Текст книги "Дропкат реальности, или пособие для начинающего шулера (СИ)"

Автор книги: Надежда Мамаева

Глава 8
Долли решает все

Специальный маркер – статуэтка, используемый для обозначения выигрышного номера на рулетке, принято называть долли. Особое умение – подставить фишку, после того, как долли уже выставлена на поле, и выигрышный номер выпал.

Из заметок старика Хайроллера

По летней поре это время дня было благодатным: солнце не в зените, а вечерняя мошкара еще затаилась. Сейчас же, хоть клин был и тот же, но сумерки уже медленно и верно вступали в свои права, приглушая краски, превращая обыденное в загадочное.

Обозники готовились к ночевке, выстроив телеги кругом и разжигая костры. Негоже в сумерках добираться до города. Еще увязнешь в темноте по такой паскудной дороге: сверху замерзшая грязь, лишь припорошенная снегом. Лошадь по такой пройдет не споткнувшись. А вот груженая телега нет – нет, да и вспорет колесами мерзлую корку, под которой еще осталась склизкая глина, размытая дождями. Потому и не торопился Хрик, бывалый караванщик, не раз водивший обозы и по стуже, и по зною, и в распутицу. Сидел у костра, посасывал чубук и виртуозно выдыхал кольцами дым. От целого дня, проведенного в седле, у него ломило поясницу, да и затекшие ноги давали о себе знать. Надо бы было встать, пройтись. Но мужчине, разменявшему пятый десяток весен, было лень вставать с теплого насиженного места, и он позволил себе еще чуть посидеть, глядя на языки пламени, что в исступлении обнимали сухие поленья.

В том месте, где они остановились, ночевали многие караванщики. Облюбованное для стоянок, оно было по – своему ухоженным: огороженные камнями места для кострищ, сухая береста и лучины для розжига в небольшой поленнице. То, что нужно, чтобы побыстрее согреться. А истратил запас, будь добр подготовь новый – для других путников. Таков закон дорог и не след честным обозникам его нарушать.

Впрочем, на стоянке расположился не только обоз Хрика. Цыгане, вечные бродяги, примостились тут же. Из двух небольших кибиток, как только они стали, вывалилась пестрая, шумная толпа. Обозник недовольно поморщился, глянув в сторону соседских костров. Молодые цыганки были хороши собой: смуглявые, верткие, со звенящими монистами. Но любоваться этакими кралями лучше издалека. Хрик знал на собственном опыте: эти подойдут, зубы заговорят, а под шумок утянут с телег что поценнее. И не важно, что это что‑то чуть ли не гвоздями к днищу приколочено. Умыкнут. Про то же, что в цыганских юбках мало гуся, борова годовалого иногда утаскивали, историй ходило немерено.

Вот и бдел Хрик за добром, да и за молодыми обозниками заодно, нет – нет, да и косящими в сторону гитарных перезвонов.

– Достопочтенный герр[9]

[Закрыть] Хривроник! К Вам с разговором путники.

Парнишка в добротной меховой безрукавке коротко поклонился и, дождавшись одобрительного кивка караванщика, споро шагнул из освещенного костром круга, впрочем, не оставив хозяина наедине с незнакомцами – мало ли что – а остался приглядеть, для пущей важности положив руку на оголовье заправленного за пояс топора.

На смену отроку пришел высокий худощавый блондин. Одет мужчина был откровенно – бедняцки, но высокомерия во взгляде хватило бы и на дюжину казнокрадов. Затянувшаяся пауза грозила и вовсе перейти в неприлично – немую сцену: караванщик, как человек, которого собирались просить (а с чем еще мог пожаловать знатный оборванец?), не собирался облегчать задачи пришлому, и начинать разговор первым. Илас же, как не привыкший гнуть спину в поклонах и одалживаться, подбирал слова, не идущие в разрез с его гордостью.

– Не откажите, досточтимый герр Хривроник, выслушать просьбу двух путников – наконец‑таки промолвил блондин.

– И в чем же эта самая просьба будет? – хитро прищурился Хрик. В клубах дыма его лицо, и без того обманчиво – добродушное, и вовсе расплывалось, вызывая у Вассы ассоциации с блинами, что пекли накануне сжигания чучела Ульраны – зимы.

– Разреши нам присоединится к твоему каравану, – сказал, как в Илреть нырнул, Илас.

Обозник причмокнул, выпуская очередной клуб едкого дыма, покрутил трубку в руках и задумчиво произнес:

– Нет.

О причинах отказа Илас спрашивать не стал – не было привычки у него просить, а уж выпрашивать милости и подавно. Да и Васса понимала: не такой перед ними был человек, чтобы менять свое решение.

Выйдя за обозный круг, двое переглянулись. В голове каждого из них был вопрос: 'Стоит ли пытать счастья у цыган?' И если Вассария склонялась к тому, что стоит, то Илас – пробовать незачем. Однако, озвучить свою позицию мужчина не успел. Девушка поддернула юбки и решительно направилась туда, где так красиво плакала о потерянном гитара.

– Эйрла, ромалы! – голос звонкий, озорной, будто и не провела целый день в седле, а только что выпила хмельного вина и готова станцевать. – Заботливой ночи и легких дорог!

Мысленно Васса себя похвалила. Так и надо. Дед как‑то рассказывал о цыганах, вернее, об одном из кочевого братства, который и научил его многим шулерским приемам. О той босяцкой поре старик Хайроллер вспоминал редко. И сейчас эти‑то воспоминания девушка старательно воскрешала в памяти. Что и как стоит сказать, как посмотреть, чего дождаться.

– Ай – ней, ты глянь, Земар, какую красавицу к нам занесло, – смуглая женщина сверкала монистами и тремя парами серег в ушах. Про такую язык не повернется сказать 'толстая', точнее всего будет – 'хозяйка'. Хозяйка себе, своей дороге и своей жизни. Хитрая? Скорее мудрая, она за одно мгновение оценила пришедших.

Если про мужчину, что стоял чуть поодаль, ей было все ясно, то девушка оказалась клубком, в котором перемешалась пряжа разных цветов. И не разобрать, какая же из нитей основная, а какие накручены заботливой хозяйкой – судьбой поверх основного мотка.

Земар, степенный мужчина с курчавой бородой, в которой основательно поселилась седина, перебирал струны, искоса поглядывая на пришлых. Эка невидаль, чужаки? А вот то, что девка говорит, как своя, таборная, насторожило. Жила среди цыган? Иль ушла следом за кем в табор? То, что не рожденная в кибитке – это видно.

– Красавицу не по глазам привечать надо, и не по лицу. Женская красота, она в танце видна. Сможешь сплясать так, чтобы душа наизнанку вывернулась?

Необычный диалог. Притихли и остальные, гревшиеся у костра. Стало интересно. Земар – конокрад редко чужаков привечает, чаще наоборот. Если какие залетные драгуны придут послушать песен, да посмотреть на молодых красавиц табора, то лишь зыркнет. И всем понятно: ублажить, напоить, заговорить… а там уж вояки сами все деньги отдадут. На тех, что погадать приходили, цыган и вовсе не смотрел. Мало ли дурех и дураков по свету ходит? Наплести им о том, что было и чего не было, любая дочь дорог может. С теми же, кто коней покупал и серьезные дела заказывал, Земар говорил особо и сразу отдельно, не при таборе. Эти же – вроде и чужие, но…

Лицедейка сумела поймать это ощущение. Недоверие, подкрепленное интересом. Так собаки, впервые встретившиеся, принюхиваются к родичу, решают, то ли сцепиться сварой, то ли побежать бок о бок. Она поняла, что от того, сумеет ли станцевать так, как ожидает ромал, сидящий с гитарой, зависит, примут ли их или даже не стоит рот открывать с просьбой.

О том, что вести себя здесь стоит как‑то по – другому, нежели с обычными обозниками, Илас подозревал, но вот как это 'по – другому' не представлял даже в общих чертах. Поэтому, не понимавший ничего в происходящем, счел за лучшее вообще не открывать рта.

Девушка меж тем в полном молчании обошла костер по кругу. 'Танцевать с душой наизнанку? Это как? Не паркетный это танец и не народный, какой тогда?' – мысли суетливо сновали в голове Вассы стаей встрепанного воронья. Наконец она плюнула, решив: ' Будь что будет'.

Не дожидаясь первого гитарного аккорда, девушка топнула ногой, не как капризная фьеррина, привлекающая внимание, а с силой. Звук резкий, глухой, отчетливый, как удар молотка, забивающего гвоздь в крышку гроба. Вассария будто признавалась в затаенной душевной боли. Поднеся ладони к левому уху, хлопнула несколько раз до звона, пронзительного в вязкой тишине.

Гитара ворвалась стремительно, рваным ритмом, словно откликаясь на хлопки. Земар прищурил глаза, выводя первые аккорды, и внимательно посмотрел на девушку. Он про себя одобрительно кивнул. Начала правильно. Это только для стороннего зрителя цыганский танец шумен, пестр и смешлив. У костра, меж своими, песни другие. О родине, которой больше нет, о том, что свобода лучше оброчной лямки, о бедах и горестях кочевых, о том, что рвет душу.

Вассу понесло: подобрав юбку так, чтобы были видны ноги до середины икры, она дробила музыку на стук каблуков. И не важно, что каблуки эти были в полпальца толщиной, истертые. Да и обувь велика. Прямая спина. Взгляд гордый, не сломленный. Такой бывает у человека, за спиной которого все мосты сожжены.

Убыстряющийся ритм и резкий поворот верхней частью корпуса, так, что концы шали, размотавшиеся, летят вороньими крыльями в стороны, выпуская на свободу водопад волос девушки. Резкое, надсадное, не пение, крик:

– Иль лямаар! – голос со старческой хрипотцой, надтреснутый. Так кричит летящий с обрыва. Это вступила в диалог третья, та самая цыганка, что приветила Вассу.

И больше не произнося ни звука 'хозяйка' начала выстукивать замысловатый ритм ладонями по коленям. Его подхватили и остальные, сидящие у костра.

Для Вассарии же уже не было никого и ничего. Только эта странная, выворачивающая музыка, рваный ритм которой был как сам стук человеческого сердца, то замирающего, то пускающегося в неудержимый пляс.

Последний аккорд, срезанный на самом пике, подкосил, сломал, и Васса упала на землю, распластав руки. Ни звука. Ни шороха. Сколько времени прошло, миг, клин, свеча, вечность?

– Не ведаю, под какой из лун ты родилась девочка, и что за пути привели тебя сюда, но я хочу это узнать.

Земар отложил гитару и хлопнул по подстилке рядом с собой.

– И твой спутник пусть тоже садится. В ногах правды мало.

После того, как Илас и Васса сели, каждому из них дали по пиале с горячим травяным отваром.

– Рассказывай!

Обращался цыган исключительно к Вассе, словно признав в ней свою. Девушка постаралась как можно более коротко выразить просьбу: пройти вместе с табором через городские ворота. Цыган сощурился, прекрасно понимая, что добрым путникам незачем теряться среди пестрой толпы, и изрек:

– От того, что сядете вы в наши кибитки, проку мало. Лица у вас те же останутся. Ты мне понравилась и помогу я вам, но это завтра. – Земар по – особому хитро глянул на блондина. – А пока… есть у нас в таборе вещунья. Не из тех, что по руке угадают, где эти самые руки всю жизнь трудились. Настоящая, но под настроение гадает, токмо без карт.

Цыган без перехода, протянул гитару молодой еще девушке, с сотней, не меньше, косичек, которые поначалу показались лицедейке распущенными волосами, добавил:

– Эй – лай, Берита, нагадай счастья молодым!

Девушка приняла гитару, стрельнула взглядом в Иласа и начала ворожить струны, перебирая их чуткими пальцами. Мелодия то лилась водопадом, то переходила чуть ли не в марш, а цыганка все никак не вступала. Ее глаза постепенно затуманивала поволока, и Вассария уже грешным делом подумала, что девушка так и не запоет, когда почти речитативом прозвучало:

 
Три мгновенья до боя
Веря в жизнь и смерть
Ремесло не простое
Ему со сталью петь
А ей выпала карта
Да не в масть легла
Не вчера и не завтра
Лишь сейчас – игра
Семь шагов до цели
Но не видно не зги
Только слово в металле
В жилах сила кипит
Тайны тонут в пучине
Из трагедий и бед
Отступились все Боги —
Дознаватель взял след
 

Последние слова совпали с резким ударом по струнам и дымка начала исчезать из взгляда певуньи.

Земар провел ладонью по лицу, и продолжил движение, словно собирая бороду в кулак, выдохнул:

– Да… лучше бы вы прошли мимо. Обычно, если Берита поет двоим молодым, парню с девушкой, то о любви. Ну, если кручину любовь та несет, то о разлуке. А у вас…

Цыган досадливо махнул рукой.

– Но после этой песни помочь я вам обязан. Хочу или нет. Потому как великие дела будете вы творить. И там, – Земар ткнул пальцем в непроглядную черноту неба, которую не отважилась осветить ни одна из лун этой ночью, – похоже, решили, что путь дел ваших должен пройти через наш табор. Я не просто дам вам место в кибитке. Сделаю так, что мимо отца родного пройдете – вас не узнает.

После этих слов цыган хитро улыбнулся и протянул еще одну чару. Иласу.

* * *

Бешеный ритм погони хорош, когда только берешь след. Но плох, если преследование длится больше нескольких свечей. Эрден уже больше суток не вылезал из седла. Скакал. И с каждым выдохом как будто выплевывал легкие. Илреть, подарив ледяные поцелуи, взяла свою плату за переправу: судорогой сведя ноги, завязав тугой узел из боли, которой отзывались старые шрамы.

Холод, замешанный на усталости. Противовесом ему были упрямство и страх. Эрден думал, что давно уже похоронил это чувство, глубоко внутри, пережил его, как и предательство, которому минуло уж больше десятка лет.

Тогда он, еще молодой, влюбленный до беспамятства безусый юнец, сочинял серенады и ловил томные вздохи своей единственной, как ему тогда казалось. Многообещающие взгляды, поощряющие недомолвки… Раяна не была светской красавицей высшего ранга (для представительниц стервозной элиты двора молодой шептун был тогда еще не интересен). Нет, его любовь была чуть проще. Из знатного, но ничем, кроме свой знатности, не примечательного рода, девушка имела весьма изящную внешность и приятные мужскому глазу формы, чем успешно пользовалась. И вот, после того, как Эрден, пережив немалый сердечный трепет, попросил руки Раяны у ее отца, и тот ответил согласием (еще бы! упустить столь богатого влюбленного в дочурку дурака – ни в жизнь), он был на седьмом небе от счастья.

Полет из Хогановых кущ вниз оказался стремителен. Эрден ощутил себя тем дураком, который сначала увидел в дорогой лавке красивую вещь, копил деньги и, наконец, купил ее. А потом узнал, что это дешевая подделка и на любом рынке она стоит три медьки. То же самое чувство, когда осознаешь себя преданным тем, кого любил. Ведь суть измены сходна: оказывается, что была уплачена слишком высокая цена за отношения с человеком, который является товаром широкого потребления.

Сцена, что произвела столь отрезвляющее действие на юного влюбленного, была банальна до пошлости. Раяна исступленно отвечала на поцелуи, не стесняясь своей наготы, в расшнурованном корсете и кружевных панталончиках в тон. Как позже из жизненного опыта узнал Антер, фьеррины, специально готовясь к жарким рандеву, подбирают такие комплекты. Единственное, он так и не взял в толк зачем они это делают? Мужчины в порыве страсти на этакие мелочи внимания не обращают.

Тем временем более решительный, чем Эрден, кавалер одаривал свою партнершу все более нескромными ласками. Ракурс, в котором любовники предстали перед будущим дознавателем, правда, не позволял увидеть всего – мешала поднятая крышка клавесина, на клавишах которого сидела Раяна, широко расставив ноги. Но Антер, несмотря на свою влюблённость, дураком не был и домыслил скрытое.

Увлеченные слиянием тел (о слиянии душ уже экс – невесты Эрдена и его хорошего знакомого, почти друга, говорить навряд ли приходилось), они даже не заметили пришедшего на свечу раньше влюбленного.

К чести Эрдена, сцен он закатывать не стал, а, тихо прикрыв дверь, вышел. И так же тихо, без скандала потребовал расторжения помолвки, весьма витиевато выразив причину оной в письме.

Спустя годы дознаватель не мог не признать, что юношеское увлечение, окончившееся столь болезненно для него, пошло только на пользу. С головой уйдя в работу, в оной он достиг немалых высот, да и в отношении к условно слабому полу у него прибавилось прагматизма и циничности. Качеств, весьма ценных не только для дознавателя, но и для каждого мужчины, дорожащего своей свободой от брачной подвески.

Поэтому‑то сейчас Эрден и был удивлен: почему, пускаясь в погоню, он беспокоился не о компрометирующих письмах, которые должна была добыть Васса. Все его мысли были о самой девушке. Что с ней? Как она? Не схвачена ли людьми всерадетеля?

Понукая лошадь, мужчина корил себя за то, что втянул ее во всю эту авантюру, которая не нравилась ему с самого начала. Конь, чьи бока были уже в мыле, споткнулся, но сумел в последний момент выровняться. Это‑то и послужило сигналом для наездника, отрезвляя от пьянящего желания поскорее нагнать беглянку. Эрден ослабил поводья, пуская коня рысью вместо изнуряющего галопа.

Проехав так пару лин, мужчина внутренне подобрался. Странное чувство, почти нереальное, заставило его еще сбавить ход. Хотя дорога была той же, что и пару клинов назад. Ощущение, что след, по которому шел, уходит прочь с тракта, все нарастало. Мужчина готов был поклясться, что еще шаг, и оно заскрипит на зубах, начнет стягивать жилы, не позволяя двинуться и на волос дальше в неверном направлении. Такое с Эрденом уже бывало, и все же, каждый раз – как первый.

Он просто закрыл глаза, не давая уставшему коню самовольно выбирать направление, более подходящее для верховых прогулок, и упрямо развернулся в сторону непроходимого, на первый взгляд, бурелома.

'Глаз ведь точно выколю, или конь в бочажине ногу свернет, а я, навернувшись с него – шею', – мысль, терпеливым стрелком, засевшим в засаде, преследовала Эрдена на протяжении всего пути. Но он так и не открыл глаза, боясь потерять то хрупкое ощущение размотанной нити, которую ему удалось поймать. Спустя изрядное количество времени и сил мужчина остановился. То, что он пришел, было очевидно.

Сторожка напомнила ему тещу, встречающую припозднившегося зятька. Руки – ставни обманчиво плотно скрещённые – запертые, но в любой момент могут распахнуться и приветить по затылку. Да и сам домишко, перекошенный, как лицо родственницы от радости лицезрения пришедшего, наводил на размышления не об вечном, бытовом.

Зайдя внутрь, дознаватель отметил: были двое, недолго, аккуратно. После себя следы если не замели, то свели к минимуму. Сторонний и не заметит, что тут кто‑то хозяйничал. Но две кружки, поставленные аккуратно на то же место, в кружочек пыли, но чище своих товарок по полке. Сметенный у каменки мышиный помет, в то время как в других местах он явственно наличествовал. Чурбак, который, судя по всему, с силой проволокли, и он оставил короткий, но пока светлый след на полу, и, конечно же, печь. Хотя уголья в ней совсем уже остыли, но были свежими, не покрытыми налетом времени.

Выйдя обратно на улицу, Эрден заметил еще кое‑что интересное. Кочку, об которую так старательно запнулись, что аж выворотили половину. Чуть дальше было тоже кое‑что интересное. Отпечатки подков. Очевидно, коней было несколько, и лишь один всадник спешился. Судя по следам, он‑то и заходил в сторожку, и после его посещения, как и после Эрдена, в доме следов не осталось.

'Опережают, хогановы засранцы, опережают!' – мужчина матерился сквозь зубы. В том, что это отряд, посланный всерадетелем, дознаватель не сомневался. Вернувшись к дому, Эрден отвязал коня, и, вскочив в седло, направился на восток.

* * *

Пробуждение для Иласа было не просто тяжелым. Оно было для него неподъемной ношей, которую он‑таки взгромоздил себе на плечи и, шатаясь, понес на самую вершину неприступного водораздельного хребта. Воспоминания о минувшем вечере были сродни огненным шарам, что так любят запускать осадники из катапульт. Яркие, но короткие и потому бестолковые. Чье‑то лицо, круглое, как монета и такое же продажное, в клубах дыма, цыган с курчавой бородой, Васса. Почему‑то простоволосая, в выразительном изгибе, грозящем сломать ее пополам. Гитара. То, что гитара по – особому важна, мужчина помнил, но вот почему, хоть топи, понять не мог.

Заспанный, он не вышел, вывалился из повозки, лишь машинально удивившись, почему ему так неудобно и тяжело дышать. Мгновение тишины и следующий за ним смех дюжины глоток заставили Иласа внимательнее осмотреть себя. И не зря.

За ночь мужчина неожиданно для себя обзавелся весьма внушительным бюстом, платьем, делающим честь многим горожанкам и, судя по ощущениям, еще и корсетом. Руки, которые неосознанно ощупывали голову, нашли на оной локоны весьма завидной длины. Взяв одну из прядей, Илас поднес ее поближе к глазам. Насыщенно – рыжий цвет и кокетливый завиток на конце послужили последней каплей.

Переведя взгляд, который больше бы подошел профессиональному маньяку, нежели только что отошедшему ото сна благородному герру, мужчина схватил за грудки первого попавшегося цыганенка и гадюкой прошипел:

– Где та, что пришла со мной. Где эта зараза Вассария?

Пойманный пацаненок счел за лучшее не прикидываться пеньком и резво ткнул в сторону костра, где старуха – цыганка накладывала в миски черпаком похлебку всем проснувшимся.

Размашистой мужской походкой, при которой особенно остро чувствовалась чужеродность юбок их носителю, Илас двинулся в указанную сторону.

Васса с безмятежным видом уписывала варево, своим спокойствием напоминая ужа, прикинувшегося дохлым, дабы от него отстали.

'Да чтоб тебя, зараза!' – пронеслось в голове Иласа. Конечно, его мыслительный процесс на этом эпитете лицедейки не остановился, но из остального печатными были одни запятые.

Несколько раз вдохнув и выдохнув, чтобы успокоиться (руки чесались схватить шею наглой мерзавки и сдавить как следует), Илас сделал над собой нечеловеческое усилие и почти спокойным голосом осведомился:

– Может, объяснишь?

Девушка с видом лектора, которому нерадивый студиозус задал наиглупейший вопрос, склонила голову набок и, орудуя ложкой, как указкой, назидательно произнесла:

– Ну нам же нужно попасть в Армикополь? Так это лучшая из маскировок.

– Маскировок? Да я… я себя уважать перестану в этих бабских… – Илас замолчал, подбирая формулировку и сжимая кулаки.

Васса, не меняя выражения на лице, все же сочла за разумное слегка отодвинуться от нависавшего над ней снежной тучей мужчины.

– Ну да, городскую стражу наверняка предупредили о том, кого надо ловить и наши портреты скорее всего уже украшают не только все позорные столбы окрест. А вот изрядно переспелую девицу со старухой – горбуньей в компаньонках не ищет никто.

В словах девушки был резон, но просто так Илас успокаиваться не собирался:

– А как все это вяжется с табором?

– Никак, но Земару проще уговорить стражников закрыть глаза на парочку безобидных женщин, чем на сильно похожего на описания блондина в компании с беглой оборванкой.

Мужчина выдохнул, как племенной бык в период гона, которому довелось сразиться за приглянувшуюся буренку и проиграть.

– Допустим. Скажи мне тогда последнее: кого мне благодарить за столь 'гениальный' план?

Несмотря на всю серьезность тона мужчины, в глазах Вассарии мракобесы отплясывали джигу:

– Ты о идее или ее реализации? Придумал, конечно, Земар, а вот переодевала тебя спящего чуть ли не половина табора.

