Текст книги "Между жизнью и смертью"

Автор книги: Наби Даули

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

Фашисты, может быть, уже жалеют, что не переморили нас в свое время. Но им и сейчас не поздно расправиться с пленными. На это довольно одной ночи. Пустят в бараки ядовитый газ или подожгут их – и дело с концом. Про такие случаи мы уже слышали.

А позже в городе Гарделеген мы своими глазами видели лагерь военнопленных, сожженный таким образом. В нем содержались советские офицеры. Фашисты подожгли лагерь со всех сторон. А тех, кто пытался бежать, подстреливали.

Часто только молниеносные операции советских войск спасали военнопленных от такой трагической участи...

Словом, мы узнали от товарищей немало интересных новостей. Больше всего нас обрадовало отступление немецкой армии.

Радостные вести усилили желание вырваться на свободу. Но задача была нелегкой. Немецкие солдаты строго охраняли лагерь. Теперь они всерьез побаиваются нас. Часовых начали выставлять даже внутри заграждений.

Я уже испытал однажды, что значит быть пойманным в побеге. Выбраться за колючую ограду – это еще только первый шаг. А куда идти потом? Более чем трехлетними страданиями расплатился я за то, что не обдумал как следует именно эту сторону дела. Это слишком дорогая цена.

На этот раз ни в коем случае нельзя допускать подобной ошибки. Впрочем, жалеть о ней вряд ли придется. Уж теперь, если поймают, расстреляют сразу. Приказы Гитлера на этот счет давно расклеены по всей Германии. Фюрер обещает своим гражданам по 100 марок за голову беглого пленного.

Мы с Николаем долго обсуждали все это. И уже ничто не могло теперь остановить нас. Мы пришли к решению бежать не мешкая, при первой же возможности. Скрыться в лесу, дождаться приближения фронта и присоединиться к своим частям.

Конечно, легко было решать. А попробуй-ка в побеге уберечься от всяких неожиданностей!

Прошло несколько дней. Однажды рокот моторов разнесся над всей округой с раннего утра. Сначала пронеслись бреющим полетом истребители. На их крыльях были английские знаки. Затем в высокой синеве засверкали серебром тяжелые бомбардировщики.

Час проходил за часом, а грохот взрывов все не смолкал над окрестными городами. Несколько бомб упало и за нашим селом. Одна грохнулась неподалеку от лагеря, и взрывной волной сорвало с барака крышу.

Солдаты из окна своей казармы торопливо навели на наши бараки пулемет. Вздумай мы в эту суматоху бежать – они сейчас же открыли бы огонь. Но до этого не дошло. Бомбовозы улетели куда-то. В воздухе все стихло.

Николай совсем повеселел. Он ткнул меня по обыкновению в бок и заговорил:

– Чуешь, тезка, готовятся к наступлению.

Под вечер откуда-то издалека донесся глухой гул артиллерии.

Это была весть о приближении фронта.

В полночь к воротам нашего лагеря неожиданно подкатили машины, и мы тотчас услышали возбужденные и громкие голоса охраны.

– Видно, повезут нас опять, – шепнул мне Николай.

Он не ошибся. Распахнулись двери, и в барак вошли немецкие солдаты.

– Ауфштейн! Хераус!* – закричали они.

_______________

* "Вставай! Выходи!"

Настали минуты, самые подходящие для побега. Всего лишь минуты! Я схватил Николая за руку и, увлекая его за собой, быстро выбежал из барака.

– Первый, второй, – просчитал нас у дверей "шестиглазый".

Мы сделали вид, будто направляемся к машинам, но, немного отойдя, вернулись обратно к бараку и, бросившись на землю, быстро поползли в сторону. Прошла, может быть, всего минута, а мы уже заметно удалились от бараков. Мы вскочили и пустились бегом по полю. Ночь скрыла нас в своих объятиях.

Мы сдержали шаг и, присев на корточки, стали вглядываться в сторону лагеря. Там слышались громкие крики немецких солдат. Должно быть, пленных сажали в машины.

Жадан поймал мою руку и крепко сжал ее.

– Спасибо, тезка, что не оставил меня, – прошептал он взволнованно. Казалось, он был готов заплакать.

