Текст книги "Журнал Наш Современник №10 (2001)"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Василий Иванович не раз говорил, в том числе и публично, что львиная доля его времени уходит на “проталкивание” своих произведений в печать. Это не следует понимать так, что Белова вообще не хотели издавать. Наоборот, охотно издавались его старые вещи, но с большой настороженностью относились к новым. И чем больше становилась слава писателя, тем придирчивее делались редакторы и те люди в партаппарате, которые ими командовали. Не забыть, как тогдашний заведующий сектором печати Вологодского обкома КПСС В. Т. Невзоров, выступая на партийном собрании в редакции газеты “Красный Север”, вещал:

– Конечно, Василий Белов – очень большой талант. Значит, тем более мы обязаны его направлять и воспитывать!

Когда вышел роман “Кануны”, все мы знали, что его порядком “пощипали” в издательстве. Я спросил у Василия Ивановича:

– Много ли, в общей сложности, вырезали из “Канунов”?

– Если брать по тексту, вроде бы и не много, – ответил он. – Да ведь режут-то всегда яйца...

В 1973 году примерно полгода я исполнял обязанности заведующего Вологодским отделением Северо-Западного книжного издательства. В это время там выпускалась небольшая книга прозы Белова “Иду домой”, и Василий Иванович часто заходил к нам. Однажды вышли из здания вместе. Василий Иванович был мрачен, неразговорчив. Я спросил, как у него идут дела в московских издательствах.

– Худо! – буркнул он. – Никому не нужна настоящая литература. А ерунду писать не могу...

В это время он всячески отмахивался от попыток как-то возвеличить его, выделить из писателей-вологжан. На одном из писательских собраний зашла речь о каком-то деле, уже не помню каком. Один из литераторов вдруг сказал:

– Это надо поручить маститому писателю. Белову, например.

– Это я-то – маститый? – засмеялся Белов. – А какая у меня масть?

Но авторитет его в организации уже тогда был непререкаем. К тому времени в Вологду переехал Виктор Астафьев, жила и работала здесь Ольга Фокина, поэты Александр Романов и Виктор Коротаев. Имя Белова, слово его воздействовали на всех удивительным образом. Не раз приходилось слышать, как кто-нибудь обрывал ударившегося в запой собрата:

– Ты кончай это дело! Смотри, Белову скажу!

И действовало безотказно, хотя, конечно, никакой власти типа партийной или административной у Василия Ивановича не было. Просто все знали, что он уже давно не пьет и пьяных не терпит. Вот и побаивались его пронзительного взгляда, колючего слова. Однажды, уже в начале восьмидесятых годов, состоялся литературный вечер в областной библиотеке имени Бабушкина. Собрались писатели, пришел и поэт Сергей Чухин, слегка “под мухой”.

– А ты чего пришел? – спросил у него Белов.

– Так я же поэт! – простодушно ответил тот.

– Вот если ты сейчас уйдешь домой, то поступишь как поэт, а если останешься, так, извини меня, никакой ты не поэт!

Сергей тихонько посидел еще в зале и незаметно ушел.

В памятном 1977 году состоялась премьера пьесы Белова “По 206-й” в областном драматическом театре. Придирок и страхов и у театральных деятелей, и у работников обкома, управления культуры было много. Они добились-таки, чтобы Белов снял заключительную, финальную реплику пьесы: “И куда это они все едут?”

После сдачи спектакля в вестибюле Василий Иванович спросил: “Ну, как тебе”?

Я был потрясен. Сказал:

– Да... Вывернул ты наизнанку всю нашу бюрократию!

Белов нахмурился:

– Тебе так показалось? Вообще-то я не это хотел сказать...

Лично меня задел в спектакле один момент, когда журналист цитирует слова Некрасова: “Умрешь не даром, дело прочно, когда под ним струится кровь”. Сразу вспомнилась первая встреча с Василием Ивановичем, письмо, которое прочел ему тогда, – там ведь тоже цитировались эти слова, хотя и совершенно по другому поводу. Я тут же спросил, есть ли какая-то связь между тем письмом и сценой в спектакле.

– Да ты что, Вась! – искренне удивился Белов. – Экая у тебя манера – все к себе примеривать!

Однажды Белов сказал, что намеревается назвать продолжение романа “Кануны” “Судные дни”. Я невольно заметил:

– Вряд ли опубликуют...

– Какое мое дело! – вспылил он. – Опубликуют, не опубликуют, а писать-то все равно надо. Никто за нас не напишет...

Это было у него часто: если автор неоконченной вещи сетовал на то, что ее трудно будет “протолкнуть”, Василий Иванович говорил:

– Это – не твое дело! Твое дело писать. А опубликуют, не опубликуют – какая разница? Потом опубликуют!

Конечно, подобные речи не очень-то утешали писателей, которые перебивались с хлеба на квас. Потратить несколько лет изнурительного труда, чтобы вслед за тем положить рукопись в стол – такая перспектива не всех устраивала...

С годами Белов все неохотнее давал газете для публикации отрывки из своей прозы. Однажды, когда я особенно настойчиво просил рассказ или отрывок из повести, он вскипел:

– Да нету, русским языком тебе говорю! Ей-Богу, хоть садись да пиши чего-нибудь для “Красного Севера”!

В 1978 году появился в продаже сборник его рассказов “Гудят провода”. О нем, а также о “Рассказах о всякой живности” написал я небольшой отзыв, опубликованный в газете 11 октября того же года. При встрече Белов крепко пожал руку:

– Спасибо тебе за рецензию.

Весна и лето семьдесят восьмого были для писателя беспокойными: шли съемки фильма по его киноповести “Целуются зори”. Василий Иванович не раз жаловался, что работа над сценарием и съемки измотали ему все нервы. В середине ноября состоялась наконец премьера фильма в Вологде. Многие были недовольны тем, что режиссер Сергей Никоненко “приделал” к повести оптимистичный и вовсе несуразный конец, показав в качестве “новой деревни” какой-то леспромхозовский поселок. Белов, который в общем-то остался доволен и игрой актеров (особенно великолепен был Сабуров в роли Егоровича), и режиссурой, прямо указал на “пристегнутый” к фильму “хвост”, как портящий картину.

– Прошу считать, что фильм кончается тем, где герои садятся на пароход, чтобы ехать в деревню, – сказал он, выступая перед премьерой фильма в кинотеатре Ленинского комсомола.

Мне довелось писать рецензию на “Целуются зори”. Буквально через несколько дней после выхода этой рецензии мне позвонил Саша Рачков и сказал, что Белов ищет магнитофон, чтобы послушать некоторые записи.

– Давай отнесем ему мой, – предложил я.

Пришли мы к Василию Ивановичу в недобрый час: он только что вернулся с похорон вологодского художника Шваркова, утонувшего на рыбалке, был угрюм и неразговорчив. Наладили магнитофон, поставили пленку, на которой была записана игра Николая Рубцова на гармошке. И постепенно лицо Белова светлело, прояснялось. Сам неплохой гармонист, он любил и умел ценить хорошую игру, тем более игру трагически погибшего друга. Очень нравилась ему также игра Саши Рачкова – она была виртуозной.

– Пленку с записью твоей игры я хочу послать композитору Гаврилину, – сказал он Саше. – А еще одну пленку с записями в деревнях, которые сделал областной дом народного творчества, надо бы переписать для себя. Мне для пьесы нужно.

Пленку для Белова мы переписали, магнитофон оставили у него.

Через два дня Василий Иванович позвонил мне в редакцию:

– Никуда не уйдешь? Занесу тебе магнитофон.

– Заходи. Кстати, и Саша Рачков здесь.

Речь зашла о записях старинных песен, сказок, легенд.

– Не записано еще много! – посетовал Василий Иванович. – Мне недавно легенду рассказали, как Петр Первый с солдатом в кабаке встретился. Ну, сели за стол, стали пить. Деньги кончились. Солдат и говорит: “Давай саблю пропьем!” Он ведь не знал, что с царем сидит. “Давай!” – Петр отвечает. Пропили саблю. На другой день Петр назначает смотр, чтобы поймать солдата без сабли. А тот выстрогал себе деревянную и стоит.

– Вот что, друг, отруби-ка ты саблей голову своему полковнику! – приказывает Петр.

Солдат притворился, что неохота ему голову полковника рубить, и взмолился:

– О, Господи! Преврати ты мою саблю на сейчас в деревянную!

И вытаскивает из ножен деревянную саблю. Петр солдату за находчивость приказал выдать сто рублей и новую саблю.

– А слышали притчу, как правда с кривдой обедали? – улыбнулся Василий Иванович, прищуривая свои проницательные глаза.

– Нет...

– Встретились правда с кривдой, пошли в ресторан. Попили, поели, надо рассчитываться, а у правды, как всегда, денег нет. Кривда и говорит: “Не расстраивайся, все сделаем!” Заметила, как рассчитываются за соседним столиком, номера купюр запомнила. Подошел официант, а кривда ему: “Мы уж рассчитались, могу сказать, какими деньгами”. И называет номера купюр. Официант – за милиционером. Приходит милиционер: “В чем дело?” “Да мы рассчитались, вот и номера купюр такие-то”. Милиционер на официанта: “Ах ты, плут!” Официант за голову хватается: “Господи, да где же правда-то!” А правда глаза опустила и шепчет: “Я-то тут, да ведь я тоже вместе с ней ела...”

– Надо собирать такие вещи, – заключил Белов. – Собрать бы, да издать отдельной книгой!

Беседе, к несчастью, помешал невесть откуда взявшийся поэт Игорь Тихонов, вдрызг пьяный, шумный и не в меру фамильярный. Он сразу напустился на Белова:

– Вася, ты чего не берешь читать мою повесть?

– Да что толку-то, если я прочитаю? В лучшем случае могу позвонить в редакцию, чтобы там посмотрели без очереди.

– Ну, хоть бы сказал, получилось или нет.

– А это ты сам должен чувствовать. Я всегда чувствую, если вещь получилась.

Я смотрел ему вслед, маленькому тощему человечку с рыжевато-седой бородкой и серовато-голубыми глазами, который так много стал значить для России. Вспомнил, как он, уходя из моего кабинета, сказал Игорю Тихонову:

– Я бы запретил продавать для вас водку. Работать надо!

Сам он работал необычайно много, подозреваю, что и спал-то он не больше шести часов. Если во время сидения в архивах, в библиотеке попадалось ему что-то незаурядное, чем хотелось бы заняться, да времени не было, он просил взяться за это дело знакомых или друзей.

Однажды он предложил нам с Сашей Рачковым остаться пообедать. Садясь за стол в кухне, где его мать Анфиса Ивановна разогревала суп, я обратил внимание на натюрморт над столом, где были изображены печенье, конфеты и открытая банка распространенного тогда хека.

– И хека увековечили! – улыбнулся я.

– А как же! – живо отозвался Белов. – Еда русского народа!

– Советского? Ведь до революции такой рыбы не знали!

– Нет, русского! Грузины хека не едят.

За обедом я напомнил Василию Ивановичу, как он угощал нас с Рачковым луком, когда мы возвращались из Ленинграда.

– А у меня тогда редко что и водилось, кроме лука. Сейчас вот прошу иной раз луку – допроситься не могу!

В начале февраля 1979 года состоялось общее собрание Вологодской писательской организации. Александр Романов, только что вернувшийся из поездки в Петрозаводск, где проходила редколлегия журнала “Север”, рассказал о плане журнала на год, о том, что запланирована публикация пьесы Белова “Бессмертный Кощей”. Пьеса, кстати сказать, в “Севере” так и не появилась, по слухам, против ее публикации восстал Карельский обком. Потом речь зашла о романе Глеба Текотева “Серафима”.

Глеб Текотев – оригинальная фигура в тогдашнем литературном мире Вологодчины. Инвалид с детства, он работал в одном из сокольских техникумов, а писал “для души”, то есть – в стол. Возможно, мы никогда бы о нем не услышали, если бы Александр Рачков не попросил у него почитать некоторые рукописи. Они произвели впечатление не только на Рачкова, но и на Белова. И началось прямо-таки триумфальное шествие: публикация рассказа в “Красном Севере”, в журнале “Наш современник”, читка по Всесоюзному радио, подготовка книжки в Архангельске, переговоры с издательством “Современник” о книге в Москве... (Это был взлет стремительный, но, к сожалению, недолгий. Текотев тяжело заболел, рак в полгода скрутил его).

На собрании говорили о втором, переработанном варианте его романа. Глеб пожаловался на невнимательность издательств, на то, что уйма денег уходит на перепечатку рукописей. Василий Иванович вспылил:

– А ты как думал? Ты знал, на что идешь! Не надо было соваться в литературу, раз денег на перепечатку жалеешь!

С годами Белов все непримиримее относился к писателям, у которых замечал несерьезное отношение к литературе. Да это и понятно: сам он отдавался писательству без остатка. “Наше оружие – перо и бумага”, – любил повторять он. Отсюда рождалось и его отношение к молодым литераторам. Вспоминается семинар молодых, который состоялся в конце сентября 1979 года в Вологодском пединституте. Секцией прозы на семинаре руководили Василий Белов и Виктор Астафьев. Приехали и москвичи, но не из-за семинара, а потому, что в эти же дни проводились дни поэзии Николая Рубцова.

Разбирая прозу молодого инженера из Тотьмы Посохова, Василий Иванович спросил:

– Почему вы написали рассказ об охоте?

– Я сам охотник, – ответил Посохов.

– Я – столяр, допустим, – улыбнулся Василий Иванович. – Что же мне, все о деревообработке писать?

– Вот и написал “Плотницкие рассказы”, – вмешался Иван Полуянов. Раздался смех.

– Я о чем говорю? Сейчас многие авторы, в том числе и молодые, пишут на ровном литературном уровне, почти профессионально. Но сколько авторов, идущих от литературщины, сколько штампов! Или вот у вас слово “будя”. Да что это за “будя” такая? Неужели в Сибири сплошь и рядом так говорят? А хоть и говорят, все равно часто употреблять нельзя, ведь штамп и в прямой речи – все равно штамп. И вообще писателю надо вырабатывать свой стиль, не поддаваться влияниям. Годами, упорно вырабатывать. Посмотрите: ведь у Бунина нет штампов. И у Булгакова нет, и у Платонова. Литература – она вся из новизны: и в мыслях, и в словах, и в ситуациях.

Дальше. Повесть называется “Русский медведь”. Название претенциозное. Но продолжу свою мысль о штампах. Опасность повторения существует и у профессионала: повторяешь то ли своего собрата, то ли классика, а то и самого себя. Можно повториться не только в разных вещах, а и в одном рассказе. Тут говорили об этюдности, о Пришвине. Из-под Пришвина тоже надо вылезать. Писатель должен вырваться из-под любого влияния, выработать свой стиль. Без своего стиля нет писателя. Он должен вылезать и из-под самого себя, если чувствует, что начал повторяться.

И еще хочу сказать: писателю нужна смелость, мужество, риск. Без этого нельзя найти стиль, даже тему нельзя найти.

– Смелость нужна и в самом творчестве, – говорил Белов. – Я считаю, что каждый большой художник был смелым – прежде всего. Надо добиться раскованности, внутренней свободы (помните: “не освободившись от внутренних пут, нельзя освободиться от внешних”? – В. Е. ). И еще – нужна настроенность на работу. Вот говорят, что Андрей Рублев, прежде чем начать что-то, сорок дней постился, и только тогда приходила свобода, раскованность, независимость внутренняя.

Об отношении к литературе. Некоторые относятся к ней, как к забаве, развлечению, наслаждению. Но без мужества, труда и терпения это наслаждение мелкое. Я призываю к серьезному, а не развлекательному отношению к литературе. Сам выбор пути уже накладывает на литератора серьезную ответственность.

Литературный вечер памяти Николая Рубцова состоялся в тот же день. И там разговор шел не только о поэте, но и о литературе, и о судьбе людей, делающих литературу. Как всегда, выступления Белова ждали. Оно было коротким, но впечатляющим.

– Меня всегда поражает одно обстоятельство, – сказал Василий Иванович. – Вот были мы на пятидесятилетии Шукшина. Взглянул я на толпу и ужаснулся: сколько людей, оказывается, любит мертвого Шукшина! Почему же живого-то не замечали, а иногда еще и гадости ему делали? И с Рубцовым то же.

На следующий день продолжался семинар молодых. Я опоздал, пришел, когда Белов уже заканчивал свой обзор, а потом начал отвечать на вопросы.

– Скажи, как ты вошел в литературу? – спросил его Олег Коротаев (брат поэта Виктора Коротаева).

– Ну что это за слово – “вошел”? Войти можно в комнату. В кухню можно войти... Я начинал со стихов. Стихи стал писать со скуки. Сидел в колхозной конторе счетоводом и от скуки писал. В ФЗО пошел со скуки... Женился, может быть, со скуки... А образования настоящего не получил. До сих пор не читал, например, историю западную. Единственно, в чем я убежден, так это в том, что только человек нравственный может что-то сделать в литературе. Кто не помучается своими вольными или невольными грехами, – тот не писатель.

Заспорили. Вскоре спор ушел далеко в сторону, коснулся соответствия личности писателя его произведениям. Белов вмешался:

– Я расскажу об одной встрече с Колей Рубцовым. Как-то в Литинституте, поздно ночью, после двенадцати, я шел по коридору и встретил Рубцова. Был он в валенках, в замызганном пиджачишке, пригласил: “Пойдем, чаем напою”. Пришли к нему, стали пить чай. “Хочешь, я стихи почитаю?” – спросил Рубцов и начал читать. “Кто это? Пушкин?” – спросил я. Он ничего не ответил, как-то ушел в себя. А стихи-то были рубцовские, помните, там есть строчки:

Горел печальный наш костер,

Как мимолетный сон природы...

Наверное, он обиделся, что я его с Пушкиным спутал... Но что я хочу сказать: Рубцов не совпадал внешне со своими стихами. Вот Евтушенко совпадает, а Рубцов не совпадал...

Перед Октябрьскими праздниками Саша Рачков занес мне верстку очерковой повести Белова “Раздумья на родине”, которую долго мариновали в журнале “Дружба народов”, но опубликовать так и не решились. Я прочел верстку. Горько, но честно, как все у Белова. В полном смысле слова – раздумья на родине и о Родине. Выбрал отрывок для газеты, перепечатал даже, но не будешь же публиковать без согласия автора? Решил позвонить.

– Тут мне Саша Рачков верстку твою отдал, просил тебе переправить.

– Что уж он, сам-то не может занести?

– В командировку уехал. А у меня мысль – перепечатать кусочек.

– Нет. Не надо.

– Не надо, так не надо... Занесу завтра.

Пришел я к Белову на второй день, позвонил. Дверь открыл сам Василий Иванович.

– Давай, проходи.

– Я на минутку. Раздеваться неохота.

– Проходи так! Чего раздеваться-разуваться! Кто это придумал? Никогда в русских избах не разувались. Вот скажи: для чего?

– Чтобы хозяйке меньше работы. Грязно же на улице!

– А! Ерунда все это! Какой ты отрывок-то хотел?

– Где о председателе речь.

– Ни к чему. Как книга-то?

– Хорошая книга. Честная.

– Я ее три раза переделывал по требованию редакции. Вставлял даже куски хвалебные, думал, пройдет. Ко мне ведь дважды приезжали: Баруздин и этот, зам его, армянин... Тер-Акопян. Надоело, забрал обратно. Из Хабаровска меня вытащили тогда.

– Да почему не печатают-то? – удивился я. – Что тут криминального? Ведь все – правда!

– Они, может, и напечатали бы, если бы не наши. Из обкома звонили в журнал. Это все ладно, не печатают и не надо, пусть лежит. Уберу все вставки, восстановлю в прежнем виде. У меня ведь тут были еще факты, цифры, взятые из нашей же печати: как после войны, в сорок пятом году отправляли из России продовольствие в Германию. Не успело оружие остыть, из которого они по нам стреляли, а мы им – мясо, масло, хотя свой народ с голоду пухнул...

– Пусть лежит, – продолжал он спокойно. (“Раздумья на родине” вышли в журнале “Наш современник” в 1985 году, а в 1986-м издана книга под одноименным названием. – В. Е. )

– Вот сказку не опубликовали – жаль!

Да, “Бессмертному Кощею”, прежде чем стать широко известным, тоже пришлось пройти долгие мытарства. Сказка увидела свет в журнале “Театральная жизнь” лишь несколько лет спустя. Первым поставил ее на сцене самодеятельного театра в Череповце Равик Смирнов.

– Куда Рачков-то уехал? – спросил Василий Иванович.

– В Ленинград.

– Я скоро в Финляндию поеду, тоже через Ленинград. А ты на меня не обижайся, просто нечего дать в газету.

– А я не обижаюсь. Работа у меня такая, цыганская.

– Молодых надо больше печатать.

– Что и делаем.

Василий Иванович никогда не чурался публицистики, и не очень его волновало, где опубликована та или иная его статья: в “Правде” или в областной молодежной газете, – была бы польза. Он мог решительно отказать в интервью солидному столичному изданию, если не видел в том пользы для народа, и тут же написать свои соображения по поводу какой-то проблемы, скажем, для “Вологодского комсомольца”. Так появилась, например, его заметка “Без стыда” по поводу фильма “Странная женщина”, опубликованная в молодежной газете и написанная специально для нее. Знать бы ему тогда, что припасает жизнь на будущее, до какого бесстыдства дойдут кинематографисты к началу девяностых годов!

Зимой, в начале 1980 года на писательском собрании принимали в члены Союза писателей тотьмича Сергея Багрова, который перебрался в Вологду намного раньше меня и выпустил несколько сборников хороших рассказов. На собрание приехали редакторши Северо-Западного книжного издательства Урушева и Лиханова. После собрания, где за Багрова проголосовали единогласно, он раскрыл свой портфель. На столе появилась водка, коньяк. Выпили, посидели, но совсем недолго. Речь зашла о мастерстве писателя в разных жанрах.

– Писатель должен уметь все, – сказал Василий Иванович. – Должен владеть всеми жанрами, если он настоящий писатель.

Я возразил, что жанр – не главное, было бы что писателю сказать.

– Ну, это само собой разумеется!

Как-то Василий Иванович упрекнул меня, что в газете иногда пишу, не вдумываясь в смысл написанного:

– Материал об открытии ТЮЗа ты давал?

– Я...

– Чего же ты написал, что здание Пушкинского дома в Вологде было в 1906 году разрушено черносотенцами? Ты что, в самом деле так думаешь?

Чувствуя, что краснею, я пробормотал:

– Да ведь во всей литературе по истории Вологды так написано...

– Мало ли что напишут! Думай! Меня тоже черносотенцем звать станут, так ты и этому поверишь? Если ставишь свою подпись в газете, так надо ее уважать...

Насчет “черносотенца” Белов как в воду глядел...

Пятидесятилетие Белова в октябре 1982 года отмечали в Вологде пышно. На торжественный вечер в областной драматический театр были приглашены многие крупные писатели: Валентин Распутин, Владимир Солоухин, Феликс Кузнецов, Вадим Кожинов и другие. Незадолго перед юбилеем я столкнулся с Беловым на улице. Перебросились несколькими фразами. Потом он вдруг спросил:

– Тебе посылать приглашение на банкет? Пойдешь?

Признаться, меня задело: о таких вещах не спрашивают – либо приглашают, либо нет.

– Не пойду, – сказал я резковато.

– Смотри! У меня желающих много! – засмеялся он.

Примерно через месяц после беловского юбилея я начал собирать документы для вступления в Союз писателей, имея за плечами уже три книги. Решил попросить одну рекомендацию у Белова. Позвонил ему уже вечером, попросил разрешения зайти.

– Заходи, конечно! – приветливо сказал Василий Иванович.

Пришли мы к нему вдвоем, вместе с критиком Василием Оботуровым. Белов же, видимо, ждал меня одного, я заметил, как он помрачнел, увидев нас вдвоем. Разговор не клеился, и когда я заикнулся о рекомендации, Белов недовольно уронил:

– Не очень-то смотрят в Москве на мои рекомендации. Кого порекомендую, того и зарубят. Ладно, напишу, в Союзе оставлю...

Почему-то накрепко запомнилась, прямо-таки врезалась в память фраза Белова:

– Наш удел – страдать и бороться...

Белов откровенен всегда: в выступлении с трибуны, в газетной статье, в личной беседе, в романе или пьесе. Мне рассказывали, что в Соколе инструкторша горкома партии как-то кокетливо спросила Василия Ивановича:

– Как вы относитесь к публичным выступлениям?

– Как ко всему публичному, – отрезал он. – Как к публичным женщинам, например.

Инструкторша покраснела и смолкла.

Как искренна и горяча была его речь на отчетном собрании Вологодской писательской организации в 1984 году! Он критиковал писателей-вологжан за то, что снизили требовательность к художественному уровню своих произведений:

– Учтите: нам нужен уровень не вологодский, а общесоюзный. И за счет притока новых сил, и за счет повышения требовательности к себе.

Чем старше становился В. И. Белов, тем большее место в его жизни занимала общественная деятельность. В июле 1987 года я пришел в писательскую организацию, где сидели В. Шириков, В. Оботуров, А. Петухов и В. Белов. Не помню детально, с чего начался разговор, вызвавший у Василия Ивановича прямо-таки вспышку гнева и возмущения:

– Не хочу я больше ничего писать! Не хочу и не буду! Зачем мне быть писателем? Я лучше плотником пойду работать! Еще хоть бы писать то, что хочется, а я вместо литературы двадцать лет занимаюсь голой политикой! Кому это нужно? Теперь вон все о демократии говорят, о свободе слова. А публиковать по-прежнему ничего нельзя. Дописал я ко второй части “Канунов” восемь глав, отправил в “Новый мир”. Четыре раза уже звонили – то убери, это исправь. Самовольно убрали абзацы об О. Ю. Шмидте. Ведь прежде чем стать полярником, он аграрными делами занимался, громил крестьянские кооперативы, созданные еще до революции...

– Какие кооперативы? – спросил Петухов.

– Те самые, что на паях объединялись земельным банком. Шмидт, возглавляя комиссию, отнял у банка и у крестьян их паевые деньги. Мне говорят: там, где дело касается исторических личностей, мы обязаны консультироваться в Институте марксизма-ленинизма. И послали главы на рецензию к Данилову, – я его знаю – старый и очень умный еврей. Тот дал заключение, что Шмидт крестьянскими делами не занимался. Я потребовал личной встречи, ведь у меня неопровержимые документы есть.

И кроме... Требуют убрать сцену, где крестьяне читают Библию и сравнивают апостолов с Лениным, Сталиным. Вот тебе и свобода слова. Свобода есть для таких, как Вознесенский, Евтушенко и прочие, а к нам придираются по-прежнему...

В годы изломов и перестроек, в годы ельцинской “капиталистической революции” Белов занимался общественной деятельностью с еще большей интенсивностью: часто выступал перед публикой, в том числе и в Верховном Совете, написал множество публицистических статей, публиковавшихся в периодической печати.

Приближалось время его 60-летия – октябрь 1992 года. Мы в “Красном Севере” тоже готовились к этому юбилею. Я заказал большую статью о Белове поэту Александру Романову, разыскал около десятка фотографий, в том числе снимки Белова с Гагариным и Шолоховым. Подготовил выдержки из выступлений и статей Ю. Селезнева, С. Залыгина, В. Кожинова, В. Распутина. Из вологжан, кроме Романова, написал статью прозаик В. Шириков. В номер не хватало “малости” – публицистической статьи самого юбиляра. Правда, Василий Иванович сказал мне, что оставил статью для “Красного Севера” в редакции Харовской райгазеты по пути в Тимониху, с просьбой переслать ее нам. Каково же было мое разочарование, когда за несколько дней до юбилея я увидел эту статью в конкурирующей с нами газете “Русский Север”! Снова позвонил Белову. Он тоже был озадачен:

– Да не хотел я печататься в “Русском Севере”! Это, наверное, редактор харовский перепутал, не в ту газету послал. Ладно, у меня тут есть стихи разных лет. Напишу вводку и сегодня же занесу тебе. Устроит?

Поразмыслив, я остался даже доволен – стихами Белова не могло похвалиться в ту пору ни одно издание. Так и появилась в “Красном Севере” за 23 октября 1992 года большая подборка его стихотворений. Из рукописи, которую принес Белов, не вошло в подборку лишь одно маленькое стихотворение. Вот оно:

Ходил бы я на врага

И были бы мы с ним квиты —

В песчаные берега

Мои друзья зарыты...

И стало мне тяжко вдруг.

Оружием враг бряцает,

Хотя стремится Юг

И Пинега мерцает.

1985 г.

Суть стихов понятна – горечь об ушедших друзьях – Яшине и Абрамове – и острое чувство одиночества на пронизывающем ветру истории...

Кстати сказать, названием этого очерка послужила строка из стихотворения В. И. Белова, вошедшего в ту газетную подборку. Стихотворение называется “Надпись на книге для Станислава Куняева”:

О Родине душа моя болит.

Она скорбит по вырубленным сечам,

По выкачанным недрам и названьям

Засохших рек и выморочных сел.

Болит душа...

И странен отголосок

Душевной боли – мой веселый смех

Среди друзей, среди живых и павших,

Сплоченных снова вражеским кольцом.

1982 г.

Во второй половине девяностых годов я редко встречался с Беловым. Он почти не появлялся на писательских собраниях, а я в середине 1996 года ушел на пенсию, так что в редакции газеты столкнуться мы уже не могли. Но остались у меня многочисленные блокноты из командировок, поездок, записи встреч. Я не стенографирую, но пытался по мере сил подробно записывать выступления Белова, которые удавалось услышать. Конечно, там не дословно все, что говорил Василий Иванович, но могу поручиться, что ход мыслей его уловлен довольно точно. Выступления его были чаще всего экспромтами и, по-видимому, нигде не публиковались. Так что мои записи, надеюсь, кое-что добавят к творческому наследию писателя.

Жизнь подарила мне многолетнее знакомство с одним из интереснейших и талантливейших людей двадцатого столетия, и за этот подарок я бесконечно благодарен судьбе.

Сибиряк

(Виктор Астафьев в Вологде)

В 60-е годы я представлял себе Астафьева молодым. Оттого, наверное, что он только-только появился на литературном небосклоне, но появился не как-нибудь, а сразу в “Новом мире” у Твардовского. Рассказы его, социально острые, колющие в самую душу, и угнетали, и радовали: появился новый большой талант! Многие из авторов: Шукшин, Белов, Рубцов, Лихоносов, Селезнев были тогда молодыми, с ними, видимо, ассоциировался для меня и Виктор Астафьев. А первая встреча с ним состоялась случайно, летом 1968 года, когда я уезжал в Москву. Вечером, на посадке у своего вагона я попал в густую писательскую толпу: много было “своих”, вологодских писателей, много и незнакомых.

В сутолоке, неразберихе я тоже с кем-то прощался, обнимался, в том числе и с Виктором Астафьевым, с которым десять минут спустя мы оказались в одном купе. Он вместе с женой Марией Семеновной тоже ехал в Москву улаживать какие-то свои дела. Виктор Петрович представился, и я с удивлением убедился, что это уже сравнительно пожилой, порядком измученный человек с неподвижным, искусственным левым глазом. Лицо его показалось мне добрым, сам он был настроен мягко, слегка возбужден проводами, и мы разговорились. Вопросов к Астафьеву, разумеется, была уйма, жаль, что многое из того длинного ночного разговора забылось. Помню только, как он, одного за другим, развенчивал тогдашних литературных знаменитостей, и я, пораженный, спросил:

– Выходит, у нас вообще нет литературы?

– А разве есть? – вопросом на вопрос ответил он.

Утром мы распрощались. Несколько лет спустя, когда Виктор Петрович перебрался на жительство в Вологду, я рассказал ему о нашей первой встрече, но он не мог вспомнить этой поездки, да и удивительно ли при его-то бесконечных скитаниях, бесчисленных дорожных ночах!