355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Надежда Лохвицкая » Рассказы » Текст книги (страница 10)
Рассказы
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 16:34

Текст книги "Рассказы"


Автор книги: Надежда Лохвицкая


Жанр:

   

Прочий юмор


сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Водяной

От железнодорожной станции до города ехать надо было ровно тридцать верст и все лесами, лесами, да болотами, через дикие речки по деревянным пляшущим мостикам, глушь, даль, ужас.

Приехала Клавдия Петрова в городок к вечеру и велела ямщику везти прямо на мельницу, где муж нанял квартиру.

Немножко Клавденька этой новой квартиры побаивалась. Не доверяла мужу. Не такой это был человек, чтобы сделать что-нибудь разумное и практичное. Но вышло так, что сама она выехать с ним вместе не могла, занята была ликвидацией обстановки и всякими домашними делами, а мужу уже вышел срок являться на службу и он ждать не мог. Вот и пришлось ему самому отыскать для них помещение. А так как дело было к лету, то и рекомендовали ему нанять домик около мельницы. Там какой-то городской чиновник два года подряд жил и все очень хорошо устроил: и обоями оклеил и полы выкрасил – словом, для лета будет отлично, а осенью можно отыскать что-нибудь уже в городе.

Место было красивое, немножко дикое. Все заросло кустами, и дорога до домика не доходила, а от мельницы нужно было идти по тропинке вдоль берега.

Клавденька вылезла из тарантаса, усталая, разбитая. Ямщик понес за ней вещи.

Показалось ей, что сыро, и водой пахнет, и глухо.

«И всегда он ерунды натворит», – думала она про мужа.

Из домика вышла востроносая, страшно худая баба в белом платке, надвинутом на лоб. Баба, не здороваясь, подала ей письмо. Письмо от мужа.

«Меня неожиданно вызвали в уезд, – писал он, – для ревизии. Вернусь дня через два. Ты пока устраивайся. Прислуга нанята, все в порядке. Будешь довольна. Целую крошечные глазки и голубенькие ручки. Володя».

– Голубенькие ручки! – пробормотала она. – Вечно все перепутает!

– Значит, барин вас нанял? – спросила она востроносую бабу.

У бабы лицо было узкое, как сабля. Под глазами черно, словно углем намазано.

– Да-с. Наняли. Готовить и вообще, доить или что.

– Разве здесь есть корова? – удивилась Клавденька.

– А я почем знаю, – гордо отвечала баба. – Я только вчера пришла.

Клавденька вошла в дом. Комнаты маленькие, сырые, ветки черемухи лезли в окна, застилали свет. И сразу ее зазнобило как от простуды.

Обошла все помещение. Летом, в жару, наверное, будет хорошо, а пока и судить трудно. Мебели почти что никакой. На все три комнаты одна кровать, один диванчик, стол да три стула.

– А лампы здесь нет? – спросила Клавденька.

– Нету, – отвечала баба из кухни.

– Так как же я буду?

– А ночи теперь белые, так на что тебе свет? А хочешь, так давай денег, схожу в город за свечкой.

– Хорошо. А нельзя ли самовар поставить?

– А давай денег, так я в городе углей куплю.

Клавденька дала бабе денег, велела купить кое-что из провизии. Баба ушла, да и пропала.

Холодно, сыро, темно, скучно. Клавденька завернулась в плед и задремала. Наконец хлопнула дверь.

– Ну что, принесли свечку?

Никто ей не ответил. Баба вошла и молча остановилась.

Клавденька обернулась.

В дверях стояла баба, да не та. Чужая. Она была огромного роста, широкоплечая, ширококостная, любому мужику впору. На голове темный платок.

– Вам чего? – спросила Клавденька.

– А я к вам в горничные, в девушки. Ваш барин меня подрядил, – отвечала баба густым голосом.

– Ах, значит, муж вас нанял? А вы умеете? Вы уже служили?

– Ну, конечно, – добродушно отвечала гигант-баба. – Дело немудреное.

– Надо бы вот вещи разобрать, – сказала Клавденька, – да тут темно, ничего не видно. Я послала за свечкой в город. Вас как зовут?

– Клаша.

– Так вот, Клаша, разверните пока этот сверток и постелите мне постель.

Клаша живо все размотала, разобрала, устроила, потом вышла из дому. Клавденька видела, как она встала у берега лицом к речке и махала руками, точно звала кого-то.