Вассария не стала уточнять, что половина была преимущественно мужская, ибо переворачивать хоть и тощего, но тяжелого мужика задача не из легких. Напоили же Иласа малиновой сновидицей от души. Старый цыган быстро понял, что этакого гордеца, что пришел к кострищу в рванине, но не склоняя головы, будет проще поставить перед фактом, чем уговаривать примерить женскую личину.

– Некоторые цыганки до сих пор под впечатлением, – решила утешить мужское самолюбие лицедейка.

В подтверждение ее слов за спиной блондина раздались провокационно – соблазнительные смешки. Монеты на монистах вторили этим звукам.

Крылья носа у Иласа раздувались, вызывая ассоциацию с мокрыми простынями, готовыми того и гляди улететь с веревки под порывом ветра. Скулы побелели, а кулаки сжались так, что жилы на запястьях выступили, напоминая крученые тетивы луков. Блондин наклонился к лицу лицедейки так, что их носы практически соприкоснулись, и выдохнул ей в лицо:

– Ладно, пока за нами погоня… но учти, в следующий раз решишь выкинуть такое – придушу.

Холодный блеск в глазах, резкий пронизывающий взгляд с одной стороны, и спокойный, словно проникающий в глубину души, – с другой. Незримый поединок, длящийся то ли мгновение, то ли вечность.

Илас отвернулся первым, но ушел, лишь от души ударив кулаком по колоде, рядом с тем местом, на котором сидела Васса. Девушка, внутренне сжавшаяся, постаралась внешне не выдать своего трепета. Лишь намертво схваченный черенок ложки знал об истинном состоянии лицедейки.

Бревно же, словно отдав дань выдержке мужчины, после его отхода подумало – подумало, да и дало внушительную трещину аккурат в месте, на котором выместил весь свой гнев Илас. Васса же, пребывавшая в состоянии, которое у жителей нижнего города зовётся 'отходняк', а докторусы величают 'кататония' сразу не среагировала на запоздалый саботаж того, что заменяло ей стул. В чем и поплатилась, душевно поздоровавшись копчиком с мерзлой землей. Причиной ее падения послужила та самая трещина, запоздало появившаяся, но в миг разросшаяся до внушительных размеров и расщепившая колоду на два чурбака. Падая, девушка умудрилась еще и окатить себя остатками похлебки, являя миру картину 'расплата за коварство'.

Если цыганки похихикивали, привлекая внимание Иласа, то над девушкой смеялись от души, и не только молодые красавицы. Цыганята, ромалы заливались, даже Земар не прятал улыбки в курчавой бороде.

– Остынет, не переживай, – старый цыган хитро прищурился.

– Да я и не переживаю по этому поводу. Скорее уж думаю, как мне пережить, чтобы не прибил ненароком, пока остывает.

– Ладно, давай, приводи себя в порядок, и пойдем в кибитку. Будем на тебя наряд примерять.

Васса, вспомнив, какой 'наряд' ожидает ее, взгрустнула еще больше. Первоначально, когда Земар предложил лицедейке переодевание такого толка, она удивилась: зачем именно Иласа наряжать фьеррой, не проще ли ее, девушку. На знатную даму обращают же больше внимания, чем на ее компаньонку. А вдруг блондин с ролью не справится? Да и наряжать его…

На доводы Вассарии цыган справедливо заметил: раз благородному герру примерять женские тряпки, то не все ли равно, какие: корсет знатной фьерры или киртл, так любимый простыми горожанками. Роль околоаристократичной старой девы Иласу даже больше к лицу. С этим девушка вынуждена была согласиться. Кланяться и прислуживать блондин уж точно не привык, и, если скрепя сердце и челюсти, изобразить девицу он сможет, то даму – компаньонку – для него будет непосильной задачей.

Стряхнув с себя ошмётки похлебки и умыв руки пригоршней снега, что так и не растаял за ночь, девушка двинулась за Земаром.

Спустя полсвечи примерок и переодеваний Васса убедилась, что монашеская ряса нравилась ей гораздо больше нового наряда. Горб весил изрядно и пригибал девушку к земле так, что невольно хотелось наклониться еще ниже. Походка ее от этого стала шаркающей, а голова опускалась. Довершало образ балахонистое платье, подпоясанное тесьмой. Земар довольно улыбался, скаля не по годам белые зубы.

– Хорошо! Осталось пепла в волосы побольше пустить, да грязь развести.

На это заявление лицедейка лишь печально вздохнула. Становиться сестрой хавроньи как‑то не очень хотелось, но седеть и покрываться морщинами по – настоящему Вассарии не хотелось еще больше. 'Ладно, перетерплю' – решила для себя девушка.

Цыган же, увидев ее лицо и точно истолковав мимику, как опытная гадалка линии руки, прокомментировал:

– Женская жизнь тем грязнее и порочнее, чем красивее. Утешься тем, что ты сейчас, несмотря на всю сажу и глину на твоем лице становишься чище, пускай хоть только и душой.

– Да уж, утешение… – ответила Васса, лишь для того, чтобы ответить, меж тем старательно посыпая линию роста волос на лбу пеплом.

Прикасаться к белой глине, разведенной напополам с толокном и щепотью сажи, ей не хотелось. Но часто мы делаем не то, что хочется, а то, что должно, ради того, чтобы жизнь наша оставалась жизнью, а не существованием.

* * *

Стражнику, заглянувшему в кибитку, предстала идеалистическая картина: милая, чуть крупноватая в кости, но жилистая фьеррина, явно засидевшаяся в девичестве, мирно вышивала на пяльцах. Ее рыжие локоны, уложенные в замысловатую прическу, ниспадали каскадом на плечи и неестественно – прямую спину. Лицо, набеленное и нарумяненное в меру, подведенные сурьмой глаза. Единственное, что портило впечатление – взгляд. Так обычно рачительная хозяйка смотрит на таракана, невесть откуда взявшегося на кухне, размышляя, как бы поаккуратнее снять с ноги тапок, чтобы успеть пришибить усатую заразу, пока та не удрала.

Другая, сидевшая в кибитке, ничем не привлекла внимания служивого. Разве что горб, слегка перекошенный и оттого еще более безобразный. А так – серая, блеклая старуха с морщинистым лицом. На ее фоне рыженькая казалась вдвое краше.

Вдоволь налюбоваться фьерриной охраннику не дали. Помимо двух дам в кибитке было еще полдюжины цыганок всех возрастов. Эти для бравого блюстителя порядка были все почти на одно лицо. Чернявые, бойкие. Различались лишь возрастом: кто с подписью времени в висках или молодые зубоскалки, а двое даже еще в рубахах и портах – не доросли еще до юбок. Они враз заголосили на жуткой смести языков и интонаций.

Стражник напоследок еще раз окинул взглядом рыжеволосую. Он знал, что брать взятки – грех, но не брать – искушение. Причем в данном случае весьма сильное, и побороть оное ему будет невозможно, а потому протянул незаметно руку, в ладонь которой Земар вложил злотый.

Старый цыган помнил, что говорил ему как‑то один бургомистр (позднее, кстати, сосланный за мздоимство на каторгу): 'Большие, и маленькие взятки брать страшно, но маленькие ещё и противно'. Потому на подмазку и не поскупился. 'С меня не убудет, в городе наворуем – нагадаем в сотню больше. А вот сделать так, чтобы эти двое прошли – надобно кровь из носу', – решил для себя ромал.

Меж тем блюститель порядка запахнул полы кибитки и дал знак своему напарнику, чтобы тот пропустил табор в город. Колеса заскрипели, вторя заунывному пению ветра. За стенами Армикополя их стон влился в городской шум, смешался с гомонящей толпой, прибился к базарному говору, растворился в трескотне зазывал.

– А почему на улицах так людно? – любопытный нос Вассарии выглянул из‑за полы кибитки.

– Эй – ней, дак это же город, который никогда не спит, иль не слыхала? – хитро усмехнулась цыганка. А сейчас еще и время Мирма – праздника воев и сильных мужей.

Что‑то в голосе старой плясуньи дорог насторожило девушку, но что именно, она понять не смогла. Наконец кибитка остановилась и Земар, заглянувший внутрь, скомандовал: