Текст книги "Дропкат реальности, или пособие для начинающего шулера (СИ)"

Автор книги: Надежда Мамаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Последовавшее:

– Ааа… – а за ним и более членораздельное – Ёкт твою горгулью! – принадлежали всерадетелю, в довершение к звуковой атаке (по причине которой он слегка ослабил бдительность) получившему еще и коленом в ту часть тела, которая мешает любому мужчине во всяком бою.

О том, что хогановы отцы могут матюгаться толь цветасто, Васса узнала опытным путем. Всерадетель таким образом на мгновение утратил контроль над ситуацией. Этого оказалось достаточно, чтобы ловкие пальцы развернули пакетик, высыпав содержимое последнего в бокал с вином. Благородный напиток, рубиновая глубина которого на какой‑то миг приобрела плебейский белый оттенок, слегка вспенился. Впрочем, как и полагается высокородному, он за вздох успел успокоится, и, когда хоганов десница пришел в себя от звуковой и тактильной контузии, уже ничто не говорило о том, что нервная девица добавила винному букету новую пикантную вкусовую нотку.

Вассария, не теряя времени даром, вспорхнула с диванчика и описав малый круг почета по ковру (что, по мнению девушки должно было свидетельствовать о немалом ее волнении), подхватила оба бокала, стоявших на столике. Отступив на пару шагов от импровизированного ложа, с которого владыка с кряхтением поднимался, она протянула один из фужеров всерадетелю и с извиняющейся улыбкой произнесла:

– Простите, это все нервные жилы, как утверждает докторус. Я просто переволновалась и мне нужно успокоится. Вино всегда помогало в таких случаях. Но пить одной… Не составите мне компанию?

И с видом невинной офиранской девы протянула всерадетелю бокал.

– С удовольствием! – все еще корчась от затихающей боли согласился несчастный визави.

Ни о чем не подозревавший владыка, находясь в полусогнутом состоянии (держаться, прикрывая самое ценное для каждого мужчины, пусть тот и хоганова десница, мешали приличия, а выпрямиться полностью мешала физиология, коей был нанесен серьезный ущерб), потянулся за предложенным на манер пресловутого ослика, которого манят морковкой. За что и поплатился, ненароком наступив на мантию.

В попытке высвободиться владыка дернулся сильнее и, не удержавшись, начал заваливаться. Васса, быстро сообразившая, куда собирается спикировать тело хогановой десницы, в последний момент успела поддеть ногой кочергу, подопнув ее. Да так удачно, что всерадетель приложился темечком аккурат на рукоять оной. Качественно так, прочувственно.

Девушка разглядывала жертву своей импровизации, стоя с двумя бокалами, весьма мило смотревшимися в обеих руках. 'Да что за день сегодня такой, идиотский, с ударным перевыполнение даже самых пустяковых планов? Интересно… медаль мне за это полагается? Ну, если не целая, то хотя бы полуспаситель отечества, например?' – не к месту подумалось Вассе.

Меж тем всерадетель, судя по всему, решил прикорнуть на ковре, раскинувшись на том во весь свой могучий рост.

Вылив вино с дурманом (зря только добро переводила), девушка решила убедиться в наличии пульса (пусть невольным, но убийцей становиться все же не хотелось). Докторусы обычно замеряли биение кровяной жилы на запястье, но лицедейка никак не могла уловить нитевидного подрагивания. Плюнув на классический способ определения пульса (сиречь нужен ли данному индивидууму деревянный бушлат или нет), Васса нашла‑таки указательным пальцем сонную артерию на шее. Ток крови, слабый и редкий, все же наличествовал. Она уже собиралась отдернуть руку, как на глаза ей попалась маленькая подвеска, жемчужной каплей угнездившаяся в вороте у всерадетеля. Украшение недорогое, но выполненное с немалой долей таланта, слегка дико смотрелось на шее у хогановой десницы.

Васса взяла в руку жемчужину, чтобы получше рассмотреть украшение. Стоило ей чуть потянуть, как цепочка (по – видимому, порвавшаяся во время падения хозяина) весенней изворотливой змейкой, уставшей после долгой спячки, покинула шею владыки. Как только это произошло, с телом всерадетеля стали происходить странные метаморфозы: пухлые щеки впали, нос заострился, напомнив клюв старого ворона, кожа, на манер капустного кочана, прихваченного морозом, стала слоистой. Верхние ее пласты, словно отряхолки, начали слезать, обнажая загнивающую плоть.

Девушка отпрянула от того, что еще пару вздохов назад было дородным мужчиной. Сейчас хоганов дланник напоминал скорее вупыря, принявшего солнечную ванну. Да и пах всерадетель не хуже навозной кучи. Слегка оторопев от увиденного, девушка попятилась спиной к двери и, лишь нащупав ручку и выскользнув в коридор, смогла перевести дух.

Подвеска, вместе с ажурной цепочкой остались у нее в руке. Не решившись вернуться ко всеотцу, дабы вернуть взятое (вдруг и вправду, как легендарный кровосос, воскреснет и решит подзакусить кровушкой из девичей лебяжьей шейки), Васса решила пока оставить украшение себе.

Лицедейка летела по коридорам беззвучно, словно кленовый лист, подхваченный порывом осеннего стылого ветра. Услышав лишь намек на шум она вжималась в ниши или мимикриовала под очередной вазон. Последнее скорее для успокоения нервов, нежели для маскировки, поскольку, при всей своей внешней хрупкости и миниатюрности, девушка на фикус, ну никак не походила. Наконец‑таки ей удалось добраться до двери, единственной на всем этаже оказавшейся плотно запертой.

Васса по здравому размышлению решила, что запирают обычно самое ценное, и воззрилась на резные деревянные створки, выполненные с немалым искусством, уже не с эстетической, а со взламывательской целью.

Покрутив ручку замка и повздыхав (медвежатник из девушки был аховый), она решительно подошла к окну. Аккуратно открыла одну из створок и убедилась, что до земли ей в случае неудачи обеспечены пять вздохов незабываемого ощущения полета и симпатичная отбивная по приземлении. Судорожно вздохнула и провела рукой по обледенелому отливу подоконника. Пальцы тут же откликнулись покалыванием на такое пренебрежительное к ним отношение.

'Кто‑то кичится своим богатством, но деньги – самая неуловимая из материй этого мира. Они могут внезапно исчезнуть, хотя до этого мига накапливались не одним десятком поколений. Иные пестуют свою красоту, ставя ее во главу угла. Но красота быстро увядает. Вернее всех оказываются те, кто делает ставку на талант и мастерство. Эти вещи спрятать и потерять гораздо сложнее. А твое умение, Васса, заключается в твоих чутких пальчиках. Поэтому береги их. Не морозь, не обжигай. Потерять ловкость, чувствительность легко. Вернуть куда сложнее', – эти слова деда закатным шёпотом тишины звучали в ушах девушки. Васса непроизвольно отдернула пальцы от ледяного, словно вечным холодом поцелованного, подоконника.

Насмешливая красавица Сирона – старшая из двух лун сегодня была особенно надменна, забравшись под самый купол небосвода и взирая с отстраненным видом на бренный мир, впрочем, щедро делясь своим сумеречным светом с последним.

'Так никуда не годится!' – подумалось Вассе. Решительно вздохнув, она тем не менее забралась на узкий подоконник. Уцепившись руками за одну из розеток лепнины, девушка аккуратно, на мысках, сделала первый шаг.

Тонкая подметка туфелек из телячьей кожи пропускала холод так, словно Васса босыми ногами ступала по вычурным дополнениям фасада особняка, именуемым карнизом лишь по причудливой фантазии архитектора. Полоска камня в четыре пальца толщиной, да еще не прямая, как в нормальных домах, а вся в завитушках и волнах. Может со стороны и красиво, но лезть по этому результату разбуженного архитекторского либидо было жутко.

Пальцы, в первые мгновения еще чувствующие шершавую чешую кирпичной кладки быстро задубели. Вассе приходилось прижиматься к стене. От последней веяло холодом, который при одном неверном движении девушки мог стать могильным. Путь небольшой – всего в двадцать локтей длиной – для лицедейки показался сравнимым с паломничеством через белмирские чащобы, простиравшиеся на сотни лин в северной части империи.

Наконец ее нога ступила на узкий подоконник окна кабинета – эскапада Вассы была окончена. Девушка обеими руками ухватилась за очередной выступ и, плюнув на конспирацию, мыском туфли врезала что есть силы по стеклу в районе шпингалета. Обиженный звон и плеяда осколков, полетевшая вниз, заставили лицедейку внутренне сжаться, но никакой реакции на неурочный шум не последовало. Осторожно просунув руку в пробоину, девушка подняла задвижку шпингалета и, тихонько приоткрыв створку, юркой ящеркой проскользнула в вожделенную комнату.

Это и вправду оказался кабинет. Мрачный, строгий, без вычурных излишеств и прикрас, где‑то даже голый, как правда, обнажающий пороки и пристрастия своего владельца получше иного обличителя. Столешница, словно ладонь, испещренная множеством едва заметных линий, свивающихся местами клубом змей. Корешки книг на полке, расставленных в одному хозяину ведомом порядке. На некоторых отчетливо виднелись даже характерные бурые пятна или же подпалины. Иные, весьма потрепанные, были и вовсе без названий. Лунный свет как раз запутался в их корешках. Едва девушка ступила на ковер, с виду казавшийся мягким и уютным (а на деле с жесткой, почти не сминающейся под ногами короткой щеткой ворса), в нос сразу же ударил спертый воздух, с едва уловимым, но оттого еще более назойливым сладковатым душком.

Не мешкая более ни вздоха, лицедейка направилась к комоду. Ее пыл – ломать и крушить – слегка охладил вид запертого секретера. Лицедейка поискала взглядом: что бы можно было использовать если не в качестве отмычки, то в роли ее старшего собрата – увесистого ломика? Проведя ревизию, Васса пришла к выводу, что сея почетная роль предоставляется подсвечнику, стоявшему на столе..

Вряд ли мастер, изготовивший его два века назад из отборной стали и покрывший изрядным слоем позолоты, подозревал, в качестве чего неблагодарные потомки будут использовать его творение. Если бы у него имелись хоть смутные подозрения на сей счет, наверняка он изготовил бы основание попрочнее. Впрочем даже слегка погнутое, оно выполнило возложенную на него миссию, разворотив секретерский гений инженерной мысли.

Открыв три ящика, судя по размерам, они‑то и предназначались для хранения бумаг и писем, девушка уставилась на кипы листов. Разбирать эти стопки у нее не было ни времени, ни желания. Поэтому, оторвав от юбки две полосы, каждая в ладонь шириной, лицедейка сгребла все бумаги, заодно прихватив и те, что были на столе. Уложив все в одну кучу она перевязала добычу импровизированной веревкой крест – накрест, словно это была стопка газет.

Посчитав на этом свою миссию выполненной, Васса направилась к окну. Тихонько открыла створку, над стеклом которой до этого варварски надругалась, и посмотрела вниз. Похоже, что на сегодня лимит везения у лицедейки был исчерпан: под окном как раз остановился кто‑то из прислуги и с большим вниманием рассматривал осколки. Нежданный свидетель, по – видимому, пока не догадался о причине их возникновения – иначе бы точно задрал голову повыше. Не тратя времени на лишние раздумья, девушка, словно героиня древней баллады, кинула вниз 'воздыхателю' вещь своего из гардероба на память. Единственное отличие – славные фьеррины, воспетые странствующими менестрелями, обычно предпочитали сбрасывать с балконов платочки, ну на крайний случай, мантилью или шаль. Васса же ограничилась двумя лоскутами юбки, крепко обнимавшими корреспонденцию всерадетеля. Таким образом, весил 'подарок на память' в общей сложности не меньше четверти пуда.

Слуга, вышедший в неурочный час на ночной променад в компании умыкнутого окорока, не ожидал такого подарка судьбы свыше и рухнул на стылую землю, аки сраженный в бою пехотинец (впрочем, не расставаясь с законно уворованным с господской кухни трофеем).

Со вздохом полюбовавшись на дело рук своих, девушка начала лихорадочно решать самый насущный из вопросов: как выбираться из кабинета. Повторной прогулки по карнизу ей не хотелось, а дверь кабинета, закрытая на замок, отпираться изнутри и не думала. Прикинув длину штор и оценив ширину гардины, с которой они образовывали весьма надежный на вид альянс, девушка что было силы дернула за полотно. Гардина, вросшая всеми своими крепежами в стену, не желала просто так сдавать своих позиций. Невзрачная ткань штор в отместку за варварские действия осыпала девушку облачком пыли. Васса, видя, что дело швах и гардина не сдается, обвила ткань руками и ногами почище иного пылкого возлюбленного и дернула еще раз, присовокупив к этому усилию еще и свой вес.

Оппонент (в лице предметов интерьера) сдался, обрушив на девушку немногим больше восьми локтей полотна и дубовый остов гардины. От последнего лицедейке еле удалось увернуться. Скинув край шторы в окно, Васса постаралась закрепить гардину так, чтобы она костью стала в горле оконного проема. Попеняв на инквизитора и Эрдена, чей гениальный план трещал не только по швам, но и по всей канве, лицедейка, ухватившись за импровизированный канат, начала спуск.

'Надо больше есть, чтобы быть тяжелее', – размышляла девушка, когда ветер раскачивал ее на шторе на манер бумажного змея, что так любят запускать в небо сорванцы всех времен и народов. При этом Вассарию несколько раз весьма ощутимо приложило о стену. По итогам экстремального спуска оказалось, что ноги Вассы не достают до земли добрых семь локтей. Попеняв на скрытые комплексы всерадетеля (а иначе зачем делать такие высокие потолки, что второй этаж аж выше маковки яблонь), девушка помолилась пресветлому Хогану, а затем и его вечному противнику – претемному Кереметю (который, судя поговорке, чем только не шутит, когда старший брат спит). И тому и другому богам в большинстве случаев было глубоко плевать на просьбы людские, но в этот раз то ли кто‑то из них сжалился, то ли у окорококрада был день еще более несчастливый, чем у Вассарии. Так или иначе, но после того как девушка отпустила столь полюбившуюся ей штору и полетела вниз, приземлилась она весьма удачно: аккуратно припечатавшись копчиком о спину незадачливого воришки.

Рассудив, что мысли о гуманизме, человеколюбии и прочих утопических ценностях хороши, когда сидишь у камина, укрывшись пледом и с рюмкой чая в руках, а не на стылом дворе особняка в полночь, девушка содрала с так удачно для нее (и жутко неудачно для себя) подвернувшегося слуги овчинный тулуп. Добытая одежка была великовата, тяжеловата, имела специфическое амбре и носила на себе жирные пятна, на манер медалей украшавшие грудь. Но это были сущие мелочи по сравнению с тем, что Васса перестала отбивать зубами дробь, надев тулуп на себя.

Воровато оглядевшись вокруг и подхватив свой немаленький узелок, девушка устремилась в сторону конюшни. С того момента, как треклятая подвеска упала ей в руку, в сознании у девушки словно зажглась щепа. И сейчас оставалось всего несколько клинов до того момента, когда от воображаемой тлеющей щепки останутся одни уголья. В мозгу, словно птица в силках, билась лишь одна мысль: 'Успеть, успеть любой ценой!'

Лошади, разбуженные, в отличие от конюха (детина выводил басовитые рулады, сладко причмокивая) неурочным визитом, недовольно косили, стригли ушами, а одна, особо норовистая и нервная кобылка даже начала пританцовывать, меся подстилку копытами. Ее ноги, словно обутые в белые чулочки так и мелькали.

– Не, подруга, тебя я не возьму, больно уж ты шалишь, – шепотом, скорее для себя, чем для норовистой тварюшки прокомментировала Васса.

Выбрав лошадь посмирнее и не тратя время на то, чтобы оседлать, лишь накинув сбрую, девушка как можно тише подвела животину к чурбаку. Взобравшись сначала на чурку, а с нее уже на спину лошади, Вассария наддала пятками по бокам кобылы и, пригнувшись, чтобы не задеть лбом косяк, вылетела из денника. Конюх, несмотря на шум, лишь повернулся на другой бок. Он так и оставался в блаженном неведении еще полторы свечи о том, что его любимицу Мышку умыкнули.

Ограда особняка, в некоторых местах весьма внушительная как‑то подкачала в высоту на заднем дворе. Мышка, помотав головой и обрадовавшись, что всадник на ней не так тяжел, а противное седло, вечно натирающее спину отсутствует, наддала ходу, перемахнула через калитку, заботливо кем‑то из прислуги запертую на вертушку.

– В нижний, скачем в нижний, красавица, – наклонившись к самой шее лошади чтоб не упасть, прошептала Васса, обращаясь скорее к себе, нежели к гнедой.

Через четверть свечи ходу девушка все же обернулась. Мрачная громадина особняка, в момент ее отбытия безмолвствовавшая, с темными глазницами окон, оживала. Бестолково метались огоньки света в оконных проемах и, хотя звуков слышно не было, лицедейка уверилась: охота за ее шкурой объявлена открытой.

Глава 5
Пинчинг жениха

Те, кто разбирается в игре, считают, что пинчинг – это незаконное изъятие игроком своей проигрышной ставки, либо ее части, после того, как игра уже разыграна. Но это не так. Пинчинг – это показатель дурости, жадности и корявости рук: не хватило ума поставить нормальную ставку, зато хватило идиотизма на то, чтобы попытаться вернуть выигрыш и попасться на жульничестве.

Оценка типичной игровой ситуации стариком Хайроллером

Илас чувствовал себя висельником на эшафоте. Верёвка на шею уже накинута. Герольд торжественно и громогласно зачитал приговор. Зрители богатые, наставившие лорнеты и подносящие к носу надушенные платочки и бедные, лузгающие семечки – все замерли в ожидании зрелища. Публика вообще охоча до такого рода потех. Единственное отличие – удавка на иласовой шее была из золота. Ажурные, тончайшие звенья цепочки обручальной подвески жгли кожу каленым железом.

Самой противной для мужчины была даже не сама мысль о браке (хотя и от нее воротило), а то, каким образом отец заставил его на это согласиться. Обычно о необходимости договорного союза убеждают, пеняя долгом перед родом, на худой конец наследством, но не инквизицией. Илас был уже далеко не девочкой (и даже уже не мальчиком), жизнь уже научила его и цинизму, расчетливости. Подай ему отец новость о браке с Марицией под другим соусом, может бы, и согласился. Хотя нет, кого он обманывает. Послал бы родителя ко всем мракобесам. Вот Альяс, предвидя реакцию отпрыска, и выбрал наивернейший из рычагов воздействия.

Мужчина, сидя в кресле, с остервенелой ненавистью глядел в камин и крутил в руках подвеску из обсидиана. Камень размером с ноготь был опутан тончайшей вязью из белого золота, плетение которого складывалось в узор причудливой монограммы.

Выпустив из руки ни в чем не повинное украшение, он потянулся за сигарой. Давно не курил. С приграничья, наверное. Но там была махорка. Настолько ядреная, что в первый раз вышибала слезу. И самокрутки, свернутые на коленке. Но там он был свободен, а здесь… Младшие дочери гильотины – ножницы для сигар – с легкостью отсекли кончик панателлы.

Все правильно, все для удобства. Чтобы раскурить сигару лежали на столике и ножницы, и пепельница стояла, и кресало было; для тепла и уюта – камин вот, экран которого защищает от искр, и кресло мягкое, но отчего тогда так тошно? Ну… невеста не красавица. Зато дура – дурой. И это существенный плюс. Умная жена – головная боль для мужа. Другой бы на его месте, может, и порадовался бы: приданое‑то за девицей немалое. Кто то, но только не Илас. Перед глазами встала картина того кереметьего званого вечера. И легкая улыбка – усмешка его сводной сестры, когда ей всеми правдами и неправдами удалось откреститься от навязанного 'жениха'. Илас ей тогда позавидовал. Хотя после скандал был страшный. Гронт рвал и метал, но поделать ничего не мог. Инквизитор лишь одним кивком головы мог познакомить его с пеньковой вдовой. А после пригрозил сыну, что если тот решит выкинуть подобный фортель, то он сдаст его Хоганову карателю без раздумий. И ведь сделает это. Из чистого упрямства и жажды мести. Только вот мстит он кому? Прошлому? Его матери? Всему миру? Питается болью и унижением других, как сладчайшим из нектаров.

Чем больше Илас думал, тем четче понимал, что если он добровольно сложит свою голову на брачный алтарь, то на этом отец не успокоится. Он знает о его больном месте и будет давить на него, ломая по своей воле. Пока он был в кадетском корпусе, потом служил в приграничье, родитель на время забыл об отпрыске. Но сейчас… Гронт не захочет выпустить нити шантажа из рук, а себя он считал умелым кукловодом.

'Бежать!' – мысль позорная. Она не пристала мужчине. Илас не отступал даже нашпигованный арбалетными болтами, но сейчас…

– Будь что будет, но лучше сдохнуть от руки инквизиторов, чем всю оставшуюся жизнь агонизировать! – и мужчина, решительно сорвав ненавистную подвеску, бросил ее в камин.

Поднялся, осмотрел дубовую комнату. Небольшую, уютную, приветствующую вошедших скрипом натертого паркета, мореными панелями на стенах и вычурными гнутыми ножками низких кресел. Свечи, чье пламя напоминало уличных танцовщиц. Те точно так же: то вытягиваются ввысь, словно стремясь улететь, то, манимые дуновением, пускаются в безудержный яркий танец.

В окно с небосвода милостиво взирала Сирона, чуждая чаяниям суетного мира.

Илас, приняв решение, больше не мешкал. Выбирать удобный момент? Еще не известно, что придумает на день грядущий Альяс – Гронт. Да и эта ночь чем не хороша? До первых петухов есть еще пара свечей. Сборы? У тех, кто знаком с побудкой горна, извещающего о нежданной атаке неприятеля, они много времени не займут. Вот только лошадей запирают на конюшне. Отец маниакально, до испарины и белых скул, бережет лошадей. Иногда Иласу казалось, что элитные жеребцы и кобылы – это его истинные дети. Увести хоть одну навряд ли удастся, но ничего. Добраться бы до почтовой станции. Там всегда найдется свободная доходяга.

Илас презирал себя за то, что ему приходится, как ночному тятю, красться по собственному дому. Обычно из‑под венца сбегали экзальтированные девицы, верящие, что за порогом отчего дома их ждет большой и прекрасный мир, в комплекте к которому прилагается прекрасный сердечный воздыхатель. При этом ни одной из фьеррин в момент побега в голову не приходило, что половина из 'подвенечных' беглянок оказывалась через какое‑то время в борделях и на улицах нижнего города… Илас усмехнулся про себя: побыть девочкой в крольчатнике (как метко в народе окрестили публичные дома средней руки), ему уж точно не светит. Хотя про просто 'побывать' еще разок – другой он бы не отказался, только в качестве клиента.

Половицы и двери, словно бывшие в негласном сговоре с мужчиной, лишь шептали ему вслед. Ни петельного скрипа, ни сварливого голоса досок под ногами так и не разнеслось по дому. Мужчина покинул особняк, так никем и не остановленный. Полуночный экипаж, выскочивший из‑за угла, словно убийца из подворотни, не снижая скорости промчался мимо, привнеся в морозную ночную тишину пьяный женский смех и запах табака.

Илас, одев заплечный мешок еще времен его юности, припустил в сторону нижнего города, старательно чередуя вдохи и выдохи, как в свое время учил муштровавший их командир, чтобы сил хватило на подольше. Нанять пролетку, конечно, соблазнительно. Но ее же сначала надо сыскать, да и след на своих двоих запутать будет легче.

* * *

Наушник постучал в дверь кабинета дознавателя и после решительного: 'Войдите!', переступил кабинет порога начальника. Вошедшему жутко не нравился его командир. Слишком молод, слишком амбициозен. Родился с золотой ложкой во рту. Легко продвигается по службе. И не важно, что взлет этот стремительный был оплачен потом, кровью и стежками швов на полотне мышц и кожи, седыми висками. Это все не в счет.

Гораздо важнее, что ему, Ремару, приходится ночи напролет мерзнуть у монастырских стен. Днями собирать зевоту в кулак и протирать красные от недосыпа глаза, следя за какой‑то вертихвосткой из обители святой Баяны. Хотя он, Ремар, заслуживает гораздо большего. Он красив, неглуп и не щепетилен в вопросах чести, что в дознавательском деле скорее поощрялось, нежели порицалось. Старая карга, что в насмешку судьбы именовалась его матерью, не оставила сыну ни приличного состояния, ни влиятельных связей. Отец Ремара же еще двадцать три года назад, едва услышал весть о том, что на свет скоро появиться его наследник, сделал подметки в неизвестном направлении. Поэтому честолюбивому юноше и пришлось идти туда, где неплохо платят – в дознавательский отдел наушником. Но Ремару хотелось большего. Свободы, отчеканенной, звонкой, с профилем императора – и много. Хотелось общества красивых и в меру скромных фьерр, дорогих костюмов и вкусной еды, и, конечно же, безделья. А вместо этого приходится уже второй месяц терпеть указания этого везунчика, Эрдена. Ех, жаль его начальничка не прихлопнули тогда в трактире шулеры, могла бы выйти прехорошая перспектива на повышение. Не сразу, конечно, на место этого Антера, но все ж не мерз бы сейчас по улицам и подворотням, выглядывая и выспрашивая.

Потому‑то и не спешил наушник с докладом к начальству. Авось затянет чуток, где недоскажет… и провалит очередной расследовательский прожект этот любимчик фортуны. А там, глядишь, и выговор получит. Но, чтобы самому не получить на орехи за огрехи от капитана, Ремер все ж явился с докладом, свечи так через три после того, как девица в карете всерадетеля отбыла из монастыря.

– Разрешите доложить, герр Антер? – сама любезность и желание помочь, услужить.

Этот тон, голос, нарочито смиренный взгляд вызывали у Эрдена какой‑то необоснованный зуд в районе лопатки, на месте шрама, полученного по юношеской дурости. Он тогда еще только начал службу в отделе и из наушников его перевели в следопыты. Хотел сам задержать домушника, но тот то ли с дури, то ли с перепугу возьми да и пырни шилом. Ладно, удар оказался скользящий. Легкое не задело. Но вот подпись тот вореныш (шельмецу не было и пятнадцати) на плече Эрдена оставил. К слову, чесалось это напоминание былой дурости иногда неимоверно. И ладно бы к перемене погоды, как у ревматиков. Ан нет, иногда зудело вот как сейчас, безо всякой видимой на то причины.

– Докладывай. Что там? – голос скучный, спокойный. Рутина или особое задание – для подчиненных все должно выглядеть одинаково. Незачем лишний раз подчеркивать, какое из дел является приоритетным, а какое ерундовым для начальства. Пусть все поручения подчиненными выполняются с рвением.

– Особа, за которой мне было поручено приглядывать, отбыла из монастыря аккурат перед закатным молебном.

Тут Ремар позволил себе небольшую неточность: вечерняя служба началась свечи через две после отбытия владыки, ну да это ничего, пока‑то его начальник соберётся, пока отряд подготовит, разницы уже для девицы особой не будет.

– Что еще?

Интонация Эрдена, да и его вид остались прежними. Только отчего‑то вдруг наушнику примерещилось, что на оконном витраже зацвели узоры инея? Хотя нет, просто показалось. Меж тем взгляд Антера стал все больше напоминать репейник: не то чтобы злобный, но неприятный, цепляющийся к мелочам и доставляющий тем самым немалый дискомфорт для докладчика.

Командир же осматривал вошедшего, как придирчивая покупательница на базаре лежалый пучок петрушки, который пройдошистый торговец отдает по бросовой цене. И отметил и начищенные до блеска сапоги, и свежее пятно лакричного соуса на манжете, и накрахмаленный, еще отдающей синевой вешнего снега воротничок. Тот, кто торопиться с докладом, не будет сначала заезжать домой, чтобы переодеться, а потом трапезничать в ресторации (форель под столь приметным соусом холостяку, коим был Ремар, судя по данным досье, навряд ли сподручно готовить каждый день) да потом еще и ждать, покуда чистильщик обуви управиться с сапогами.

Внешне Эрден своего недовольства не выказал, но выводы сделал, и бросил:

– На сегодня Вы свободны.

Наушник, поклонившись, пятясь бочком и, наощупь найдя ручку двери, ретировался. Что‑то ему подсказывало, что зря он мешкал, и Эрден‑таки припасет для него нож в голенище.

Командир же тем временем стремительно поднялся и вцепился в край стола, пытаясь удержать рвущиеся наружу преимущественно матерные чувства. Минимум четыре свечи назад… да за это время целый полк девиц обесчестить можно, не то что одну монашку. Хотя Васса оной и не являлась, но все же. Надо трезво оценивать ситуацию. Она одна против здоровущего мужика, коим был всерадетель, мягко говоря, противник никакой. И пусть эта девушка изворотлива, как веретеница, и жалит словами не хуже годовалой гадюки, но против грубой силы языком много не намелешь, Эрден знал это на собственном опыте.

Решение пришло к мужчине мгновенно. Тратить время на сбор отряда? Ордер? Всенепременно. Но не ему, а его помощнику, штык – юнкеру. Пусть отдувается. А самому не медлить ни клина и мчаться к этому кереметем проклятому особняку всерадетеля и молиться триединому Хогану, чтобы успеть.

Ощущение, что он решительно опоздал, накрыло Эрдена уже при подъезде к дому владыки. Горящие огни не только фасада, даже флигеля, крики челяди и ржание никак не соответствовали мирной, приватной картине вечера. Даже горгульи фронтона и то издевательски скалились над нежданным визитером, притаившимся в тени раскидистого вяза. Крона дерева, к слову, была убежищем не только для Эрдена, но и стаи галок, пока еще не потревоженных, но по натуре мстительных и весьма метких. Мужчина на себе уже ощутил их склочный норов: метательные снаряды этих траурных птичек то и дело словно небесное благословение падали свыше. Конь был далек от душевных терзаний всадника, потому с большим вниманием, нежели мужчина, относился к столь специфической 'небесной' милости и недовольно приплясывал.

– Как же тебе удалось улизнуть, и главное – куда?

В том, что переполох вызван исчезновением одной весьма прыткой особы дознаватель был уверен. В противном случае все было бы до тошнотворности спокойно. Всерадетель заботился о том, чтобы его увлечения оставались маленькой тайной. А если весь двор встал на дыбы – значит, произошло что‑то, к чему владыка не был готов. Эрден перевел дух и вытер доселе незамеченный пот на висках. 'Все же, слава Хогану, сумела сбежать', – подумалось дознаватею. Теперь главное ее найти раньше остальных.

План, тщательно разработанный совместно с великим инквизиторам, пошел мракобесам под хвост – факт. Согласно задумке, лицедейку должны были ждать, едва только Васса переступит порог особняка владыки. Ей только и нужно было, что усыпить хоганова дланника и впустить агента в дом (а там уж ловкач и двери кабинета вскроет, и нужные бумаги отыщет). Да и лошади, чтобы мчать во весь опор после кражи, должны были быть…

Затянулось… ожидали, что Всерадетель заберет девушку не позднее чем через несколько дней после того, как она появится в монастыре, а хоганова десница все что‑то медлил. Вот и поставили в соглядатаи только одного. Народу‑то в дознавательском управлении хоть и много, но дел‑то еще больше, да зачастую не простых, государственных, о ходе которых перед Ваурием тринадцатым главе департамента ответ держать на аудиенциях приходится… а это – почитай личное. 'Вот и доэкономился! – сам себя упрекал Антер. – Ищи теперь'.