Текст книги "Между жизнью и смертью"

Автор книги: Наби Даули

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Закрыв лицо руками, он вытянулся ничком и замер. Только время от времени по всему его телу пробегала судорога.

В тот день весь лагерь только и говорил про Полякова. А наутро мы увидели его труп, почерневший, холодный. Поляков удавился. Кто-то уже успел закрыть лицо покойника пилоткой. Под пилотку была подсунута немецкая прокламация. Бумагу трепало при каждом дуновении ветра, и казалось, что это вздрагивает еще неотошедшая душа Полякова.

МЕЖДУ ЖИЗНЬЮ И СМЕРТЬЮ

Прошла неделя. Пленные начали пухнуть от голода. Многие уже с трудом поднимались с места.

На седьмой день в лагерь въехали одна за другой две грузовые машины. Немецкие солдаты поспешно откинули брезентовый полог.

Кузова были набиты белым хлебом. Эта неожиданность мигом подняла всех на ноги.

– Хлеб привезли, хлеб! – уже кричал кто-то. – Вот зря Поляков удавился, получил бы сегодня свой долгожданный паек...

– Смотри-ка, – протянул другой, – в самом деле, хлеб...

Нас строем пропустили мимо машин. Немцы, пересмеиваясь, раздавали каждому по целой буханке. Но люди, получившие хлеб, почему-то морщились и, разочарованно разглядывая его, качали головой. Я вместе со всеми подошел к машине и тоже получил буханку. Взяв ее в руки, я сразу понял, в чем дело. Хлеб был зеленым от плесени. Не успел я отломить кусок, как меня затошнило от едкой горечи. Местами в буханке темнели черные пятна.

Видимо, этот хлеб залежался где-то или, скорее всего, его завалило в каком-нибудь складе во время бомбежки. Теперь его нашли и вот раздают нам.

– Ребята, – сказал один из солдат. – А ведь Поляков, ей-богу, не стал бы есть такой хлеб. Ну, ты погляди, – и солдат стукнул куском о кусок. Пошла тонкая зелёная пыль. Солдат присел на корточки и задумался.

Вскоре в цистерне из-под бензина нам привезли воду. Весь лагерь – кто с котелком, кто с гильзой от снаряда, кто с каской – повалил к машине. Пленные крошили испорченный хлеб в холодную воду и пытались "угощаться" генеральским гостинцем. Некоторые пробовали сделать хлеб съедобным, промыв его в воде и высушив на солнце. Но и "мытые" куски были не менее горькими. Их уже вовсе нельзя было взять в рот.

Гитлеровцы группами стояли за воротами и смотрели на нас. Переговариваясь, они тыкали в нашу сторону пальцами и хохотали.

Все эти дни мы жили надеждой на близкое освобождение. По лагерю ходили разговоры, что наши вот-вот перейдут в наступление и немецкие войска окажутся в кольце: их для того и заманивают подальше, чтобы потом окружить и уничтожить.

Но день шел за днем, и эти разговоры слышались все реже. Надежды гасли. Больше не слышно было ни орудийного огня, ни взрывов авиабомб. Чем дальше уходил фронт, тем больше отдалялись мы от родины, тем выше и холоднее становилось над нами солнце.

Немцы все пополняют лагерь новыми пленными. Нам не дают с ними встречаться. Новичков загоняют на другую половину двора, отгороженную колючей проволокой. Но друзья все равно отыскивали друг друга.

– Эй, Петро! – кричат с нашей стороны. – Здорово! Как там наши?

Петро, услышав оклик, идет к заграждению и, видимо, сам не знает, то ли радоваться встрече с другом, то ли поражаться происшедшему.

– Васька, Вась, – кричит он товарищу, – и ты тут?

– Как видишь, – отвечает Васька.

Оба смущенно замолкают.

– Плохи, парень, дела. Вырвался немец на Минское шоссе и жмет прямо на Москву, – говорит Петро, а сам исподлобья смотрит Васе в глаза, которые от голода стали огромными. Нерадостно передавать такую весть, да что поделаешь, ведь это правда.

Друзья расспрашивают друг друга о товарищах по батальону. И кого бы они ни назвали, каждый либо убит, либо пропал без вести. Да, новости неутешительные.