– Ну, чего расчувствовался, как красная девица? Не торопись, ты еще не дома, – проворчал я. Впрочем, я и сам был взволнован не меньше. Мы не успели отойти и полверсты от этой пропасти, охваченной колючей проволокой, – пропасти, которая вырвала у нас нашу молодость, – а сердце уже вело себя по-вольному. Теперь-то мы туда, конечно, не вернемся. Но торжествовать рано. Наш путь все еще идет между жизнью и смертью, и трудно угадать, в какую сторону выведет нас судьба...

Вдруг сзади послышался частый топот. Приникнув к земле, мы напряженно вглядывались в темноту. Со стороны лагеря к нам быстро приближалась чья-то тень. Кто это? Немецкий солдат, догоняющий нас? Если так, то нечего и пытаться перебежать куда-нибудь. Солдат сразу услышит нас по шагам и тут же подкосит автоматной очередью. Я прошептал тезке, чтобы он отошел дальше, и залег. Если это немец, я пропущу его мимо себя и наброшусь сзади. Жадан придет ко мне на помощь.

Тень приблизилась. Человек не видел нас, он бежал не останавливаясь. Вот он пронесся, едва не задев меня. Стало видно, что это пленный, подобно нам сбежавший при посадке.

– Постой-ка, – окликнул я негромко. Мы сошлись. Это был наш мастер на все руки, тамбовский парень Сергей.

Итак, нас стало трое.

– Ну, так куда пойдем-то? Какие ваши планы? – заговорил сразу Сергей.

– Потише, брат, не горячись, – начал было Жадан, но в эту секунду возле лагеря засветились карманные фонарики, какой-то немец выкликал нас поименно. Стало быть, о нашем побеге там уже узнали.

Свет фонарей стал приближаться, и мы бесшумно зашагали в сторону. Неожиданно застрекотали автоматы. Мы залегли. Но солдаты палили не видя цели, наугад, по любому темному кустику. Стрельба прекратилась. Фонарики потухли, и возле лагеря загудели машины. Немного спустя машины тронулись, и вскоре их гудение постепенно затихло вдали.

– Уехали, – проговорил Жадан.

– Добрый путь! – сказал я. Как ни говори, а в этих машинах были наши товарищи по несчастью. Как знать, возможно, мы с ними больше не увидимся. Даже уходя на свободу, тяжело расставаться с друзьями.

Мы, трое беглецов, стояли на чужой земле в раздумье. Забрезжил рассвет. Нужно было быстрее скрыться куда-то от чужих глаз.

– А теперь остается идти в лес и искать берлогу, – предложил Жадан.

– В лес? Ты что, с ума спятил? – перебил его Сергей. – Да в здешних лесах не то что человеку – зайцу негде спрятаться. Шутишь, что ли?..

– А куда ж нам теперь? – забеспокоился Жадан.

Пожалуй, забеспокоишься. Сергей говорил правильно: леса в Германии небольшие. В них опасно прятаться. Но ведь и в открытом поле не останешься! И тут меня осенило.

– Погодите-ка, братцы, а что если вернуться в село и угнездиться в сарае у какого-нибудь богача?

– Я как раз то же самое подумал, – поддержал меня Сергей.

Я заметил, что Жадан колеблется, и сказал ему:

– Идем, тезка, меньшинство подчиняется большинству.

Николай молча последовал за нами. Он хорошо понимал, что дисциплина в нашей тройке должна быть не хуже, чем в батальоне.

Мы дали большой крюк и вышли в дальний конец села. Мы уже знали, чем отличаются усадьбы богачей. Их трехэтажные дома и сараи с высоченными крышами бросаются в глаза издали. Мы приметили их, еще будучи в лагере.

Потихоньку подойдя к селу, мы остановились у забора, огораживающего большой сад. В противоположном конце сада высится островерхий сарай, а рядом – трехэтажный дом. В доме – тишина. Только в саду на яблонях проснулись, должно быть почуяв нас, какие-то птицы и, вспорхнув, улетели.

– Ну, что же делать? – спросил Сережа.

– Надо разведать, что там, – предложил я.

– Ладно, я схожу, – сказал Сергей и нырнул в маленькую калитку, ведущую в сад.

Вскоре он вернулся.

