Текст книги "Журнал Наш Современник №10 (2001)"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

С каким интересом я его потом слушал!.. Какой исходящий от него энергетический заряд ощущал!

А Виктор Петрович, разговорившись, прямо-таки преобразился. Куда девался угрюмый вид – им впору было залюбоваться: вот что такое человек, увлеченный настоящим, г о с у д а р с т в е н н ы м делом!

Говорили мы до тех пор, пока в прихожей не раздался звонок и у входа не разыгрался восточный церемониал сдержанной и жаркой одновременно дружеской встречи.

“Из Афганистана гости, пуштуны, – объяснила Лидия Яковлевна. – Старые товарищи Виктора”.

Может, мне стоило бы хоть на несколько минут задержаться?.. чтобы поглядеть теперь на него как бы со стороны... Но кто знал, что первая эта встреча с ним станет последней!

Я позвонил на следующий день после того, как передали сообщение о его назначении на Северный Кавказ: постоянным представителем президента в Осетии и в Ингушетии. Назавтра “Роман-газета” устраивала вечер, на котором нам с художником Сережей Гавриляченко должны были вручать премии за специальный, посвященный казакам, выпуск. Не помню, как называлась его премия, но моя именовалась весьма высокопарно и очень обязывающе: “Казачий Златоуст”. Но главное, разумеется, не в этом: на вечере должны были петь наши с Сережей давние товарищи – уникальный мужской ансамбль “Казачий Круг”, а я обещал Виктору Петровичу при первом же случае на этот самый “Круг” его пригласить...

“Он вчера еще улетел, – сказала в трубку Лидия Яковлевна. – Виктор всегда быстро собирается, но на этот раз все было так стремительно... Говорит: там нельзя больше медлить! И если мне выпал шанс...”

Обычно говорим: для него, мол, уже была отлита пуля.

Та, которая буквально через какой-то месяц сразит Поляничко, наверняка уже лежала в автоматном рожке, в диске ручного пулемета...

Нынче вместо имеющих богатый опыт умелых посредников развязывать тугой осетино-ингушский узелок ничтоже сумняшеся берутся все, кому не лень, и от их псевдонаучных рекомендаций веет таким дремучим и таким сытым безразличием, что диву даешься граничащей с хамством самоуверенности... Уезжая в августе из Москвы, купил в дорогу “Аргументы и факты” со статьей одного из депутатов Госдумы “Горцы хватаются за кинжалы”, опубликованной под рубрикой “Анатомия осетино-ингушского конфликта”. Кроме всего прочего в ней имеется рекомендация “выделить из восточной части Пригородного района, подковой охватывающего город Владикавказ, около трети территории (правобережная часть реки К а л а м– б е е в к и, впадающей в Терек) и передать ее Ингушетии” (разрядка моя. – Г. Н. ).

Ох, и долго бы пришлось измученным ингушским беженцам ждать счастья на завещанной им демократкой-многостаночницей реке!.. Но, может быть, думал, кроме реки К а м б и л е е в к и есть еще и такая? Если в Греции все есть, то почему бы не “быть всему” и на Северном Кавказе?

Собираясь сесть за эту работу, написал во Владикавказ старому другу Игорю Икоеву, режиссеру, вместе с которым когда-то сняли несколько документальных фильмов: и в самом деле, есть речка с таким названием или это – столь редкое по нашим временам – географическое открытие?.. Не успел получить ответа, как в родной станице, когда приезжал на престольный праздник Рождества Богородицы, встретился с Василием Дмитриевичем Коняхиным, недавно перебравшимся из Владикавказа в Отрадную. Героя Советского Союза, бывшего боевого летчика, его в 1990 году избрали атаманом терского казачества, и на его долю с лихвою выпало и неустанного миротворчества, и – войны... Спросил его о “Каламбеевке”, и он насмешливо хмыкнул и тут же построжел: “И близко нету... Есть Камбилеевка, на которой стоит родная моя станица Тарская”.

* * *

... И снова благословенный Майкоп, те самые райские места...

С художником Эдуардом Овчаренко, давно, как и я, считающим Адыгею родной, мы шли по широкому и почти безлюдному в жаркий день тротуару недалеко от центра города, а навстречу нам торопилась веселая стайка красивых, как на подбор, совсем еще молодых женщин в военной форме. На ходу меняясь местами, звонкими голосами переговаривались и, наклоняясь одна к другой, беззаботно пересмеивались.

Не залюбоваться ими было ну просто невозможно, и я, дружелюбно посмеиваясь, шутливо сказал своему товарищу:

“Женский-то батальон, а?.. Где только нашли таких девчат...”

А с ними вдруг что-то произошло – со всеми разом. Куда девались улыбки и веселое довольство на лицах – вместо них появилась скорбь, которая одинаково их состарила: даже в топотке хромовых сапожек послышалось старушечье шарканье.

“Что это с ними?” – спросил я, удивленно глядя им вслед.

“Ты, наверно, не знал, – медленно сказал Овчаренко. – Или забыл... жены офицеров и прапорщиков. Вдовы!.. Из той самой Майкопской бригады... служат теперь. Взяли в часть. Вместе легче, да и детей поднять надо... поставить на ноги”.

И непрошеным своим дружелюбием вырвал их из короткой – наверняка такой редкой для них! – беззаботной и, может быть, счастливой минутки, безжалостно вернул в горькое одиночество...

Как мог, и в самом деле, забыть!

Да и один ли я, Господи!

“Десантура” под Андреевским флагом

Каждое поколение по-своему уникально, это само собой. На долю моего, предвоенного, выпало редкостное счастье: пережить оккупацию немцев и дождаться своих. Испытанный в детстве восторг от возвращения наших ни с чем не сравним. Теперь мне давно за шестьдесят, но каждый идущий по улице солдатик шагает навстречу как будто из тех времен.

У моих ровесников свой взгляд на армейских обидчиков и насмешников. И особый счет к опустившимся высоким военачальникам и к государственным мужам, лишенным не только доблести предков, но даже умения трезво оценивать положение Родины – сегодня и свое собственное – завтра.

На берегу бухты Агой под Туапсе Главком Военно-Морского Флота России адмирал Владимир Иванович Куроедов вручил миротворцам из Воздушно-Десантных Войск “морской” Андреевский флаг, и его на полушутке спросили: не следует ли это понимать как скрытое желание за время похода на кораблях до греческого порта Салоники переквалифицировать “летающую” пехоту на плавающую?

Уже накануне, когда видел Главкома за “круглым столом”, невольно отметил ощущение исходившей от него внутренней силы. Теперь он был в родной обстановке, и некоторая ирония в его уверенном голосе как бы даже подчеркивала державность речи: “У нас и без того есть все основания гордиться своей морской пехотой! Но мы желаем, чтобы над югославской Приштиной как символ поднялся и наш стяг”.

В этом походе вообще было много символов: и торжественно-высоких, и с явным привкусом горечи. На БДК – большом десантном корабле – “Азов”, когда руководивший походом командир 30-й дивизии надводных кораблей Черноморского флота контр-адмирал Васюков с указкой в руках докладывал об учебных и боевых подробностях, Главком неожиданно спросил: “Говорят, здесь пекут свой хлеб?” На Главном командном пункте почти тут же появился аккуратно нарезанный батон, Куроедов первым взял ломтик, отщипнул от него сперва кроху, а потом с посветлевшим лицом отломил чуть ли не половинку и повел рукой на поднос с хлебом :

“Пробуйте... вы попробуйте!”

Так получилось, что мне пришлось две недели есть этот хлеб корабельной выпечки, делить с моряками, выходит, те самые хлеб-соль, и сегодня, когда это время осталось в прошлом, я со светлой грустью и с благодарностью судьбе понимаю, что давно уже не находился среди товарищества более достойного, чем это: на возглавлявшем наш караван флагманском “Азове”.

Участвовали в походе всего шесть судов – пять БДК и приданный им спасатель – но на Черноморском флоте и таких давно уже не было! Да что там – поход сформированной из кораблей Северного, Балтийского и Черноморского флотов авианосной многоцелевой группы под флагом первого заместителя Главнокомандующего ВМФ России адмирала В. Касатонова, предпринятый в 1996 году в Средиземное море не только с учебно-боевой целью, но и в честь 300-летия русского Флота, и тот собирали, как говорится, всем миром...

Потому-то явно приподнятое настроение офицеров на Главном командном пункте нет-нет да и перебивал нарочито-требовательный голос “высшего начальства” – контр-адмирала Владимира Львовича Васюкова. Горячо перебивали друг дружку и собиравшиеся на спардеке у поручней свободные от вахты офицеры походного штаба, но здесь это лишь прибавляло оживления: названия надводных кораблей и подлодок, на которых когда-то пришлось служить, дальних военных баз на русском Севере и куда более дальних – в экзотических южных странах за рубежом – мелькали вперемешку с флотскими чинами, с фамилиями, с именем-отчеством, а то и с дружеской кличкой, и только они, прошедшие чуть не все, какие в мире есть, моря-океаны, могли буквально с лёту ориентироваться в этом бурном потоке общих воспоминаний, по нынешним временам – почти фантастических... Но ведь было же, было!

Понимавший, само собой, какое на меня нежданно-негаданно свалилось – не на один роман! – богатство “фактуры”, временами я ощущал себя попавшим в стаю буревестников городским воробьишкой, и в те короткие минуты, которые удавалось проводить одному в каюте, с ощущением напрасно прожитой жизни принимался судорожно листать стоявшие на полке в достаточном изобилии морские справочники и книги по истории флота. Когда-то и я собирался пойти в моряки, что было, то было, и теперь вдруг припоминалось чуть ли не начисто позабытое: еще легендарный князь Святослав на 250 судах предпринял свой черноморский поход – тогда уже шестой в русской истории. Еще 20 октября 1696 года при императоре Петре Первом было твердо постановлено: “Морским судам быть”. Еще царский рескрипт от 31 декабря 1825 года гласил: “Россия должна быть третья по силе морская держава после Англии и Франции и должна быть сильнее союза второстепенных морских держав”.

Что ж, всего лишь несколько лет назад флот СССР на равных соперничал с крупнейшим в мире американским. Но вот они, горькие плоды сладких поцелуев и при галстуках и без оных: перестала существовать насчитывающая 40 единиц 14-я дивизия подводных лодок – к концу “юбилейного” для России 1996 года на Черном море осталась только одна боеспособная подлодка. С 1990 по 1996 год проданы за рубеж на металлолом либо окончательно вышли из строя около 120 боевых кораблей и катеров. Только на Черноморском флоте!

Рядом на книжной полке и другая “статистика”: “В США тем временем в среднем ежегодно строится по 2 крейсера, 3 эсминца, 5 фрегатов. На 1996 год запланирован ввод в строй восьмого атомного авианосца – “Джон Стеннис”. В 1998 году в боевой состав войдет девятый атомный авианосец “Юнайтед Стэйтс”.

Командование национальных ВМС США не только не планирует снижение уровня своего присутствия в различных регионах Мирового океана, но, напротив, наращивает его. Американцы давно поняли значимость военного флота как мощного инструмента внешней политики”.

– Если бы наши корабли по-прежнему дежурили в Средиземном море, – громко слышится на спардеке, когда возвращаюсь из каюты, – разве стали бы “американы” швырять свои крылатые ракеты на Югославию через наши головы?! Ни в жизнь!

– Да в декабре ведь у нас уже была готовность номер один – должны были туда выйти. Говорят, горючки не хватило...

– Ума не хватило! А вышли тогда бы – не пришлось бы нынче жечь топливо. И ребята-десантники не понадобились – сидели бы себе дома!

Так-нет?

Но вот они теперь, десантники, словно не желая друг дружке уступать, вертят на турнике, поставленном ближе к носу нашего БДК, “солнышко”, а то демонстрируют какие-либо иные, уже не всякому “штатскому” понятные чудеса, а вокруг стоят не только явно притихшие, но как бы даже сами подавленные невзрачным своим видом молоденькие матросики... Тут она, может быть, как нигде видна эта разница между прошедшими огонь и воду и лишь потому во многом и выжившими “контрактниками” из десантников и худющими, в чем душа держится, с лопатками, словно крылья у птенцов, мальчишками срочной службы.

“Мы их так и зовем: птенчики, – станет мне потом рассказывать майор Александр Шепелев, врач-стоматолог из нашей походной медсанчасти, и возглавлявший ее другой Александр – полковник Калинин, будет лишь печально кивать, подтверждая всякое слово, сказанное коллегою из главного госпиталя Черноморского флота. – Приходят по призыву такие, что от ветра качаются. Уровень жизни по чему только не ударит: сельскому пареньку из Кировской области пришлось на днях вставлять обе челюсти... ни единого зуба! К одному мать недавно на присягу приехала, а сын в госпитале. Она в крик: что вы с ним сделали?! Ничего, говорим. Просто у него – недостаток веса, таких мы докармливаем. А вот куда дома глядели: вы ведь не из центральной России, из пшеничного края – с Дона. А она как заплачет!”

Наверное, и в “пшеничном краю” не так просто нынче вырастить здорового сына?.. Может, потому-то слишком хорошо знающий, что почем на “гражданке”, Главком с его чеканною, как из стали, фразой о том, что “на флоте нет проблем – есть задачи”, первым делом пробует на борту корабельный хлеб: хлеб матери-Родины, докармливающей своих детей, уже надевших черные шинели ее защитников?!

Со сколькими из них я успел поговорить: о доме, о закадычных, если есть такие, дружках, об отце с матерью – если они тоже есть... И мне вдруг до боли ясна стала не очень понятная сперва просьба контр-адмирала Васюкова. Как бы в шутку, а больше всерьез сказал ему в день знакомства: хотел бы, Владимир Львович, щедро предоставленный в кают-компании офицерский кошт отработать. Как?.. Ответил он вдруг на полном серьезе: “С людьми умеете разговаривать? С молодыми?.. Поговорите с первогодками: с одним, с другим, с третьим. Всех соберем, если хотите... У многих кроме прочего – дефицит общения, есть и такая беда. Поверьте – штука серьезная”.

Уже на обратном пути из Салоник случайно заглянул в кают-компанию и вдруг увидал десятка три-четыре одетых чистенько тех самых первогодков и негромко беседующего с ними контр-адмирала: на какой-то особой, то ли отеческой, а то ли совсем братской ноте, как меньшим, втолковывал далеко не все понимающим нынче в своем деле морячкам мысль о преимуществах сверхсрочной службы...

И они на “Азове” старались все: где грубовато, а где и ласковей других – “дядьки”-мичманы, и младшие офицеры, недалеко ушедшие возрастом, и старшие, и заместитель по воспитательной работе, несущий, как и все остальные офицеры, вахты, безотказный, все понимающий труженик Сергей Герасюто, капитан третьего ранга, и – командир корабля кавторанг Владимир Рынкевич.

Когда я это понял и, как мог, оценил, и с радостью и с печалью подумалось: чего в высоком этом, несмотря на рутину, старании больше? Заботы о корабле, давно ставшем для них самих родным домом? Либо неосознанной жалости к младшим?.. Сами остро переживающие севастопольское свое отвержение и сиротство на государственном уровне, наверняка болеют душой: вырвавшийся из голодухи да из раннего пьянства, куда матросик потом пойдет – снова туда же? И как мне хотелось бы рассказать об этом – специально для тех, кто на “большой”-то российской земле над десантным кораблем “Азов” шефствует, кто шлет морякам то сахарок, то вдруг гречку, а то по бедности – сухофрукты на компот – все, все сгодится, все пойдет! – и как хотелось бы сказать и добрым людям из администрации славного города Азова Ростовской области, и руководству Каневского района Краснодарского края, и дирекции кондитерской фабрики “Красный Октябрь” в Москве: поверьте, дорогие земляки и дорогие соотечественники, – черноморцы достойны вашей бескорыстной, поистине щедрой по нашим непростым временам помощи!

И как бы хотелось призвать всех остальных: ну, что нам, дорогие мои, хорошие, остается, если у олигархов нет денег, чтобы поддержать Севастополь, а у властей предержащих нет времени и нет воли, чтобы все-таки заставить их раскошелиться? Неужели мы с вами, все-все, без призора оставим корабли, за каждым из которых – история Отечества, его слава?!

Только об “Азове”: самый первый его одноименный предшественник был заложен на Санкт-Петербургской верфи 24 марта 1734 года в честь взятия бывшей турецкой крепости Азов Петром Великим и бесстрашно дрался потом против шведов на Балтике. Неувядаемой славой покрыл себя “Азов”-четвертый: 8 октября 1827 года под Наварином в бою против объединенного египетско-турецкого флота он потопил два фрегата и корвет, сжег 60-пушечный фрегат под флагом Тахир-паши и отчаянным маневром принудил выброситься на мель и потом подорвал 80-пушечный флагманский фрегат Мухарем-бея. В тот незабываемый день под командованием адмирала М. Лазарева получил боевое крещение будущий цвет русского флота: герои Синопа и Севастополя лейтенант П. Нахимов, мичман В. Корнилов, гардемарин В. Истомин. За этот бой “Азову” был высочайше пожалован кормовой Георгиевский флаг и специальным указом было велено всегда иметь впредь в составе флота корабль, носящий имя “Азов”... Имели! Всегда. Пока раньше срока не был бессовестно “сдан” на металлический лом большой противолодочный корабль – БПК “Азов”. Тогда-то и перешло чуть было не опозоренное потомками имя к нынешнему “десантнику”, носившему до того на борту только номер: 151. Вместе с Андреевским флагом с БПК командиру в десятый раз “новорожденного” “Азова” Владимиру Рынкевичу, тогда капитану третьего ранга, а ныне – второго, были вручены переходившие “от отца к сыну” реликвии, в том числе кормовые доски с названием, а также памятная бронзовая доска: с краткой “родословной” всего семейства кораблей, имеющей уже 250-летнюю историю.

Ну а что же так надолго оставленные нами без внимания наши десантники, имеющие куда более краткую “биографию” своего рода войск, но уже успевшие заслужить и всенародное уважение, и громкую славу?

“Азов” подходил к Турции, и на сигнальной палубе, самой верхней, с матросом Михаилом Востриковым, родом из Елизаветовки Азовского района, успевшим закончить Донской государственный аграрный университет, агрономом-ученым, мы пытались определить, что турки на склонах сеют, когда поднявшаяся сюда – откуда еще лучше видать во все концы! – “десантура” отобрала у нас морской бинокль и, передавая его из рук в руки, коротко запереговаривалась: “Под холмами наверняка береговые орудия”. “Выше сразу три огневые точки!” “Видишь энпэ?..“ “И станция слежения, да”.

На то и спецы!

Со многими из них тоже успел познакомиться, и теперь как бы объясним стал вид каждого: то молодецки лихой, а то и с некоторым оттенком горечи. Прапорщик Валерий Чередниченко, сапер-кубанец, восемнадцать раз переезжал с женой с места на место. А сколько еще и без нее?.. И сейчас, кажется, слышу его недовольный – медленно идем, а сербы там ждут! – голос: “В Абхазии пришлось попереживать... не за себя! Мой лейтенант русак, а у грузин дружок его, украинец. Каменец-Подольское заканчивали, однокашнички. Встретимся, обнимутся, чуть плечи друг дружке не отобьют. Мой просит: ну, скажи, где мины поставил, вот карта... А тот: эге!.. А за шо ж мени гроши грузины тогда платить будут? У нас остались тогда без ног Коля Свиридов, лейтенант, и Валера Дробитько, подполковник”.

Фельдшер-старшина Евгений Макаров, родом воронежский, успел уже и в Боснии побывать: мощное плечо у него под рубахой стянуто корявыми шрамами. “Мы так тогда и не поняли, – рассказывал, – и в самом деле машина ООН тогда подорвалась или нас нарочно в горы заманили, подставили? Выехали по тревоге, “бэтээр” с нами и “уралец”. Так ничего и не нашли, возвращаемся – это двадцать километров от Тузлы, и тут началось! Только один Слава Телелюхин, командир отделения, умудрился “собрать” три мины – последнюю “достал” кистью, когда я его уже без ноги подбирал... Тогда и меня. Из четырнадцати – семь тяжело-раненых. Майор Финогенов, капитан Кошелев, сержант Сережка Бревнов... Играшкин без глаза остался: хватило мне тогда работы, хватило! Уже в госпиталь приехали журналисты с ОРТ, поздравляют с “Орденом мужества”, а я отвернулся к стенке: ну, настолько не до них!”

“И давно ли это было? – спрашиваю Женю с понятным вздохом. – Или соскучился?”

“В медицинский опять не приняли, – говорит он, усмехнувшись. – Уже в третий раз срезали. У меня и “За отвагу” есть, но этого мало... там другое подавай! Учиться заочно в юридическом – это и там смогу. Будущая жена, если состоится, Бог даст, – филолог. Только что диплом получила. Чтобы не отставать, пришлось одолеть Фолкнера: “Шум и ярость”. Ну, вот... Поговорили мы, посоветовались... отпустила!”

Кроме каких-то вполне понятных житейских забот – кто-то решил на квартиру скопить, сколько можно по чужим-то углам? – почти у каждого из них есть особый счет, вовсе не материальный. О нем не говорят, но неожиданные слова прорываются вдруг застарелой болью. С полковником Вячеславом Саликовым, сибиряком, начинавшим с Афганистана и прошедшим потом все, какие были, горячие точки на просторах Союза – в том числе в Литве, в Азербайджане, в Киргизии, бывшим замполитом знаменитой Псковской дивизии, говорили о чем-то достаточно отвлеченном, когда он вдруг вернулся наверняка к неотвязному: “Все понимаю!.. Царская семья, император... я тоже патриот! Но когда в Ленинград чуть ли не одну и ту же косточку везут по нескольку раз на экспертизу, а под Моздоком стоят рефрижераторы, набитые телами погибших в Чечне ребят, которых так и не могут опознать... как это? Да мы его этим унижаем, царя, он первый возмутился бы... Настоящий-то царь!”

Отчего-то я не раз и не два возвращался к этим словам Саликова, мне все казалось: за ними скрыта не только невольная вина перед погибшими... Но что еще, что?

Одинакова техника, закрепленная, как должно, в глухом просторном брюхе нашего “десантника”, но как непохожи один на другого ее хозяева!

Родина сержанта Виталия Жишковского – Казахстан. Отец и мать приехали сюда по комсомольской путевке из Вологды, и самый богатый урожай, который вместе вырастили – одиннадцать детишек, самая почетная награда в семье – медаль “Мать-героиня”. Под Актюбинском, в целинном совхозе, несмотря ни на какие потрясения выжившем, остались у Виталия четыре брата, три сестры и двадцать восемь племянников. Он – единственный, кто вернулся в Россию. Когда написал из Тулы домой, то отец, родом поляк, чтущий предков настолько, что по общему уговору детей через одного записывали поляками, ответил русскому Виталию: надо, непременно надо помочь братьям-славянам! Мама поддержала тоже: когда-то мы с отцом поехали добровольцами – счастливого пути и тебе!

Сбылись бы эти материнские пожелания: не только для Виталия, для них всех – в отличие от него, совсем еще молодого-зеленого, – слишком хорошо уже знающих, почем в “горячих точках” фунт миротворческого лиха и сколько его можно приобрести на тысячу-полторы “зеленых” в месяц.

С высоты возраста сказал однажды Чередниченко, явно томившемуся бездельем: мол, чего теперь дергаться, Валера? Раньше срока с корабля не сойдешь, зато потом ведь наверняка будешь вспоминать этот морской поход!

Он хмыкнул: “А они там? Кто ждет?.. Сперва сербов предали – они ведь наверняка так о нас нынче думают. Потом этим броском на аэродром в Слатине не только им дали надежду, но сами себя опять зауважали: ведь можем... есть еще порох в пороховницах, как Тарас Бульба говорил. Так в чем дело? Надо же было немедленно подпереть эти две сотни ребят, а мы так медлим, как будто уже и их закладываем!”

И я вдруг понял, что и полковника Саликова с его горькой репликой насчет императорских останков и “настоящего царя”, и многих других из них, наверняка самих об этом долго не размышляющих, объединяет державная забота и о судьбе заждавшихся братской помощи сербов, и о престиже России.

Каждый из нас по-своему переживает позор Отечества. Они – так.

Давно уже начался Босфорский пролив, тянулся по обоим берегам сказочно-пестрый Стамбул-Константинополь, похожий цветом на восточный ковер город, в котором вместо черных заводских труб там и тут стояли остроконечные стрелы белых минаретов, и кто-то из походного штаба, из севастопольцев, ходивших проливом не один и даже не десять раз, насмешливо сказал: “Любуйтесь, любуйтесь, мальчики! Видели бы, какой задрипанный он был. Это наши “челночки” постарались: расцвел город! Приятно глядеть, а? Наша с вами заслуга!”

С какой, в самом деле, жадной поспешностью стремились мы припасть к якобы спасительным для нас сосцам “рыночной экономики”!.. И вот уже который год досыта других кормим. Во всем Черном море, пока к Босфору почти два дня шли, виден был всего-то один кораблик, пробиравшийся к нашим берегам как бы сторонкой, и шедшие с нами новороссийцы из ФСБ тут же определили: турецкий спиртовоз. Спешит в Грузию. Оттуда спирт уже сухим путем переправят в Россию.

Зато какое оживление царило в проливе, сколько наших судов торопилось навстречу нам!

И все – под чужими флагами.

Рудовоз “Знамя Октября”, порт приписки Анталия.

Танкер “Магнитка”, порт приписки Пномпень.

Не знаю, размышлял ли об этом начальник похода, у которого хватало своих забот на главном командном пункте, но голос контр-адмирала, мне показалось, звучал с особою интонацией человека, не потерявшего цену не только себе – стране, которую представляет. “Передайте, – говорил он как бы с некоторым превосходством, предназначенным вовсе не капитан-лейтенанту Рагибу Каримову, азербайджанцу, приступившему, наконец, к своим обязанностям переводчика, но к тем, для кого тот будет переводить. – Мой адмирал вас приветствует! Он видит четкую работу береговых служб по обеспечению прохода боевых кораблей русского флота и надеется...”

Когда проходили уже Дарданеллы, он вышел на боковой мостик, где у приборов стояли наблюдатели да те, кто их добротою пользовался, чтобы нет-нет да взглянуть на берег через мощные окуляры, тронул меня за локоть: “Не прозеваете? Хотя бы в ту сторону взглянуть. Километрах в тридцати от берега – то, что нынче осталось от древней Трои. Та самая воспетая Гомером Малая Азия”.

В самом начале знакомства он приятно удивил меня, когда посреди моего рассказа о литературных делах охотно подхватил: эту вещицу, мол, успел прочитать. Я удивился: где? “Получаю “Роман-газету”, – сказал он. – Тоже семейная традиция”.

Наверное, стоило бы упомянуть о другой, куда более важной: отец Льва Владимировича – адмирал, и, чтобы по неписаным флотским правилам “представиться” старшему “по случаю присвоения очередного звания”, командир наш не так давно специально летал в Санкт-Петербург... как хочется, как хочется обо всем этом написать и как жаль, что жизнь наша предложила нынче нам такой темп, что об этом пока приходится лишь мечтать.

А тогда контр-адмирал минутку постоял рядом, тоже вглядываясь не в проплывающий вдалеке берег – в куда более далекое прошлое...

В Салониках, когда на нашем “Азове” отгремит салют наций, когда мы, несмотря ни на какие издержки, разгрузимся, как и подобает десантным кораблям, каждый – в считанные минуты (первый борт под командованием всеобщего любимца, лихого капитана второго ранга Игоря Гавриша – всего лишь за двенадцать, что заставит друг дружке качнуть головами как бы случайно, само собой, оказавшихся в порту американцев), когда колонны миротворцев с выкатившей из просторного корабельного нутра бронетехникой и спецавтомашинами уже уйдут на короткий отдых на берегу, чтобы с рассветом двинуться в Приштину, а на флагмане закончится устроенный контр-адмиралом Васюковым прием, где и нашим послом в Греции, и военным атташе, и греческими партнерами по выгрузке, что там ни говори, изрядно поволновавшимися, будет сказано столько достойных слов об исторической необходимости русского присутствия и в Средиземном море, и на Балканах, —тогда мы долго, дожидаясь отхода, будем стоять у поручней на спардеке и чуть ли не завороженно смотреть, как удивительно слаженно, как ритмично, как четко работает освещенный мощными огнями мирный порт, только что пропустивший в ночь наших добровольцев.

Только что генерал-майор Борис Семенов, старший у десантников, рассказывал нам на берегу, как греки-коммунисты, пытавшиеся перед этим не пропустить высадившихся американцев, передали ему письмо с настойчивым пожеланием ни в коем случае не подчиняться приказам натовского командования – иначе это будет окончательное предательство сербов. Только что отзвучал за столом ставший привычным за время похода голос поднимавшего тост контр-адмирала Васюкова: издавна, мол, считается, что генералы п о с ы л а ю т войска в бой, а адмиралы в е д у т. Но десантники – статья особая. В сражении им тоже приходится быть впереди. Так вот за то, чтобы все-таки – не пришлось!

Только что Семенову – на свой страх и риск – вручили взятый в Генштабе под расписку спутниковый “мобильник”, по которому пару часов назад звонили из Салоник в Москву: пока у тебя не будет устойчивой связи с родиной, пользуйся, Борис Георгиевич, этой. И пусть она приносит из Косова только добрые вести.

Дай-то Бог!

На этом можно бы ставить точку: до тех благословенных деньков, когда беспокойное наше время отпустит недельку-другую на то, чтобы помянуть благодарным словом хотя бы часть добрых людей, от фамилий которых буквально распух мой блокнот во время нашего похода с десантниками. Так и хочется всем сказать: люблю и помню!

Но еще об одном участнике “походного штаба” обязан все-таки непременно сказать сейчас.

В Агое, когда уже собирался сойти с “Азова” на катер Главком Куроедов, я спросил: какой, мол, будет, товарищ адмирал Флота, перед дорогой в Салоники наказ? Он улыбнулся и тут же лицо вновь сделалось строгим: “На “Азове” с вами идет отец Георгий. Обратите внимание на его миссию”.

Поручение было в радость, и буквально с первого дня, так вышло, я помогал севастопольскому благочинному, отцу Георгию Полякову, исполнял при нем роль пономаря во время крещения на корабле: скольких он окрестил! В затишке на корме, когда в одном ряду стояли со свечками в руках моряки и десантники, а свечи гасли, и они зажигали их одна от другой, как бы делились огоньком, я растроганно думал: если бы они научились точно так же делиться друг с другом теплом душевным!

По дороге в Салоники батюшка то и дело принимался расспрашивать идущего с нами Главного штурмана ВМФ контр-адмирала Бабинова: нельзя ли каким-то образом выгадать половину суток, чтобы подойти к Афонским монастырям? Там его ждут. Человек удивительно дружелюбный – бывший подводник! – к тому же верующий, Евгений Геннадьевич принимался прикидывать вслух и невольно оправдываться: мол, как это сделать, если мы связаны жестким графиком? Вот если на обратном пути... На обратном? И “высокие стороны” переходили на шепот, а то и “удалялись на совещание”.