– Эх, – со вздохом произносит Вася, – не стало батальона.

Друзья замолкают. О чем говорить?

Петро смотрит сквозь заграждение на наших товарищей.

– А как ваши дела? – спрашивает он.

Вася не отвечает. И без слов все понятно...

Два немецких солдата по обе стороны проволоки бросаются разгонять друзей.

– Вег! Вег! – кричат они еще издали.

Те расходятся. Немец догоняет Васю и стволом винтовки тычет ему в спину.

Я уже несколько дней не видел Василия Петровича. Где он? Неужели удалось ему вырваться, убежать? Но сейчас я вдруг слышу его голос:

– Ребята, – обращается он к новичкам. – Не прихватили случайно какую-нибудь газету?

Те не отвечают. Но едва стемнело, в нашу сторону полетели камешки. Заработала полевая почта военнопленных. Из записок, привязанных к камешкам, кое-что мы узнали о войне. В наших руках оказался даже номер "Правды".

Василий Петрович чем-то очень доволен сегодня: подпоясался поверх гимнастерки веревкой, сдвинул пилотку на затылок. Он щупает свою густо разросшуюся бороду и говорит:

– Побриться бы!

– А где бритву возьмешь?

– Постойте-ка, братцы, – спохватывается один. – Я же парикмахер... Мастер первого класса, еще в салонах Харькова работал!

Он поднялся с места, направился к полуразвалившейся стене и вернулся с несколькими кирпичами, которые начал складывать один на другой. Мы с интересом наблюдали за ним.

"Мастер первого класса" разыскал пару осколков стекла, со звоном поточил их один о другой и точным движением пальцев, присущим только парикмахерам, проверил острие.

– Добре! – сказал он с улыбкой. – Зараз мы откроем парикмахерскую номер один.

Я и раньше слышал, что стеклом можно бриться, а теперь смог наглядно убедиться в этом.

Парикмахер показал нам "класс" работы. "Мастерская" еще не была готова к обслуживанию посетителей. Недоставало расчески и ножниц. Мастер привязал десяток спичек к деревянной дощечке, и получился гребешок. За это время ему сложили "стол" из кирпичей. Дело стало за зеркалом.

– Ладно, обойдемся без него, – заговорили зрители.

– Что это за парикмахерская без зеркала! – возразил мастер, широко разводя руками. – Я без зеркала не работаю!

Кто-то из солдат принес фару с разбитой машины, Парикмахер осмотрел ее.

– Эта штука годится. Правда, она человека вверх ногами показывает, но не беда, – сказал он и дал подержать "зеркало" одному из пленных. А сам, сняв гимнастерку, подвязал ее наподобие передника и не без гордости пригласил клиента:

– Ну, Василий Петрович, прошу. Вы у меня здесь первый клиент, а потому и побрею вас бесплатно.

Василий Петрович сел. Поглядев на свое перевернутое изображение в "зеркале", он невольно рассмеялся. Засмеялись и остальные.

– Прошу внимания, – объявил мастер и осторожно провел осколком стекла по щеке Василия Петровича сверху вниз. Спустя каких-нибудь десять-пятнадцать минут Василий Петрович встал чистеньким. Оказалось, что он еще молод. Зато еще резче выступила его худоба.

– Спасибо, – сказал он мастеру.

Парикмахер, довольный своей работой, крикнул:

– Кто следующий?..

На первый взгляд это могло показаться пустой забавой. Но за всеми шутками здесь крылось стремление сохранить от гибели живой огонек в душе; люди цепко хватались за все, что связывало их с жизнью, с человеческим существованием.

Скоро по разным углам лагеря открылось еще несколько таких же парикмахерских. Была установлена даже соответствующая "плата" за обслуживание. Например, за бритье усов и бороды – табаку на цигарку. Нет табаку – можно и пуговицу от гимнастерки.

Появились в лагере и другие "специалисты". Одни делали иглы из проволоки, другие – кресала, чтобы высекать огонь, третьи подбирали брошенную кровельную жесть и мастерили котелки и кружки. Делалось все это, разумеется, тайком, когда немцев внутри лагеря не оставалось.

Так в нашем мирке, стянутом колючей проволокой, был сделан первый шаг в борьбе за жизнь.