– Сарай на замке, но в него можно пролезть под дверьми.

Мы с тезкой бесшумно двинулись через сад вслед за Сережей. К нашему счастью, собаки во дворе не оказалось. Подходя к сараю, я заметил к тому же, что его отделяет от двора высокая каменная стена. Это немного успокоило нас – будь даже во дворе человек, он нас все равно не заметит.

Мы пробрались в сарай. Там было темно – хоть глаз выколи.

– Подождем малость, – прошептал Жадан. – Пусть посветлеет, а то еще наткнешься на что-нибудь и подымешь тарарам.

Николай остановил нас вовремя. Немцы обычно держат в сараях весь свой земледельческий инвентарь. Всевозможного железа у них хоть отбавляй. Заденешь за что-нибудь невзначай – и зазвенит все почище церковных колоколов.

Мы дождались рассвета. В маленькие зарешеченные оконца сарая потянулись лучи света.

Жадан не ошибся. В сарае действительно стояли тесно придвинутые друг к другу сельскохозяйственные машины. В углу была приставлена к стене лестница. Мы поднялись по ней на первое перекрытие. Тут были составлены в кучу снопы немолоченной пшеницы. Опять лесенка. Мы взобрались на следующее перекрытие, на "третий этаж". Он весь, до самого гребня крыши, был набит соломой.

Мы кошками вскарабкались на нее. Мое место оказалось очень удачным. Николай с Сережей сразу с головой утонули в соломе. Чтобы отыскать их, пожалуй, потребовалось бы переворошить всю солому снизу доверху.

Как-то само собой получилось так, что судьба обоих товарищей оказалась на моей совести. Сами они об этом, правда, ни словом не обмолвились, но я чувствовал, что они молча признали меня старшим. Ответственность за успех нашего дела пала главным образом на меня. В случае малейшей опасности я должен был немедленно предупредить друзей.

В сарае стало тихо. Немного спустя я услышал в соломе ровное дыхание: ребята уснули. Я обрадовался этому – отдохнут, да и шуму будет меньше. Ведь любой неосторожный шорох мог выдать нас.

Взошло солнце. Острые, словно стрелы, лучи его, пробившись сквозь щели в черепичной кровле, ударили мне в лицо. Мириады пылинок засверкали в солнечных лучах жемчужной пыльцой. Я тихонько приподнял черепицу. Мы находились как раз над главной улицей, над самым перекрестком. Все село лежало как на ладони.

Оно только что пробуждалось. На улицах ненадолго появлялись люди: куда-то бегут, торопятся...

Я приподнял черепицу повыше. Показался и наш лагерь. В нем ни души, ворота настежь. Все напоминает заброшенное жилье... Вдруг со двора раздался хриплый голос какого-то немца. Я затаил дыхание. Жадан, видимо, услышал голос: он шурша стал выбираться из соломы. Едва он высунул голову, я пригрозил ему кулаком. Он захлопал глазами, как бы показывая мне свое запыленное дочерна лицо, и юркнул обратно в солому. Я едва удержался от смеха. Немцу отозвались во дворе какие-то женщины. Я повернулся к другому скату крыши и взял под наблюдение двор. Там стояла телега, и пожилой немец мазал в дорогу колеса. Вот он снова крикнул что-то. Из дома вышли две женщины с чемоданами и стали укладывать их в телегу. За ними, громко плача, выбежала старуха с белой, как снег, головой и дрожащими руками потянулась за чемоданами, причитая:

– О, майн готт, майн готт!*

_______________

* "О, боже мой, боже мой!"

Старик, возившийся возле телеги, цыкнул на нее, но она не слушала. Он с силой отпихнул женщину, и та едва не упала. Растерянно поглядев на чемоданы в телеге, махнула рукой и ушла в дом.

Что же тут происходит? Видимо, хозяин собрался бежать подальше от фронта, а старуха не хочет уезжать. Что делает война! Век люди вековали вместе, и вот на старости лет – разлука. Может быть, это первая трагедия в немецком доме.

На улице вдруг загудели машины. Глянув туда, я увидел грузовики: одни набиты домашними вещами, в других – женщины, дети. Лица угрюмые. Немного спустя потянулись телеги. За ними торопливо шагали люди. Некоторые сложили свои пожитки на ручные тележки и тащут их по пыльной дороге, выбиваясь из сил.

