Текст книги "Журнал Наш Современник №8 (2003)"

К 100-летию канонизации иеромонаха Серафима СаровскогоАлександр Суворов • Серафим земли русской (Наш современник N8 2003)

К 100-летию канонизации иеромонаха Серафима Саровского

АЛЕКСАНДР СУВОРОВ

СЕРАФИМ ЗЕМЛИ РУССКОЙ

Знаете ржаное зерно? Будем по зернышку учиться, а там всему научимся и спасемся; земля же под нами вся святая.

Преподобный Серафим Саровский

Серафим Саровский. Для каждого русского человека, будь он православным или неверующим вовсе, имя это овеяно орелом святости. Чем же велик старец Серафим, отчего запал его лучистый образ в самую серцевину, в глубь памяти народной, так что не изгладилась святая тень его и по сей день, в наш меркантильный всепродажный век?

Серафим Саровский (в миру Прохор Мошнин) родился 19 июля 1759 года в благочестивой купеческой семье – в то время еще было возможно на Руси сочетание благочестия и богатства. Сама фамилия – Мошнин происходит от слова “мошна”, что значит кошель. Кровь и род вообще много значат на духовном поприще: благородство души прирастает поколениями предков, точно годовые кольца на древесном срезе. Торговая родительская жилка, однако, Серафиму не привилась – торговать в лавке он невзлюбил. Да никто и не неволил его. Избрал духовную стезю – мать благословила на подвиг иконой Богородицы идти в монастырь. Отец Серафима незадолго до смерти начал возводить на свои средства храм во имя преподобного Сергия Радонежского.

Первоначально юноша направился в Киево-Печерскую лавру, где сподобился получить духовное наставление у известного прозорливого старца Китаевой пустыни, затворника Досифея, который благословил его идти в Саровский монастырь.

Сам по себе первый духовный наставник Серафима, Досифей, – одна из загадочных фигур русского Православия. Дело в том, что затворник Досифей на самом деле был... девицей, в миру Дарьей Тяпкиной, чей знатный род восходил к окольничьему Дмитрия Донского по прозванию “Тяпка”. Девица Дарья, переодевшись в мужское платье, поступила в монастырь под видом юноши и, всю жизнь свою пребывая в затворе, вынуждена была скрывать свой пол из боязни, что ее разыщут и насильно вернут домой. Слава об исключительной благодатной прозорливости Досифея разнеслась в ту пору по всей России. Промыслительно, что отец Серафим становится настоятелем женской Дивеевской обители, сам будучи благословлен на духовный подвиг монахом-девицей.

Преподобный Серафим в монашеской жизни – само смирение. Крестьянская кость, плоть от плоти народной, статный, ладный телом, сильная, крепкая порода, незлобивый и простодушный – он являет собой один из вековечных, исконных ликов русского народа. Его противоположность – широкая бунтарская натура, разгул и буйство без границ. Эти два лика русского народа – кроткий и буйный – на самом деле образуют в народной душе нерасторжимое парадоксальное двуединство, в котором практически отсутствует средний психологический тип. Между этими двумя вековечными характерами, как между двумя электрическими полюсами, бьется в страшном, испепеляющем напряжении сам живой искрометный русский дух – история свидетельствует.

Русская женщина, напротив, уравновешенный, сильный тип, определяющий гармонию и вековечную стабильность русского общества в его истории и саму консервативную традицию в ее глубинном, “подземном” течении. Великие русские жены – становая жила народа. Оттого-то, быть может, именно женскую обитель создал Серафим в Дивеево, проникнув прозорливой интуицией в таинство исторических судеб России. Он сделал опору на монашество в его женском образе.

Однако от натуры созерцательной до натуры, боговдохновенно созерцающей человеческую судьбу и сам мир, надо сделать шаг над бездной. И Серафим совершил его.

Серафим – значит “пламенный”. Однажды на божественной литургии он сподобился лицезреть Самого Спасителя, как Тот шел по воздуху из алтаря через Царские врата. Точно молнией пронзило преподобного это видение – он застыл неподвижно и пребывал так около трех часов, пока монахи не увели его из храма под руки.

Серафим, шестикрылый ангел в иерархии небесных сил бесплотных, носит по заоблачным сферам душу простого русского мужика, постригшегося в монахи, прозорливец лицезреет Господа, Богородицу, ему открывается промысел Божий в человеке и всякой живой твари. И он, словно первый русский летун – Икар, что порхнул с колокольни, только крылья у Серафима не деревянные, а огненные, духовные.

Необузданные, дикие страсти обошли этого добродушного духовного исполина стороной. Младенец сердцем, Серафим всегда искал уединения, где без помех врачевал молитвой свою нежную, ранимую душу – “довлеет дневи злоба его” – и ходатайствовал перед честными силами небесными за весь неугомонный род людской, кипящий суетой и лукавством.

Тонкая, трогательная человечность выделяет преподобного Серафима из всех православных святых суровой аскезы: вплоть до того, что он, словно добрый отец-батюшка, велит дивеевским монахиням держать под подушкой ломоть хлеба, который почитает верным средством от тоски и уныния. Дивеевский духовник строго отчитывает скуповатую монастырскую повариху, настаивая, что в святой обители никто не должен оставаться голоден, и прежде всего – христолюбивые странники, мятущиеся по Руси Божьим промыслом.

Безжалостный к себе, умерщвляющий плоть, каленым железом выжигавший собственные слабости, он безмерно, до самоотречения, жалостлив к другим – людям, лошадям, собакам, даже насекомым, ко всякой живой твари: ибо – “всякое дыхание да хвалит Господа!”

Но вездесущее зло настигает и в лесном скиту – на монаха нападают грабители, избивают его до полусмерти и, думая, что он мертв, в поисках денег переворачивают все в лесной избушке вверх дном, но находят там лишь несколько картофелин. После этого Серафим на всю жизнь остается согбенным, а злодеев из окрестных крестьян настигают кары небесные. “Мне отмщение и Аз воздам,” – как глаголет Господь.

Напротив, звери, в отличие от злых людей, не причиняют ему вреда. Они без боязни подходят и берут пищу из рук благодатного старца-отшельника: душа душе благовестит добротой, без которой свет Божий давно бы померк, а мир пожрал бы сам себя, как мифический змей – Уроборос. Живой живого да уразумеет.

О Земле Русской непрестанно молился Серафим-тайноведец, укрывшись от мирских тенет в лесном скиту на холме, который он прозвал Афоном.

Чудом остается в живых Серафим после нападения грабителей – Сама Богородица, представшая ему в видении на смертном одре, исцеляет его, к крайнему изумлению врачей, считавших, что он уже не жилец на свете. “Сей рода моего”, – объявляет своим святым спутникам Приснодева.

Особая тема – почитание Серафимом Богородицы. Преблагая Царица Небесная несет в себе все самое высокое и светлое в женском образе. Она – Мать и Она – Дева в одном лице. Богородица – целомудрие и жертвенная материнская любовь, обращенная к роду людскому. Она родила на свет Бога и сама больше, чем богиня. Серафим почитал Богородицу чувством неземным, он лелеял Ее великий образ в душе более, нежели даже святой образ матери в своей пажити, ведь мать он оставил навсегда, посвятив себя духовному подвигу, избрав удел не от мира сего.

И причина эта выше человеческого волеизъявления. Серафим изначально избран для служения Пречистой Деве, Которая богоматеринским всемогущим духом Своим опекает преподобного с малолетства. Он остается невредим – и когда ребенком оступился и упал с колокольни, да и впоследствии, ведь на протяжении всей долгой жизни благочестивого монаха неотступно терзают разнообразные недуги. “Возропщи на Бога”, – словно бы искушает его враг рода человеческого, как искушал прежде ветхозаветного Иова Многострадального. Но, как и Иов, Серафим остается тверд и силен духом. И сатана посрамлен.

Пустынножительство, столпничество (тысячу дней и ночей он молился, стоя на камне), безмолвие, затвор, сугубый пост, непрестанная “Иисусова молитва” – вот лишь краткий перечень монашеских подвигов отца Серафима. Слава о благочестивом старце широко разнеслась по Руси. Его святоотеческого совета ищут равно и сильные мира сего, и простые крестьяне. Великие князья и крепостные стремятся получить напутствие благодатного Серафима, важные государственные дела и поиски пропавшей со двора кормилицы-лошади – такие вопросы приходится решать прозорливому отшельнику, на котором, как на некоем средоточии, исчезает бездна, разделяющая сословия. “До Бога высоко, до царя далеко”, а Серафимушка – вот он, благословляет всех вином, сухариками да добрым вещим словом. До двух тысяч человек принимает он в своей келье по великим, двунадесятым праздникам. Ради служения страждущим по велению Богородицы он выходит из затвора, прерывая свое уединение.

Но не всякого принимает Серафим: он сторонится досужего любопытства, равно как и изобильного в мире многоликого зла. Богоданная прозорливость открывает ему тайники человеческих душ. Так, он отказывает в благословении заговорщикам-декабристам. Избегая праздных посетителей, экзальтированных барынек и господ, падких на все таинственное, он сполна несет духовные дары всем страждущим и малым мира сего. Наставление, утешение и пророчество – вот суть подвига православного старчества и поныне.

В женской Дивеевской обители, которая создается стараниями Серафима, находят приют девы и сироты, наиболее уязвимые и беззащитные в миру. Верховной Игуменьей монастыря он почитает Богородицу, попечению Которой он поручает сестер. Он велит окружить обитель канавкой и валом, уверяя, что по монастырской меже протоптала тропинку Сама Пресвятая Дева и оттого через нее не ступит ни злоумышленник, ни враг рода людского, ни сам антихрист, ибо Дивеево – четвертый удел Богородицы, наравне с Иверией, Афоном и Киево-Печерской лаврой. Как только сестры-монахини заканчивают копать канавку вокруг монастыря – обрывается и земной путь преподобного старца.

Показательно, что в советское время Саров – центр создания и производства ядерного оружия, давшего России (СССР) прерогативу евангельского “Удерживающего”: державы, сохраняющей мир от совершения в нем “тайны беззакония” грядущего антихриста.

Двенадцать раз на протяжении жизни Богородица являлась Серафиму во всей славе в образе Царицы Небесной. Для Нее, Высокой Госпожи, он велит выстроить просторную келью, куда – уже после его кончины – перенесут его любимый образ Богоматери “Умиление”, который он называл “Радость радостей” и перед которым он почил вечным сном, преклонив колени на молитве. По словам святого, Сама Приснодева назвала Себя Верховной Игуменьей Дивеева и передала Серафиму изустно правила и устав монастыря.

Тайну русской святости являет собой преподобный Серафим, он ее воплощение, альфа и омега, начало и конец. Серафим Саровский – последний великий, всенародно почитаемый святой Российской империи, следом за ним начинается плеяда Новомучеников Российских, освятивших своим подвигом исповедничества век ХХ, богоборческий. Новомученики Российские… Тихо, с проникновенной укоризной смотрят они огромными, широко распахнутыми глазами со дна Светлояра, где почил потаенный Китеж-град. Скорбно видеть наше время со стороны. Не приведи Господь.

Батюшка Серафим… Добродушно-доверчивый, дитя дитем, простой, сердечный, словом, русский человек, каков он и в идеале, и в жизни. Оглянитесь вокруг, и непременно увидите такого доброхота-мужичка: душа-человек, с золотым, не испятнанным ложью сердцем. Многие из них опускают руки и спиваются от безысходности жизни в нынешнем историческом тупике. И в каждой такой нежной, беззащитной душе брезжит несостоявшийся, не проявившийся вовне Серафим. Царство Божие, по Евангелию, внутри нас, а Серафим Саровский смог – сподобил же Господь! – вынести его из духовных глубин наружу на своих широких, заскорузлых от крестьянского труда ладонях: “Вот вам, люди, тихое, богоугодное житие!” Он явился в золотой век Российской империи как умудренный праведник и дитя Божие в одном лице. “Стяжай дух мирен, и тысячи спасутся вокруг тебя”, – таковы были слова преподобного Серафима Саровского, в ангельском образе просиявшего.

2 января 1833 года, во время молитвы, он обрел наконец тот вечный блаженный покой, к которому стремился всю жизнь.

Возможен ли Серафим в наше время? Возможен, как и тысячу лет назад, пока плывет над нами в бездонных небесах облачным сияющим островом Святая Русь и живет под этими святыми небесами народ русский в уделе Пресвятой Богородицы.

Святой Серафим Саровский в царской семье (Из записок А. Ф. Аксаковой) (Наш современник N8 2003)

Святой Серафим Саровский

в царской семье

(Из записок А. Ф. Аксаковой, урожденной Тютчевой)

Промыслительно, что в этом году совпал юбилей Ф. И. Тютчева и 100-летие канонизации преподобного Серафима Саровского. Оба этих имени безмерно дороги для всякого русского человека. Святой и поэт равно созидают оплот русского духовного космоса, поэтому мы публикуем воспоминания дочери поэта, Анны Федоровны Аксаковой (урожденной Тютчевой), о встрече с преподобным Серафимом Саров–

ским, напечатанные в журнале “Русский архив”, 1903 г., № 5.

Месяцы сентябрь и октябрь 1860 года были ознаменованы для царской семьи важными событиями и сильными душевными потрясениями. 18 сентября маленькая великая княжна Мария Александровна заболела жабой, угрожавшей опасностью ее жизни. 21-го, когда великой княжне было плохо, императрица родила великого князя Павла Александровича и еще не оправилась от родов, как изнурительная болезнь, издавна подтачивавшая силы императрицы-матери, приняла тревожный характер.

18 сентября приходилось в воскресенье. Великая княжна, по обыкновению, гуляла рано утром с государем, а когда вернулась домой, я нашла ее очень бледной, и она жаловалась на тошноту. К обедне я ее не повела. Ее маленькие подруги, Перовские и Гагарины, пришли как всегда провести с нею воскресенье; но она не захотела играть, легла в постель и проспала большую часть дня. Ночью ее лихорадило, но к утру ей стало лучше, и доктор позволил ей встать. В течение дня, однако, симптомы болезни усилились: все тело ее горело, и она находилась почти постоянно в усыплении; тем не менее мне не удавалось добиться от нее признания, чтобы у нее что-либо болело и что именно.

На другой день, 20 сентября, мне удалось, наконец, открыть, что у нее болит горло, и только потому, что она отказывалась даже от питья, несмотря на снедавший ее жар. Исследовав ее, доктор Гартман нашел в горле свойственные жабе налеты, которые и были прижжены несколько раз, но болезнь не уступала. Государь и императрица находились в крайнем беспокойстве, тем более, что в возрасте великой княжны, приблизительно около 7 лет, они потеряли свою старшую дочь, великую княжну Александру. Императрица, несмотря на свое положение, ежечасно навещала малютку и пришла к ней еще в полночь. Доктор и я умоляли ее отдохнуть несколько часов. Вдвоем мы должны были следить ночью за великою княжной и сообщать императрице о малейшей перемене в ее состоянии. Императрица пошла лечь, но в 5 часов утра спешно прибежали за Гартманом, а в 6 ч. обычные сто пушечных выстрелов возвестили о появлении на свет великого князя, нареченного Павлом. Это было 21-го числа, в день празднования памяти св. Димитрия Ростовского. Поистине странно, что за четыре дня до этого императрица высказывала мне свою уверенность, что она родит в праздник св. Димитрия Ростовского, точно так же, как перед рождением великой княжны она предчувствовала, что ребенок родится в день св. чудотворцев московских*, к которым она всегда питала особенное благоговение.

Я увидела императрицу 21-го в полдень. Она мне сказала: “Я совсем не занята моим бедным новорожденным, все мои мысли с моей маленькой”. Открыть императрице правду о положении больной я не посмела. Гартман был очень встревожен, так как болезнь, перепончатая жаба, все усиливалась, несмотря на прижигания и на рвотное, которое, подействовав, заставило ребенка жестоко страдать. К вечеру жар удвоился, больная малютка тяжко стонала, воздух при дыхании проходил чрез ее горло с сипящим свистом, похожим на хрип. В смертельной муке сидела я возле нее и поддерживала ее бедную головку. Она то закрывала глаза, словно засыпая, то через пять минут снова открывала их с судорожными движениями, как бы задыхаясь. Государь, бледный как смерть, с мучительной тоской, застывшей на лице, навещал ее каждые полчаса.

Около 10 часов вечера вошла к нам моя сестра Кити** и сообщила, что монахиня Лукерья Васильевна здесь и хочет со мною говорить. Из Дивеевского монастыря, Нижегородской губернии, монахиня эта  была дочерью простого крестьянина и приняла постриг в двенадцатилетнем возрасте. Теперь ей было 40 лет, и она находилась в Петербурге в качестве наблюдательницы за молодыми монахинями, посланными монастырем в столицу для изучения живописи. Великая княгиня Мария Николаевна, пораженная быстрыми успехами этих молодых девушек, вышедших почти все из простонародья, взяла их под свое покровительство и отвела им мастерскую в своем собственном дворце. Там-то я и познакомилась с Лукерьей, поразившей меня своим умственным развитием, совершенно непонятным в женщине, не учившейся ни чтению, ни письму. Слушая ее поэтические рассказы о жизни в Дивеевском монастыре, казалось, что переносишься, среди XIX-го века, в эпоху таинственных и прелестных легенд наших Четий-Миней. Она часто говорила мне об отце Серафиме, которого видела будучи ребенком в его уединенной келье, среди векового бора, окружающего Саровскую обитель. Мать Лукерьи, исцеленная от рака на губе молитвами и прикосновением святого отшельника, из благодарности дала обет посвятить на служение Богу младенца, рожденного ею после этого чудесного исцеления. Никогда Лукерья не ела мяса и с ранних лет своего детства была приучаема к молитве и к благочестивым навыкам. Ее большою радостью было сопровождать свою мать к хижине Серафима, к которой вела прелестная тропинка, извивающаяся между гигантскими соснами вдоль прозрачной реки Саров. На этой тропинке каждодневно видны были сотни богомольцев, бредущих к жилищу отшельника, чтобы получить от него исцеление от болезней, утешение в скорби, мудрое руководство в жизни, и почти все возвращались излеченными, утешенными, просвещенными. Святой старец принимал всех с любовью. Приходящим к нему он раздавал или частицы просфоры, или церковные свечи, или немного чистой, как хрусталь, воды из колодца, его трудами выкопанного в годы затворничества, и эти простые дары, полученные от него, обращались в источник благодати для тех, кто принимал их с верой. Его взгляд проникал в глубину сердец, его простая и краткая речь была запечатлена любовью и тою таинственною мудростью, которую душа его приобрела от долголетнего общения с Богом в тиши природы. Там он получил дар прозорливости, поражавший спасительным страхом даже тех, кто приходил в Саровский бор больше из любопытства, чем из благочестия. Когда Лукерье минуло 12 лет, Серафим благословил ее на принятие пострига в  Дивеевском монастыре, основанном под его покровительством в двенадцати верстах от Сарова. Предварительно, однако, Лукерья отправилась пешком в Киев на поклонение мощам, почивающим в пещерах, а затем, со времени принятия ею монашества, вся жизнь ее была длинной вереницей трудов на служение монастырю. Часто исполняла она тягостные обязанности сборщицы подаяний, и благодаря ей воздвигнут большой и благолепный монастырский храм. Эта девушка, никогда не читавшая ни одной книги и почерпнувшая все свое образование из церковных служб, обладала от природы удивительным красноречием, и ее слова по сладости были действительно подобны меду. Она имела дар, когда советовала или утешала, делать это, не впадая в проповеднический тон и не употребляя, подобно лицам ее состояния, обычных общих мест, так мало говорящих чувству; ее речь, напротив, била ключом прямо из сердца и проникала в душу. Поэтому-то я и обрадовалась ее приходу в час мучительной тревоги.

Лукерья принесла мне полумантию Серафима, под покровом которой он провел в молитве многие ночи и в которой, коленопреклоненный, он совершил свое последнее моление, когда душа его вознеслась к Богу. Мантия эта хранилась как священное наследие у старика протоиерея Назария Добронравина, друга Серафима и настоятеля дворцового храма в Гатчине. Эту-то святыню и доставила мне Лукерья со своими молитвами. Я тотчас отнесла ее к больной, которую спросила: “Хотите, я вас покрою мантией Серафима?” – “Дайте, – отвечала она и, перекрестившись, совершенно просто произнесла: “Отче Серафим, моли Бога о мне”. После этого она немедленно заснула, и немедленно же ослабел хриплый свист в ее горле; через пять минут она дышала так тихо, что ее не было слышно, а через десять появился обильный пот. Она едва открыла глаза и, сказав мне: “Горло почти совсем не болит”, снова впала в глубокий и спокойный сон. Вошел Государь, я показала ему мантию и в немногих словах изложила ее происхождение. Государь осенил себя крестным знамением. Девочка все продолжала спать. В 3 часа доктор, к своему удивлению, нашел ее всю в поту и без лихорадки. Лукерья, видя меня изнеможенною от трех дней мучительной тревоги и от двух совершенно бессонных ночей, обратилась ко мне со словами: “Усните спокойно, святой Серафим охранит ребенка”. Я заснула у кровати больной таким крепким сном, что не слышала прихода Государя, навестившего рано утром свою маленькую дочь. Мария Александровна проснулась поздно и спросила меня своим обыкновенным голосом: “Где Лукерья?” – “Она у меня и молилась за вас эту ночь”. – “Я хочу ее видеть”. Лукерью ввели в комнату, и великая княжна протянула ей руку, сказала: “Благодарю за то, что вы молились обо мне. Горло у меня очень болело; когда же меня накрыли мантией, все прошло”. Затем она тотчас заснула вновь и проспала почти весь день. Есть она не хотела, а просила пить, неизменно прибавляя: “Но святой воды”, и, выпив, крестилась. Сколько искренности и чистоты в вере детей, и как понятны слова Спасителя, что их есть царство небесное! Какая была радость иметь возможность объявить императрице, что ее дочь вне всякой опасности! Государыня слушала мой рассказ о том, что произошло ночью, много плакала. Впоследствии Государь пожаловал основанному Лукерьей Серафимо-Понетаевскому монастырю 600 десятин земли. Выздоровление великой княжны пошло довольно быстро, и уже 25-го она была в состоянии встать с постели в первый раз.

Невыразимо было счастье императрицы при виде дочери, хотя слабенькой и бледной, но совсем выздоравливающей. Ухаживавшие за великой княжной во время ее болезни служанка и две племянницы камерфрау Тизенгаузен заболели скарлатиной, от которой служанка Пелагея даже чуть не умерла.

В первых числах октября месяца в состоянии здоровья императрицы-матери стали обнаруживаться тревожные явления. Предшествующую зиму она провела в Ницце и вернулась в Россию 26-го июля, нося на лице отпечаток изнурительной болезни, которая вскоре и прекратила ее дни. Как только наступили первые осенние холода, симптомы недуга обострились; доктор императрицы Карель объявил ей, что не может ручаться за ее жизнь, если она будет настаивать на проведении осени в Петербурге. “А если бы я уехала, могли бы вы поручиться за нее?” – “Жизнь в руках Божиих, ваше величество”, – ответил уклончиво доктор. – “Мой добрый Карель, – сказала ему государыня с тем простым величием, которое ее отличало, – русской императрице не подобает умирать на больших дорогах: я останусь”. Говорят, она много плакала, однако, в этот день приняв же решение остаться, вскоре успокоилась.

16-го болезнь быстро пошла вперед. Императрица-мать подвергалась припадкам удушья, за которыми следовал продолжительный и полнейший упадок сил. Очень беспокоились, что государь, которого ожидали к 9 ч. вечера, опоздает и не застанет своей матери в живых. Императрица Мария Александровна, плохо оправившись от родов, так как выздоровление ее замедлилось от почти постоянных душевных тревог, сильно волновалась и, вопреки мнению врачей, непременно хотела поехать в Александровский дворец; получив же весьма тревожную записку от великой княгини Марии Николаевны, сообщавшей, что императрица-мать умирает, она, никого не слушая, поспешила к своей свекрови. Но тревога была напрасная: больная успокоилась и заснула.

Государь приехал вечером, очень усталый и, по виду, очень больной. Ночь он провел в Александровском дворце вместе с императрицей, комната которой была холодная.

1 октября приехали великая княгиня Ольга Николаевна и великий князь Михаил Николаевич; таким образом, все дети императрицы собрались около своей умирающей матери, чтобы получить ее последнее благословение.

18-го государь предложил ей причаститься еще раз. “Возможно ли это? Какое счастье!” – сказала она и причастилась с большим умилением. Великая княгиня Ольга Николаевна и великий князь Михаил Николаевич должны были приехать вечером. Она ждала их с нетерпением и в минуты бреда с тоской призывала их обоих. Для приема Ольги Николаевны она велела подать себе нарядный чепец. Около семи часов больная почувствовала себя очень удрученною и пожелала перейти с кровати на кушетку. Государь и его братья перенесли ее на руках; когда же ее спросили, не утомило ли ее это перемещение, она ответила: “О нет, носильщики были такие милые!” В эту минуту императрицу окружали все ее близкие; она издала радостное восклицание и сделала движение рукой, как бы благословляя их всех. Государю она передала футляр с убором из аметистов, который предназначала императрице Марии Александровне как крестильный подарок; но до передачи она некоторое время держала его в руках и внимательно рассматривала.

Ночь была очень беспокойна: императрица совсем не уснула и в бреду призывала императора Николая, дочь Александру Николаевну, зятя герцога Максимилиана Лейхтенбергского и других умерших членов семьи и обращалась к ним, как бы видя их возле себя.

19-го императрица Мария Александровна, хотя еще очень хворавшая, пожелала с утра вернуться в Александровский дворец. Около часа я получила от нее записку следующего содержания: “Просят мантию Серафима, чтобы успокоить сильное волнение императрицы. Пришлите мне ее”. Час спустя я отвезла великого князя Сергия в Александровский дворец. Там мы застали всех коленопреклоненными в комнате, смежной с той, где лежала императрица-мать. Читали отходную. Впоследствии императрица (Мария Александровна) рассказывала мне, что, когда принесли мантию Серафима, государь обратился к своей матери со словами: “Вот святыня, которую Мари вам посылает: она облегчила ее в болезни. Позволите ли возложить ее на вас?” “С радостью”, – ответила больная. Почти тотчас волнение ее успокоилось, и вдруг, как будто мысль о близкой кончине внезапно озарила ее душу, она сказала сыну: “А теперь я хочу тебя благословить и проститься с вами!” Затем она довольно долго говорила с ним, но язык ее уже коснел и речь ее была до того невнятна, что государь разобрал только слова: “Теперь все ляжет на тебя, на тебя одного!” Далее наступило одно из самых величественных и трогательных зрелищ, какое когда-либо приходилось видеть. Умирающая императрица лежала на кровати посреди обширного покоя, боковые двери которого с двух противоположных сторон были настежь отворены, и в течение часа проходили мимо ее смертного одра, один за одним, медленно и торжественно, не только все члены многочисленной царской семьи и друзья дома, но и лица свиты и вся прислуга, до простого истопника включительно. Каждый подходил и целовал в последний раз руку умирающей монархини. Слабым голосом она повторяла: “Прощайте, прощайте все!” К тем, кто ее любил и знал и кто служил ей в течение долгих лет ее молодости, счастья и величия, она обращалась с последним взором любви, с последним знаком благоволения. И это расставанье, величественное и простое, было достойным завершением жизни королевской дочери и царской супруги, сохранившей, среди обаяния могущества, которым окружила ее судьба, смиренное, любящее, доброжелательное и детски чистое сердце.

Было 8 часов, я должна была вернуться к детям, которые вставали в это время; когда я входила, меня остановил камердинер императрицы и сказал: “Для разрешения ее души, прикажите отворить в церкви царские двери”. Молитва перед открытыми царскими вратами облегчает и ускоряет борьбу души с телом. Я зашла к о. Иоанну Васильевичу (Рождественскому) и просила его отворить царские двери. На это утро я пригласила о. Добронравина, приславшего мантию великой княжне, отслужить у нее в комнатах панихиду по о. Серафиму, и едва он приехал, как вошел камердинер и доложил: “Ее величество скончалась!”

При этом известии о. Добронравин сказал: “Мы будем молиться за нее в одно время с о. Серафимом: пусть первая панихида по ней будет под покровом его молитв”. Божественную службу он совершил одновременно за упокой душ Серафима и императрицы, и, таким образом, на самой первой панихиде по ней ее имя слилось с именем святого, который, быв современником царствования императора Николая, в своем уединении, несомненно, призывал на него и на нее заступничество свыше. Императрица-мать любила Серафима, верила в его святость, говоря о нем, называла его своим добрым старичком и однажды призывала к себе одного из его учеников, иеромонаха Иоасафа, для того чтобы он поведал ей о его жизни и кончине.