Текст книги "Журнал Наш Современник 2005 #8"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

"Клюев – тихий и родимый самый сын земли с углубленным в даль души своей сознанием, с шепотливым голосом и медленными движениями. (…)

Лик его с морщинистым, хотя и юным лбом, со светлыми очами, далеко сдвинутыми под вздернутые резкими углами брови, с запекшимися деревенскими устами, прикрываемыми верленовскими усами, с лохматой бородёнкой, – а волос весь дико-русый, – знакомый давний лик в глубине своей живущего человека, только её хранящего и только её законам верного. Низкорослый и скуластый мужичонко этот всем обликом своим говорит о божественной певучей силе, обитающей в нём и творящей" (газ. "Голос земли", 1912, 10 (23) февр., № 30).

В 1920—1930-е годы образ Клюева вдохновлял многих художников. Для И. Э. Грабаря именно портрет Клюева стал "пробным камнем" в "новом направлении" его творчества:

"В 1932 году зашел ко мне Н. А. Клюев, поэт, которого я знал еще в Петербурге лет двадцать назад.

Через несколько дней я уже написал его портрет, бывший первым пробным камнем в этом моем новом направлении. Одновременно я продолжал начатый за год до того портрет д-ра Штельцера, ведя его в прежнем живописно-формальном плане. Он мне также удался, но оба портрета в корне различны, различны по основной установке и отношению к натуре, ибо во втором ясно чувствуются отзвуки прошлого, а портрет Клюева глядит вперед" (в его кн. "Моя жизнь: Автомонография…", М., 2001, с. 304).

Сам наделенный даром живописца, обладавший безукоризненным вкусом, Клюев был своим среди художников. Некоторые из них (как, например, С. А. Власов) называли свои работы строчками из стихотворений Клюева. Нередко сам поэт давал названия картинам, обретавшим благодаря точному слову или символическому намеку неожиданную выразительность.

В. А. Баталин вспоминает, как вел себя Клюев на выставке в Обществе имени А. И. Куинджи в марте 1928 года:

"В вестибюле его встретили Рылов и Власов – видимо, его давние знакомые. Сначала ходили по залам с большими картинами Власова ("Власов – мой кум", – представил нам его Клюев). У картины "Невидимый Град" с изображением подводного "Града" с выходящей на поверхность озера звонницей, на которой женщина с исступленным лицом, распущенными волосами, озаренная зловещим пламенем, звонит в набат, Клюев остановился и сказал: "Не картина – видение. Провидит художник скорби Великого Града. Потому и бьет девица в набат: "Спасайтесь! Погибаем". И действительно, было в картине что-то глубоко тревожное, может быть, мистическое.

У картины художника Жаба "Море" Клюев значительно произнёс: "Пучина!". Море на картине было сумрачно, с нависшими над ним тучами. Необычайно чувствовалась его глубина-бездна: "Пучина!" Кто-то (очевидно, по контрасту цветовому) вспомнил "Девятый вал" Айвазовского. Клюев презрительно заметил: "Раскрашенный поднос".

И все другие "отметки" Николая Алексеевича у картин выставки поражали глубокой проницательностью и осведомленностью. Чувствовался во всем большой художник" [1, с. 240, 241].

Некоторые портреты Клюева не удавались художникам потому, что поэт становился в какую-то – совершенно, с их точки зрения, – неестественную позу, не желая ее изменять. Клюев открыто советовал живописцам, создававшим его портреты, пренебрегать "натурой", внешним сходством, а пытаться изобразить "лик" его поэтического слова.

Литератор В. Ф. Боцяновский, повстречав Клюева 28 марта 1928 года, тогда же сделал такую запись:

"В трамвае встретил Клюева. Поддёвка. Особого фасона, конусообразная, деревенская шляпа. Высокие сапоги. Разговорились о портретах его на выставке Куинджи.

– Портрет Щербакова был бы ничего. Он большой мастер, писал меня не с натуры, а старался отразить мою поэзию. Несомненно, в картине чувствуется дух моих настроений, но всё же это не всё. У него не хватает решимости сделать иконописный портрет совершенно. Он иконопись знает великолепно и, конечно, мог бы сделать под старую новгородскую икону. Но что поделаешь? Сам говорит, что не решается" [1, с. 241].

Стало быть, Клюев, в отличие от художника, решается на то, чтобы с него писали икону?! Что это – ослепление гордыни? самовозвеличение? духовное самозванство? Скорее наоборот: отказ от изображения себя как личности, стремление увековечить только слово, подлинная иконичность которого является смыслопорождающей основой поэтики Клюева [5].

"Тебе дается завещанье, / Чтоб мира Божьего сиянье / ты черпал горсткой золотой… / Любил рублёвские заветы…" – этим материнским благословением из "Песни о великой матери" определены и "песенная потреба" поэта, и сила его стиха. "Мир Божий" был для Клюева неразрывно связан с "нетленной славою икон", очерчен "иконной графьёй" – оттого и слово надо было, "как иконную графью, в строгости соблюдать…". Вспомним слова Клюева о невидимой, тайной культуре народа; о том, что сам он и его поэзия суть "порождения иного мира, земли и ее совести". Окном в иной мир может стать только икона. И только «словесная иконопись» может сохранить лик родной земли: «Та же бездонная Русь / Глянет с упорной страницы». Поэтому Клюев не только всячески подчеркивал связь своей поэзии с иконописью, но и о самом словесном искусстве говорил в терминах иконописных: «…в моих книгах (…) всё пронизано рублёвским певчим заветом, смысловой графьёй, просквозило ассис(т)ом любви и усыновления». Всё это тоже «не фразы».

"Главная его заслуга, – писал о Клюеве Э. Райс, – претворение средневековой иконописи в словесное искусство. (…) Тут Клюев один, без всякой посторонней помощи, открыл новое измерение русской поэзии. Его стихи воскрешают чёткость рисунка, прозрачность красок и неизреченную музыкальность линии дионисиевой школы" [9, с. 101].

* * *

Так помогут ли нам воспоминания современников увидеть тот лик, который хотел оставить своей родине «песнописец Николай»? Разумеется, нет. «Смысловая графья», пронизывающая последний «автопортрет» поэта, говорит о вечности, а не о времени: "Я – тот же тяжколобый Клюев / С рублёвской прорисью зрачков…". Современники же неизбежно видят временное, чаще всего – внешнее. Что ж: «Наружный я и зол и грешен»…

Тем не менее только благодаря этим воспоминаниям мы можем восстановить "болевые точки" соприкосновения поэта со своей эпохой. Можем задуматься о сложном – о логике развития национальной образной мысли, о возможности и пределах диалога различных культурных традиций. Или сосредоточиться на более простом и конкретном: на тех "вопросах", которые задавал современникам Клюев своим пребыванием в их среде – и как человек, и как поэт. (Но легко ли на них ответить? Ведь то, что открывалось в Клюеве каждому из очевидцев, характеризовало в первую очередь их самих.)

Наконец, "осколки" живой человеческой памяти, если их собрать воедино, могут подвигнуть читателя на путь "напряжения Памяти" и обратить к той "туземной" отечественной культуре, которая осталась "в мире подводном".

Постараемся же вспомнить Николая Клюева – таким, каким он явился во времени, и таким, каким остался в вечности. Ибо самого себя в этом мире Клюев, несомненно, разгадал, чему есть непреложное свидетельство: "…это песни… /За них стань прахом и воскресни!..".

Литература

1. А з а д о в с к и й К. Жизнь Николая Клюева: Документальное повествование. СПб., 2002.

2. Б а з а н о в В. Г. С родного берега: О поэзии Николая Клюева. Л., 1990.

3. К а з а р к и н А. П. Игровое и трагедийное в поэмах Клюева // Николай Клюев: образ мира и судьба. Материалы Всероссийской конференции "Николай Клюев: национальный образ мира и судьба наследия". Томск, 2000.

4. К и с е л е в а Л. А. Поэтические диалоги Серебряного века: К. Д. Бальмонт и Н. А. Клюев // Русская литература накануне третьего тысячелетия: Итоги развития и проблемы изучения. Киев, 2002. Вып. III. С. 28–40.

5. К и с е л е в а Л. А. Русская икона в творчестве Николая Клюева // Православие и культура. Киев, 1996. № 1. С. 46–65.

6. К р и н и ч н а я Н. А., П у л ь к и н В. И. Вытегорье – корабельная сторона: Дневник собирателей фольклора (июль-август 1971 года) // Вытегра: Краеведч. альм. Вологда, 1997. Вып. 1.

7. Летопись жизни и творчества С. А. Есенина: В 5-ти т. М.: ИМЛИ РАН. Т. 1 (гл. ред. Ю. Л. Прокушев), 2003; Т. 2 (гл. ред. А. Н. Захаров), 2005.

8. Николай Клюев: Исследования и материалы: [Сб. ] / Ред. – сост. С. И. Субботин. М., 1997.

9. Р а й с Э. Николай Клюев // Клюев Н. Соч. в 2-х т. / Под общ. ред. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова. Мюнхен, 1969. Т. 2.

10. Русское зарубежье о Есенине: Воспоминания, эссе, очерки, рецензии, статьи: В 2-х т. / Вступ. статья, сост., коммент. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М., 1993. Т. 1 и 2.

11. Ф и л и п п о в Б. Николай Клюев: Материалы для биографии // Клюев Н. Соч. в 2-х т. / Под общ. ред. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова. Мюнхен, 1969. Т. 1.

12. Э н г е л ь ш т е й н Л. Скопцы и Царство Небесное / Пер. с англ. М., 2002.

Игорь ВИНОГРАДОВ. «Тарас Бульба» и юный Достоевский

Федор Михайлович Достоевский был младшим современником Гоголя. И так сложилось, что один из гоголевских однокашников, окончивший вместе с ним курс Нежинской гимназии высших наук, стал впоследствии учителем юного Федора Достоевского и его брата Михаила, когда в середине 1830-х годов они обучались в московском частном пансионе Л. И. Чермака.

Писатель Дмитрий Григорович, учившийся позднее с Достоевским в Петербургском инженерном училище, вспоминал: "Мне потом не раз случалось встречаться с лицами, вышедшими из пансиона Чермака, где получил образование Достоевский; все отличались замечательною литературною подготовкой и начитанностью". Младший брат Достоевских Андрей Михайлович в свою очередь свидетельствовал: "Помню… что я редко видал, чтобы по субботам и воскресеньям братья занимались приготовлением уроков и привозили с собою учебники. Зато книг для чтения привозилось достаточно, так что братья постоянно проводили домашнее время за чтением. – Такие субботы повторялись еженедельно, а потому я не буду на них долго останавливаться… Замечу лишь, что в последние годы, т. е. около 36-го года, братья с особенным воодушевлением рассказывали про своего учителя русского языка, он просто сделался их идолом, так как на каждом шагу был ими вспоминаем. Вероятно, это был учитель незаурядный… вроде нашего почтенного отца дьякона. Братья отзывались о нем не только как о хорошем учителе, но в некотором отношении как о джентльмене. Очень жаль, что я не помню теперь его фамилии…".

Естественно поставить вопрос, кто же руководил литературными интересами воспитанников в пансионе Чермака. Публикация в 1974 году архивных материалов дала возможность установить имя учителя молодого Достоевского. Исследователь Г. А. Федоров обнаружил в списке преподавателей пансиона в 1835–1837 годах имя Николая Ивановича Билевича, преподававшего здесь русский язык и литературу*.

В гоголеведении известны два Билевича, с которыми Гоголю довелось общаться на протяжении нескольких лет. Это Билевич-дядя и Билевич-племянник. Первый – профессор политических наук Нежинской гимназии Михаил Васильевич Билевич, второй – племянник Михаила Васильевича, соученик Гоголя по Нежинской гимназии Николай Иванович Билевич (1812–1860). Именно последний и оказал большое влияние на формирование литературных взглядов молодого Достоевского. В одной из записных тетрадей Федора Михайловича есть знаменательная запись: "Школьный учитель, роман (описание эффекта чтений Гоголя, "Тараса Бульбы")". Исследователи единодушны в том, что под "школьным учителем" здесь подразумевается Николай Иванович Билевич. Что же означает эта запись?

Прежде всего о времени ее появления. Сделана она была в 1874 году, то есть спустя почти сорок лет после обучения Достоевского в пансионе Чермака. Так глубоко запомнился Достоевскому его школьный учитель Николай Иванович Билевич. Тетрадь, где находится эта запись об учителе, содержит подготовительные материалы и наброски к роману "Подросток". Собственно говоря, запись о школьном учителе и эффекте чтений "Тараса Бульбы" представляет собой один из первых набросков к "Подростку", а возможно, и самый первый набросок к этому роману.

Дело в том, что текстологи расходятся во мнениях, как следует печатать указанные строки о "Тарасе Бульбе". В академическом Полном собрании сочинений Достоевского, вышедшем под редакцией Г. М. Фридлендера, заметка помещена в середине первого абзаца, среди других записей. Том, где были напечатаны подготовительные материалы к "Подростку", вышел в 1976 году. Однако незадолго перед тем, в 1965 году, этот же текст был впервые опубликован в "Литературном наследстве" (т. 77). В этой публикации, которая была подготовлена А. С. Долининым, фраза о школьном учителе открывает собой весь корпус подготовительных материалов к "Подростку". При такой публикации (а думается, для этого решения у исследователя были достаточные основания) значение заметки возрастает многократно. Ведь в таком случае с нее, по сути, у Достоевского началось вызревание замысла "Подростка"!

Итак, что же за человек был преподаватель русского языка и словесности в пансионе Чермака Николай Иванович Билевич, послуживший много лет спустя Достоевскому прообразом идеального школьного учителя, читающего детям "Тараса Бульбу"?

Биография Билевича как выпускника Нежинской гимназии высших наук была опубликована незадолго до его смерти в памятном издании "Лицей князя Безбородко" (СПб., 1859). Сын учителя гимназии в Курске, Билевич был всего на девять лет старше Федора Михайловича. В 1827 году он поступил в Нежинскую гимназию, где в числе его товарищей были Гребенка, Прокопович, Кукольник, Гоголь. По словам биографа, хотя Гоголь учился двумя классами выше Билевича, однако по языкам Гоголь и Билевич были в одном отделении, "и Николаю Ивановичу не раз случалось помогать знаменитому автору "Мертвых душ" в мудреной для него латыни".

Кое-что к характеристике Билевича добавляют сведения о его дяде, профессоре Нежинской гимназии Михаиле Васильевиче Билевиче. Уроженец Венгрии, Михаил Билевич получил образование за границей и прибыл в Россию в 1806 году по приглашению Харьковского университета. (Возможно, приехал он с братом Иваном Васильевичем Билевичем, отцом Николая Билевича, но сведениями об этом мы не располагаем.) Именно Михаил Васильевич, ревнуя о воспитании юношества, стал инициатором начавшегося в 1826 году в Нежинской гимназии "дела о вольнодумстве", которое окончилось изгнанием по личному распоряжению Государя Николая Павловича нескольких вольнодумных профессоров. Указ императора гласил: "Профессоров Гимназии… Шапалинского и Белоусова, за вредное на юношество влияние, а Ландражина и Зингера, сверх того, и за дурное поведение, отрешить от должности… тех из них, кои не русские, выслать за границу, а русских – на места их родины, отдав под присмотр полиции". Михаил Васильевич Билевич принадлежал к той группе профессоров Нежинской гимназии, благодаря которой в ней поддерживался тот почти монастырский быт и дух, который должен был главенствовать в ней, согласно Уставу гимназии. Домовая церковь, общий духовник, общие утренние и вечерние молитвы, молитвы перед началом и окончанием уроков, Закон Божий два раза в неделю, каждый день полчаса перед классными занятиями чтение священником Нового завета, вечером после занятий чтение книг духовного содержания, ежедневное заучивание наизусть по два-три стиха из Писания, строгая дисциплина… – таким был определенный Уставом гимназии быт ее учащихся, в котором воспитывались Гоголь и Николай Билевич. (Многими чертами этого быта Гоголь, кстати, позднее воспользовался при описании бурсацкого обихода в "Тарасе Бульбе" и "Вии".)

Окончив Нежинскую гимназию двумя годами позже Гоголя, Николай Билевич с отличным аттестатом приехал в Москву, где "без знакомых, без покровителей, один с своею решимостию… ревностно начал посещать лекции Московского университета и слушать профессоров словесного и юридического факультетов". Вследствие материальных затруднений он вынужден был взять место учителя истории и географии в Московской практической академии, а затем определился управляющим-письмоводителем в конторе одного из богоугодных заведений. В 1836 году Билевич женился. Помимо пансиона Чермака он преподавал в институте обер-офицерских детей при Московском воспитательном доме, в женском Александровском училище. По словам биографа, "с каждым годом известность его как опытного, хорошего преподавателя увеличивалась, вследствие чего, имея уже уроки в пяти или шести частных пансионах, он был приглашен и во многие известные в Москве дома для преподавания русской словесности". Позднее Билевич преподавал в 3-й московской гимназии, в Дворянском институте, в Сиротском доме, в Московском дворцовом архитектурном училище. Словом, это был прирожденный педагог.

Напомним, кстати, что и Гоголю, и многим другим выпускникам-нежинцам, была также присуща педагогическая жилка. Как известно, на протяжении нескольких лет Гоголь был учителем петербургского Патриотического института благородных девиц, а впоследствии адъюнкт-профессором Петербургского Императорского университета. Профессиональным преподавателем словесности был и друг Гоголя и Билевича Николай Прокопович. (Кстати сказать, с Прокоповичем Достоевский был знаком с 40-х годов в Петербурге.)

В 1848 году Николай Билевич был назначен инспектором в Калужскую гимназию. К этому времени относится упоминание о Билевиче в переписке Гоголя с Александрой Осиповной Смирновой (урожденной Россет). В то время муж Смирновой был калужским губернатором и Смирнова жила в Калуге. Имя Билевича встречается в письме Смирновой к Гоголю из Калуги от 26 января 1849 года (Смирнова передавала тогда Гоголю через Билевича посылку). А спустя год, 6 декабря, Гоголь писал Смирновой из Москвы: "С Назимовым я мало знаком: виделся с ним раза два, отзываются о нем другие хорошо. Если вам имеется в нем надобность, может быть, насчет Билевича, то посоветуйте ему обратиться к Гинтовту <соученик Гоголя и Билевича>, который с ним еще недавно служил вместе". Вероятно, Билевич, будучи тогда инспектором Калужской гимназии, являлся также домашним учителем детей Смирновой, и поэтому она за него ходатайствовала. Возможно, речь шла о переводе Билевича в Москву, так как уже в следующем, 1850 году Билевич, по распоряжению В. И. Назимова, попечителя Московского учебного округа, был переведен инспектором в 1-ю московскую гимназию. Сохранился экземпляр статьи Н. И. Билевича "Николай Иванович Новиков" с дарственной надписью одной из дочерей Александры Осиповны: "Ольге Смирновой в Калуге 1851 года". Несомненно, в Москве Билевич часто встречался с Гоголем. Спустя год после кончины Гоголя он вышел в отставку и уехал на родину, в Курскую губернию. В следующем, 1854 году он составил программу "Описания Курской губернии" и по рассмотрении ее министром внутренних дел утвержден был в звании члена-корреспондента Курского статистического комитета, с назначением и заведовать этим комитетом. Умер Билевич в 1860 году, 48 лет.

По-видимому, главным призванием Николая Ивановича Билевича было именно педагогическое поприще. Однако помимо преподавательской деятельности Билевич, подобно своим школьным друзьям, Гоголю, Прокоповичу, Кукольнику, Гребенке, в свою очередь пробовал – и не раз – свои силы в литературе. Интерес к писательству у него, как и у Гоголя, зародился еще в Нежине, где он начал писать стихи. В Москве он познакомился "с некоторыми из издателей журналов, причем всех ближе сошелся с Полевым, племянникам которого давал уроки, и с Надеждиным, чей "Телескоп" снабжал переводами статей из разных иностранных изданий… был введен в дом Киреевского…". По преданию, на литературных вечерах он встречал А. С. Пушкина, В. А. Жуковского, Н. Я. Языкова. Знаком он был с М. Н. Загоскиным, А. Ф. Вельтманом, Федором Глинкой.

В 1833 году, спустя три года после приезда Билевича в Москву, вышел в свет его первый литературный опыт: сборник сатирических статей под заглавием "Картинная галерея светской жизни, или Нравы XIX столетия" (Соч. Н. Б. 2 ч. М., 1833). А к тому времени, когда Билевич учил братьев Достоевских в пансионе Чермака, появилась его новая книга. Подобно Гоголю, написавшему "Вечера на хуторе близ Диканьки", Николай Билевич издал сборник повестей "Святочные вечера, или Рассказы моей тетушки" (2 ч. М., 1836; 2-е изд. СПб., 1839). Об этом сборнике положительно отозвались в 1836 году и О. И. Сенковский, и В. Г. Белинский. Сенковский увидел в книге "ум, шутку, проблеск чувства и воображения, что всего лучше, что-то русское, национальное, что-то слышанное вами в народе!"; а Белинский прямо советовал "автору обратить внимание на свой талант". Несомненно, братья Достоевские должны были знать об этих откликах критиков на произведение своего любимого учителя.

Кроме того, перу Билевича принадлежат еще несколько литературных произведений: сказка "Журавль" (1846), "Сказка об Иване-Богатыре" (1847), повести "Мечты и существенность" (1849), "Петр Иванович Короткоушкин" (1853), а также статьи "О преподавании русского языка и словесности" (1846), "Несколько слов об историческом значении Петровского-Разумовского" (1846); "Пребывание Карамзина в Москве" (1847), "Николай Иванович Новиков" (1847), "Русские писательницы XVIII века" (1847), "Русские писательницы XIX века" (1847), "О цели и сущности гимназического образования" (1848), "Коренная ярмарка в Курске" (1854).

Словом, литературные занятия играли весьма существенную роль в жизни наставника юного Достоевского. Говоря иначе, Билевич был вполне профессиональным литератором.

И тем не менее все это еще только "внешняя канва", которая хотя и свидетельствует, что Билевич был незаурядным, щедро одаренным человеком, однако мало объясняет, чем же так поразил в 1836 году юного Достоевского Билевич – и какую роль в этом сыграл гоголевский "Тарас Бульба".

Одной из отличительных черт нежинцев, как, впрочем, и многих других воспитанников гимназий и университетов той эпохи, было замечательное знание истории – русской и европейской. Таким знанием обладал и Билевич, который преподавал своим питомцам не только словесность, но часто выступал в роли учителя истории. Напомним, кстати, что и Гоголь в Патриотическом институте и в университете преподавал вовсе не литературу, а именно историю.

В конце 1830-х годов Билевичу было даже поручено составление учебника по всемирной истории, из которого первая часть – "Древняя история" – была им написана (к сожалению, заказчик умер, и издание так и не увидело свет). По словам биографа, этот учебник Билевич составлял, "пользуясь советами и замечаниями" еще одного из своих нежинских однокашников, Петра Григорьевича Редкина – к тому времени профессора права Московского университета, личности тоже небезызвестной в ученом мире.

Таким знанием истории и Билевич, и Редкин, и Гоголь опять-таки были обязаны Нежинской гимназии. Благодаря основательной постановке здесь дела преподавания истории в 1824 году среди учеников составилось даже "историческое общество под председательством старших воспитанников… Редкина и Любича-Романовича. Со всею смелостию детского возраста принялись пять или шесть воспитанников составлять полную всемирную историю в огромном размере"; "В свободное от классных занятий время… <П. Г. Редкин> вместе с другими тремя товарищами – Базили, Кукольником и Тарновским – предпринял огромный труд: возможно полное сокращение всеобщей истории, изданной обществом английских ученых и состоящей из нескольких десятков квартантов".

Истории придавали – во всяком случае в первой половине ХIХ века – весьма важное значение. Ее изучение было тесно связано с теми задачами, которые ставились перед воспитателями юношества тогдашним правительством. "В народном воспитании преподавание Истории есть дело Государственное", – писал, в частности, по этому поводу будущий министр народного просвещения Сергей Семенович Уваров в 1813 году (в то время попечитель Санкт-Петербургского учебного округа). Василий Андреевич Жуковский, назначенный в 1826 году воспитателем наследника Александра Николаевича, будущего императора, в свою очередь отмечал: "Сокровищница просвещения царского есть история, наставляющая опытами прошедшего, ими объясняющая настоящее и предсказывающая будущее. Она знакомит государя с нуждами его страны и его века. Она должна быть главною наукою наследника престола".

Надо вспомнить и о тех начинаниях правительства, которые относятся как раз ко времени поступления братьев Достоевских в пансион Чермака. Как известно, еще в 1832 году в России по инициативе императора Николая Павловича в качестве основ народного образования были провозглашены начала православия, самодержавия и народности. Историк Николай Барсуков позднее указывал: "В 1832 году, после великих бедствий, испытанных Россиею в течение последних лет и от губительных войн, и от междоусобной брани, и от моровой язвы… последовало обретение честных мощей иже во Святых отца нашего Митрофана, первого епископа Воронежского… Живый дух правыя веры и благочестия внушил Помазаннику Божию поставить во главу угла воспитания Русского юношества Православие, Самодержавие и Народность; а провозгласителем этого великого символа нашей Русской жизни – избрать мужа, стоявшего во всеоружии Европейского знания. 21 апреля 1832 года воспоследовал Высочайший указ Правительствующему Сенату, «о бытии президенту Императорской Академии Наук тайному советнику Уварову товарищем Министра Народного Просвещения».

Принципы православия, самодержавия и народности, которым следовал еще в 1820-х годах в своей деятельности на посту министра народного просвещения адмирал А. С. Шишков, были заявлены в 1832 году С. С. Уваровым в его "Отчете по обозрению Московского университета" – и еще раз подчеркнуты им в обращении 1833 года к попечителям учебных округов при вступлении в должность управляющего министерством. Последнее обращение нового главы министерства было напечатано в 1834 году в первом номере основанного Уваровым издания – "Журнала Министерства Народного Просвещения".

Исследователями гоголевского творчества доныне не было обращено внимания на то, что именно Гоголь (вместе с близкими его друзьями – Петром Александровичем Плетневым, Василием Андреевичем Жуковским, Михаилом Петровичем Погодиным, Михаилом Александровичем Максимовичем, Степаном Петровичем Шевыревым, однокашником Константином Михайловичем Базили) стал одним из первых сотрудников Уварова. Результатом этого сотрудничества и явилось поступление Гоголя в 1834 году адъюнкт-профессором на кафедру всеобщей истории Петербургского университета, а кроме того, публикация писателем в том же 1834 году в журнале Уварова четырех статей, тесно связанных с замыслом "Тараса Бульбы".

На замысел "Тараса Бульбы", помимо собственно истории запорожского казачества, оказали, таким образом, влияние и польское восстание 1830–1831 годов, и Отечественная война 1812 года, и начинание императора, проводимое Уваровым в жизнь с начала 1830-х годов. В этом смысле "Тарас Бульба" – как органическое единство истории и литературы, как историческое сочинение, тесно связанное с современностью, – произведение безусловно "знаковое". Сам Гоголь признавался, что у него "не было влеченья к прошедшему" и что предметом его творчества всегда была "современность в ее нынешнем быту". "Прошедшее же и отдаленное возлюбляется по мере его надобности в настоящем", – пояснял Гоголь. Собственно говоря, "Тарас Бульба" – это преобразовательное, "притчеобразное" (в понимании самого Гоголя) произведение о России как единственной свободной державе в мире, исповедующей православие.

Многое теперь начинает проясняться. Как раз в то время, когда министром народного просвещения Уваровым было официально провозглашено следование началам православия, самодержавия, народности, Николай Иванович Билевич, один из проводников на ниве просвещения заявленной Уваровым программы, читает юному Достоевскому и его брату гоголевского "Тараса Бульбу".

Хорошо известно, с каким воодушевлением современники Гоголя восприняли "Тараса Бульбу". С самого начала читатели почувствовали особый, исключительный характер гоголевской повести. По свидетельству самого Гоголя, его повесть понравилась "всем вкусам и всем различным темпераментам". Показательна реакция одного из тогдашних слушателей "Тараса Бульбы", преподавателя словесности в Благородном пансионе при Петербургском университете Василия Ивановича Кречетова, о чем рассказывал в своих воспоминаниях И. И. Панаев: "Кречетова поразил или, вернее сказать, ошеломил "Бульба". Он во время моего чтения беспрестанно вскакивал с своего места и восклицал: "Да это chef d’oeuvre*… это сила… это мощь… сам старик Вальтер Скотт подписал бы охотно под этим Бульбою свое имя…"". По свидетельству П. В. Нащокина, "особенно" хвалил "Тараса Бульбу" А. С. Пушкин. Критики – С. П. Шевырев, М. П. Погодин, О. И. Сенковский, В. Г. Белинский, П. И. Юркевич и др. – были единодушны в оценке "Тараса Бульбы" как лучшей из повестей "Миргорода". В то время сборник "Миргород" был поднесен Гоголем через Уварова императору Николаю Павловичу. Впоследствии "Тарас Бульба" стал одним из любимых произведений Александра Блока, цесаревича-мученика Алексея Николаевича и многих других.

Не остался равнодушным к гоголевской повести и четырнадцатилетний Федор Достоевский. "Эффект чтений" Билевичем "Тараса Бульбы" оказался так силен, что эта повесть навсегда осталась одним из любимых произведений Достоевского. О том, что Достоевский любил и перечитывал "Тараса Бульбу", свидетельствует, помимо упомянутого наброска к роману "Подросток", целый ряд фактов. Из письма Достоевского к брату Михаилу от января 1844 года известно, что к тому времени он закончил работу над драмой "Жид Янкель" (к сожалению, это произведение до нас не дошло). Позднее с образом Янкеля в "Тарасе Бульбе" Ф. М. Достоевский сравнивал одного из героев "Записок из мертвого дома" (1860). О гоголевской повести он вспоминал позднее в "Дневнике писателя" за 1877 год: "Что за трепетание, что за принижение перед Австрией! "Изволит, дескать, она осердиться!" У Гоголя атаман говорит казакам: "Милость чужого короля, да и не короля, а милость польского магната, который желтым чеботом своим бьет их в морду, дороже для них всякого братства". Это атаман говорит про предателей. Неужели вам хочется, чтобы и русские, в трепете животного страха за свои интересы и деньги, склонялись точно так же перед каким-нибудь желтым чеботом?".

Показательно, что к "Тарасу Бульбе" Достоевский обращается в 1874 году именно в связи с темой воспитания. Точно так же и Гоголь в конце жизни, работая над вторым томом "Мертвых душ", большое внимание уделяет теме школьного воспитания. Кстати сказать, один из прототипов помещика Тентетникова в первой главе второго тома "Мертвых душ", студент математического факультета Московского университета Дмитрий Константинович Малиновский, был также почитателем первых произведений Достоевского и даже признал самого себя в герое "Двойника". Малиновский писал тогда Гоголю: "Мой порок… вчуже осмеянный, принесет мне пользу – это я испытал… Вот не читали ли вы повести нового писателя Достоевского: "Двойник", там кажется уж слишком пересолено или по крайней мере взят больной человек. По сходству кой в чем героя этой повести со мною я очень его дичился и, признаюсь вам, начал стыдиться того, чего прежде не стыдился".