Текст книги "Журнал Наш Современник 2006 #5"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Ещё резче такое благоприятствование сказалось чуть позже, когда Молдавия в одностороннем порядке нарушила Московский меморандум 1997 года и ввела новый таможенный режим. Полная блокада Приднестровья тогда не стала возможной лишь в силу отказа Киева сделать то же самое со стороны Украины. Что же до Москвы, то она не только не пресекла действий Кишинева, но частично и поддержала введённую им блокаду. Март 2006 года естественно увенчал эту линию поведения, с той только разницей, что продолжавшееся на протяжении последних лет системное стратегическое отступление России создало новую ситуацию, в которой Кишинёв может позволить себе ещё меньше считаться с мнением Москвы. Особенно когда последняя высказывает его в форме размытых пожеланий “мира на земле и в человецех благоволения”.

Она до сих пор – а сейчас, когда я пишу эти строки, истекает уже вторая неделя удушающей блокады – не пустила в ход и малой доли тех средств, которыми располагает. И речь вовсе не о средствах военных. Но ведь по отношению к Молдавии не были даже частично применены те экономические санкции, которые заставили бы её ощутить эффект блокады на себе самой и которые она вполне заслужила, разрушив созданный усилиями России переговорный процесс и обратив в посмешище её собственную подпись как гаранта.

Есть и ещё более сильное средство: введение визового режима для приезжающих на заработки в Россию граждан республики Молдова (а они обеспечивают около 30% её ВВП), но к нему, весьма вероятно, не пришлось бы прибегать, применив средства промежуточные. Однако до них дело не доходило ни разу, не дойдёт, видимо, и теперь.

Что ж, отступающего заставят отступать до конца – до того самого конца, который в столь красочных выражениях описал Михаил Саакашвили. Караван идёт, и идёт он к замыканию балтийско-черноморской дуги, слагаемой из двух колец: военного – баз НАТО, которые, при попустительстве России, могут появиться и на приднестровском плацдарме. И политического – Союза демократического выбора, в который преобразовался бывший ГУАМ, в своё время и созданный для замыкания России в геополитическом мешке.

Совсем недавно, то есть в контексте рассмотренных событий, создание СДГ ещё раз горячо одобрила Кондолиза Райс. Ну а венчает всё, как водится, идеология: объявленная Дж. Бушем программа “продвижения свободы по всему миру”. И как раз накануне запуска профинансированного ЕС масштабного проекта информационной атаки на Белоруссию американский президент сделал многообещающее заявление: “Мы стали свидетелями революции роз, оранжевой, фиолетовой (имеются в виду выборы в Национальную ассамблею Ирака в январе 2005 года. – К. М.), тюльпановой и кедровой, и они являются только началом. Свобода марширует по всему миру, и мы не успокоимся, пока обещания свободы не распространятся на народы всего земного шара. Это в наших национальных интересах”. Вот так: только начало.

Вялое топтание России на днестровском направлении, увы, заставляет думать, что если кто и остановит триумфальный марш, то уж, во всяком случае, не она. Но это будет уже другая история, в которой её место окажется обратно пропорциональным её же усердию в изучении “науки отступать”.

ОБЪЕДИНИТЬ ЛЮДЕЙ ДУХОВНО

Беседа Станислава КУНЯЕВА

с губернатором Орловской области Егором СТРОЕВЫМ

Станислав Куняев: Егор Семёнович, признаюсь, у русских писателей особое отношение к Орловской земле. И потому, что здесь истоки творчества классиков отечественной литературы – Ивана Тургенева, Николая Лескова, Ивана Бунина, а отчасти и Льва Толстого. И потому, что уже в наше время Орёл сыграл чрезвычайно благотворную роль в судьбе Союза писателей России. Мы помним, как в 1994 году Вы собрали нас на Орловщине. После 93-го центральные власти не жаловали Союз – в Москве мы провести съезд не могли. А вы не только предоставили в наше распоряжение главный зал Администрации, но и организовали выступления писателей на областном телевидении, в газетах, на заводах и библиотеках. Так сказать, легализовали нас. А заодно и согрели позабытым, к сожалению, ныне русским радушием.

Спустя 10 лет – в 2004-м – вы снова пригласили к себе писательский съезд. Он проходил уже на фоне иной ситуации в стране. Патриотизм более не считался признаком неблагонадёжности, а такие авторы, как Белов и Распутин, не воспринимались как полуопальные вольнодумцы. Рядом с Вами место в президиуме съезда занял представитель Президента в Центральном округе Г. С. Полтавченко.

И вновь съезд оказался в высшей степени плодотворным. В состав Союза вернулась крупнейшая республиканская организация – СП Республики Татарстан. На волне суверенизации наши казанские коллеги откололись от Москвы, ныне они вновь стоят плечом к плечу с нами.

Можно сказать, что после второго орловского съезда наши дела пошли по восходящей. Следующий 2005 год был отмечен чередой великолепных литературных праздников. Вспомним хотя бы есенинский юбилей.

Егор Строев: Да, и мы на Орловщине его отмечали. И даже памятник Сергею Александровичу поставили.

Ст. К.: К этому юбилею вышло очередное издание книги о Есенине, которую написали я и мой сын. Такой вот скромный подарок к есенинскому празднику. Замечательные торжества прошли в Константинове, Ставрополе, других городах.

Е. С.: А что Вы думаете о “есенинском” сериале, показанном прошлой осенью по ТВ?

Ст. К.: Спросите что полегче. Думаю, что они книгу нашу о Есенине прочли невнимательно.

Е. С.: К сожалению, совсем не прочли! Ну разве можно так издеваться над национальным героем?

Ст. К.: Этот фильм из него какого-то современного плейбоя сделал.

Е. С.: Там не герой получился, а развязный подросток.

Ст. К.: Этакий несовершеннолетний Есенин.

Е. С.: Авторы фильма унизили русскую культуру, русский характер и нашего любимого, родного поэта. А ведь перед ним весь мир преклоняется! Восхищается красотой его слога, его сравнений, его личности. Среди писателей, даже классиков, мало кто может до него дотянуться. Мы вот любим нашего земляка Ивана Бунина, знаем его творчество, музей его у нас есть. Но в лирическом плане он далеко уступает Есенину. Потому что стихи Есенина – это исповедь души. Она от истоков, от рождения – и до самой тризны. Вот так у него всё вырвалось – единым потоком. Он жил этим. Для молодёжи он кумиром останется навсегда. И чем дальше – тем выше значимость его слова для будущих поколений.

Да разве можно было сводить его образ до примитива! Показали какой-то круг бандитский – вот что хотели слепить из жизни поэта авторы фильма. Но время – даже наше – не из одних бандитов состоит, их “культуры”. Кто-то всё-таки думает и о вечном, о духовном, о душевном равновесии. Нарушить душевное равновесие – значит расплескать те драгоценные запасы мысли и совести, которые накопились у целых поколений. А без этого вообще народа не бывает! Как же можно этого не понимать!

Не законы, не конституции – а нравы, нравственность, воспитанная тысячелетиями, спасёт нас. Как, какими путями пробивается эта древняя нравственность в душе современного человека, зачастую загадка. И всё ж таки пробивается, пробивает бетонную бездуховность! Я часто вспоминаю мудрые слова митрополита Кирилла. Как-то раз, когда мы обедали небольшой компанией, Петров, бывший руководитель аппарата президента Ельцина, говорит: “А я в Бога не верю”. И надо было видеть реакцию Кирилла: он мог бы взорваться, возмутиться… Но он сказал: “Вы неверно трактуете свои мысли. Вы только говорите, что в Бога не веруете. Но вы даже не представляете, что вся ваша жизнь, с момента рождения, проходила в атмосфере, в ауре православной религии. И ваши отцы, и деды, и прадеды, и окружающие вас люди, – они жили духом, моралью, нравственностью Православной веры. Вы говорите, что не верите, а всё ваше мировоззрение сформировано этой культурой, отчей религией, так что не наговаривайте сами на себя”.

Ст. К.: Да, митрополит Кирилл – выдающийся оратор… Но вернёмся к фильму о Есенине. Как известно, Есенин был в молодости очень застенчивым, скромным, тактичным человеком. Недаром же он писал: “Когда я увидел в 15-м году Блока и вошёл к нему, у меня от волнения, что я стою перед великим поэтом, падал пот со лба”. И вдруг в сериале этот Есенин в Царском селе читает свои стихи царице и её дочерям, отворотясь к окну, и ведёт себя, как отвязный оболтус. Только тальянки не хватает…

Е. С.: Слава Богу, что у нас с Вами мысли совпадают.

Ст. К.: И ещё один юбилей у нас прошёл – Николая Михайловича Рубцова. Мы несколько вечеров провели в Москве, сейчас я еду в Ставрополь. В Ставрополье после есенинского вечера настолько нас полюбили, что решили провести ещё и рубцовские празднества. И это не может не вдохновлять – залы полны, люди искренне, глубоко воспринимают всю чистоту и глубину стихотворений Есенина, Рубцова.

Когда мы в октябре были в Константинове, тысячи людей собрались на берегу Оки. И я несколько раз подходил к группам молодёжи, расположившимся на склоне. Казалось бы, они заняты своим будничным – сидят, выпивают, веселятся… Но стоило мне тихо так произнести: “Не жалею, не зову, не плачу”, как вдруг целый хор голосов продолжил: “Всё пройдёт, как с белых яблонь дым”. Знают Есенина, знают! Я начинаю – они продолжают. Это общенародная любовь. Есенин воспитал, в известной степени, общенародное чувство, поэтическую потребность. Так что наше дело – небезнадёжное.

Главное, чтобы власть понимала и поддерживала отечественную культуру. В сущности, потому я и приехал в Орёл, что вижу в Вас, Егор Семёнович, тот редкий тип руководителя общероссийского уровня, который понимает истинное национальное значение культуры. Вы – старейшина нашего губернаторского корпуса, самый опытный из современных политиков. Приходит новое поколение. Оно уже несколько другое. Ваше поколение воспитывалось и росло в советские времена, когда на культуру государство выделяло, как минимум, 3-3,5% общенационального дохода. А сейчас дают крохи, мизер! Кто говорит – 0,3%, кто – 0,5%, в любом случае – меньше процента. Орловская область в этом смысле является исключением, оазисом благодатным. И я просил бы вас поделиться опытом – как вам удаётся поддерживать культуру в рыночную эпоху? Чтобы губернаторы нового призыва – люди, безусловно, энергичные, талантливые, но не имевшие возможности пройти такую школу уважительного, бережного отношения к культуре, прочли нашу беседу (а губернаторы, слава Богу, “Наш современник” читают!) и переняли Ваш опыт. По-моему, вы ничего из богатейшего культурного потенциала Орловщины не растеряли за годы перестройки.

Е. С.: Даже приобрели.

Ст. К.: Расскажите, пожалуйста, как вам это удаётся. Вы ведь осознанно пошли на поддержку культуры?

Е. С.: Самый главный вопрос, который вы мне задали. Я отвечу: осознанно! Осознанно в том смысле, что культурную политику мы рассматриваем не только с традиционных позиций: поддержка талантливых людей, творческой интеллигенции, сохранение памятников старины и т. д. Не только. Просто я по-другому посмотрел на свою большую жизнь, на роль культуры в ней. Ведь культура, духовность – это то, что отличает человека от животного. Духовный мир – достояние человека, только человека. Это именно то начало, которое вносит в наше существование смысл, перспективу, преображает быт в историю и приоткрывает перед нами завтрашний день. Всё остальное – и деньги, и здания, и производство, – всё это “приложение” к главному – духовной сущности человека. А значит, и общества, поскольку это всё-таки мыслящее общество и оно нуждается в духовной пище. В идеях, предложениях, мыслях, развивающих творческие способности человека.

Знаете, у меня это, наверное, в крови: две сестры и брат – учителя, и жёны у нас – учителя, и дети все – этой же профессии. Эта среда, окружавшая меня, была, с одной стороны – безденежной, а с другой – чрезвычайно плодотворной интеллектуально. Поэтому я каждый раз отвечаю: осознанно, осознанно иду на поддержку культуры.

Сам я прошёл жёсткую жизненную школу: и производством занимался, и идеологией, и сельским хозяйством. Все ступеньки пересчитал – снизу до-верху. Да не один, а два раза! Как там у Высоцкого: “Судьба подбросит нас высоко, то бросит в бездну без стыда”. Упал, отжался – пошёл дальше…

Так вот, я ещё в молодости заметил, что опытные председатели колхозов, те, кто лет по 30 проработал, у кого хозяйство покрепче и побогаче, просили меня перед колхозным собранием: “Пришли к нам кого-нибудь на собрание!”. Отвечаю: “Да некого послать”. А они своё: “Вот бы какого писателя…”. Спрашиваю: “Зачем?”. А они говорят: “Да к нашим словам люди уже привыкли, а нужны те, кто новым, литературным языком, свежими словами попытаются донести ту же мысль до сознания человека”. То есть опытные руководители понимали стихийно или “подсознательно”, что если они не объединят людей словом, идеей, не превратят их в единомышленников, никакой производственной отдачи не будет.

Этот опыт пригодился мне, когда я, уже будучи губернатором, наблюдал за работой наших премьеров (при мне сменилось 5 председателей кабинета министров). Я сразу мог сказать, где и на чём тот или иной руководитель споткнётся. Как правило, все спотыкались на главном: не могли (или не желали) объединить людей интеллектуально. Неправда, что объединяет лишь политика. Объединяет мысль, взаимоуважение, порядочность. Вот те вечные истины, без которых человек обойтись не может.

Заканчивая, я хочу сказать: нам не решить неотложных вопросов в экономике и в деле возрождения государства, если мы не объединимся духовно, не определим, какие ценности мы принимаем, какие идеалы нами руководят… А способы объединения бывают разные. Но давайте прямо скажем: если это писательский цех, то ему надо писать. Хотя бы элементарно – иметь бумагу на столе, да и ручку. Элементарные вещи нужны, чтобы писатель хотя бы мог утром чаю попить с хлебом, если на масло ему не хватает. Конечно, нельзя утверждать, что все они станут Толстыми. Гений такой величины, быть может, один раз в истории и родится. Но каждый честный, ответственно относящийся к своему труду писатель – это летописец новейшей истории. И кто знает: пройдут годы, и эта запись текущих событий сможет послужить отправной точкой для философского обобщения времени.

Ну а если говорить о государственной власти, то наша задача заключается в поддержке писателей в непростые для страны дни. Вот Вы, Станислав Юрьевич, вспомнили о съездах писателей. Помню, как в 1994 году у нас в Орле собрались растерзанные, разорванные души. Было чувство ненужности, выброшенности из жизни – это меня поразило. А в 2004 году люди уже уверенно шли своей дорогой. Рад, если пребывание на орловской земле обогатило их новыми впечатлениями и идеями. Василий Белов, расчувствовавшись, сказал мне тогда: “Ну и устроил ты нам всё это, молодец. Продолжай в том же духе”.

Ст. К.: Что же, Егор Семёнович, мне остаётся только присоединиться к словам давнего автора “Нашего современника”.

Русская мысль

Лев ТИХОМИРОВ

Из Дневников 1915-1916 гг.

12 сентября

Скончался Петр Николаевич Дурново¹. Царство ему небесное.

Кончина П. Н. Дурново*

ПЕТРОГРАД, 11 сентября. По сообщению В[ечернего] Вр[емени], сегодня в 12 часов дня от паралича сердца у себя на квартире скончался бывший министр внутрен[них] дел, член Государственного совета П. Н. Дурново. Еще утром, проснувшись, покойный почувствовал себя дурно. Немедленно были приглашены врачи. Несколько оправившись, Дурново попросил перенести его в кресле в кабинет. Во время чтения газет с ним произошел припадок, и когда явился проживавший в соседнем доме врач, то Дурново уже был мертв. (Соб. телеф.)

П. Н. Дурново

11 сентября скончался известный государственный деятель Петр Николаевич Дурново.

Почивший, происходя из старинной дворянской фамилии, родился в 1845 году и получил первоначальное образование в Морском корпусе. По окончании курса гардемаринов в 1862 году он провел восемь лет в дальних плаваниях по Тихому и Атлантическому океанам, а также в Средиземном море. Молодым лейтенантом покойный с 1870 года поступил в Военно-юридическую академию, причислился к главному военно-морскому судному управлению и вскоре был назначен помощником прокурора Кронштадтского военно-морского суда, но с 1872 года навсегда расстался с военно-морской службой и перешел в Министерство юстиции. Здесь ему пришлось в течение девяти лет (1872-1881 гг.) последовательно занимать должности товарища прокурора Владимирского и Московского окружных судов, прокурора в Рыбинском и Владимирском судах, товарища прокурора Киевской судебной палаты. В это-то время он хорошо ознакомился с русскою провинциальною жизнью и приобрел большой практический опыт.

С 1881 года П. Н. перенес свою служебную деятельность в Министерство внутренних дел, где сначала занял место управляющего судебным отделом Департамента государственной полиции и скоро сделался известным тогдашнему министру гр. Д. А. Толстому, который назначил его на должность вице-директора, а с 1884 г. – директором того же департамента. На этом посту покойный деятельно принялся за лучшее устройство полиции по образцу западноевропейских государств и в то же время привлекался к работе в разнообразных комиссиях законодательного характера. После же смерти гр. Толстого (1889 г.) он явился одним из ближайших сотрудников нового министра внутренних дел – И. Н. Дурново и продолжал свою службу до 1893 года, когда был назначен сенатором, присутствующим в пятом и первом департаментах. Но через семь лет ему пришлось снова вернуться в Министерство внутренних дел: с 1900 г. он занял место товарища министра, причем с 1903 г. в его непосредственном ведении находились почта и телеграф, а с ноября 1905 г. ему был поручен портфель министра внутренних дел. Тогда-то на его долю выпала ответственная и тяжелая задача подавления смуты, охватившей всю Россию, но покойный, не смущаясь, заявил себя деятелем твердой воли и необычайной энергии: он принял решительные меры для водворения спокойствия, нарушенного так называемым “освободительным движением”, а затем, перед собранием первой Государственной Думы в 1906 году, вместе с кабинетом гр. Витте оставил этот боевой пост и был назначен членом Государственного совета, где до кончины, в течение почти десяти лет, принимал живое участие в деятельности этого высшего учреждения России.

М. Б.

Эти вырезки взяты из Моск[овских] Вед[омостей].

“Русское Слово” настолько партийно оподлилось, что в огромной статье обливает труп только что скончавшегося всяческими помоями, вынося все, что только можно найти предосудительного в жизни этого врага революции, и без сомнения даже сочиняя (насчет какой-то поставки овса из своего имения). Разумеется, не упускает из виду и известной истории с бразильским посланником, упуская только один эпизод из нее: что Дурново лично исколотил этого посланника из-за этой прелестницы, которую “Русское Слово” называет балериной Евреиновой. Не знаю, балерина она или нет, и как ее фамилия. Я слыхал, что это была жена какого-то частного пристава (что, конечно, не мешает быть ей и балериной)…

Я не знал личной жизни покойного, но виделся с ним много раз, много говорил с ним, и – много ему обязан. Именно он выручил меня из нелепой административной ссылки в Новороссийск, в которой я прямо чахнул, нажил там начало болезни, меня изнурявшей много лет, и был поставлен в тяжкую необходимость объедать со всей семьей свою мать… Не говорю уже о том, что не мог почти заниматься публицистикой. После бесчисленных оскорблений, нанесенных мне болваном екатеринодарским приставом, я не выдержал и обратился к П. Н. Дурново с письмом, прося избавить меня от этого бессмысленного тяжкого положения. И он чутко отозвался и быстро снял с меня надзор, так что я стал свободен ехать куда угодно.

С тех пор я ежедневно не упускал молиться о нем, и могу сказать, что не было дня, когда бы я его не помянул в молитве. Пошли ему Господь Царство небесное, оставляя все его прегрешения, вольные и невольные!

Этот добрый и также умный поступок, спасший меня от 3¹/₂ лет мучительного подрыва сил (1¹/₂ года из назначенных мне 5 лет я все-таки отбыл), тем лучше рисует гуманность П. Н. Дурново, что я в это время был с ним едва знаком. А познакомился я с ним на чисто официальной почве: я должен был явиться к нему по амнистировании меня из-за границы, ибо амнистия была не полная, а с отдачей под гласный надзор полиции на пять лет. Дурново же был только что назначен директором Деп[артамента] полиции, на место В. К. Плеве². Следовательно, я должен был явиться к Дурново и получить от него дальнейшее направление моих судеб. А так как я в это же время должен был хлопотать о признании законным моего брака (совершенного мною под фальшивым паспортом), то нужно было испросить разрешения на некоторую отсрочку моей высылки, а также испросить из Департамента полиции свидетельство, что венчавшийся был именно я, ибо полиция агентурными путями скоро узнала это, так что мне пришлось скоро после свадьбы снова менять один фальшивый паспорт на другой…

Вот я и должен был явиться к этому грозному директору полиции. На мое счастье меня захотел видеть сам Министр (Д. А. Толстой)³, и проговорив со мной очень долго, вынес от меня самые лучшие впечатления, нашел, что я умен, талантлив и, очевидно, бесповоротно осудил революцию, по тщательному изучению общественных наук, и по глубокому убеждению перешел на путь мирного развития. Все это он сказал Дурново, а Дурново передал мне, сказавши, что я имел у графа “огромный успех”. Потом мне пришлось ходить также к Победоносцеву, а от него к протоиерею Желобовскому⁴, протопресвитеру армии и флота, ибо брак имел место в военной гвардейской церкви. Потом опять от них приходилось идти к Дурново, ибо идея полицейского удостоверения моей тождественности с венчавшимся под фальшивым паспортом изошла от духовного ведомства. Таким образом, по этой куче дел мне пришлось несколько раз быть у Дурново, тем более что на мои вопросы и просьбы он мне не мог давать ответов без справок, так что приходилось испрашивать новые аудиенции. Вероятно, он не прочь был и лично присмотреться ко мне, ибо в “консервативных” слоях Петербурга многие были уверены, что я фальшивлю и что меня нужно не амнистировать, а скорее повесить, и во всяком случае нельзя мне доверять. Эти консервативные деревянные башки и были причиною того, что меня все-таки отдали под гласный надзор. Все это были какие-то близкие к государю лица, имен которых граф Толстой мне не сказал, ну а расспрашивать Дурново или Победоносцева, конечно, я не мог и подумать.

Дурново, человек замечательно умный и проницательный (равных ему я в этом отношении не видал в жизни), конечно, скоро убедился в моей полной искренности, так что стал обращаться со мной чуть не по-дружески. На меня произвело превосходное впечатление то, что он даже не пытался о чем-нибудь “допрашивать” меня, что-нибудь выпытывать о революционерах. Один только был случай, уже чуть не на последнем свидании. “Вы видите, – сказал он, – как мы себя держали корректно в отношении Вас, веря Вам, забывая прошлое, я ни одного факта из революционных дел не спрашивал, не старался выпытать… Но вот еще маленький пустяк. Это дело не пользы, п. ч. все эти лица давно поарестованы и дела их покончены. Но это дело самолюбия. Мы не могли разобрать одного шифра. Дело небывалое, обидно. И что это за шифр такой неразрешаемый? Вы бы могли это сказать, потому что никого этим не выдадите”.

Тяжкая была для меня эта минута. Полиция была действительно рыцарски щепетильна, безусловно благородна. И в то же время я ее обременял просьбами об услугах мне. Однако я – благодарю Господа, – помявшись в тяжелом молчании, сказал…

“Ваше превосходительство, позвольте мне остаться честным человеком!”

Его всего передернуло, но он сдержал себя и сухо и торопливо сказал:

“Ах, пожалуйста, как хотите, оставим это”…

Так вот при каком поверхностном знакомстве я решился обратиться к нему с просьбой избавить меня от ограничений гласного надзора, назначенного по высочайшему повелению, а следовательно, не так легко отменяемого.

Конечно, я хлопотал и у других, как у А. А. Лужева (?), О. А. Новиковой и у Победоносцева. Нужно сказать, что сам граф Толстой мне сказал: “Ну, Вы так долго не останетесь под надзором”… Но, к огорчению для меня, граф очень скоро умер, не успев исполнить этого своего обещания.

После этого я видел Дурново в 1893 г., в момент его “падения”, то есть назначения в Сенат, из-за истории бразильского посланника. История, как мне тогда рассказывали, была такова. У Дурново была любовница, Евреинова или какая другая балерина, или жена Трепова⁵, не знаю в точности. Она завела шуры-муры с бразильским посланником. Дурново, желая их выследить, пустил в ход своих шпионов, выследил, накрыл бразильца у этой дамы и исколотил его… Бразилец пожаловался государю Александру III, уж, вероятно, не за то, что его Дурново исколотил, и не за соперничество у общей любовницы, а, вероятно, за слежение. Было ли нарушение тайны дипломатической переписки или нет – все равно было легко на это сослаться, хотя, конечно, интересовали не тайны бразильской дипломатии, а тайны ее любовных похождений. Однако мне передавали, что государь император узнал всю историю именно такой, какова она была. А он этих безобразий не любил и моментально сместил Дурново – отправил его в “склад” в Сенат.

Хотя я должен сказать, что личной жизни Дурново непосредственно не знал, однако, конечно, кое-что со стороны видел, а еще больше слыхал. Он, конечно, препровождал жизнь далеко не добродетельную. Организм ему был дан могучий. Небольшого роста, коренастый, П. Н. Дурново дышал нервной силой и энергией. Физическую крепость он сохранил до поздней старости. Развивать нервную энергию мог в громадных размерах и, говорят, был страшен в порывах своих. Натуру он имел властную. Полагаю, что у него должны были быть пылкие страсти. Он мог быть добр и даже старался быть добр, например, к политическим преступникам, уже пойманным и обезвреженным. Он легко давал льготы ссыльным, и с этой стороны его многие хвалили и благодарили. Но когда нужно было сломать человека, он не останавливался перед этим. Это была натура бойца. Между тем, думаю, что не погрешу против памяти покойного, сказавши, что в это старое время он не имел никаких великих целей жизни. Потом он переменился, но в том времени, конечно, не был религиозным. Он был очень либеральных взглядов. Едва ли он тогда сколько-нибудь понимал монархию. Но он служил монархам, был директором полиции (и превосходным) и всегда деяния либералов пресекал. Он, как натура, м. б., полубезразличная, но глубоко государственная, был человеком порядка, и это, конечно, было его, м. б., единственное глубокое убеждение. Ничего идеалистического у него, мне кажется, не было. И так – будучи гениальных способностей, огромной силы, неподражаемой трудоспособности и почти чудесной проницательности, – он большую часть жизни провел, не совершивши ничего сколько-нибудь достойного его удивительных дарований. Это возможно себе объяснить только отсутствием каких-либо великих целей.

В первое мое знакомство Дурново был приятелем князя Владимира Петровича Мещерского⁶, у которого, полагаю, были убеждения, в круг которых входила и религия. Но все-таки это был человек крайне грязный – все говорили, что он педераст. Его называли продажным. Конечно, враги на всех клевещут. Но Победоносцев служил тому же делу консерватизма, а относился к кн. Мещерскому с величайшим отвращением и меня предупреждал настойчиво быть от него подальше. Между тем Дурново навязывал мне знакомство с Мещерским, и я не мог в своем положении отказать Дурново и посетил Мещерского. Мещерский старался меня завербовать в свой “Гражданин”⁷ и сначала обращался со мной очень дружелюбно, а потом, когда я со всякими экивоками, уклонился, весьма на меня рассердился. Но все это отклоняет меня от П. H. Дурново.[…]

…Прошло после 1893 г. много лет, и я не видал Дурново. Даже о нем мало и говорили, когда он был в своем Сенате. Потом начались ускоренные земством революционные штурмы, и мало-помалу Влад[имир] Андр[еевич] Грингмут⁸, который держал себя монархистом а outrance*, растерял все связи с Петербургом. Одни из его приятелей были выброшены за борт, другие умерли […], сам государь был недоволен им за отчаянную агитацию, за осаждение его правыми депутациями, делавшими почти скандалы на высочайших приемах… С Витте Грингмут был в яростной ссоре, даже с Треповым разошелся… Дошло до того, что ему некуда было в Петербурге носа показать, негде было осведомиться. А в то же время он говорил нам, что он почти банкрот в денежном смысле, так что даже нам всем сократил жалование. Уж не знаю, что правда в этом его банкротстве, причиною которого называли неудачные хозяйственные операции брата его, Дмитрия Грингмута. Я не очень верил этим рассказам… Однако, во всяком случае, начисто отказавшись от какого-либо участия в “Монархической партии”, образованной Грингмутом (мне противно было участвовать в явно дутом политиканском шарлатанстве**), я помогал ему добросовестно во всем другом, что не касалось его партии. Так как он своим “черносотенством” оттолкнул от себя все более развитое общество и подорвал все связи с Петербургом, то я предложил ему, что поеду в СПБ и посмотрю, нельзя ли ему восстановить какие-нибудь знакомства. Между прочим, он был совершенно чужд П. Н. Дурново, который в это время начинал выплывать из своего сенатского “небытия”. Без справки с моим Дневником не могу вспомнить, когда это было. Дурново был уже тов[арищем] мин[истра] внутр[енних] дел. Будучи во вражде с кн. Мещерским, Грингмут, хотя лично не ссорился с Дурново, но никогда не знался и имел все основания думать, что Дурново его просто не примет. Я взял деликатное поручение попытаться сблизить его с Дурново.

И вот снова пришлось повидаться с П. Н. Дурново. Тут опять пришлось о многом говорить, и Дурново явился передо мной в новом свете. Это уже не был поверхностный “человек порядка”. Страшные развивающиеся события, грозившие разрушить не только монархию, но и Россию, как будто пробудили в нем дремавшего русского человека. Он уже не был ни весел, ни разговорчив, ни остроумен, а серьезен и вдумчив. Он увидел не простой “порядок”, а основы русского бытия и почувствовал их родными себе. Я видел ту же могучую волю и энергию; он был полон сил; но это был государственный русский человек, проникавший в самую глубину нашего отчаянного положения. Он был проникнут стремлением восстановить власть во всем ее могучем величии.