Наконец вернулась носатая, принесла что нужно, зажгла свечку, напоила свою барыню чаем.

Неуютная была эта баба. Вся как-то дергалась, глаза какие-то пламенные, платок ерзал у нее на голове, и, когда сползал, видны были волосы ершом, как бывает у бритых после тифа.

« – Удивительно, каких он слуг нанял! – думала Клавденька про мужа. – Какие-то нелепые».

Ночь провела она скверно. Никак не могла согреться, и комар пел над ухом.

– Комаров, наверное, будет пропасть.

Утром поднялась с головной болью. Увидела на столе, рядом с вынутыми из несессера вещами, какой-то паспорт. Взяла, развернула:

«Клавдия Петрова. Вдова...»

В глазах потемнело.

– Что такое? Почему мое имя? и почему я вдова? Я, кажется, совсем больна!

Снова читает. Нет, не ошиблась, так и есть:

«Клавдия Петрова. Вдова».

Смотрит дальше.

«Тридцать лет. Крестьянка Вологодской губернии...»

– Ах, это значит Клаша. Ее паспорт. Но как глупо, что у нас одинаковые имена и фамилии.

Что-то было в этом противное и жуткое. Точно своего двойника увидела.

Пошла в кухню. Там была одна носатая.

– Дайте мне чаю, – сказала Клавденька.

Носатая так вздрогнула, что даже нож уронила, точно застали ее Бог знает за каким преступлением, а всего-то-навсего чистила она картошку.

– Скажите, – спросила Клавденька, – это Клаши фамилия Петрова?

– Петрова, Петрова, – нехотя пробормотала баба.

– Так. А вас как зовут?

Баба отвернулась и буркнула:

– Марья. Не все ли равно.

У этой Марьи странные были манеры. Она никогда не смотрела в лицо, а когда отвечала, отворачивалась.

– А где же Клаша?

– Купается. Где ж ему быть? Там ему и место. В речке.

– Кому? – удивилась Клавденька.

– А ему, Клаше.

Марья, очевидно, совсем была идиотка.

Клавденька вернулась в свою комнату. За окном был густой туман, белый, как пар. Комнатка была сырая, в углах обои отстали.

Марья принесла чай, молоко, баранки. Поставила на стол, заглянула за дверь, за окно, подошла к Клавденьке и сказала шепотом:

– Ты только на меня не говори. Клаша-то – Иван!

Клавденька выпучила глаза.

– Ты только молчи. Она здесь два лета в кучерах служила.

– Ничего не понимаю! – растерялась Клавденька. – Почему же она вдруг горничная?

– А вы лошадей не держите, вот она и так. Ей лишь бы тут. Мельница-то не работает.

Она нагнулась к самому Клавденькиному лицу и, обдавая ее запахом соленого огурца, зашептала:

– Водяник она. Водяной. Из речки она. Иван-то, с этого затона, с за мельницы.

Она быстро выпрямилась и пошла было к двери, но с полпути повернулась и сказала уже громко:

– У тебя вон и иконы-то в целом доме ни одной. Так еще не такие к тебе придут.

«Сумасшедшая! Сумасшедшая! – думала Клавденька. – Господи! Хоть бы Володя скорее вернулся».

Голова болела, в глазах рябило.

– Отдохну, пойду в город, поговорю с кем-нибудь, с аптекарем, что ли. Ведь никого я здесь не знаю!

Она даже всплакнула немножко. Потом легла, закрылась потеплее и заснула. А когда проснулась, оказалось, что проспала почти весь день. И проснулась от шороха. У стола стояла огромная Клаша и вертела в руках тарелку, очевидно, накрывала на стол.

– Клаша, – сказала Клавденька. – Правда, что вы в кучерах служили?

Клаша подошла к постели. Вблизи лицо у нее было пухлое, глаза светлые, с белыми телячьими ресницами.

– В кучерах? – переспросила она совсем спокойно. – Работать каждому надо.

– Значит, правда?

Клаша молчала.

– Скажите, Клаша, вы эту Марью хорошо знаете?

– Марью Сову? А кто ее не знает?

– А что?

– Полтора года в остроге клопов кормила.

Клавденька даже поднялась на постели.

– Почему? Украла что-нибудь?

– Украла? – иронически повторила Клаша. – Мужа убила, а не украла, вот что.

– Так почему же ее выпустили?

– Вот почему, – отвечала Клаша, многозначительно постукав себя пальцем по лбу. – Таких нельзя засудить.

– А она, может быть, опасная? – в ужасе спросила Клавденька.

Клаша пожала плечами и вышла из комнаты.

– Господи, Господи! Что это будет, – мучилась Клавденька. – Надо сейчас же одеваться и бежать в город. Не могу я здесь оставаться с этими сумасшедшими бабами.

Она встала, посмотрела, запирается ли дверь, увидела задвижку и немножко успокоилась.

– Как-нибудь перетерплю эту ночь, а завтра должен Володя приехать. Куда же я в городе сунусь, тут, наверное, и гостиниц никаких нет.

Пришла Марья Сова, спросила, что сготовить.

– Все равно, что-нибудь, – отвечала Клавденька, вглядываясь в Марьино лицо. – Может быть, рыба есть?

Марья испуганно оглянулась и замахала на Клавденьку рукой.

– Тссс. Иван осерчает. Нельзя при нем рыбу обижать. Ни-ни, – и, нагнувшись к самому Клавденькиному лицу, многозначительно шепнула:

– Понимаешь? Водяной!

Клавденька прижалась к стене и с ужасом смотрела на сумасшедшую.

– Знаете, Марья, мне есть не хочется. Мне только чаю.

Марья мотнула головой, подмигнула в сторону двери, очевидно, намекая что-то на Клашу, и ушла.

Клавденька закрыла на ночь дверь на задвижку, приоткрыла окно. Ночь была светлая, тихая. Тонко звенели комары. За рекой кто-то пел надрывным голосом:

Догорай, моя лучина,

Догорю с тобой и я.

Клавденька накинула шаль, села у окна.

Тихо плыла светлая, беззвездная ночь. Небо розовело тонкой полосой. Лениво плескало в речке.

Тонкая темная фигура в белом на голове отделилась от кустов, подошла к окну. Марья Сова.

– Барыня, – шепнула Марья и засмеялась. – Барыня, загляни-ка сюды, под ветлу, нока наша Клаша сидит. То-то обхохочешься. Да ты лезь через окошко, да тихонько, не спугни. Я те говорю, обхохочешься.

От того ли, что Марья смеялась, но Клавденьке совсем не было страшно. Она села на подоконник, легко спрыгнула па землю.

– Вон сюды, сюды! Ты только загляни, – шептала Сова, заливаясь смехом.

Клавденька, ничего не понимая, прошла несколько шагов, свернула к самому берегу. Там, под ветлой, что-то белело. Клаша?

Она подошла поближе.

Нет, это была не Клаша. Под ветлой, спустив ноги в речку, сидел голый старик и выжимал длинную седую бороду. С бороды струйкой текла вода прямо в речку.

– Кто это?

Старик обернулся, юркнул под ветлу и пропал. Клавденька видела только, как мелькнули светлые глаза с белыми ресницами, или так показалось?

Она подождала минутку и вернулась к себе опять через окно. Марья исчезла.

– Какой сумбур! Почему Марья говорит, что это Клаша, когда это мужик?

Она закрыла окно, проверила задвижку на двери, закрестила все углы, легла и закрылась с головой. Утром разбудил ее веселый голос.

– Клавденька! Отвори! Это я, Володя!

Клаша как в воду сгинула. Может быть, и правда, в воду?

Клавденька узнала от мужа, что он никакой горничной не нанимал и в глаза ее не видел. Нанял одну только носатую бабу, второпях, справок не наводил и не знал, что она больная.

– А как же паспорт? – спрашивала Клавденька. – Я же видела ее паспорт. Еще удивилась, что ее зовут совсем как меня – Клавдия Петровна.

– Ну, так это ты значит свой собственный паспорт и видела, – решил муж.

– Ничего подобного! Там крестьянка и вдова и тридцати лет, а мне двадцать, и ты жив.

– Главное, не волнуйся, – успокаивал муж и гладил ее по голове трясущимися руками. – Я спрашивал Марью. Она говорит, что, кроме нее, никого здесь не было.

Клавденька в отчаянии всплеснула руками.

– Ну что же она теперь говорит, когда она сама мне сказала, что Клаша – это Иван.

Муж посмотрел на Клавденьку, испуганно затараторил:

– Это тебе все, голубчик, показалось. Вполне естественное простудное явление. Ляг в постельку, не вставай. Я живо сбегаю в город и привезу доктора. Я знаю, что ты говоришь правду, я его в смысле простуды. Ты ничего не бойся. Я Марью возьму с собой. Ей лучше остаться в городе. Главное, старайся не нервничать.

Он улыбнулся дрожащими губами, схватил со стола свой бумажник, сунул его мимо кармана, поднял, снова сунул мимо, безнадежно махнул рукой и выбежал из комнаты.

Весна

Балконную дверь только что выставили. Клочки бурой ваты и кусочки замазки валяются на полу. Лиза стоит на балконе, щурится на солнце и думает о Кате Потапович.

Вчера, за уроком географии, Катя рассказала ей о своем романе с кадетом Веселкиным. Катя целуется с Веселкиным, и еще у них что-то такое, о чем она в классе рассказать не может, а скажет потом, в воскресенье, после обеда, когда будет темно.

– А ты в кого влюблена? – спрашивает Катя.

– Я не могу тебе сказать этого сейчас, – ответила Лиза. – Я скажу тоже потом, в воскресенье.

Катя посмотрела на нее внимательно и крепко прижалась к ней.

Лиза схитрила. Но что же оставалось ей делать? Ведь не признаться же прямо, что у них в доме никаких мальчиков не бывает, и что ей и в голову не приходило влюбиться.

Это вышло бы очень неловко.

Может быть, сказать, что она тоже влюблена в кадета Веселкина? Но Катя знает, что она кадета никогда и в глаза не видала. Вот положение!

Но, с другой стороны, когда так много знаешь о человеке, как она о Веселкине, то ведь имеешь право влюбиться в него и без всякого личного знакомства. Разве это не так?

Легкий ветерок вздохнул свежестью только что растаявшего снега, пощекотал Лизу по щеке прядкой выбившихся из косы волос и весело покатил по балкону клубки бурой ваты.

Лиза лениво потянулась и пошла в комнату.

После балкона комната стала темной, душной и тихой.

Лиза подошла к зеркалу, посмотрела на свой круглый веснушчатый нос, белокурую косичку – крысиный хвостик и подумала с гордой радостью:

«Какая я красавица! Боже мой, какая я красавица! И через три года мне шестнадцать лет, и я смогу выйти замуж!»

Закинула руки за голову, как красавица на картине «Одалиска», повернулась, изогнулась, посмотрела, как болтается белокурая косичка, призадумалась и деловито пошла в спальню.

Там, у изголовья узкой железной кроватки, висел на голубой ленточке образок в золоченой ризке.

Лиза оглянулась, украдкой перекрестилась, отвязала ленточку, положила образок прямо на подушку и побежала снова к зеркалу.

Там, лукаво улыбаясь, перевязала ленточкой свою косичку и снова изогнулась.

Вид был тот же, что и прежде. Только теперь на конце крысиного хвостика болтался грязный, мятый голубой комочек.

– Красавица! – шептала Лиза. – Ты рада, что ты – красавица?

Сердцем красавица,

Как ветерок полей,

Кто ей поверит,

Но и обман.

Какие странные слова! Но это ничего. В романсах всегда так. Всегда странные слова. А может быть, не так? Может быть, надо:

Кто ей поверит,

Тот и обман.

Ну, да! Обман – значит, обманут.

Тот и обманут.

И вдруг мелькнула мысль:

– А не обманывает ли ее Катя? Может быть, у нее никакого романа и нет. Ведь уверяла же она в прошлом году, что в нее на даче влюбился какой-то Шура Золотивцев и даже бросился в воду. А потом шли они вместе из гимназии, видят – едет на извозчике какой-то маленький мальчик с нянькой и кланяется Кате.

– Это кто?

– Шура Золотивцев.

– Как? Тот самый, который из-за тебя в воду бросился?

– Ну да. Что же тут удивительного?

– Да ведь он же совсем маленький!

А Катя рассердилась.

– И вовсе он не маленький. Это он на извозчике такой маленький кажется. Ему же двенадцать лет, а старшему его брату – семнадцать. Вот тебе и маленький.

Лиза смутно чувствовала, что это – не аргумент, что старшему брату может быть и восемнадцать лет, а самому Шуре все-таки только двенадцать, а на вид восемь. Но высказать это она как-то не сумела, а только надулась, а на другой день, во время большой перемены, гуляла по коридору с Женей Андреевой.

Лиза снова повернулась к зеркалу, потянула косичку, заложила голубой бантик за ухо и стала приплясывать.

Послышались шаги.

Лиза остановилась и покраснела так сильно, что даже в ушах у нее зазвенело.

Вошел сутулый студент Егоров, товарищ брата.

– Здравствуйте! Что? Кокетничаете?

Он был вялый, серый, с тусклыми глазами и сальными, прядистыми волосами.

Лиза вся замерла от стыда и тихо пролепетала:

– Нет... я... завязала ленточку...

Он чуть-чуть улыбнулся.

– Что ж, это очень хорошо, это очень красиво.

Он приостановился, хотел сказать еще что-нибудь, успокоить ее, чтобы она не обижалась и не смущалась, да как-то не придумал, что, и только повторил:

– Это очень, очень красиво!

Потом повернулся и пошел в комнату брата, горбясь и кренделяя длинными, развихленными ногами.

Лиза закрыла лицо руками и тихо, счастливо засмеялась.

– Красиво!.. Он сказал – красиво!.. Я красивая! Я красивая! И он это сказал! Значит, он любит меня!

Она выбежала на балкон гордая, задыхающаяся от своего огромного счастья, и шептала весеннему солнцу:

– Я люблю его! Люблю студента Егорова, безумно люблю! Я завтра все расскажу Кате! Все! Все! Все!

И жалко и весело дрожал за ее плечами крысиный хвостик с голубой тряпочкой.

Баба Яга

Сказки рассказывают:

«Баба Яга, костяная нога, в ступе едет, пестом погоняет, помелом след заметает».

Учитель словесности говорил:

«Баба Яга – богиня вьюг и метелей».

В детских книжках изображалась Баба Яга худой, дикой старухой, с зелеными злыми глазами, изо рта клык торчит, волосы седые, косматые. Страшная, костлявая – у-у-у, и детей ест.

Слово «богиня» вызывало представление о красоте – Венера, Диана. Мы видели их статуи, образцы совершенства. Мы слышали выражение «хороша, как богиня». И вдруг эта лютая ведьма, злющая, уродливая старуха – наша богиня. Было это нелепо и смешно.

Да по правде говоря, кто из наших древних богов был красив? Лель, бог весны. Но он какой-то непопулярный и в народной памяти не сохранился.

Сохранились, приобретя ругательное значение, домовой, леший да Баба Яга.

Домовой – суровое чудище, хоть и охранял домашний быт, но похож был на старого крепостника-помещика, буянил, шумел, дурил на конюшне – лошадей мучил, щипал девок до синяков. Справедливый был, но жуткий и самодур. Захочу – полюблю, а не захочу – со свету сживу.

Леший – о нем и упоминать страшно. Ухал в лесу, пугал, заводил в непроходимую чащу, запутывал, ни одного доброго дела за ним не числилось. Злющий был. Ему бы только запугать, сбить с пути, погубить человека и следы бурьяном заплести.

Хороша была только русалка. Но только ее одну и видели люди, потому что заманивала она на погибель – красотой и нежностью. Она душу брала жалостью. Сидит на дереве женщина, маленькая – она, собственно, и не женщина, потому что у нее с половины тела рыбий хвост. Поэтому сидит она низко над водой и хвост этот в водоросли прячет. Сидит маленькая, нежная, робкая и горько-горько плачет. Просто бы сидела или манила – иной бы и не подошел. А если плачет – как тут не подойти. Жалко ведь. Жалостью и потянет. Эта богиня очень была опасная.

Но Баба Яга, самая из них лютая, самая и интересная. И самая она русская. У других народов таких богинь не было.

Жила Баба Яга на опушке леса, в избушке на курьих ножках, без окон, без дверей. Дверь, как потом всегда выяснялось, все-таки была, но повернута к лесу, так что проныра «добрый молодец», вызнавший откуда-то заклинание, говорил: «Избушка, избушка, повернись ко мне лицом, к лесу задом». И избушка поворачивалась.

Жила Баба Яга одна. С нею только кот. Полного одиночества даже Яга вынести не могла. Держала кота за мурлыкание, за мягкую шерстку, за тепло и котовий уют. Людей Яга ненавидела и никогда их не искала. Они сами шли к ней выпытывать разные мудрые тайны и всегда Ягу надували. В каждом человечьем приближении чувствовала она обман и обиду.

«Русским духом пахнет» – жди беды.

Придет такой добрый молодец, наврет, наобещает, все, что ему нужно, выпытает, обманет и удерет. Ни благодарности, ни честной расплаты не жди.

И каждый раз, как услышит она заклинание и повернется избушка на своих курьих ножках, ждет Яга беды неминучей. И каждый раз верит она сдуру в человеческую душу:

– Быть не может, чтобы уже все так.

Вот приходит бедная девочка-сиротка. Мачеха выгнала ее, мачеха на верную смерть послала. Знает Яга – человечий щенок, хоть и маленький, хоть и бедненький, а уж лукавый, с хитрецой, с гребешком, с полотенчиком и с куском сальца. Даст сальца коту, он и изменит. Тот самый мурлыка-кот, тепленький, мягонький, ягиный льстец и ласкатель, – он тоже изменник. И ворота скрипучие изменят, если их маслицем подмажут. Всюду измена. Ску-у-учно Яге.

Сидит злая, клык точит.

– Съесть бы их всех. Да хитрые, не дадутся. Придут, ягиной мудрости поклонятся, наврут, надуют и всегда-то, всегда унесут ноги.

Кот изменник, ворота нечестные выпустили хитрую девчонку-заморыша. Бросилась Яга в погоню. А девчонка кинула наземь гребешок, и вырос дремучий лес. Стала Яга грызть деревья, пробилась через чащу. А девчонка кинула полотенце, и потекла по долине широкая река. Стала Яга пить, реку выпивать, а девчонка уж далеко, не поймаешь. И все ягины тайны, что выпытала, унесла, подлая, с собой.

И вот сидит Яга в своей избушке на курьих ножках. Уперлась в лес носом. Ску-у-учно. Скорей бы зима.

Весна – первое тревожное начало. Природа веселится, звери и люди любятся, нарожают хитрых детенышей – беда. Потом лето, жара. Шипит лес, кипит в горячем воздухе. Сделал свое дело. Разбросал семена, раздул по ветру. Доволен. Дурак лес. Старый дурак. Любит жизнь, бессмертие земли.

Настанет осень. Выпадет первый снежок. Повеселеет Яга.

И вот, наконец, зима.

Задуют ветры. Стрибога внуки – это свои, свирепые, злющие. Заметет пурга дороги, закрутит вьюга хрустальную пыль, запоет, завоет метель. Пора!

Садится Яга в ступу, пестом погоняет. Застучала ступа по кочкам, скачет, отскакивает, взмывает, взлетает в снежном вихре. Волосы у Яги разметаны ледяными прядями, острые костяные колени торчат. Страшная, могучая, вольная, летит вьюжной песней над землей.

Кто видел ее? Как видят Валькирию рыцари, умирающие на поле сражения, так видят Ягу замерзающие, уже закрытыми глазами.

Выскочит Яга из ступы, запоет, запляшет, ухватит гибкую молодую березку, и крутит, и вертит, и гнет, и ломает, только стон кругом идет да разлетается снежная пыль серебряным дымом. Кинется на соломенное чучело, которым завертывают на зиму розовые кусты. Обхватит и запляшет, разгульная, пьяная, треплет его, валит.

– Пусти меня, – молит чучело, – не мучь! Я тебя не хочу! У меня в груди роза.

Завоет Яга, заплачет, закружится, бешеная, злая. И снова рыщет по полям, по долам – кого бы замучить.

Вот путник. Вылез из саней, ищет дорогу. Ага! Закружила его, повалила в сугроб, замела ему глаза снегом.

Куда он ехал? К какой-нибудь Машеньке, миленькой, тепленькой, веселенькой. На что она ему? Он теперь белый-белый, ресницы, брови седые, из-под шапки заледенели белые кудри. Как чудесно, как вольно поет метель! Завораживает... Машенька? Что она! Пестрая тряпка на заборе. Можно ли ее вспомнить? Зеленые хрустальные глаза глядят ему в душу – так страшно и радостно, и поет и смеется душа. И никогда ведь, никогда в жизни не знала она такого восторга.

Баба Яга! Старая, страшная! Людоедка проклятая! Ах, какая же ты чудесная, певучая, хрустальноокая! БО-ГИ-НЯ. Бери меня в твою смерть – она лучше жизни.

Стихла метель. Темно, тепло в избушке на курьих ножках. В углу стоит метла, перемигивается со ступой. Сонно мурлычет неверный кот, выгибает спину, притворяется.

На печи лежит Баба Яга. С ледяных волос капает вода на пол. Торчит из-под тряпок костяная нога.

Ску-у-учно.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю