Текст книги "Шахразада. Рассказы"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

– Я хочу быть таким, как ты.

– В каком смысле?

– Ну, чтобы у меня был такой же костюм, как у тебя, столько же денег, свой дом.

Отец расхохотался и закончил:

– Думаю, что со временем появится ответ получше.

Я молился и постился, как отец. Женщины – те ограничивались постом, но ведь я мужчина! Мой отец был нежным и сострадательным человеком, любил пошутить, а когда гневался, то закрывался в своей комнате или уходил в кофейню.

…Да, миновала та жизнь и исчезли ее герои – у Баб ан-Наср [23]23
  Баб ан-Наср – улица, ведущая к старым северным воротам Каира, за которыми расположено одно из городских кладбищ.


[Закрыть]спят они в общей могиле: одна половина ее для мужчин, другая – для женщин…

В моей комнате все, как прежде: комната отца, примыкающая к ней, еще сохранила жилой дух: ее украшают телевизор, радио и письменный стол. В гостиной стоят обеденный стол, деревянные стулья и почти пустой шкаф, старая же мебель была отдана за самую дешевую цену. Две другие комнаты абсолютно голы. У меня нет кухни в обычном понимании этого слова: есть только газовая плита, на которой я готовлю кофе, чай, а иной раз – тминный напиток. Питаюсь же я бобами, таамией и консервами, иногда яйцами – этой пищей мудрецов в такое огненное время.

Одиночество преследует меня, а я упорно сопротивляюсь, и кофейня да телевизор – мои единственные союзники.

Чтение я теперь почти забросил. Но, прожив долгую жизнь вместе с гигантами мысли нашей Родины и создателями великолепных переводов, я приобрел широту взглядов и стал неплохо образованным человеком. Однако ничто не поколебало моей изначальной веры, точнее, не повлияло на меня настолько, чтобы от нее избавиться: я по-прежнему молюсь, и соблюдаю пост, ожидая для себя в конце райских кущ, несмотря на то что не внес ничего нового в жизнь и не совершил хоть чего-нибудь существенного. Я страдаю от скуки и тоски, устал от вечного страха смерти и болезней. Боюсь, что мое тело поразит какой-нибудь недуг, и я не найду никого, кто бы подал мне руку помощи; или же наступит мой срок, и я останусь здесь лежать, пока не пойдет запах. Я говорю себе: «Гони прочь дьявольское наваждение, ведь глупо тащить на себе груз тревоги, пока судьба не свершилась». И ат-Тартуши считает еще, что мне можно позавидовать – проклятый насмешник! Его дети на вершине успеха, они присылают ему помощь в начале каждого месяца. А когда пробьет его час, то дом наполнится людьми, вопли будут разлетаться во все концы Аббасии [24]24
  Аббасия – один из старых кварталов Каира.


[Закрыть], а объявление о его смерти опубликуют в газете «Аль-Ахрам»: «о умиротворенная душа, возвращайся к Господу твоему, удовлетворенная и снискавшая его благоволение! Достойный отец семейства, ступай в чертоги Аллаха…» За его катафалком пойдет большая погребальная процессия, где будут и дети, и друзья детей, и их новые родственники, так что этот хороший, но глупый, по существу, старик будет удостоен похорон по высшему разряду.

А Халим-бек? О его кончине вовсе ничего подобного не сообщат – краткое упоминание в разделе городской хроники, и только. И пускай Хамада завидует тебе, раз ему так хочется. Ведь он не знает одиночества, он не чувствовал запаха пыли в собственном доме, он ест мясо, хотя у него и выпали зубы, он забыл, что такое холодная постель, не согретая теплом жены, и не знает, что такое жизнь без любви и отцовства… Если бы ты не был тем последним, что у меня осталось, я проклял бы тебя!

Впрочем, телевизор тоже избавление от одиночества. Телевизор тоже настоящий друг. И какой друг! Мир волшебных чар, воображения и женщин. Даже реклама – и та отзывается в сердце неудачника… Ничтожная жизнь… Но я-то не ничтожен! До вчерашнего дня я был главным инспектором по общим связям в министерстве просвещения, и мои мечты могли стать реальностью, если бы жизнь была иной. Что пользы в увеличении жалованья в два раза, если инфляция возрастает в четыре?! И здесь виновата не только семья, но и весь мир в целом со своей экономикой и политикой. Я всегда сторонился этого мира, но он не хочет оставлять меня и мои дела в покое… Пришлось вызвать водопроводчика, чтобы починить кран в ванной. Посмотрим, какую плату он потребует сегодня…

Я был бы счастлив, если бы спал полдня – чтобы душа отдохнула от мыслей о тебе, Малика. Но я не могу спать больше пяти часов. В мыслях я по-прежнему беседую с тобой. Какое-то чувство говорит мне, что ты все та же. Оба мы одиноки, Малика. Так почему же нам не сделать то, чему раньше помешала злая судьба?.. Ат-Тартуши заронил мысль о встрече, и я стал добычей в ее когтях; она возбудила в моем воображении непреодолимое желание нажать на кнопку дверного звонка и подождать. Вот Малика открывает дверь, смотрит. «Ты?.. Ах!.. Пожалуйста, как же ты вспомнил о нас?» – «Да вот проходил мимо и подумал…» – «Добро пожаловать». И разговор на всевозможные темы… Я кружу и лавирую, впиваясь глазами в этот становящийся реальностью сон. А Малика читает в моих глазах и все понимает… Вот она подает тайный знак действовать. И я сажусь рядом с ней, как в ушедшие дни. И она еще больше влечет меня слабым сопротивлением, пытаясь не дать нежному любовному чувству одержать верх над беспросветной тоской… Нас захлестывает прекрасное и запретное… Ах, если бы эти мечты сбылись, Малика…

Я встречаю сегодня в разных концах квартала и других женщин, источающих аромат прекрасного прошлого, однако время безжалостно преобразило их, и от былого не осталось ничего, кроме имени. Они стали совсем чужими, хоть на мгновение и промелькнет у них улыбка при встрече… Достойнейшие женщины и матери. Если бы не жестокие обстоятельства, то одна из них стала бы мне хорошей женой… Да, исчезла поэзия и нарушились ее ритмы…

Сейчас я меняю нижнее белье не чаще раза в неделю – из-за стирки и глаженья. Мясо ем только по особым случаям. Ушедшего в отставку быстро забывают, как забывают умершего. В славные времена я гордо летел на крыльях цветущей юности. Матери нашего квартала говорили моей: «Халим будет мужем Малики, Халим будет мужем Бусейны, Рабибы, Бисы»… Но моя мать целиком была погружена в горе дочерей, и годы проходили, не принося никакой надежды. Все девушки выходили замуж, кроме Фикрии и Зейнаб, – ни чужие, ни близкие юноши не смотрели на них. Я с удивлением думал: «Ведь сколько на свете некрасивых жен, так неужели богатств моего отца недостаточно?»

Я отгонял от себя мысль о несчастьях семьи и гордо летел на крыльях цветущей юности. У нас дома часто появлялись Малика, Бусейна, Рабиба и Биса – словно луны в сопровождении своих матерей. И тогда в унынии нашей квартиры сверкали молнии соблазна и кокетства, состязались страстные и жаждущие взгляды. И дело не обходилось без нежного словечка или прикосновения, а то и поцелуя тайком от следящих глаз… Любовная игра не думает о выборе: в присутствии каждой из них я забывал об остальных, но Малика уже тогда выделялась силой характера и умом. Однажды, когда я то ли кончал школу, то ли уже был в университете – точно не помню, – моя мать спросила:

– И кто же из них тебе нравится?

– Не знаю, – ответил я после долгого раздумья.

– Но ведь какая-нибудь хоть чем-то да выделяется?

– Нет, все они, в общем, равны, – ответил я, думая о Малике.