В соломе снова зашуршало. На этот раз высунулся длинношеий Сережа.

– Что там? – спросил он.

– Драпают, только пятки сверкают, – шепнул я.

Сережа улыбнулся мне, сверкая белизной зубов, и быстро исчез.

– У, чертененок! – проговорил я ему вслед.

Когда я выглянул снова, по улице гнали французских военнопленных. За ними потянулись какие-то военные. Все бегут, все хотят хоть на день уйти от приближавшегося фронта.

Я глядел, и будто вся Германия проходила у меня перед глазами. Словно сама судьба поставила меня под этой высокой крышей, сказав: "Смотри в оба – ты видишь, как развертывается сама история. Когда-нибудь тебя спросят обо всем этом, и ты расскажешь все, как было..."

И вот сейчас, в моей тихой комнатке, я рассказываю вам, друзья мои, про события тех дней.

Стройная березка красуется перед моим окном. Во мне пробуждается какая-то странная грусть, когда я гляжу на нее. И я знаю, отчего это. Когда-то, на чужой земле, я очень тосковал по этой березке. И мне казалось, что я уже никогда не смогу ее увидеть. А сейчас она, точно милая девушка, распустившая кудри по плечам, заглядывает ко мне в окно. Подует ветерок – она тонкими ветвями потянется к моему столу или сбросит на бумагу шелковистый лист. А я пишу, пишу...

Четыре дня и пять ночей ждали мы в немецком сарае освобождения – без крошки хлеба и без капли воды.

Николай и Сережа лежать долго в соломе не захотели. Там трудно было дышать. Они вылезли ко мне. Уселись. Глаза у них стали огромными, носы заострились. Оба уже походят на трупы. Голод высасывает из нас последние остатки сил. Сережа время от времени вдруг валится на солому и, закрыв глаза, лежит без движения. Меня охватывает тревога: "Неужели умер?" – и я начинаю тормошить парня. Сергей просыпается.

– Голова кружится, – говорит он, потирая глаза.

– Эх, хлебца бы ломтик! – вздыхает Жадан.

– Воды бы хоть, и то ладно, – отвечает ему Сережа.

Что же делать? Прошло пять дней. Наших все нет и нет. Теперь уже и беженцев на улице не увидишь. Движение по дорогам замерло. А телега с чемоданами все стоит на дворе.

– Может, приостановили наступление? – начинает Жадан. – Мало ли что бывает на войне. Как по-твоему, а, тезка?

Я качаю головой.

– Да не должно быть. Зачем немцам удирать, если бы наши не напирали? – возражаю я. А самого нет-нет, да и берет сомнение...

Решили переждать еще ночь. Последняя, она была долгой, как год. Сон нас уже не брал.

На рассвете загудели самолеты. Они пронеслись низко над селом. Один чуть не задел крылом наш сарай.

Мы ожили.

– Ага! – произнес Жадан.

Зашевелился и Сережа, лежавший без движения. Во дворе опять раздался голос старика-хозяина. Он отворил сарай, повозился внизу и вышел, уже не запирая ворот. Мы были в этот момент немы, как покойники.

Светало. Я опять выглянул из-под черепицы во двор. В телегу была уже впряжена пара лошадей. Хозяин и две женщины, не долго мешкая, взобрались на воз и выехали за ворота. Через минуту вышла из дома седоглавая старуха и растерянно заметалась по двору, крича:

– О, майн готт! О, майн готт!

Неожиданно возле самого села взорвались один за другим несколько снарядов. Затрещали пулеметы. Откинув черепицы, мы уже все трое смотрели наружу. Несколько немцев с чемоданами в руках пробежали как раз мимо нашего сарая.

– Последние, – радостно прошептал Сережа.

Вдруг из окон домов показались белые полотнища – длинные, чуть не до земли.

– Ага, сдаетесь! – закричал Жадан во все горло. Я хотел было прикрикнуть на него: "Не ори, дуралей!" – но Николай с силой двинул кулаком по черепице, так что даже крыша над нами посыпалась.

– Мы свободны! – закричал Сережа, не сдержав восторга.

