. Система потребностей даже при условии ее более или менее продолжительной изоляции обладает инерцией и воспроизводится, причем, возможно, во все более уродливой форме. Поэтому даже если бы удалось каким-то образом вновь поставить эффективные барьеры для “экспорта образов”, какой-то новый железный занавес, внутреннее противоречие тем самым еще не было бы решено. Ни само по себе экономическое “закрытие” России, ни появление анклавов общинного строя в ходе нынешней ее архаизации не подрывают воспроизводства “потребностей идолопоклонника”. Таким образом, у нас есть реальный шанс “зачахнуть” едва ли не в подавляющем большинстве.
В середине 90-х годов теплилась надежда на то, что биологические инстинкты (самосохранения и продолжения рода) поставят достаточно надежный заслон, чтобы преодолеть воздействие нагнетаемых с помощью идеологических СМИ потребностей. Время показало, что эти надежды тщетны – инстинкты без соединения с культурными защитами, без крепкого и связного “универсума символов” слишком слабы, чтобы справиться с современной технологией превращения людей в толпу.
Возникает вопрос, не оказались ли мы в новой “экзистенциальной” ловушке – как и перед революцией начала XX века? Она складывалась в ходе такого процесса. До начала XX века почти 90% населения России жили с уравнительным крестьянским мироощущением (“архаический аграрный коммунизм”), укрепленным Православием (или уравнительным же исламом). Благодаря этому нашей культуре было чуждо мальтузианство, так что всякому рождавшемуся было гарантировано право на жизнь. Даже при том низком уровне производительных сил, который был обусловлен исторически и географически, ресурсов хватало для жизни растущему населению. В то же время было возможно выделять достаточно средств для развития культуры и науки – создавать потенциал модернизации. Это не вызывало социальной злобы вследствие сильных сословных рамок, так что крестьяне не претендовали на то, чтобы “жить как баре”.
В начале XX века, под воздействием импортированного зрелого капитализма это устройство стало разваливаться, но тогда кризис был разрешен через революцию. Жестокое средство, к которому общество пришло после перебора всех возможных альтернатив. Революция сделала уклад жизни более уравнительным, но мессианским и в то же время производительным. Жизнь улучшалась, но баланс между ресурсами и потребностями поддерживался благодаря сохранению инерции “крестьянского коммунизма” и наличию психологических и идеологических защит против неадекватных потребностей. На этом этапе так же, как раньше, в культуре не было мальтузианства и стремления к конкуренции, благодаря чему население росло и осваивало территорию.
После 60-х годов произошла быстрая урбанизация, и большинство населения обрело тип жизни “среднего класса”. В массовом сознании стал происходить сдвиг от советского коммунизма (“архаического крестьянского”) к социал-демократии, а потом и либерализму. В культуре интеллигенции возник компонент социал-дарвинизма и соблазн выиграть в конкуренции. Из интеллигенции социал-дарвинизм стал просачиваться в массовое сознание. Право на жизнь (например, в виде права на труд и на жилье) стало ставиться под сомнение – сначала неявно, а потом все более громко. Положение изменилось кардинально в конце 80-х годов, когда это отрицание стало основой официальной идеологии.
Одновременное снятие норм официального коммунизма и иссякание коммунизма архаического (при угасании реального влияния Православия) изменило общество так, что сегодня, под ударами реформы, оно впало в демографический кризис, обусловленный не только и не столько социальными причинами, сколько мировоззренческими. Еще немного – и новое население России ни по количеству, ни по качеству (типу сознания и мотивации) уже не сможет не только осваивать, но и держать территорию. Оно начнет стягиваться к “центрам комфорта”, так что весь облик страны будет быстро меняться.
Таким образом, опыт последних десяти лет заставляет нас сформулировать тяжелую гипотезу: русские могли быть большим народом и населять Евразию с одновременным поддержанием высокого уровня культуры и высоким темпом развития только в двух вариантах: при комбинации Православия с крестьянским коммунизмом и феодально-общинным строем – или при комбинации официального коммунизма с крестьянским коммунизмом и советским строем. При капитализме – хоть либеральном, хоть криминальном – они стянутся в небольшой народ Восточной Европы с утратой статуса державы и высокой культуры.