ИЗ ДНЕВНИКА ПАМЯТИ

В плену я не мог вести дневник. Да если б и вел, все равно не сумел бы привезти его домой. Он непременно попал бы в огонь во время обысков, которые фашисты устраивали систематически. Но не напрасно немецкий поэт Гейне говорил, что память человеческую не обыщешь. Все, что я увидел и пережил, прочно сохранилось в моем единственном дневнике – дневнике памяти. Можно было бы с точной последовательностью, час за часом рассказать о всех событиях, свидетелем которых я был за тысячу дней фашистского плена.

Вот несколько отрывков из этого дневника.

25 а в г у с т а 1941 г о д а

Сегодня нам выдали по две репки. Пленные называют их "гитлеровским пайком". Никогда не думал, что репа может быть такой вкусной. Беда только, что ее так мало...

Постой-ка, не ослиная ли это философия – насчет репы-то? Да побольше захотел бы и осел. Какой позор! Но что поделаешь? Куда бы ты девался от стыда, если б немцы кормили нас калачами, как ожидал Поляков, держали в удобстве и холе, давали пить вина и все прочее... Существовать ты бы еще существовал, но для родины должен был бы считать себя вычеркнутым из жизни вон!.. Да, вычеркнутым. Это еще хорошо, что враг не принимает нас за своих друзей. Самодовольно жиреть на харчах врага – было бы куда подлей вот этой ослиной философии.

26 а в г у с т а 1941 г о д а

Нам обещали выдать какое-то "тэйе". Что это может быть? Одни говорят, что это хлеб, выпеченный из риса. Другие утверждают, что это не хлеб, а каша. А третьи доказывают, что "тэйе" – это клецки и делаются они из муки.

"Тэйе" оказалось водой, в которой была отварена какая-то трава. Тут мы вспомнили, что по-немецки "тэйе" означает чай.

27 а в г у с т а 1941 г о д а

Офицер со срывающимся голосом сегодня опять появился в нашем лагере. Его сопровождал целый взвод солдат. Что-то затевается, но что?

Нас снова выстроили. Офицер все так же виртуозно поигрывал красивой тростью.

– Ахтунг! – прокричал он.

Лагерь смолк. Офицер медленно прохаживался перед строем, ударяя тростью тех, кто позволял себе шевельнуться.

– Кайне дисциплин!* – кричал он. – Русски никс карош...**

_______________

* "Дисциплины нет!"

** "Русские нехорошие".

Потом он отошел в сторону и, приняв свою обычную позу, подозвал к себе переводчика. Тот обратился к нам:

– Есть ли среди вас лейтенанты, полковники и другие чины? Военное командование Германии приказывает содержать их отдельно, в лучших условиях...

Офицер ждал ответа. Но никто не вышел из строя.

– Значит, вы все солдаты? – эсэсовец раздраженно дернул головой.

...Нет, наши командиры не захотели отделяться от своих солдат. Мы были людьми одной страны и в фашистском лагере крепко держались друг друга.

Зачем понадобилось гестаповцам отделять командиров от рядовых бойцов? Вероятно, это облегчило бы им выявление коммунистов, ведь среди командиров хоть один из десяти да должен быть коммунистом.

Мне вспомнилась пословица моего народа. У нас говорят: "Овцу, которая от стада отделится, волк зарежет, а лошадь, которая от табуна отобьется, медведь задерет". Мы не отделились и не отбились друг от друга. А что будет дальше – увидим.

28 а в г у с т а 1941 г о д а

До войны я ни разу не слыхал про "баланду". А сегодня у нас в лагере только о ней и говорят. В бывшей тюремной кухне установили котел. "Первоклассные" повара уже кипятят там воду. Из окон кухни клубится пар. Только и слышно:

– Нынче для пленных готовят баланду.

– А что это такое баланда? – спросил я у соседа. Тот оказался знатоком по этой части.

– Баланда – это такой суп, – сказал он. – Замешивают в кипятке немного крупы, немножечко масла, немножко соли и немножко муки. Сварится вот и ешь баланду.

Но немецкая баланда оказалась совсем не такой. В нее была запущена одна только немолотая гречиха, да и та осталась недоваренной. Ни соли, ни муки, ни масла в ней не было.

Получая баланду, я сказал соседу:

– Это не такая, как ты говорил. Может, они варить не умеют?..

– А баланда, – усмехнулся он, – бывает трех сортов. Та, что я говорил, – первого сорта, а эта немецкая – третьего.

29 а в г у с т а 1941 г о д а

Нынче опять устроили обыск. Но проходил он уже по-иному. Нас всех загнали в угол двора. Поставили стол, стулья. Открылись ворота, и в лагерь вошла группа офицеров. Среди них был и эсэсовец с тростью. Мы узнаем его сразу, издали. Он уже получил прозвище. Его окрестили "рвотным порошком". Слово "порошок" потом отпало, а кличка "рвотный" со временем стала общей для всех немецких офицеров.

Офицеры расселись вокруг стола. К ним по одному стали подводить пленных. Каждого из нас записывают в лежащий на столе длинный список. Теперь мы уже не только по счету, но и по имени занесены в документы торжествующего врага и становимся живыми трофеями.

Обыск продолжался долго и тщательно. Немецкие солдаты раздевали нас догола и до ниточки прощупывали всю одежду. Нас заставляли поднимать руки и смотрели даже под мышками. Бумага, карандаши и прочее – все летело в огонь.

У солдата, стоявшего передо мной, в грудном кармане оказалась фотография ребенка. Она пошла по рукам офицеров. Пленный побледнел. Это был снимок его единственной дочурки, сделанный перед самой войной. Я чувствовал, что ради спасения портрета дочери он готов полезть в огонь. Эта карточка была для него единственной памятью о близких. Он берег ее как последнюю надежду. Сожги сейчас фашисты снимок – и для отца будет все кончено.

Офицер бросил фотографию в костер. Но, к счастью, порыв ветра подхватил и унес карточку в сторону. Снимок упал у ног немолодого немецкого солдата. Тот поднял карточку и сунул ее в карман.

Пленный ринулся было к нему, но другой солдат преградил ему дорогу:

– Вег, вег! – закричал он, отгоняя его к группе обысканных. Пленный, понурив голову, зашагал к товарищам.

"Немцы отобрали у нас часы и прочие вещи – это еще куда ни шло, думал я. – Но чем им помешал детский портретик?"

Обыск кончился, и лагерь вернулся к своей повседневной жизни. И тут я снова увидел пожилого немца, который во время обыска подобрал снимок. Он кого-то искал.

– Гаврилов, – крикнул кто-то, указывая на немца. – Вот этот фриц тебя ищет.

Гаврилов был тот самый пленный, у которого отняли снимок.

Немец осмотрел его с ног до головы и принялся кричать, замахиваясь кулаком и поминутно оглядываясь. Гаврилов стоял, ничего не понимая. Немец демонстративно кричал, но злобы на лице у него не было. Он быстро вынул из кармана детский снимок, сунул его Гаврилову и, ткнув себя в грудь, показал три пальца. Потом добавил что-то потише, повернулся и ушел.

Гаврилов долго разглядывал фотографию, то и дело поднося ее к губам. Мы подошли к нему. Со снимка удивленно раскрытыми глазами смотрела маленькая девочка. Стоя пухленькими ножками на подушке, она держалась за край детской кроватки... Сердца защемило тоской. Почти у каждого из нас дома остались дети.

Колючая проволока отделила нас от мира, но для наших детей мы и здесь не умерли, мы и здесь живы. Дети ждут нас...

Я вспомнил свою дочурку. Ей шел всего пятый месяц. Уезжая, я поднял ее на руки и поцеловал на прощанье. А она – точно почуяла разлуку посмотрела мне в глаза и прильнула к моей шее. Такой она мне и запомнилась навсегда.

В этот день мы долго говорили о своих детях. До войны, бывало, спросишь кого-нибудь про ребятишек, а он только скажет: "Ну, что о них говорить, дети – они дети и есть". А сейчас отцы так рассказывают о своих детях, что на душе теплеет, когда слушаешь их. Каждому свой ребенок по-своему мил, по-своему красив и умнее всех.

Гаврилов так и сиял, точно встретился с дочкой наяву, и с искренней радостью слушал других. Снова и снова вынимая снимок, он никак не мог на него насмотреться.

– А что немец сказал? Чего он пальцы показывал? – спросил он соседа.

– А тут по-немецки и знать не надо, само собой ясно, – ответил тот, мол, ты солдат и я солдат. У тебя дочка, а у меня – три.

– И среди псов, видно, добрые люди есть, – проговорил Гаврилов задумчиво и посмотрел в окно на лагерные ворота. Там менялись немецкие посты.

ДОКТОР ВАСИЛИЙ ПЕТРОВИЧ

Август был на исходе, а дни еще стояли знойные. Лагерь был переполнен пленными до отказа. С каждым днем становилось все больше больных. Особенно мучили людей кишечные заболевания.

Немцам и в голову не приходило помочь заболевшим. Боясь заразиться, они все реже появлялись теперь внутри лагеря, а если и приходили, то предпочитали не приближаться к пленным и спешили поскорее убраться за ворота. Да мы не очень-то и скучали по ним.

Василий Петрович действительно оказался доктором. Он уже не скрывал этого. Мы теперь знали, что он работал в полевом госпитале полка и был захвачен в плен вместе с ранеными. В лагере он не раз встречал солдат, которых лечил когда-то.

Я решил познакомиться с Василием Петровичем поближе. Сегодня мы долго просидели с ним за разговором. Узнав, что я из Казани, Василий Петрович вспомнил, как он проходил там медицинскую практику. Он знал многие места нашего города и даже загородные озера.

Видно, невольники всегда так: разговаривая между собой, они ищут что-нибудь общее в своем прошлом и – обязательно находят. Выяснилось, что мы с Василием Петровичем в одни и те же годы жили в Казани, ходили по одним и тем же улицам, и мы почувствовали друг в друге давних знакомых. А это невольно вызывает на откровенность, и мало-помалу начинаешь делиться даже самым сокровенным.

Не знаю, был ли Василий Петрович коммунистом. Я об этом у него не спрашивал. Но он был настоящий русский человек. Его открытое лицо и ясные синие глаза с первой же встречи внушали доверие. Стоило разговориться с ним, и на душе становилось спокойней. Видимо поэтому он никогда не оставался один, около него постоянно кто-нибудь находился. Василий Петрович быстро стал известен всему лагерю. Раненые и больные потянулись к нему за помощью. К тяжелобольным он ходил сам: пощупает лоб, расспросит о самочувствии и всегда что-нибудь да присоветует. Василий Петрович думал не о себе, а о тысячах своих соотечественников. Но у него не было никаких лекарств. Вероятно, тяжело было врачу видеть, как на глазах у него от голода и болезней гибнут товарищи.

Я решил открыть Василию Петровичу свои замыслы. Ведь я еще не бывал в подобных ситуациях, и мне надо с кем-то посоветоваться. Вырваться из лагеря – далеко не пустяковое дело.

Василий Петрович с первых слов понял, в чем дело. Он пододвинулся поближе и спросил едва слышно:

– А как у тебя с ногами? Не болят?

– Пока нет.

– Так, так, – проговорил он и спросил опять: – А зрение у тебя хорошее? На слух не жалуешься?

И потрепал меня по плечу:

– Ты еще крепок, брат.

– А у вас как с ногами, не болят? – обратился я к нему с его же вопросом.

– От тебя не отстал бы...

Радость охватила меня. Значит, доктор тоже собирается "в дорогу". А идти вместе с таким человеком – как много это значит! Василий Петрович опять хлопнул меня по плечу.

– Что ж, смотри, пока ноги целы, не то опоздаешь...

– А вы? – вырвалось у меня.

– А я... а я, – протянул он, – не собираюсь бежать.

Я оторопел. Казалось, разум отказывается понимать его слова, и в то же время их смысл уже мучил меня.

Василий Петрович взглянул на меня и понял, что со мной творится.

– Я не собираюсь бежать, – отчетливо повторил он. – Не собираюсь, не имею на то права. Я доктор, понимаешь? Считаю себя ответственным за жизнь всех наших больных и раненых. Если бы я даже спасся бегством, то все равно всю жизнь не находил бы себе покоя. Заболей сейчас ты, а я брошу тебя и уйду, – ты первый проклянешь меня...

Доктор некоторое время молчал. Я смотрел на него, не пытаясь скрыть восхищения.

– Вот так, товарищ. Желаю тебе счастливого пути, – заключил он и встал с места.

– А теперь вы мне помогите, – попросил он меня через секунду и повел с собой.

Мы вошли в одну из тюремных камер. Здесь негде было ногой ступить. Пленные сидели на полу, сбившись как попало.

Вошел доктор, и камера ожила.

– Товарищи, – громко сказал Василий Петрович. – Выходите все во двор, здесь останутся одни раненые. Надо организовать госпиталь... Иначе эпидемия перекосит нас скорее, чем фашисты...

Да, он и в этих нечеловеческих условиях оставался врачом.

Это было нелегко. Один из пленных поднял шум:

– А я не выйду! Как бы не так! Я тут первый занял место, тут и останусь, – кричал он хрипло.

Разъяснения доктора в этом случае были бы бесполезны. Они вряд ли дошли бы до рассудка человека, обессиленного голодом и лишениями.

Василий Петрович решительным движением оправил на себе веревочный пояс, одернул гимнастерку и, весь подобравшись, скомандовал:

– Встать!

И вдруг вся камера поднялась на ноги. Больные приподняли головы и повернулись к доктору... Люди давно не слышали русской военной команды, и когда она прозвучала, все вдруг почувствовали себя снова в едином армейском строю. Сами того не сознавая, они откликнулись на призыв командира.

Василий Петрович продолжал:

– Я батальонный врач, приказываю вам: всем, за исключением больных и раненых, освободить помещение!

– Вон как! – продолжал упорствовать охрипший пленный. Он хотел сказать еще что-то, но рядом с ним вырос другой солдат, довольно рослый и крепкий.

– Товарищ батальонный врач! Разрешите, – сказал он и, не дожидаясь ответа, взял скандалиста за ворот, подвел к порогу и, поддав коленом, выпроводил за дверь.

– Иди, гад, не хочешь своего командира слушаться, лижи сапоги фрицу! – проговорил он.

Это минутное происшествие словно прояснило всем головы. Люди вспомнили, что существует взаимная выручка.

Доктору больше не пришлось никого уговаривать: пленные уже сами один за другим освобождали камеру. Доктор подозвал к себе рослого солдата. Тот подошел и вытянулся по стойке "смирно".

– Вольно, – сказал доктор. – Будем знакомы, меня зовут Василий Петрович, пока этого довольно. А вы кто?

– Я младший командир Фаттахов Зиннур, разведчик, – ответил тот. Он волновался, и в его произношении чувствовался татарский акцент.

– Хорошо, товарищ Фаттахов, вы будете старшим по этой комнате. Сюда никого не впускайте. А вы, – сказал доктор, взглянув на меня, – подметите хорошенько полы!

Василий Петрович вышел. Зиннур Фаттахов стал у входа. Я принялся за полы. Эта нехитрая работа вдруг увлекла меня. Мы точно избавились от плена, и жизнь наша потекла по-новому.

– Человек-то, видать, хороший. Это я про доктора, – заметил Фаттахов. – Нам надо самим о себе заботиться, фашистам на нас наплевать...

Не успели мы разговориться, как в камеру потянулись больные и раненые. Фаттахов ногтем отмечал на косяке число поступающих: ему, как начальнику "лазарета", нужно было точно знать количество больных.

Вскоре вернулся и Василий Петрович. Больные и раненые не сводили с него глаз. Доктор был для них единственной надеждой.

– Спасибо, вы очень чисто подмели полы, – сказал Василий Петрович, окинув меня добрым взглядом.

Пожалуй, впервые в жизни я почувствовал волнующий смысл простого слова "спасибо". На многие годы запомнилась мне благодарность человека, который и сам-то был на волоске от смерти.

– Что мне еще сделать? – обратился я к Василию Петровичу. Так хотелось помочь ему.

– У вас же есть дело... – ответил он.

Я понял. Василий Петрович пожелал мне счастливого пути.

Во дворе вдруг раздалась немецкая команда. Начиналась, как обычно, вечерняя поверка. Выходить на построение должны были все – и больные и раненые.

Василий Петрович посмотрел в окно.

– С места никому не подниматься, – сказал он.

– Опять бить будут, – проговорил кто-то со стоном.

Василий Петрович промолчал. Он лишь побледнел и стиснул зубы. Глаза его сощурились, на лбу резко обозначились морщины.

– Лежите все и не двигайтесь, – сказал он решительно и стал у двери.

– Ты тоже ляг, – сказал он мне, – и стони.

Я лег между больными, схватился за живот и приготовился стонать.

– Айн, цвай, драй, – доносилось со двора.

Немецкие солдаты пошли по камерам. Дробный стук кованых сапог приближался к нам. Вот с силой рванули дверь. Два солдата вошли в камеру.

Василий Петрович сразу предупредил их:

– Алле зинд кранкен*.

– Вас?** – прокричал один из немцев и, оттолкнув врача в сторону, двинулся на больных.

Василий Петрович снова преградил ему дорогу.

– Их бин доктор***, – сказал он.

_______________

* "Все больные".

** "Что?"

*** "Я доктор".

Немец вдруг растерялся. Но это продолжалось лишь мгновенье, он размахнулся и ударил Василия Петровича резиновой палкой по голове. Доктор побледнел. Но на ногах он стоял твердо. Не успел немец занести палку для второго удара, как один из раненых вскочил с места и, превозмогая боль, быстро заковылял к немцам.

Василий Петрович перехватил его.

– Что ты делаешь, сумасшедший! Я не разрешаю! – крикнул он, удерживая раненого.

Но тот, сморщив лицо, со стоном сорвал с ноги грязную марлевую повязку. Икра у него была размозжена и гноилась, виднелась обнаженная кость. Пленный хотел убедить немца, что здесь в самом деле лежат тяжелобольные. Через несколько секунд он побледнел, как полотно, и вдруг упал Василию Петровичу на руки. Он был без чувств. Немцы переглянулись между собой и попятились назад...

Василий Петрович осторожно уложил раненого на пол. Тот был еще очень молод, вряд ли бритва хоть раз касалась его щек. Время от времени у Василия Петровича вздрагивали плечи. Он плакал над лишившимся чувств солдатом. Гитлеровцы ушли. Они могли быть довольны сегодняшним днем.

ДЕНЬ НА ВОЛЕ

Если бы я вел дневник моей лагерной жизни, то сейчас он оборвался бы. В этот день я бежал из лагеря.

Я и сам не ожидал такого удачного случая, хотя мысль о побеге ни на минуту не оставляла меня. Ночами она не давала уснуть, а на заре подымала на ноги, словно толчком в бок.

До войны я совершенно не знал Белоруссии. Лишь по ночным разговорам в камере я познакомился со здешними местами. К тому же на войне я был разведчиком, и мне несколько раз приходилось бывать по поручению штаба под Оршей. Все это помогло составить какое-то представление о пути, который мне предстоял. Но одно важное обстоятельство я упустил из виду. Впрочем, об этом ниже.

Сегодня группу пленных вывели на работу. Среди них оказался и я. Нас повели мимо развалин на окраину города. Здесь мы увидели каменное здание. Окна его были черны от копоти, одна из стен разрушена. Немцы, должно быть, решили перебросить сюда часть пленных. Когда мы подходили, тут уже стояли две грузовые машины с мотками колючей проволоки. Нас ввели в дом. Из комнат несло горелым мясом. Запах был густым и тяжелым. Вошедший с нами немец, зажав одной рукой нос, другой указал на полы. Под ногами валялись обуглившиеся кости. В них лишь с трудом можно было угадать останки людей. Одни черепа еще не потеряли своей формы. Но стоило к ним прикоснуться, как они тоже рассыпались в прах.

Возле них лежали ручные пулеметы и винтовки с выгоревшими деревянными частями. По полу рассыпались гильзы. После пожара они так и остались огненно-красными, как будто все еще были раскалены докрасна. По черным пятнам, разлившимся у каждого окна, можно было понять, что тут лежали воины.

Неделю или дней десять тому назад здесь сражались наши красноармейцы. Этот каменный дом превратился в бастион отважных. И немцы, прежде чем ступить на порог этого дома, оставили на подступах к нему тысячи трупов. Советские солдаты стояли здесь до последнего вздоха.

Может быть, придет день, когда на отстроенных заново стенах этого дома напишут золотом имена павших бойцов.

Они не будут забыты. А пока... а пока перед нами лишь зола от их костей. Но даже сами враги едва ли решатся сказать, что они сумели победить эту горстку героев.

Мы должны были убрать прах товарищей. Кто-то принес ящик из жести. В него мы собрали обугленные кости.

Люди, хоть немного сохранившие в себе чувство человечности, должны были предать эти останки земле. Но фашисты заставили нас выбросить прах воинов в кучу мусора и щебня. До конца моих дней я не забуду и не прощу им этого.

Потом нам велели очистить помещения от камней, обрушенных взрывами снарядов.

– Шнель, шнель, рус! – торопили нас немцы. Им не хотелось здесь долго задерживаться.

Я взял несколько камней и двинулся во двор. Проходя по нижнему этажу, я заметил слегка приотворенную дверь. За нею было темно. Что там?! Мысль о побеге тотчас овладела мной. Я быстро вынес камни, бросил их в кучу и пошел обратно. Остановившись у окна, я глянул вдаль. Километрах в двух виднелась роща, немного дальше – река. А еще дальше, в редком дымчатом тумане, синел лес. Эх, скорей бы туда!

Я снова набрал битого камня и вышел во двор. На этот раз я прошел совсем рядом с приотворенной дверью и успел разглядеть в темноте паровой котел и витые металлические трубы. Стало быть, тут была котельная центрального отопления. Бессознательно я стал двигаться все быстрей и быстрей: снова вернулся в дом, опять выглянул в окно. На этот раз я заметил за нашим зданием цементные трубы, лежавшие штабелями и вразброс. Трубы были большие, человек свободно мог бы пролезть в них... Я опять отправился с грузом во двор. Но на этот раз пошел не к куче, а свернул прямо в котельную. Часовые, к моему счастью, были заняты в этот момент какой-то сверкающей коробкой. Если бы они, заметив мой маневр, вошли следом, мне пришлось бы прямо с грузом вернуться им навстречу. Но немцев, видимо, заинтересовало содержимое коробки, и они, переговариваясь и смеясь, старались открыть ее во что бы то ни стало.

Я бросил камни и принялся осматривать котельную. Глаза уже привыкли к темноте. Я слышал отчетливый стук своего сердца и весь дрожал от лихорадочного волнения. Передо мной оказалась еще одна дверь. Откинув крючок, я тихонько приоткрыл ее. За дверью тоже комната – большая, посредине огромный чан для воды. К нему подведены трубы. Я обошел чан. На стене висел комбинезон, весь пропитанный мазутом. На полу валялась видавшая виды кепка. Должно быть, тут был "кабинет" кочегара.

Нужно спешить. На счету каждая секунда. Я прислушался. Все было спокойно. Лишь со двора доносились шаги моих товарищей. В такие моменты человек переживает бешеное напряжение всех сил. Мысли одна ярче другой сменяются с молниеносной быстротой. Я мечусь по комнате туда и сюда, быстро озираясь по сторонам. Что же предпринять, как выбраться на волю? Вдруг под ногами у меня прогибается жесть, разостланная на полу. Я чувствую пустоту под ней. С трудом отодвигаю жесть. Снизу в лицо мне бьет дневной свет.

Стараюсь сообразить, откуда он. Цементные трубы, которые я видел из окна, собирались, видимо, подвести под котельную. Но война прервала работы, и успели только прокопать канаву под стену дома. Через нее и проникает свет.

Я соскакиваю вниз и сдвигаю жесть на место. Один шаг – и я на свободе. Но этот шаг самый решающий и самый опасный.

Проползаю под стеной, выбираюсь в канаву и ползу по ней что есть мочи. Радоваться, однако, еще рано. Любой немец может взять меня на мушку. К счастью, до труб, уложенных в канаву, остается уж недалеко. Я добрался до первой из них, быстро шмыгнул внутрь, перевел дыхание и немного успокоился. Тут я уже твердо уверовал в свой побег. Я прополз по трубе еще немного и почувствовал, что весь покрыт испариной. Видно, воздуху тут было маловато. Я остановился и решил дождаться ночи в трубе.