Текст книги "Журнал Наш Современник 2006 #5"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

К непосредственной моей задаче – связать его с Грингмутом – он отнесся очень просто и сочувственно. Ни одной искры о каких-нибудь неудовольствиях прошлого не блеснуло в нем. Он увидел в Грингмуте только человека своего дела, дела восстановления власти, и охотно пригласил его к себе.

Каково было их знакомство, что Грингмут получил от него, делали ли они что-нибудь вместе – ничего этого я уже не знаю. В партийные дела Грингмута я не входил, и он уже мне о них не рассказывал.

Моя миссия ограничилась доставлением Грингмуту этого pied-a-terre* в правительственных сферах.

Затем мне пришлось снова повидать Дурново во время выборов в I Государственную Думу.

В это время Дурново был в апогее своей славы: он усмирил революцию, как тогда выражались. Его энергичные действия, его успех восхвалялись всеми сторонниками самодержавия. Дурново впервые за свою жизнь совершил крупное дело, которого до него никто не мог совершить. Но он, хотя довольный собой, едва ли считал свою миссию законченной. Он, полагаю, считал необходимым совершенно упразднить Государственную Думу или, во всяком случае, радикально (в консервативном смысле) переделать ее. Но, с своей обычной практичностью, терпел факт, которого нельзя уничтожить. […]

После этого я виделся с Дурново еще раза три во время моей службы у Столыпина и во время редакторства Московских Ведомостей. Тут уже у меня никаких дел не было, а ходил к нему просто для беседы.

Будучи ему обязан, я считал недостойным не зайти к нему, попав на службу к Столыпину, тем более что в это время Дурново уже был выброшен из власти и оставался только членом Государственного совета. Впрочем, он тут стал выдвигаться в “лидеры” и продолжал оставаться надеждою консервативной партии.

Я не был ни консерватором, ни радикалом. Я очень любил и высоко уважал Столыпина, и по типу своему он мне виделся именно таким госуд[арственным] человеком, какой нужен. Это был человек идейный, человек, думавший об общественном благе. Все остальное – он сам, его карьера, царь, народное представительство, – все у него подчинялось высшему критериуму – благо России. Но он многого не знал, и особенно много сравнительно с величием своих целей. Поэтому я не могу считаться “столыпинцем”, ибо я постоянно не соглашался с ним и старался его переспорить, переубедить. Однако это был мой человек, никого другого я не видел, и в этом смысле я был “столыпинцем”. У меня было два любимца: Столыпин и кн. Ширинский, два непримиримых врага, два единственных абсолютно честных и преданных только делу человека. Я мечтал их примирить и привести к союзу.

Что касается Дурново, то, конечно, это был уже совсем “не мой” человек. Я уважал его громадные способности и его преданность делу, ибо в это время он служил делу. Он стал истинно государственным человеком. Но то, чему он служил, было, по-моему, лишь частично верным, а в других частях уже совершенно неверным.

Его идея состояла в великой государственной власти, проникнутой высоким государственным разумом. Этому-то разуму он и служил больше всего. Не знаю, был ли он в принципе против народного представительства. Думаю, что он бы признал умное народное представительство более или менее аристократизированное. Но наличное представительство Госуд[арственной] Думы он презирал и, пожалуй, ненавидел, как голос Ничтожества, искажавшего смысл государства и закона. Он считал ее язвой России и находил необходимым ее уничтожить. Отсюда его нелюбовь к Столыпину, к которому он относился с пренебрежением.

“Это не государственный человек, – сказал он мне. – Человек, который не воспользовался безобразиями I Думы для того, чтобы совершенно упразднить это учреждение, не имеет государственного разума”.

Очень трудно провести сравнение между Дурново и Столыпиным. Собственно, как ум, как умственный аппарат Дурново был несомненно выше. В этом отношении ему помогала безусловная самоуверенность, безапелляционная уверенность, что он все понимает, все знает и что то, что он думает, есть бесспорная истина. Столыпин – тоже умный, но неизмеримо более искренний, честный, дорожащий более всего общественным благом, – наоборот, часто колебался, допускал охотно, что другие знают или понимают какое-нибудь дело лучше, чем он. Поэтому он и расспрашивал, и спорил, и колебался, и терял время.

Только вполне убедившись, он проявлял громадную энергию, пожалуй, не меньше Дурново, ломил, как бешеный бык, напролом.

Бывало, говоришь что-нибудь Дурново… Не успеешь сказать первых основ своей мысли, как Дурново, сначала молчавший и внимательно слушавший, через 3-4 минуты прерывает: “Значит – Ваша мысль такая”, и он образно, в ярких словах формулирует совершенно верно то, чего я еще не успел сказать. Понимает необычайно проницательно, с двух слов. Затем столь же быстро следовал его приговор: “Нет, из этого ничего не выйдет” или “Да, это совершенно верно”!.. И если – “ничего не выйдет”, то разговору конец: не станет спорить, не будет ничего доказывать, не будет слушать возражений. Если же “совершенно верно”, то, значит, нужно сейчас же приводить в исполнение, не теряя слов, не теряя времени.

Потому-то у него, как все говорили, все дела решались моментально и все делалось необычайно быстро.

Не то у Столыпина. Бывало, делаешь доклад или высказываешь соображения, приведешь массу данных. Он слушает, спрашивает и делает очень умные возражения. В ответ на них исчерпываешь до самого дна все доводы и фразы, какие только у тебя были. Он как будто склоняется на твою сторону. Потом оказывается, однако, что он спрашивал еще других, значит, проверял тебя и сам думал, а в результате иногда месяца через два ничего не сделано, и снова приходится начинать доказывать сначала. Впрочем, иногда, оказывается, кое-какие части доклада приняты во внимание где-нибудь в законопроекте.

[…]

5 октября

Москва, конечно, полна толками об отставке А. Д. Самарина⁹. Эта отставка, понятно, эксплуатируется всеми антиправительственными элементами, о чем многие крайне сокрушаются, готовы даже упрекать Самарина. Но он, во-первых, употребляет теперь все усилия, чтобы воздержать московское дворянство (единственно, где он имеет влияние) от всяких демонстраций за него, во-вторых, он не ушел, а уволен без всякого прошения.

Самый случай этот раскрывается так (из безусловно достоверных источников). Св. Синод постановил уволить епископа Варнаву¹⁰ на покой за самовольное прославление святителя Иоанна Тобольского. Об этом Варнава не спрашивал Синод, а, отправляя государю императору разные благопожелания на войне, присовокупил, что и государь не должен забыть святителя Иоанна, ожидающего прославления. Государь ответил Варнаве телеграммой, в которой сказал, что величание петь над мощами святителя можно, а с прославлением следует подождать. На основании этого Варнава и произвел нечто вроде прославления, где пели величание, и даже пели молебен святому Иоанну. По поводу последнего Варнава объяснил Синоду, что молебен у мощей святителя Иоанна Тобольского пели не ему, а св. Иоанну Златоусту, икона которого висит около мощей…

Когда Синод вызвал Варнаву для объяснений по поводу этого самоволия – понятно, в присутствии обер-прокурора, – то Варнава между прочим заявил, что действовал не самовольно, а по разрешению государя императора, который суть глава Церкви. При этом он предъявил митрополиту Владимиру¹¹ телеграмму государя, но митрополит отстранил телеграмму рукой с каким-то резким выражением и начал разъяснять Варнаве превратность его понятий о том, что царь есть глава Церкви. Решение Синода свелось к удалению Варнавы на покой.

Варнава (рассказывают) тотчас же отправился к государыне Александре Федоровне и пожаловался ей, что с ним дурно обращались в Синоде, заставили его стоять (его, говорят, действительно лишь после допроса пригласили сесть), тогда как светский чин (обер-прокурор) сидел, и что когда он, Варнава, предъявил телеграмму государя императора, то митрополит Владимир оттолкнул ее рукой со словами: “Оставьте, пожалуйста, в покое эту дурацкую телеграмму”; а око государя обер-прокурор Самарин, быв при этом, ничем не протестовал против такого оскорбления величества.