В село, сотрясая под собой землю, въезжал танк с полыхающим над ним красным знаменем.

Я положил руку на плечо Жадану и сказал, наклоняясь к нему:

– Ну, тезка, сегодняшний день я, пожалуй, и впишу в последние страницы моей книги.

– Да, тезка, – отвечал он, поднимая на меня полные слез глаза. Пусть это будет последней страницей повести о нашей неволе.

Мы обнялись.

Он задумался о чем-то, потом окинул глазами посветлевшее небо и улыбнулся.

– Только не забудь написать про жаворонков. Слышишь, как они поют!

Да, в ярко-синем бескрайнем небе радостно пели жаворонки. Они славили весну великой победы человечества над фашистским злом.

У ПАМЯТНОГО СТОЛБА

Это было в конце 1945 года. Поезд привез меня в Москву. Я вышел из вагона, ступил на перрон и – точно вдруг проснулся: я чувствовал себя так, будто все время ехал в каком-то чудном сне, и неожиданно этот сон обернулся явью.

Давно ли я мучился на чужбине между жизнью и смертью? Умереть хотел не смог умереть; жить хотел – и жить было невозможно. Что может быть горше в судьбе человека?

Далеко была Родина. Я уже отчаялся увидеть березовые чащи родного края, высокие берега Волги, покрытые зелеными лесами. Человек, заблудившийся ночью, ищет дорогу по северной Полярной звезде. Я тоже, бывало, смотрел на нее, тоскуя по отчему краю, и думал: вот недавно эта звезда зажглась над нашими родными полями, а теперь светится и надо мной...

О, Родина, как далека ты была!..

Сегодня я вернулся и стою на родной московской земле. Отчизна взяла меня под свои крылья. Я вернулся в жизнь.

О, радость моя! Как мне тебя высказать? Если собрать самые красивые и душистые цветы со всей земли, чтобы свить из них слова, то и их не хватило бы для того, чтобы выразить всю безмерность моего счастья.

У меня сейчас такое чувство, будто я невероятно долго томился жаждой и вот вышел к звенящему студеному ключу. Пью, пью, захлебываясь, и никак не могу напиться, – и чем больше пью, тем больше молодею...

Восхищенно озираюсь я вокруг. Свежевыпавший снег слепит глаза. Даже его холодный блеск радует меня. Как долго не видел я такого белого, такого пушистого снега! О, Родина! Как стосковалась на чужбине душа по ветрам, буранам и тучам твоим!

Над Москвой тихо плывет синеватая утренняя мгла. Город тих; кажется, он глубоко о чем-то размышляет. Люди еще спят. Они спокойны. Война теперь их не тревожит. Не слышно орудий. Сладкий утренний сон покоит детей.

Я поднимаю глаза выше. Легкий дым клубится из далеких заводских труб и быстро тает. Там, на заводах, производят машины, ткут шелка, изготовляют куклы. Труд созидает земные блага. Жизнь идет – мирная, трудовая. И над этими заводами, домами – над всем городом – гордо сияют звезды Кремля. Под ними можно жить без страха. Я вздохнул глубоко и сам не почувствовал, как воскликнул: "Москва!" – и в этом слове высказалась вся моя безмерная радость.

Это слово мы носили на чужбине в глубине души вместе с именем матери. Взойдет ли солнце, выглянет ли луна – мы устремляли глаза, полные слез и надежд, на Москву.

Москва!

Она видна из-за широких океанов, из-за высоких гор, с дальних островов. Кто только в трудную минуту не твердил про себя благоговейно: "Москва, Москва!"

В такую минуту не найти слов теплей и прекрасней.

Да, я вернулся на Родину. А сколько друзей моих осталось в чужих краях, в безымянных могилах! Имена их глубоко врезались в сердце. Если бы память могла восстановить имена всех погибших и если бы я взялся навестить их матерей, то я до самого конца своих дней, ходил бы из дома в дом... Но увы, павшие друзья мои, это невозможно, невозможно! Вы будете жить во мне, в моих скорбных и гневных думах. Никогда не уймется мой гнев, и я буду каждый день говорить о вас живым. Если кто-нибудь замахнется камнем против вашей чести, я огражу ее своей грудью: пусть камень отскочит обратно к тому, кто его бросил.

Возможно, когда-нибудь на площади большого города воздвигнут из мрамора памятник солдатам, пропавшим без вести. Отчизна не забудет вас, друзья мои!

С такими мыслями я иду по московским улицам. Куда ни глянь – солдаты, солдаты... Они улыбаются: ведь близок родной дом. Я тоже шагаю вместе с ними, не чувствуя под ногами земли, тоже спешу попасть в родные места.

Вот и Казанский вокзал. Мне захотелось крикнуть: "Здравствуй, дружище!" Сколько раз он провожал и встречал меня! Это он яркими огнями прожекторов и гудками паровозов проводил меня в трудный путь на фронт.

Сейчас я опять гляжу на него, и каменное здание кажется постаревшим за эти тяжелые годы. Несложные украшения на его стенах напоминают морщины на лице старика. И все же оно по-прежнему величественно и красиво.

Я зашел внутрь вокзала – точно открыл ворота в родной край. Кажется, глянь за окно и сразу увидишь свой дом. Ведь отсюда до нас ехать совсем недолго. Может, солнце не успеет взойти и закатиться, как я уже увижусь с женой, дочуркой, с друзьями! Какое это счастье! Выжил, дожил!..

В залах все солдаты, солдаты. Здесь все рокочет, радостные песни сливаются с неумолчным гулом. Как будто в здание врывается откуда-то безудержный весенний поток и, не вмещаясь в этих высоких стенах, рвется наружу. Я тоже плыву в этом потоке, точно щепочка, и не могу оторвать глаз от солдатских лиц. Как они радостны! Давно смыта с них пороховая гарь. Красиво подтянуты боевые формы. Они держатся молодцевато и с достоинством. Я знаю, многие несут на себе следы ранений. Потому так и красят солдата ордена на груди. Они сегодня вправе гордиться. Страна чествует своих сынов, одержавших победу в священной войне. "Солдаты, солдаты, как вы счастливы! – шепчу я про себя. – Да, вы герои! На всю жизнь обязан я вам моим сегодняшним счастьем. Вы сорвали с лагерей колючие заграждения, вы принесли свободу пленным. И я знаю, как много преодолели вы трудностей, как много принесли жертв на славном пути своем. Спасибо вам, солдаты, солдаты!

А на мне – ни ран, ни орденов. Но я говорю это не из зависти к вашим наградам. Я ни от кого не отверну лица. Взгляните, солдаты, мне в глаза, и вы поймете, что у меня на сердце. Я возвращаюсь из фашистского плена. Фашизм загубил мою молодость, но он не смог ни на каплю уменьшить моей любви к Родине. Я научился в неволе любить Отчизну еще крепче. Но я научился там и ненавидеть. Я и после войны возвращаюсь солдатом, чтобы бороться против фашизма. Я не устану направлять в его последышей огненные стрелы моей ненависти, и нет мне демобилизации, пока будет жив на земле хоть один фашист".

Я прошел вокзал и очутился на перроне. Здесь тоже толпятся солдаты. Море людей захлестывает поезд. Вагоны переполнены.

То и дело натыкаясь на людей, я все быстрее шагаю вдоль состава. Вот и паровоз. Поезд готовится к отправлению. С фырканьем вырываются из трубы клубы горячего пара. Пожилой машинист высунул из окна голову, взглядывает на часы. До отправления остаются считанные минуты...

– Товарищ машинист! – кричу я. – Не возьмете ли меня с собой до Казани?

Машинист сначала, кажется, не расслышал; он рассмеялся, и рыжие остроконечные усы его запрыгали.

– А сколько вас? – спросил он.

– Один я, дядя, один, – кричу я, обрадовавшись. Ну, кажется, повезло.

Машинист сбил замасленную шапку на затылок и указал рукой на перрон. Я понял его. Нас тут тысячи и тысячи, всех на паровоз не заберешь.

Я посмотрел на колеса паровоза, и зависть меня взяла. Хорошо им: знай себе катятся. Вот сейчас они тронутся с места и побегут. И до Казани доедут, и обратно вернутся.

– Не торопись, солдат, – оборвал мои мысли басовитый голос машиниста. – Пять лет терпел, денек потерпишь. Поезд-то, чай, не последний, не нынче, так завтра – все равно в Казани будешь! – сказал он и скрылся в глубине будки.

Я обошел паровоз, и за тендером мне бросилась в глаза ступенька вроде сиденья. Сбоку был даже поручень. В ту же секунду паровоз дал оглушительный гудок и двинулся с места. Я, не долго думая, вскочил на ступеньку за тендером и уселся поудобнее. Уже через полчаса окраинные дома Москвы скрылись из виду. Поезд все набирал скорость, точно состязался с ветром.

Может, причиной тому была только моя радость, но на первых порах я не чувствовал холода. Однако постепенно декабрьский ветер стал пробираться даже за пазуху, словно и ему хотелось погреться.

Я еще глубже нахлобучил шапку и поднял ворот шинели. Только руки никак нельзя было согреть. Я снял ремень, продел его через поручень и привязал себя к паровозу. Теперь можно сунуть руки за пазуху. Я немного успокоился.

Через несколько часов паровоз сменился. Для меня это было очень кстати: я успел сходить в здание вокзала, согреться. Оставалось ехать еще ночь.

Подъехал сменный паровоз. На этот раз я не стал проситься у машиниста. Поезд тронулся, и я вскочил на прежнее место. Ночью ветер усилился, в лицо мне захлестало снежной крупой. Мороз пронизывал до костей. Я замерзал, а до Казани было все еще далеко. Сходить на полпути не хотелось.

На какой-то станции поезд остановился; с паровоза сошел машинист с горящим факелом и начал осматривать колеса. Я съежился, чтобы остаться незамеченным, но машинист неожиданно поднял факел как раз у меня перед носом.

– Ах ты, черт, чтоб твою бабку на том свете козы забодали! выругался он и стащил меня за полу шинели на землю. – Что это ты вздумал, а? Сколько воевал – жив остался, а тут под колеса хочешь угодить? Ах ты, дурак беспутный!..

В голосе его почувствовалось волнение.

– Ведь закоченел весь. Нельзя ж так, сынок, – сказал он приглушенно и, подхватив меня под руку, повел к паровозу.

– Игнат, Игнат, – позвал он. В окно паровоза выглянул молодой парень.

– Прими-ка вот этого, а то трясется, как мокрая курица. Пусть отогреется, – сказал машинист.

Я кое-как взобрался на паровоз. Там встретил меня Игнат. Горячий воздух ударил в лицо. Я сел в сторонке на корточки.

– Далеко едешь?

– В Казань...

Игнат расспрашивал еще о чем-то, но я уже разомлел в тепле и обессилел. Голова отяжелела. Игнат откинул дверцу топки. Горящие угли походили на слитки золота. Мне почудилось, будто и я очутился в этой печи, но не горю, а мне лишь становится теплее и приятней... Что было дальше, уже не помню – я заснул...

Вдруг кто-то толкнул меня.

– Подымайся, солдат, в Казань приехали, – сказал чей-то голос.

Я мигом вскочил на ноги.

...Да, мы были уже в Казани. Здравствуй, родимый край! Я вернулся. Здравствуйте, люди, деревья, камни, огни, все, все! Здравствуйте!

Я торопливо вышел в город. Вот он, знакомый сад на привокзальной площади, деревья, одетые снегом, точно белым пухом. Кажется, они радостно улыбаются мне из-под своих уборов.

По какой же улице мне пойти? Я бы сейчас пошел по всем сразу, чтобы увидеть все дома, весь город. Совсем растерявшись от счастливого волнения, я все кручусь возле сада. Мне все кажется, что нужно было что-то сделать, но я забыл – что. Я сдержал шаг. Отстегнул флягу с водой. В родной город хочется войти с чистым лицом. Я освежился, и мысли прояснились.

И вот я иду по городу. Еще рано. И я не тороплюсь. Смотрю на каждый дом, на каждые ворота. Вспоминаю, как ходил когда-то по этим улицам. И чем ярче оживает во мне прошлое, тем радостнее становится на душе... Кажется, тяжелая накипь мучительного прошлого так кусками и отваливается от сердца.

Я вышел на улицу Татарстан. Вот она, знакомая электростанция, вот дом, где жил великий поэт Тукай. А там, словно в огромной чаше, разлилось озеро Кабан. Тут трамвайная остановка. А вот высокий толстый деревянный столб. О, как памятен мне этот столб! Как часто я, бывало, стоял возле него. Как раз здесь, еще юношей, я повстречался со своей первой любовью. Да, это всего лишь простой деревянный столб. А мне он близок до сердечной боли. Как бы тяжело мне было, если бы я не увидел его сейчас! Я прислонился к нему спиной и замер. У этого столба я силен, я сын моей Родины! И чудится мне, что он обнял меня незримыми руками и тихо шепчет:

– А-а, вернулся, родной!..

У меня вздрогнули губы. Слезы покатились по щекам. Я плачу от радости, и от этого становится только легче. Кажется, горе, годами сбивавшееся в моей груди в камень, теперь тает и вместе со слезами выливается наружу.

Как легко мне дышится у этого столба!

Я СМОТРЮ ТЕБЕ В ГЛАЗА

(Послесловие)

Молодой человек!

Прежде чем закончить свое повествование, я хочу сказать тебе несколько слов.

В этой небольшой книге я, конечно, не мог рассказать обо всем, что видел и пережил в фашистском плену.

О зверствах гитлеровцев писали немало до меня, будут писать и после. Еще не до конца разоблачены чудовищные преступления фашистов перед человечеством. На полках темных архивов еще хранятся горы и горы документов о судьбах многих тысяч пока еще неизвестных героев-патриотов. Когда-нибудь историки вынесут на свет эти пожелтевшие листы, и имена безвестных героев, пожертвовавших своей жизнью во имя Родины и родного народа, песней славы прозвучат на весь мир. Эти простые советские солдаты не склонили головы перед жестоким врагом, не пали на колени. Они жили в борьбе и умирали в борьбе.

Если ты, вставая утром, видишь на подоконнике цветы с распускающимися бутонами или слышишь пение птиц на тополях за окном, помни: радость этого светлого дня окуплена жизнью и тех, кто пал в фашистской неволе.

И когда мать ставит перед тобой на стол горячие пироги со словами: "Ешь, сынок" – и с улыбкой гладит тебя по голове, знай: в грустной задумчивости ее глаз скрыта глубокая скорбь по солдатам, что не вернулись с войны.

Когда ты сидишь в школе, читаешь или бродишь с друзьями по цветущим лугам, не забывай: тысячи солдат пролили на эту землю кровь во имя твоей счастливой жизни.

Сегодня я сижу у солнечного окна моей тихой комнаты и повествую о том, что я перенес. В эту минуту ты стоишь перед моими глазами. Ты еще молод. На лице у тебя ни одной морщины. В глазах твоих искрится молодость. Скоро ты вступишь в жизнь и выйдешь в далекий путь. На этом пути я желаю тебе счастья и только счастья. Пусть дом твой пребудет в мире и спокойствии. Но не забывай: у тебя есть враг, и враг этот – фашизм. Возможно, он сменит одежду, но черное его нутро от этого не изменится. Оно останется таким же бесчеловечным. Может быть, никогда больше над землей не пронесется война, но в борьбе против фашизма в любом его виде ты останешься солдатом на всю жизнь. Жить в наше время – значит не только бороться за существование, но прежде всего бороться против исчадия зла на земле – против фашизма.

Готов ли ты к этой борьбе?

Тверд ли ты душой?

Сумеешь ли ты распознать врага?

Фашистов обычно сравнивают с псами, гадюками и прочими хищными существами. Если б они на самом деле были такими, то с ними было бы легче справиться. Фашист опасен прежде всего тем, что внешне он такой же человек, как и другие. Он одевается и говорит по-человечьи. Но одежда его – лишь прикрытие звериного облика; в его словах таится яд, его коварный ум ищет уловок закабалить тебя.

Фашизм делает людей бездушными, как камни, брата восстанавливает против брата, и человек перестает видеть цветы, слышать песни и чувствовать радость.

Молодой человек!

Береги чистоту своего сердца. Я гляжу тебе в глаза с самыми светлыми надеждами. Я верю: там, где ты, не бывать фашизму!

1956 – 1957.