В современной западной философии, которая остро переживает общий кризис индустриальной цивилизации, есть взятый у поэта XVIII века Гёльдерлина принцип: “Там, где зреет смертельная опасность, там появляется росток надежды на спасение”. Надо надеяться, что нормальные человеческие инстинкты – сохранения жизни и продолжения рода – будут разворачивать вырвавшееся, как обезумевший табун, коллективное бессознательное русского народа его созидательной стороной. Надо помогать этому средствами разума и культуры, стремясь, чтобы силы спасения выросли раньше, чем смертельная опасность созреет вполне.
Выработать новый проект солидарного общества с полноценным универсумом символов – трудная задача, к которой нам не дает подступиться победивший антисоветский альянс. Но если ее не выполним – погибнем.
Г.Немченко • За многих – один... Из русских хроник (Наш современник N10 2001)
Гарий Немченко
ЗА МНОГИХ – ОДИН...
Из русских хроник
На Руси дворянин...
Эта маленькая история из биографии киноактера Алексея Захаровича Ванина числилась среди любимых сюжетов Шукшина (в “Калине красной” Василий Макарович снимал его в роли брата невесты главного героя, помните – своим грузовиком он сталкивает в воду легковой автомобиль с компанией убийц Егора Прокудина).
История давняя: когда перед Отечественной войной из глухого алтайского села родители Алексея Захаровича перебрались на жительство в Кузбасс, их семнадцатилетний отпрыск оказался в шахтерском Киселевске почти что белой вороной, и, чтобы приобщить его к городской-то, значит, культуре, из достаточно скудного семейного бюджета отец выделил какую-никакую копеечку, а мать отвела сына к “специалисту”, который на его руке, чтобы всем хорошо видать было, крупно выколол синим “имя собственное”: Алеша.
“Василий Макарыч говорил: непременно напишу рассказ, – нет-нет да вспомнит в дружеском кругу Ванин. – Как мама отворачивается, слезу незаметно утирает: тебе, Алешка, не больно? Тогда почему вздыхаешь?.. Да потому что обидно: на другую наколку – “Не забуду мать родную” – у нее деньжат не хватило...”
Отчего-то мне часто вспоминается этот, и в самом деле, “шукшинский” сюжет о добрых простаках, вспоминаются другие подробности из непростой, достойной приключенческого романа жизни моего сибирского земляка – нестареющего, дай Бог ему здоровья, богатыря Алексея Захаровича Ванина. Вскорости после того, как он совершенно городским стать сподобился, вместе с другими ровесниками из знаменитой Сибирской дивизии и добровольцами постарше пришлось ему из теплушки выпрыгивать в глубокий подмосковный снег, чтобы тут же, с колес, что называется, броситься в штыковую атаку... А потом были четыре долгих года войны, ранения, госпитали, было послевоенное неустройство в Новокузнецке, который тогда назывался Сталинском. Отсюда у Алексея Захаровича, увлекшегося “французской” борьбой, началась дорожка в большой спорт – ох, неторная.
Как не хватило когда-то денег на душещипательную наколку, так не было лишнего рублишка, чтобы перед соревнованиями либо после них посидеть хорошенько в ресторане с чужими тренерами да со спортивными судьями. То была хорошо оплачиваемая богатыми земляками привилегия борцов с Юга, с Северного Кавказа, из Закавказья, и мало того, что их потом, бывало, откровенно щадили подкупленные необычайной щедростью русские борцы – на пути к финалу русачки еще и беспощадно “заламывали” идущих к пьедесталу своих... Неужели и правда, – печальная судьба наша, горькая, полупредательская доля?
Но вот ставшему было привыкать к роли серебряного призера, вечно второму в списке лучших мастеру наконец-то повезло. Снялся в фильме “Чемпион республики”, и кроме славы у него вдруг появились деньги. Отчетливо, с щемящим сердцем представляю себе эту картину из жизни нашего сибиряка: как приходит в московскую коммуналку с большим гонораром в одном кармане и с “маленькою” в другом, как сперва выпивает с соседом-инвалидом, тоже бывшим фронтовиком, а потом, аккуратно прикрывши дверь, садится за стол и начинает на нем купюра на купюру раскладывать деньги: словно картишки. Куш тому-то из главных судей. Тому-то из боковых... Это – на ресторан с перворазрядничками, от них тоже, случается, кой-что зависит, это – на мастеров спорта, на чемпионов.
Он, и в самом деле, решился сыграть – на “золото”.
И тут вдруг за дверью раздались голоса, послышалось громкое рыданье. Он встал, выглянул в коридор. Пожилая соседка держала в руке письмо с родины: сгорела половина деревни, сгорела материнская изба. Он спросил: сама-то, мол, жива осталась?.. – Слава Богу, все уцелели, но у сестры там куча детей мал мала меньше – где теперь будут жить?!
Он взял соседку за руку, привел к себе в комнату и тщательно разложенные бумажки сгреб в кучку: “Перестань, теть Зин, пойди вот лучше – отправь домой!”
И чемпионом он так и остался – только в кино.
Есть старое присловье: “На Руси дворянин, кто за многих – один”.
Может, так вот, незаметно – для окружающих, да и для самих себя совершенно неведомо – они и приобретают нынче ни в “Бархатных”, ни в каких-то других “книгах” не учитываемые титулы – истинные дворяне нашего жестокого времени?
Часто размышлял об этом и раньше, когда не единожды слышал привычные нынче разговоры о наследственном, с вековыми корнями дворянстве и о его родовитых представителях, якобы прямо-таки должных вернуть и достоинство, и духовное здоровье изрядно обедневшей во всех смыслах нации. И с грустной усмешкою размышляю нынче, когда иду на службу мимо бывшего кинотеатра “Россия”, сегодня “Пушкинского”, где на перилах пандуса висят на моментально пожухшем от жаркого солнца лиловом полиэтилене желтые метровые буквы: “Московский международный кинофестиваль”.
И все мне представляется такая картина... Как в той же коммуналке одиноко сидит за столом простоволосая и бедно одетая Родина-мать и бережно раскладывает тонюсенькими стопками свой отощавший бюджет: на погорельцев... на беженцев... на инвалидов чеченской войны... на сирот и на беспризорников... на полусумасшедших от голода пенсионерок-старух, которым вместо денег на еду пытаются всучить стиральный порошок и бельевые прищепки. Задумывается с последнею денежкой в поднятой руке, и тут без стука входит в дверь ycaч-мoлoдeц в прекрасно сшитом костюме, с длинным шарфом поверх, столбовой дворянин, из бывших п о с т е л ь н и ч и х. Сгребает в кучу все, какие есть на вдовьем материнском столе, “деревянные” и, глядя пронзительно-честными, до боли знакомыми по отечественному экрану глазами, проникновенно говорит: “Шестьдесят миллионов, мать. На фестиваль! Всего-то шестьдесят. Приехала Ванесса Редгрейв... неужто ее не знаешь? Неужели не слышала?!. Темнота наша российская, эх!”
Скажут: преувеличиваю.
Сгущаю краски.
А может, наоборот? Не договариваю?
Когда-то бывших сокровенными слов о незаметной чести.
И о беспардонном, так громко, так о себе бесстыдно кричащем чуть ли не на каждом перекрестке вполне довольном собою бесчестии...
Кому вы трезвые нужны?
Десяток лет назад в станице Отрадной, под Армавиром, снимали фильм по моей повести “Брат, найди брата”: о том, как спиваются кубанцы, как страдают от этого и, по сути, погибают их дети. Людей, способных показать, каков был когда-то в деле настоящий казак, к этому времени в обширном нашем районе осталось буквально единицы, и режиссеру студии Довженко Сильве Сергейчиковой пришлось приглашать группу каскадеров, но что касается спившихся – тут не было проблем, уж это, к несчастью, факт... Вместе мы обходили старинный наш парк, еще до революции засаженный японской акацией – софорой: считалось, что эти деревья дают ощущение покоя и радости. Теперь станичники предпочитали явно другое средство, быстродействующее, и Сергейчикова, то приближаясь к непробудно спящим, свалившим головы друг дружке на плечо моим землякам, а то на шаг-другой отступая от них, восклицала восторженно: “Какие типажи! Какие лица!”
Что правда, то правда: физиономии многих, проводящих тут дни и ночи и в зимний холод и в летний зной, давно уже напоминали фотографии каменных истуканов со знаменитого острова Пасхи. “Этого мы возьмем! – радовалась киевлянка. – И этого тоже... и этого!” Втолковать, что его приглашают сниматься в кино, удавалось далеко не всем, и каждому она вложила в нагрудный кармашек записку: мол, не забыть! Ровно через неделю, в семнадцать часов, съемка!
Самой изощренной фантазии будет, пожалуй, мало, чтобы представить себе, как они эту неделю провели... эх, вот был бы фильм! Мало того, что отмылись, наконец, побрились-подстриглись, починили и погладили одежку: у станичников моих морщины разгладились и глаза зажглись радостным и чистым светом надежды. Как я по киношной неопытности своей за них радовался!
Тихие и торжественно-робкие, в точно назначенный срок появились они на съемочной площадке у кафе “Ветерок”. Узнавая и не узнавая их, собравшиеся поглазеть на магическое действо старожилы-станичники изумленно разводили руками, и пожилые женщины вслух “ужахались”: да будь ты неладно! Неужели и правда, – это они, наши “анцибалы”?!
И тут раздался похожий на причитание возле покойника громкий вскрик режиссерши: “Да что ж вы с собой наделали, Господи!.. Кто вас просил об этом, ну кто? Ну могли же вы хоть раз в жизни остаться людьми – так нет! Кому вы трезвые нужны, вы подумайте – ну кому?!”
К кинокамере протолкался еле стоявший на ногах алкаш из записных, из несгибаемых. Позвякивая пустыми бутылками в старой дерматиновой сумке, заплетающимся языком гордо спросил: “А я?” И бедная Сильва, все еще не осознавая трагикомичности происходящего, в голос заплакала: “Только один порядочный и нашелся!”
Ее-то можно было понять. И – простить ей.
Но как нам понять самих себя, давно живущих в чуть ли не поголовно спившейся стране? И разве это когда-либо нам, пропивающим уже последние крохи былой славы и былого величия, простится?!
Случилось так, что сразу после киноэкспедиции в родной станице мой старший товарищ Юрий Прокопьевич Помченко, военный писатель, честнейший, светлая ему память, и благороднейший человек, предложил мне вместе поехать в Ленинград: на курсы “по отвыканию от алкоголя и табакокурения” при трезвенном клубе “Оптималист”. Его к тому времени буквально замучил эндартериит, ходил с частыми остановками, врачи грозили отнять пальцы на ногах, но вот на тебе: волевой человек, никак не мог расстаться с курением, к которому пристрастился мальчишкой. Я тоже был заядлый курильщик, но к рассказам друга о чудесных результатах курсов относился весьма скептически и поехал больше за компанию. В Питере давно не был – когда еще один соберусь?
Курсы вел свой брат, бывший журналист Юрий Соколов, который и жил-то совсем рядышком с ленинградским Домом литераторов: там, говорил нам, сам над собою грустно посмеиваясь, начинал пить и куролесить, оттуда его однажды увели люди в погонах, и – надолго: хватило времени и одуматься, и не только о себе поразмышлять. Потому-то, когда мы с моим другом заявили, что нам бы только бросить курить, а с выпивкой у нас проблем нет, он сказал с грубоватым дружелюбием: “Курить не буду, но пить не брошу, да... Ну, что мы тут будем мозги пудрить друг дружке, мужики? Пусть каждый вспомнит то утро с похмелья, когда сгорал со стыда, когда не знал, куда девать себя, ну? У меня тут все отвыкают от того и другого вместе, а вы, видишь... Может, плюнете на свои амбиции?”
Подействовал ли призыв вспомнить “то утро” или что-то еще, но оба мы решили на амбиции плюнуть.
Кого только не собралось в ту пору у Соколова! На сцене, сперва особняком, сидел все еще потихоньку выходящий из белой горячки молодой “афганец” рядом с напряженной, как птица, готовая взлететь, исстрадавшейся матерью. Когда она, не выпуская руки, везла его в клуб, он все-таки вырвался в метро, прыгнул с лестницы на крышу вагона уходящего поезда, скатился по ней и перебежками бросился от одной колонны к другой. Остановил его ровесник, тоже прошедший “Афган”: “Очнись, братан, мы – в России!” Спасибо ему, помог бедной матери привезти сына в клуб.
Почти такой же, а то и покруче люд плотно забил небольшой зальчик. Это, скажу я вам, был паноптикум – куда моим землякам! До представленной здесь “сборной Союза” они все же не дотягивали.
И вдруг: “Все взяли ручки? Все приготовились?.. Пишите: я не виноват, что я пью и курю”.
Возникший в зале шепоток удивления становился все явственней, постепенно перерос сперва в полунасмешливый ропот, потом чуть ли не в возмущение... ну как так? Столько лет слышали привычное: не скотина ли ты? Ну, свинья!.. Многие с этим давно смирились и хрюкали как бы даже и не стесняясь, уже по некоей как бы естественной свинской обязанности, а тут – на тебе! До сих пор помню яростный выкрик: “Ну, че чепуху писать?! Отпрашивался сюда, а мне предпрофкома говорит: ты погляди на себя, ты только погляди!”
А Соколов был не то что доволен – чуть ли не счастлив: “Во-от!.. Затем мы и собрались. Чтобы ты на себя поглядел внимательно, наконец. Чтобы все мы не только друг на дружку внимательно поглядели, но и на этого твоего предпрофкома, который тебя давно уже за человека не считает. И на общество, в котором живем, хорошенько поглядели. На государство, которое пить тебя приучило. Но это чуть позже. А пока пишем: “Я не виноват, что пью и курю”.
Какая вдруг возникла тишина, какая атмосфера общего напряженного труда вдруг воцарилась!
И все-таки я внутренне посмеивался: и над Соколовым, придумавшим эту хитрую, “методом Шичко” обоснованную игру, и над собой, тоже попавшимся на удочку. Чего тут нового? У каждого тетрадка и ручка, каждый из нас непременно обязан записывать, а правая рука – она такая: напрямую подает сигналы в мозг. В бедовой твоей головушке начинается очистительный процесс освобождения от психологических установок, которые за долгие годы кто только тебе, и правда что, не навязывал. Вспомнить общеизвестное: “Ты что, не мужик – не пьешь, не куришь?!” И кто тут только не постарался! Родня, соседи, улица, дружки... да сколько их, доброхотов, сколько! Да что там: тысячелетние традиции – “Веселие Руси есть пити”. А книги и фильмы? А телевидение?.. И Соколов пытается, видишь ли, разблокировать несчастное твое сознание. Вперед, значит, – в безмятежное, еще не обремененное дурным влиянием детство? Ну-ну...
Однако странное дело: уже в первый день, во время первого перерыва на перекур, кто-то вдруг молча отошел от общей толчеи с возникшим над нею сигаретным дымком, задумчиво стал в сторонке. Число “отказников” с каждым разом все увеличивалось, и вот уже некурящих стало гораздо больше... ясно, что слабаки! И к бабке не ходи – не гадай: ребятки “легко внушаемые”. Но я-то себя знаю! Недаром же знакомые гипнотизеры всегда отшучивались: мол, ладно-ладно – не приставай. Не нарывайся.