Государыня (рассказывают) крайне разгневалась и сказала, что она никогда не могла выносить митрополита Владимира; что касается Самарина, то она его всегда считала глубоким иезуитом, так что его присутствие делало для нее крайне тяжелыми сношения с московским дворянством. Засим государыня обо всем немедленно сообщила государю с выражением своего мнения о возмутительности всего дела об увольнении еп. Варнавы на покой.

Все это рассказывают, и, конечно, нужно взять во внимание трудность знать кому-нибудь конфиденциальную беседу государыни с Варнавой и затем – с государем императором. Конечно, есть придворные чины, которые все это могут знать в точности, но кому они говорили? В какой степени точности эти конфиденциальные беседы перешли в публику? Все это мне неизвестно.

Но дальше начинается уже точный рассказ, а именно:

Когда Самарин отправился с докладом к государю, то был принят в высшей степени любезно. Государь сказал в заключение, чтобы Самарин оставил ему принесенные документы, которые он просмотрит лично. Затем Самарин ушел – без малейших подозрений о каком-либо неудовольствии государя, а через 10 минут получил от Горемыкина уведомление, по высочайшему повелению, что государь не нуждается более в услугах Самарина и увольняет его от должности обер-прокурора. Прошения об отставке ему не было предложено подать, и – два дня назад – “ни о каком прошении об отставке не могло быть и речи”, как мне передавали.

Таким образом, увольнение от должности было самое резкое: Самарин прогнан. Для полной оценки происшествия нужно было бы знать с точностью, какие именно слова произнес митрополит Владимир при отстранении телеграммы, поданной Варнавой. Было ли в них что-либо оскорбительное для государя или еп. Варнава оклеветал митрополита и Самарина?

Мне, хорошо знающему митрополита Владимира, очень трудно допустить, чтобы он назвал телеграмму, исходящую от государя, столь оскорбительным эпитетом. Но, говорят, Государю могло показаться недопустимым уже и отрицание его качества главы Русской Церкви, и наименование “превратными” мыслей о том, что глава Русской Церкви есть именно он, русский император. Говорят, что при дворе вполне господствует протестантское учение о главенстве императора в Церкви. Говорят, будто ее императорское высочество Ольга Николаевна именно высказывала своему законоучителю, что глава Церкви – ее отец, и законоучителю пришлось разъяснять великой княжне, что это учение неправославно.

Как бы то ни было, ходят слухи, что не только Самарин уволен, но что будет целое передвижение высшей иерархии: Владимира в Киев, Флавиана в Москву, Макария¹² в Петербург. Дальнейшие слухи гласят, что будто впоследствии прочат Варнаву в петроградские митрополиты и что Григорий Распутин уже развелся с женой, чтобы принять монашество и получить дальнейшую иерархическую карьеру.

Легко понять, как подрывают все эти события и слухи авторитет государя императора. Как всегда, враги царя пользуются всем для подрыва его.

Так, рассказывают, будто бы принятие государем верховного командования и удаление вел. кн. Николая Николаевича было понято в Англии и Франции как признак того, что государь хочет иметь свободные руки для заключения сепаратного мира. В силу этого будто бы правительства Англии и Франции конфиденциально осведомили государя, что в случае заключения им сепаратного мира Япония немедленно нападет на Россию (ныне беззащитную на Дальнем Востоке), а личные капиталы государя, хранящиеся в Англии, будут конфискованы. […]

Словом, кредит государю подрывается страшно. А он – поддерживая этих Распутиных и Варнав – отталкивает от себя даже и дворянство и духовенство.

Не знаю, чем кончится война, но после нее революция кажется совершенно неизбежной. Дело идет быстрыми шагами к тому, что преданными династии останутся только лично заинтересованные люди, но эти продажные лица, конечно, сделаются первыми изменниками в случае наступления грозного часа.

Что такое Варнава? Сидоров, раз его видевший, вынес впечатление, что он, хотя невоспитан, но умен. То же самое сказал мне Кологривов, который с ним знаком. Да, вероятно, без ума нельзя бы было так завоевать общественное положение. Он друг и единомышленник Григория Распутина, и им выведен в люди.

О нем рассказывают, с нравственной стороны, вещи похуже распутинских. Говорят, что он педераст. Востоков¹³ рассказывал, со слов каких-то коломенских жителей, что у него в монастыре (в Коломне) был мальчик-служка, который служил его страсти, а потом таинственно погиб, именно был найден в мельничном омуте. Молва считала это убийством. Об этом производилось судебное следствие, которое будто бы бросало подозрение на Варнаву (тогда настоятеля монастыря), но было прекращено по приказанию свыше. Что здесь правда – не знаю. Но в той же Коломне есть восторженные почитатели Варнавы.

Родом он огородник в Каргополе, и, по рассказам, был тогда еще известным развратником. Потом пошел в монахи и с помощью Распутина достиг высшего положения. Пользуется, как говорят, благоволением императрицы.

Кологривов не рассказывает подробности, но хорошо знает григорианско-дворцовые отношения. У него какая-то племянница – фрейлина и “распутинка”, друг Вырубовой. Кологривов, не говоря ничего фактического, только вздыхает, что там идет тяжкая драма, и порицает тех, которые не жалеют растравлять раны государя. Это конечно, и мне самому страшно жалко государя. Но жалко и Россию, и Церковь, которые страдают от этой драмы. Да страшно мне и будущее за самого же государя. Никто не подготовляет царствующей династии таких бедствий, как этот трижды проклятый Распутин.

Но есть на свете какой-то рок, какие-то судьбы, которые свершаются неотвратимо. Впрочем, конечно, только будущее покажет, куда ведут эти судьбы, эти суды Божий, и благом или гибелью они разрешаются. […]

2 декабря

Был у Гр[игория] Александр[овича] Рачинского¹⁴. Он имеет большие знакомства с евреями и вообще занимается еврейством. Поэтому мне хотелось проверить свои взгляды и узнать у него что-либо новое. Но – разговор и характеристики его очень интересны, а нового ничего. Никакое глубокое сближение с ними, очевидно, невозможно. […]

14 дек[абря]

Был у Васнецова. Видел новую картину, эскиз, очень большой, – поражение Михаилом Архангелом дракона, сбросившего с неба третью часть звезд. Очень сильная картина. Хороши обе рати – небесная и адская. Хорош и город, видный под этой борьбой, очевидно без малейшего внимания к ней, даже без подозрения о ней¹⁵.

18 дек[абря]

[…] Эти дни я сильно, и, м. б., в ущерб глазам занимался книгой Karppe’a “Etude sur les origines et la nature du Zohar”*. Книга крайне важная, п. ч. дает подробное рассмотрение, как выражается автор, еврейского мистицизма… Выражение неточное. Но все равно. Полкниги занято еврейским языческим мистицизмом до Зогара. Это очень интересно и важно, но, к сожалению, заставит меня переделать снова весь отдел Каббалы в моей работе. Нечто бесконечное. Никогда ни одна работа не шла у меня с таким трудом и помехами. Стар стал, плох, рассыпается голова, трещат глаза. В старые-то времена не так работалось!

[…]

30 декабря

Подходит Новый год. Последний сюрприз к нему составила полная эвакуация Дарданелл. Турки и немцы могут двинуть куда угодно лишние сотни две тысяч войска. Боюсь, как бы не явилось к Новому году и еще сюрприза – перехода Греции на сторону Германии – это становится очень вероятным. Постепенно австро-германский союз делается даже по количеству жителей сильнее англо-франко-русского. Теперь уже в России приходится считать миллионов на 15-20 меньше жителей (Польша, Литва, Курляндия, часть Белоруссии), не считая убитых, раненых и пленных. А у немцев – прибавилась Болгария, да они, пожалуй, и наших “забранного края” скоро заберут в солдаты. Нестроевые работы они и без того делают на немцев. Если еще Греция даст Вильгельму хоть 200-300 тысяч человек, то хоть караул кричи. А ведь есть в запасе и еще сюрприз: переход Румынии на сторону Германии.

Я этого давно боюсь и удивляюсь, как это еще не совершилось. Это казалось более возможным, чем “измена” Греции. Не могу постигнуть, откуда может явиться нам спасение. Прежде я считал возможным истощение сил Германии. Но теперь очевидно, что ничего подобного нет и не будет. Солдат немцы берут у других народов. Припасы получают даром в завоеванных русских областях. Никакого истощения нет нигде, кроме России, да, может быть, Англии.

Очень возможно, что весна принесет нам окончательную гибель. Как-то странно и дико это думать, а между тем объективное взвешивание фактов ничего другого не обещает. Спасение относится уже к области “чудесного”.

31 декабря

Через четыре часа канет в вечность 1915 г. Конечно, прожили, благодаря Бога, – вот почти до самого конца его, до самого преддверия 1916 года. И – как знать – может быть, пережившие будут вспоминать о нем с завистью. Нет пределов бедствиям человеческим. Но если сравнивать с прежними, хорошими годами, то 1915 г. был страшно тяжел. Дай Господи, чтобы не было еще чего хуже. Я сижу с какой-то ноющей тревогой на сердце. Так и кажется, что сгущаются какие-то несчастья.

Наступающий 1916 г. – високосный. Их считают несчастливыми, но у нас теперь все годы вроде високосных… […]

1916 год

[…]

2 января

[…] Государь дал очень энергичный новогодний приказ по армии. Конечно, так и нужно говорить. Но насколько он сам верит своему оптимизму – вопрос иной. Я думаю, он получше нас знает, что наше положение весьма ненадежное.

Вот чего он, вероятно, не знает: как громко стали говорить о его августейшей супруге. Рассказывал Н. недавно, как, ехавши по траму (в Петрограде), его знакомый слыхал слова одного из публики: “А уж нашу матушку царицу давно бы пора заключить в монастырь”. Рассказами о Гришке полна Россия. Так еще недавно слыхал уверения, что Хвостов назначен в министры Гришкою. Нет сомнения, что все такие слухи раздуваются врагами самодержавия, но это не изменяет результатов. Как прежде – очень давно, в начале царствования, общий голос был – что царица держится в стороне от государственных дел, так теперь все и всюду говорят, что она беспрерывно и всюду мешается и проводит будто бы именно то, чего хочет Григорий Распутин. Этот злой гений царской фамилии сам постоянно направо и налево рассказывает о своем влиянии. Это такая язва, такая погибель, что и выразить невозможно…

Сейчас, в одиннадцатом часу ночи, распространяются два слуха: 1) будто бы умер Вильгельм; это слух биржевой, а следовательно, очень ненадежный; 2) будто бы перед Новым годом взят нами Львов, что будто бы оттуда привезли раненного в этом бою офицера, который и сообщает о взятии Львова.

Возможно, в этих слухах сказывается просто народная потребность в каком-нибудь успехе. Что касается смерти Вильгельма, то, конечно, сочинить такое известие весьма натурально для спекуляций.

[…]

4 янв[аря]

[…] Немецкий Вильгельм уже завтракал у своего министра. Живехонек, значит. А у нас умирает один порядочный человек – А. И. Гучков. Сердце не выдерживает. Судя по газетным известиям – близка вероятность смерти. Очень, очень жаль. Все порядочные люди умирают. Конечно, Александр Иванович Гучков пользуется симпатией высших сфер, а в Думу его не выбрали болваны московские избиратели. Широкого применения своих сил он не мог находить. Но когда есть человек, то все думаешь: в случае надобности может выдвинуться. Ну а как умрет, так уже ни при какой надобности не воскресишь.

Я сам в числе выброшенных жизнью, но я и не имею серьезных общественных способностей, так что мое бездействие прискорбно только для меня лично. А Гучков – один из немногих способных к этой деятельности. Так уж его очень жаль.

[…]

6 января

[…] Заходил Шечков прямо с Двинских позиций, куда возил подарки от Курской губернии. Он возвращается завтра в Курск – делать отчет о поручении своем. Говорит, что на позициях все прекрасно. Дух бодрый, веселый, содержание превосходное, полки в полном составе (чуть меньше 4500 чел. в полку). Все вооружено. Снаряды в изобилии; пулеметов столько, что больше некуда девать.

Вообще – из Японии доставлено, говорят, 4 500 000 ружей. К сожалению, ружья японские, пули мелкого калибра, штыки ножом. Для того чтобы в доставке патронов не выходило путаницы, целые армии вооружаются однообразно: одни – японскими ружьями, другие – нашими. Но я думаю, что при наших порядках (а иногда и по измене) путаница все-таки возможна, и тогда в целых армиях могут оказаться патроны, не подходящие к ружьям. По мне, эта двойственность оружия – очень опасная у нас штука.

Качества японского ружья офицеры хвалят. Я этому тоже плохо верю. Во всяком случае, солдат приучают к новому ружью. Я думаю, что дрянной ножевой штык – неважный в Японии, где не любят штыкового боя, – у нас аукнется огромным недостатком, ибо у нас сплошь и рядом только и выезжают на штыке.

Итак, на позициях все обстоит благополучно. Но в наступление наше там не верят – потому что теперь слишком сильны снега, а когда пойдет таяние, то разлив Двины помешает. Значит – только после марта можно наступать. […]

Но зато вот чем порадовал меня Шечков: подарил мне книгу Karppe “Etude sur les origines et la nature du Zohar”, которую раньше дал мне на прочтение. Вот уж спасибо. При нынешней трудности (из-за войны) получить книги – это прямо спасибо. А я-то над ней сидел, сколько выписок наделал: целых три тетрадки. Выходит – зря трудился. Впрочем, не совсем зря, п. ч. при чтении с выписками книга всегда хорошо изучается. А для меня – самый Зогар довольно известен, но целая половина книги, 306 страниц из 592, о еврейском мистицизме была почти terra incognita. Так не мешало повнимательнее проштудировать.

[…]

8 янв[аря]

Сидел дома, только выходил к переплетчику Левкину отдать в переплет Зогар Karppe. Отдал со страхом: а вдруг пропадет? Уж очень трудно нынче с книгами.

Ужасная вещь эта Каббала! Пришлось во множестве мест переписывать мою рукопись, которую я уже считал готовою. И даже теперь, хотя вообще я уверен в точности моего изложения, но есть места, где я недоумеваю – о точном отношении “Сефиротов” к “мирам” разного бытия. Конечно, сами каббалисты толкуют различно, так что бесспорного, пожалуй, и нет в этой области. Но самое главное – это страшная скудость данных о практической Каббале. […]

[…]

26 января

Моя работа совершенно “заколодила”. Сердце пусто, празден ум. Впрочем, сердце не пусто, а наполнено каким-то давящим чувством. Россия меня убивает. Ну каждый день – какая-нибудь чепуха в государственной и общественной жизни. Разнузданная алчность аппетитов становится все наглее и своим видом развращает всех. Уже, кажется, лучше бы газеты молчали, а то все привыкают к мысли мошенничать и грабить. Из разоблачений не получается ничего, кроме доказательства безнаказанности спекуляций. Расправа судебная, медленная, вялая, не имеет никакого оздоровляющего действия. Распоряжения администрации постоянно неудачны, нередко просто глупы. Да и какими им быть, когда правящий персонал тасуется чуть не ежемесячно. Не понимаю, как можно это не сознавать.

И этакое внутреннее разрыхленное, распадное, деморализующее – во время страшной, опаснейшей войны. Я очень опасаюсь, что немцы весной опять нас будут так же бить, как в прошлом году. И что выход? Его нет. Нужно правительство. И нет никакой надежды, что оно будет когда-нибудь составлено. Разве после войны… Но тогда уже поздно.

9 февраля собирается Дума. Но что она может сделать? Ее необходимо собрать, потому что власть совершенно дискредитирована. Но Дума не может изменить состава власти, да и не сделала бы, и непременно войдет в принципиальную политику. Господь нас отдал на расхищение всем злым силам, и только силам добра нет доступа к власти.

Вот Штюрмер… может быть, он и недурен, но долго ли и он усидит? О нем близко знающий А. А. Тихомирова¹⁶ говорил, что он очень православный человек и вполне понимает значение твердых социальных устоев. И однако он знаком с Распутиным и угощал его у себя завтраком: значит, отношения интимные. Без этого Распутина никакое дело не обходится. Питирим, его ставленник и протеже, пустился в высшую государственную политику. Того гляди – Варнаву привлекут в Синод… Чего тут ждать? Гнетущие впечатления, и настроение такое, как сказано в Писании: “Будут издыхать в ожидании грядущих бедствий”. Какая тут работа пойдет на ум? […]

[…]

27 февраля

[…] Мне даже надоело размышлять и беседовать с самим собой об одном и том же безысходном вопросе – о войне и о судьбах России. Но что делать? Как избавиться от этого кошмара, давящего тебя днем и ночью? Нет сил примириться с гибелью родины, а между тем перед всеми умами стоят самые грозные предвидения.

Во-первых – исход войны.

Теперь, кажется, уже нет ни единого человека, верующего в возможность победы. Наше положение на войне решительно всем кажется безнадежным. Совершенно ясно бедствие армии. Отсутствие военных дарований видно ясно. Невозможно не видеть бесталанности генералов, скверного качества офицеров – и наконец даже солдат. Хотя солдаты при хороших офицерах могли бы быть хороши, но при таких начальниках – плохи. Масса сдающихся в плен поражает всех. Итак, даже полная военная катастрофа не удивила бы, а успех возможен только при какой-нибудь не от нас зависящей и не предвидимой случайности.

Еще хуже дело внутри. Неуменье устроиться грозит голодом и истощением сил не Германии, а нам. Наглая спекуляция, общее мошенничество, какие-то непонятные скупки всего, от хлеба до железа, проводимые евреями, наполняют тревогой. Черви и бактерии разъедают все тело России.

Но что будет, когда кончится война, со средним благополучием, без разгрома России?

Тогда, по общему ожиданию, произойдет внутренний разгром в форме некоторой пугачевщины. Настроение солдат в этом отношении тревожное. Они после войны будут “бить господ”, как они выражаются, забирать землю и имущество. Крайне распространено мнение (вероятно, распространенное немецкими пособниками и нашими революционерами), будто бы Россия объявила войну, а не Германия, и что война нужна собственно “господам”, которые теперь и наживаются… Вот после войны с ними-то и будет расправа. А усмирять пугачевщину нечем, солдаты – это сами же “мужики”, своих стрелять не станут. Это разговоры солдат в больницах.

Весь наш верхний класс, дворянский и промышленный – ловкий на всякое хищничество, – лишен идеи, самосознания, идеалов. Энергии нигде нет. Бороться энергично не может ни с кем. При опасности каждый будет спасаться сам, не заботясь о гибели других, а потому все составляют легкую добычу каждого свирепого и энергичного врага.

Авторитета не существует. Духовный провален и опозорен, и все больше падает в глазах народа.

Авторитет царский, конечно, все-таки еще крепче, но подорван и он. Особенно помрачен он Гришкой.

Говорят, государя непосредственно предостерегали, что Распутин губит династию. Он отвечает: “Ах, это такие глупости; его значение страшно преувеличивают”. Совершенно непонятная точка зрения. Ведь от того и гибель, что преувеличивают. Ведь дело не в том, каково влияние Гришки у государя, – а в том, каким его весь народ считает. Авторитет царя и династии подрывается именно этим.

Кстати сказать, этот Гришка, столь себя рекламирующий как необычная влиятельная сила, говорят, сам находится на службе у достойной компании – кн. Андроникова¹⁷, еврея Мануса¹⁸ и еврея Рубинштейна¹⁹. Эта компания дает директивы Гришке, дает ему задания, и он ей докладывает о своих действиях. Само собою разумеется, что эта деятельность имеет цели прежде всего грабительские, спекулятивные; но за сим вполне возможным считают, что через них может действовать и Вильгельм. Мануса и Рубинштейна называют первейшими мошенниками, а Андроникова – грязнейшею личностью. Утверждают еще, будто бы секретарем этой компании является Волынский²⁰, писатель (настоящая фамилия – Флекслер), еврей, конечно, проповедовавший философию Канта…

[…]

9 апр[еля]. Великая Суббота

Вот с какими предупреждениями встречаем Пасху*:

ОБЪЯВЛЕНИЕ

Московского Градоначальника

В последнее время в городе все больше распространяются слухи о каких-то готовящихся избиениях или погромах то поляков, то евреев, то просто людей состоятельных и разносе магазинов.

Полная необоснованность подобных слухов наводит на мысль, что распространяются они людьми злонамеренными, с целью сеять тревогу, раздражать возбужденное настроение масс и обострить восприимчивость к действительным противозаконным выступлениям. Свидетельствуя, что меры к сохранению порядка и к мгновенному прекращению всяких попыток к его нарушению мною приняты, напоминаю, что распространение ложных слухов, возбуждающих тревогу в населении, обязательным постановлением командующего войсками Московского военного округа карается заключением в тюрьме на срок до 3 месяцев или денежным штрафом до 3000 рублей и что впредь взыскания эти будут мною наложены в высшей мере.

Московский Градоначальник,

Свиты Его Величества генерал-майор В. ШЕБЕКО

1 апреля 8 дня 1916 года

Москва

Доведет ли Бог пережить без смуты и кровопролития? Настроение в массе народа премерзкое. Недели две назад кухарка слышала в лавке (нашей же), что будут бить “правых”, так как именно от них идет дороговизна! Этой несчастной темной массе можно внушить самую нелепую чепуху. И что такое “правые”? Что эти злополучные идиоты представляют себе под этим словом, как будут разбирать этих “правых”? Да, тяжка стала жизнь в России. Какая-то сатанинская тьма заполонила и умы и совести.

И с другой стороны – церкви набиты битком. Говеющих всюду массы. Мечутся несчастные русские люди, ищут помощи. Когда же сжалится наконец Господь, когда даст нам человека, который бы внушил доверие в измученные души?

[…]

Ночь

Скоро пора идти в церковь… Тут все устали и доделывают последние пасхальные приготовления. В конце концов все достали. Стоят куличи, пасха, даже половина окорока. Надя привезла петуха и несколько фунтов мяса, да здесь и в последний момент достали 10 фунтов. Добыли и молока; яйца окрашены. Вообще – приличный пасхальный стол, хотя и менее обильный, чем прежде. Но до последних часов нельзя было знать, достанешь ли молока и мяса. Поэтому петуха зарезали, хотя можно бы и подождать, если бы знали, что достанем мяса. Ну, словом, пасхальный стол вполне приличен.

Г-жа Щепкина-Куперник недавно призывала всех в газетах – для бойкота живоглотов-торговцев – совсем ничего не покупать для Пасхи, а деньги эти отправить пленным. Интересно знать, единоверцы Куперников (евреи) отказались ли от своей Пасхи? Какое глупейшее рассуждение. Ведь пасхальный стол вошел в бытовой обряд. Это делается не для обжорства, а, так сказать, праздник почтить. Недоставало бы для наказания епархиальных заводов перестать ставить свечи в церкви! Кто не имеет личной потребности почтить праздник, выделить его из обычных дней в некоторое торжество, тот может в ущерб своей религиозной (ибо это входит в число религиозных побуждений) потребности бойкотировать торговцев. Но кому Пасха дорога, тот будет поневоле терпеть эксплуатацию, а все-таки посильно разукрасит праздник. И пленные тут ни при чем. Им, правда, мало посылают, но по другим причинам, именно потому, что среди них слишком много недостойных, не заслуживающих помощи, людей добровольно сдавшихся, не желавших защищать Отечество. Это роковая сторона в положении честных военнопленных, но публика не может позабыть, что у нас чуть не 2 миллиона попали в плен… Это – ужас. Это отнимает у нас веру в свой народ. И, конечно, в результате пленным помогают очень мало и неохотно.