Мать засмеялась и проговорила:

– Как я хочу увидеть твоих детей! Господь наш да поможет Фикрие и Зейнаб, чтобы тебе освободилась дорога…

А событий было совсем немного. Однажды я встретил Бусейну в Восточной Аббасие, и мы на бегу обменялись быстрым поцелуем. С Рабибой мы ограничились символическими подарками, с Бисой – несколькими записками. С Маликой же взгляды заменяли и подарки, и письма. Мне нравилось быть центром, вокруг которого вращаются эти прекрасные девушки. Эх, если бы собрать их всех в одном гареме!.. Однако медленно, но неуклонно власть Малики росла, и свет звезд гас в лучах восходящего солнца. Ее образ не покидал мое воображение. Я видел, как она стояла в своем белом платье в женской половине трамвая в Аббасие, словно столб света: высокая, полногрудая, белокожая, с черными как смоль волосами и пленительными глазами. Она получила звание бакалавра, была отличной хозяйкой. Приятные разговоры в кругу семьи, обмен визитами, мои посещения ее дома – все это сделало нашу помолвку признанным фактом безо всякого официального объявления, так что к Малике никто не сватался. Все ее сестры повыходили замуж, и она одна осталась ждать. Она – моя жена, а я – ее муж. Так что все мои помыслы сосредоточились на нашей свадьбе. Я подолгу пропадал у нее дома и был словно сосуд над огнем, чья крышка дрожит от силы взбесившегося пара, а большие глаза Малики излучали любовь и нежность. Мы обменивались с ней поцелуями, но она удерживала меня от большего, мягко выговаривая:

– Всему есть предел.

Я все еще жил в прекрасном настоящем, а ее мысли уже были направлены в будущее.

– После получения должности ты должен скопить 100 фунтов, – объясняла она, – и тогда все кончится благополучно.

– Зачем? Отец никогда не будет скупиться!

– Твой отец всего лишь чиновник, каким был и мой!

– Он больше, чем это… – улыбался я, совершенно уверенный в своем будущем.

История нашей любви была известна всей улице. Али Юсуф подшучивал надо мной, родители желали удачи, и если бы не опасения за судьбу Фикрии и Зейнаб, то их радость была бы вдвое большей. Но что поделаешь?..

…Сегодня Хамада ат-Тартуши играл со мной в нарды, ставкой была чашка кофе. Я выиграл и получил причитающееся, но радостное возбуждение исчезло, не успев и появиться. Теперь мы смотрели на площадь Армии, освещенную высокими и яркими фонарями. Женщины, мужчины, дети – сколько их! Гул разговоров и перебранок, криков и пения. История цивилизации, представленная в средствах передвижения – от ручных тележек и повозок до автобусов и трамваев.

– Город… – протянул Хамада и стал развивать эту тему, жалуясь и сердясь на весь белый свет. Наконец ему надоело мое молчание, и он бросил:

– Тебя же ничто не волнует…

Я насмешливо возразил:

– С меня хватит и своих проблем.

– Но ты же наблюдал воочию столько эпох, событий, войн и людей…

– Ну и что?!

– Да-а, тебя ничто не волнует, кроме себя самого.

– Конечно, ведь я самый несчастный человек в этом городе.

– Ты же интеллигентный человек!

– Плевать!

Он громко засмеялся и предложил:

– Начни новую жизнь.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты в совершенстве владеешь английским языком, изучал специальность администратора и секретаря на вечерних курсах, то есть тебе ничто не мешает просто взять и начать все с начала.

– Но мне же нужно отдохнуть…

– Боюсь, что ты привыкнешь к праздности.

– Не бойся за меня.

Объявлений о свободных должностях много, и жалованье там, как я слышал, большое. Впрочем, его все равно не хватит, чтобы изменить мою жизнь. Вот если бы мне удалось собрать необходимую сумму, чтобы перебраться в новую квартиру в новом районе, а к моему скудному рациону добавить горячую пищу!

И я закончил:

– Терпение – ключ к радости.

– Ты должен держать марку отставников, – засмеялся

Хамада.

Наделенный здоровьем, я был лишен возможности пользоваться его плодами, однако мне следует славить Аллаха и благодарить за его милость безо всяких оговорок. Господь знает о моих долгих лишениях и одиночестве, а ведь он – Милостивый и Милосердный…

– Будь моя вера глубже, я и сам был бы счастливей.

– Человек может быть либо верующим, либо неверующим – третьего не дано.

– Да не будь ты прямым, как палка, – сердито возразил я.

– Не признаю веру интеллигентов, – отрезал Хамада и громко засмеялся.

Я оставил его в покое. Пусть он изливает свое недовольство направо и налево, а после спит без задних ног, но при этом он – все, что у меня осталось в это пыльно-серое время. Где друзья мои? Где любимая моя?..

…Из своей комнаты я однажды услышал, как мать говорила матери Рабибы или Бусейны:

– Не следует связывать Халима, пока он не кончит учиться.

Здоровая логика, но она привела меня в ярость. Слава богу, что эти слова не были обращены к матери моей любимой!

Еще до этого Малика спросила меня:

– Когда мы объявим о нашей помолвке?

– Дома не согласятся на это, пока я не кончу учиться, – ответил я.

Она не стала спорить, а ее матери пришлось смириться с этим решением. Бусейна, Рабиба и Биса вышли замуж за время моей учебы в университете. Не могу сказать, что прощание с каждой невестой никак не взволновало меня, но это чувство было мимолетным и слабым, не оставившим и следа. Брак крепче любви, и очарование его сильнее и долговечнее, и вскоре развеялись сны моего розового детства, подобно благоуханию, оставляемому за собой быстро прошедшей женщиной. Но я никогда не забуду этих слов Малики:

– Даже если бы ко мне пришел эмир, то я отказала бы ему. Для меня нет никого, кроме тебя…

Она стояла передо мной такая искренняя, твердая, сильнее любой истины на свете. Это была настоящая, великая любовь. Но увы!

А любовь победила, и этот день никогда не изгладится в моей памяти. Из окна своего дома Малика увидела, как мы с Бусейной обменивались знаками. В тот же день она пришла к нам домой вместе со своей матерью и сразу же постучалась в мою комнату.

– Тебя поздравить?

– С чем? – изумился я.

– Бусейна?!

Я покраснел и долго смотрел на нее. Как она была прекрасна, в гордом порыве скрывая свою ревность! Замирая от счастья, я воскликнул:

– Никто, кроме тебя, Малика!

Тогда она повысила голос, чтобы слышали те, кто был в квартире:

– Дай мне почитать какую-нибудь книгу.

– Ты читала Магдалину?

– Да.

– Хочешь «Страдания Вертера»?

– Давай их, – улыбнулась она.

С этого самого момента я перестал замечать красоту других, и все мои помыслы сосредоточились на женитьбе. Я создан только для законного пути. И я совсем не такой, как мой друг Али Юсуф и остальные наши товарищи. Однажды вечером они предложили: «Давай рискнем, и да будет с нами удача!» О да, давайте же рискнем, и да будет с нами удача! Впрочем, это старая история…

…Сегодня, направляясь в кофейню, я спрашивал себя: «Неужели я обречен проходить эти тошнотворные торговые ряды между улицей Абу Хода и площадью Армии?!» О Господи! Нет силы и могущества, кроме как у Аллаха! Я представил себе возвращение после вечера, проведенного в кофейне, и мимолетная радость, сопровождавшая меня в пути, быстро улетучилась. Эта Аббасия вызывает у меня просто отвращение, подобно какому-то безобразному лицу… А еще говорят, что жизнь начинается после ухода на пенсию. Неужели правда?! Как же я жажду увидеть новый пейзаж, чистый воздух, какое-нибудь место, окруженное деревьями, где вечерами прогуливаются красотки; я стремлюсь в клуб, полный знакомых и развлечений, страстно желаю тепла, спасающего человека от предчувствий болезней и смерти. Юность и деньги – вот наш мир. Рассказывают о богатстве, о вечерах в великолепно обставленных квартирах, о золотых свадьбах в фешенебельных отелях. Где дорога, что ведет к этому миру?.. Где мои прежние товарищи, кто из них жив? Однажды я встретил доктора Хазима Сабри: мы пожали друг другу руки, торопливо обменялись парой слов. И разошлись! Кто поверит, что мы были неразлучны в детстве и в школьные годы?.. А остальных, быть может, уже выбрала смерть. И не осталось рядом никого, кроме этого доброго старика, который машет мне рукой со своего места в кофейне. Он встретил меня с необычайной серьезностью:

– Я знаю, что тебя привело сюда так рано!

Я сел и удивленно спросил:

– Ну и что же?

– Кризис фунта и доллара!

Я рассмеялся от души, что, кстати, случается довольно редко, и заметил:

– Клянусь Аллахом, ты обманулся, старик!

Хамада озабоченно произнес:

– Мне приснился удивительный сон про тебя!

– Да?

– Ты ехал на осле, а голова твоя была обмотана куском ткани. Потом ты подбросил эту тряпку в воздух и стал пятками подгонять осла. Я спросил, куда ты едешь, а ты ответил, что собрался совершить малый хадж [25]25
  Малый хадж – совершение паломничества в Мекку не в месяц зуль-хиджа, 12-й месяц мусульманского календаря.


[Закрыть].

– И ты можешь как-нибудь истолковать этот сон?

– Конечно… Впереди тебя ждет что-то очень хорошее, и ты должен отбросить напрасные сомнения!

Во всяком случае, сейчас я любил этого старика, любил, как и в тот день, когда он предложил навестить Малику. Признаю, он настоящий друг в моем одиночестве. Да, если бы не он, то я обязательно уже сошел бы с ума от бесконечных разговоров с самим собой…

…А они сказали «Рискнем, и да будет с нами удача!» И мы направились в таверну. Ужин при звуках пения под мандолину, первая чаша набиза [26]26
  Hабиз – финиковое вино.


[Закрыть]. И меня понес на своих крыльях восторг, какого я никогда не испытывал. Первый волшебный и обманчивый шаг в нашей жизни, в преддверии которого – поющий восторг опьянения. Беспричинный смех овладел нами, нас захлестнула волна упоения и радости. И впервые мы безрассудно вступили на этот путь. И каждый ушел с женщиной…

Я еще не успел закрыть за собой дверь, а она уже привычным движением скинула с себя одежду. Меня охватило замешательство, сердце куда-то упало, и я словно бы погрузился в бочку со льдом. Окинув злым взглядом мою фигуру, стоящую в оцепенении около двери, она бросила: «Эй ты, я тебе не сиделка!» Когда же я вышел на свежий воздух, мой желудок яростно взбунтовался и изверг все, что в нем было. Кто-то из нашей компании сказал, что такое частенько случается в первый раз. Но и второй раз был ничуть не лучше. Тогда я понял, что нет мне счастья ни в вине, ни с этими женщинами. Где тот огонь, который разгорался в присутствии Малики?! А Али Юсуф огорчился за меня и, отчаявшись добиться успеха, заявил:

– У тебя желудок праведника, равно как и чувства…

И я уверился, что нет для меня другой дороги, кроме законного брака. Это, конечно, скромная программа, но и осуществить ее просто. Работа и семья… Любые другие устремления скоро исчезли, как сны, которые забываются сразу же после пробуждения.

А мои друзья мечтали совсем о другом: политика, власть, престижная профессия… Среди них были и те, кто вступил в различные партии и присоединился к политическим лидерам. Что же до меня, то пределом моих мечтаний была должность, обеспечивающая в достатке хлеб насущный, хорошая жена и отцовство.

Мы жили в водовороте политической борьбы, и отец часто говорил мне:

– Мы, чиновники, – сторонники правительства.

Я же сообщал ему то, о чем мне прожужжали все уши: об искренности одних вождей и о лживости других. Тогда отец заявлял:

– Все они – свиньи, которые сталкиваются лбами, прорываясь к власти, и тот сумасшедший, кто теряет жизнь или будущее в этой нечестной борьбе.

Любимые темы его разговоров всегда вертелись вокруг работы, чиновников, сослуживцев – как в кофейне, так и дома. Я же занимался, учил то, что требовалось, успешно сдавал экзамены, но при этом не особенно усердствовал, ведь меня не мучило стремление к превосходству и достижению первых мест. Я читал, играл, любил…

Все мои друзья признавали красоту и искренность моей избранницы. Наша привязанность с течением времени становилась все сильнее и глубже. Я кружил вокруг нее, словно лишившись рассудка от любви и безумного желания. Иногда она хмурилась и шептала:

– Если так будет продолжаться, то ты опозоришь нас!

– Но я же смертельно страдаю! – жалобным голосом оправдывался я.

– Мне не нравятся некоторые твои порывы; любовь ведь делает людей лучше – будь для меня тем же, что и я для тебя…

Она подарила мне свою фотокарточку, и я хранил ее возле самого сердца. Я переживал счастливейшее время, находясь во власти ее любви, однако меня терзало половодье юности, и, в отличие от Али Юсуфа, я потерпел неудачу в укрощении его.

Али был моим лучшим другом, мы вместе занимались – то у него дома, то у меня. Он был ниже ростом, однако красивее и сообразительнее меня. Кроме того, он был куда осведомленнее, чем я, и гораздо лучше разбирался в политике. Али часто с жаром утверждал:

– Я обязательно доживу до новой жизни – без короля и англичан.

Он рассказывал мне о современных течениях, таких, как братья-мусульмане, марксисты, Молодой Египет, однако сам не расставался с Вафдом [27]27
  Братья-мусульмане – религиозно-националистическая экстремистская организация, существующая с 1928 года; Молодой Египет – экстремистское националистическое общество, существовавшее в 30-е годы;
  Вафд – буржуазная либеральная партия Египта, просуществовавшая с 1918 по 1962 г.


[Закрыть]. Долгое время он любил девушку-еврейку, но она исчезла где-то в начале второй мировой войны, и я не слышал, чтобы он рассказывал о новой любви. Поэтому я решил, что он никого не любит. Мы оба поступили на юридический факультет, где продолжали учиться вместе.

Я говорил Малике:

– Еще немного, и мы займемся нашим будущим.

Она одна оставалась с матерью, хотя и была красивее сестер. Малика вздыхала:

– Если бы я закончила учиться…

– Ты хочешь работать?

– Почему бы и нет?

– Но я бы хотел видеть тебя хозяйкой…

Я не оспариваю право девушек учиться и работать, но мне больше по душе хозяйка дома. Али Юсуф считал, что я более консервативен, чем следовало бы:

– Ты совсем, как твой желудок – не стремишься к новой жизни.

– Не усердствуй, с меня довольно и того, что я создам семью лучше, чем моя.

Мы кончили учиться за год до войны и стали «устазами». Мы не достигли ступени, необходимой для получения высоких должностей: я из-за недостаточного усердия, а Али Юсуф – из-за своей политической деятельности. Али был близок к устазу Джаафару Бархаму – адвокату, и тот взял его в свое бюро.

Моему отцу пришлось обивать пороги, пока, наконец, удалось устроить меня в Главное управление министерства просвещения. Если бы не несчастье Фикрии и Зейнаб, то я бы считал, что отцовская миссия в жизни выполнена им как нельзя лучше. В любом случае, наша семья была счастлива, насколько это было возможно, так же как и семья Малики. Мои визиты к ней после службы наполнились новым смыслом. Во время встреч шел разговор о всевозможных делах, о нашем будущем, о любви… Я говорил, словно извиняясь:

– Хорошие должности в наше время – большая редкость.

– Понятно… Не стоит огорчаться, – весело отвечала Малика.

– Восемь фунтов – и это уже достаточно?

– Да, больше чем достаточно…

– По воле Аллаха время подготовки к свадьбе не продлится слишком долго.

Малика, с зардевшимися от радости щеками, склонила голову в знак согласия. Я смотрел на ее высокую стройную фигуру, когда она приносила мне кофе, и думал про себя: «А если была бы объявлена помолвка, не удостоился бы я большего?..»

…Хамада ат-Тартуши насмешливо спросил:

– Едва мы кончили играть в нарды, как ты сразу же улетел в эмпиреи. О чем ты думаешь?

– Да вот наблюдаю за заклинателем змей, который показывает свои трюки перед кофейней.

– Тебе нравятся заклинатели змей?

– Отнюдь!

– А мой внук очень болен… – вдруг печально сказал Хамада.

– Господь наш протянет ему руку помощи!

– Помнишь ли ты стихотворение, начинающееся словами: «Наши дети подобны неизвестно чему…»?

Я, кажется, читал это, но наизусть не помнил.

– Нынче я забываю то, что следует помнить, а запоминаю то, что бесполезно.

– Да я тоже.

– А иногда даже не могу вспомнить некоторые грамматические правила, на изучение которых потратил всю жизнь.

– Пусть будет Аллах нам покровом!.. Тебе нужна невеста с покрывалом! – засмеялся Хамада.

…Мой отец ушел в отставку в тот же год, когда я определился на государственную службу. Я читал на его лице некоторую растерянность, которую он пытался скрыть под смущенной улыбкой: мне стало ясно, что отец опечален. Он ничего не хотел менять в своей жизни: ложился спать около полуночи, вставал рано, покидал дом в восемь – это вместо обычных семи, возвращался в полдень из кофейни, куда ходил вместо министерства, потом обедал, спал и снова шел в кофейню. Но он был печален. Мне захотелось чем-нибудь обрадовать его, ведь он – мой отец и товарищ, да и зачем нам скрывать что-то друг от друга. И я решил, что скажу ему: «Пойдем вместе, рука об руку, к дому Баха-эфенди Османа, чтобы посватать Малику. Бесполезно ждать замужества Фикрии и Зейнаб, ведь все это может длиться до скончания века».

Но отец внезапно умер: он никогда ничем не болел, и его смерть оказалась полной неожиданностью для всех. Это произошло рано утром, когда он, позавтракав, прихлебывал свой утренний кофе. «Сердце», – было заключение врача. Дом взорвался воплями по покойному: женщины голосили и били себя по лицу. Я плакал вместе с ними, потому что очень любил отца – никого больше я так сильно не любил. Со смертью я столкнулся в том возрасте, когда еще невозможно до конца поверить в нее. После этого прошли дни и годы, а я все печалился о том, что тогда недостаточно скорбел о его кончине. Али Юсуф утешал меня:

– Самая легкая смерть – это от сердца, а самая мучительная – постепенное угасание. – И приводил мне пример своего отца.

А я не мог и представить себе, что когда-нибудь смогу утешиться. Кроме того, для меня стала очевидной новая истина, которая прежде была скрыта: я узнал, насколько мы бедны. Меня поразило, что отец не оставил после себя никакого состояния, если не считать тех сорока фунтов, которые были вручены матери на похороны. Но тогда в чем же тайна прежнего достатка нашей семьи? Дело попросту было в том, что мир был перемолот всеобщим кризисом, о котором постоянно твердили газеты – но ведь я-то не привык их читать! В свое время обладатели постоянного жалованья имели устойчивый доход, который – несмотря на его незначительность – стал основой всей экономической жизни. Товары были дешевы – их никто не покупал, кроме чиновников. Благодаря этому мы ели, пили, одевались и были вполне счастливы, живя в Каире. А с началом войны все стало меняться: повысился спрос, и цены стали расти все выше и выше. Собственники перевели дух, разбухли карманы тех, кто известен как «богачи войны». И мир потемнел для чиновников – ведь дорога в будущее оказалась закрыта. В результате избалованный юноша оказался главой семьи без семьи, ответственным за мать и двух стареющих сестер. Пенсии едва хватало на самую скромную одежду, а покупательная способность и без того ничтожного жалованья падала день ото дня. О какой помолвке теперь можно говорить? И когда я смогу жениться?

Первый раз мы снова встретились с Маликой у нее дома через сорок дней после смерти отца. Печаль по-прежнему владела мной, и Малика относилась к ней с уважением – никогда я не видел ее такой грустной.

Я сумрачно произнес:

– То, что отец ничего после себя не оставил, было для меня тяжелым ударом.

– А пенсия?

– Пенсия? Какая там пенсия, Малика!

– Все это похоже на убийство из-за угла, – прошептала она.

– Да это и есть убийство…

– Так что же нам делать?

– Я все время думаю об этом, но выхода пока не нашел.

Моя страсть к Малике вспыхнула с особой силой, несмотря на глубокую печаль. Или наоборот, печаль подкинула в нее адское топливо. Даже мысль о насилии мелькала среди моих сумасшедших, горячечных бредней. Мы расстались в сильнейшей тревоге. Как и когда я смогу жениться? Этот больной и неразрешимый вопрос неотступно преследовал меня. Мои сослуживцы в министерстве, все люди семейные, удивлялись, что я еще не женился, многие даже хотели предложить невесту. Это тебе не будет дорого стоить. Но ведь вы поколение бунтарей, любящее запретное. Я слушал, мучился и молчал. Проклятье! Никогда я не мог даже представить себе, что жизнь готовит мне такой тупик!

Однажды мать вошла в мою комнату в траурном гильбабе [28]28
  Гильбаб – широкая длинная рубаха, распространенная национальная одежда.


[Закрыть]и села рядом со мной на диван. Глядя в пол, она выдавила:

– Надеюсь, я не совершила ошибку, Халим…

– Что случилось?! – вырвалось у меня, не ожидавшего хороших вестей.

– А что было делать?

И помолчав, она продолжила:

– Мать Малики приходила ко мне сегодня утром. Она моя старая подруга и имеет полное право быть спокойной за свою дочь. Она предложила объявить о помолвке, спрашивала меня о наших планах. Я ей сказала: «Ты – моя любимейшая подруга, и между нами нет никаких тайн. Малика – и моя дочь, я никогда не найду для Халима никого лучше ее, никого красивее, образованнее и желаннее. Однако войди и в наше положение, ты ведь не чужая». И я подробно рассказала о наших бедах, а потом спросила:

– Что же будет с нами, если он нас покинет?

– А нельзя ли устроиться на более выгодную работу?

– Видит око, да зуб неймет.

– Может быть, стоит объявить о помолвке, чтобы остановить людские пересуды?

– Да ведь вопрос-то в том, когда можно будет заключить брак?

И мать печально закончила:

– Так мы и расстались: я сожалела, а она была рассержена. Разве я ошиблась, сынок?

Гнев охватил меня, но мать была права, и я не мог ни спорить, ни упрекать. Правда упряма, как твердая стена, мне же оставалось только сражаться с призраком, имя которому – злая судьба. Но, несмотря на это, я задыхался от гнева, хотя и совершенно несправедливого. Что за тягостные дни ненависти и горя! Я поспешил к своей возлюбленной, но в этой обители любви и роз меня впервые встретила сухая холодность. Малика был сумрачна безо всякого проблеска. Ее мать, войдя в комнату, спросила с ядовитой издевкой:

– А ты спросил у своей мамочки позволения, прежде чем идти к нам?

Я был изумлен и изменился в лице, а она в сердцах воскликнула:

– Никогда не могла себе представить такого вероломства!

Я возразил упавшим голосом:

– Это просто несчастное стечение обстоятельств. Вы же знаете…

– Не будет доволен Аллах, если такой юноша, как ты, принесет себя в жертву только лишь из-за чужих неудач. Каждому человеку отмерена его собственная доля – добра и зла. Да и потом, моя-то дочь в чем виновата?

– Позвольте мне объяснить…

– Меня не интересуют объяснения, – прервала она с горячностью, – меня волнует только одно – будущее моей дочери и ее репутация.

Тут я не выдержал:

– Ее репутация всегда на высоте!

– Вовсе нет: твои визиты уже говорят не в ее пользу.

– Мама! – протестующе воскликнула Малика.

– Да замолчи ты! – прикрикнула на нее мать.

Я уже ничего не видел перед собой; я был изгнан и покинул дом, едва держась на ногах и шатаясь от унижения, горя и отчаяния. Я спрашивал, цепенея: «Неужели все кончилось? Все – любовь и надежда, Малика и женитьба?» Меня захлестнула буря ненависти ко всему на свете. Меня душила горькая правда: я – жертва семьи, которая и сама – жертва.

Вечером наш дом казался таким же, каким он был в день смерти отца. На одиноком диване в гостиной сидели мать, Фикрия и Зейнаб. подавленные горем, стыдом и чувством собственной вины. Мать начала:

– Конечно, мы тяжелая ноша, но что же нам делать перед лицом неизбежности?

Фикрия заговорила со мной мягче:

– Я бы хотела сделать невозможное, чтобы порадовать тебя, но я бессильна.

А Зейнаб молчала. И не было никого, чья скорбь была бы глубже, чем скорбь сестер.

– Пусть Аллах делает то, что пожелает… – пробормотал я, направляясь в свою комнату.

Сейчас, когда я оглядываюсь назад, то не вижу ничего, кроме пустой, бесплодной работы и бесконечных лишений. Да еще грез о богатстве и женщинах и – гнусной тюрьмы на улице Абу Хода наяву…

…Хамада ат-Тартуши, видя мою рассеянность, снова полушутя-полусерьезно посоветовал:

– Сходи к ней, она ведь одинока, как и ты…

Потом, смеясь, добавил:

– Знаешь, будь сейчас другие времена, я нашел бы тебе служанку, хорошую во всех смыслах. Я имею в виду – абсолютно во всех!

У старика сегодня веселое настроение, так что грех на него обижаться. Но он никак не умолкал: