Текст книги "По путевке комсомольской"

Автор книги: Н. Соколов-Соколенок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

В заключение предревкома сказал:

– А впрочем, вы и сами грамотные. Небось комсомольцы, да еще какие! Из Москвы присланные! Приедете на места, присмотритесь и сами разберетесь, что к чему. Если будут какие трудности, председатели ревкомов помогут, они у нас стреляные воробьи. Подскажем и мы – отсюда. Обращайтесь безо всякого стеснения. Вот и все. Желаю вам доброго пути и, как говорят, ни пуха ни пера.

Наверное, потому, что мы были еще очень молоды и неопытны, а также и потому, что почти ничего не знали, да и смутно представляли характер предстоящей жизни и работы, все нам казалось в эти минуты ясным, понятным и простым. Поэтому никаких уточняющих служебных или житейских вопросов с нашей стороны не последовало. Спросили только, кому конкретно куда ехать, как будем добираться и когда. [32]

Присутствовавший здесь же секретарь ревкома зачитал станицы и хутора, куда требовалось послать одного-двух человек пополнения. Мы же в свою очередь назвали по порядку расположения в списке фамилии тех, кто в названные места поедет.

Я и мой земляк и друг Вася Царьков направлялись членами ревкома в глубинную станицу Малодельскую, находившуюся примерно в 60 верстах от Михайловки, вверх по течению реки Медведицы, на ее левом берегу. На удивление близко от Малодельской, также по реке – на расстоянии всего в 10 верст, – располагалась еще две станицы: Сергиевская и Березовская, а в 25 верстах – крупная слобода Даниловка. Весь этот район приречных станиц являлся пограничным с Саратовской губернией ныне все они входят в Волгоградскую область).

Наша, малодельская, подвода, да еще парная, к счастью, стояла у ревкома, и мы с Васькой решили ехать немедленно. И хотя прибыть на место мы должны были далеко за полночь, предревкома такое решение одобрил, так как подвода, по его расчетам, еще засветло доберется почти до хутора Сенного, а там рукой подать до станицы Сергиевской, а дальше и Малодельская. Он считал, что участок дороги, где придется ехать в темноте, в это время был совсем спокойным и безопасным.

Возчик наш, назвавшийся Трофимом, исконный малодельский казак, имел чуть ли не во всех близлежащих станицах и хуторах многочисленных близких и дальних родственников, жизнь каждого из которых была у него как на ладони. А уж о малодельцах-то он знал всю их подноготную. За длинную дорогу Трофимыч – так мы сразу начали его величать – рассказал нам многое и о самих станичниках, и о былом житье-бытье казаков, и о думах, которыми они в настоящее время жили. И за это ему большое комсомольское спасибо, это нам очень пригодилось и помогло.

Первое, что нас особенно интересовало и волновало, – это история недавних боев Красной Армии и партизанских отрядов с красновцами и деникинцами в этом районе. Здесь мы готовы были ловить буквально каждое слово. Однако именно об этом Трофимыч ничего существенного рассказать не мог. Он не был ни участником боевых дел, ни их свидетелем. Гражданская война главным острием своим не затронула Малодельскую. В те времена, когда еще не было сплошных фронтов, станица всегда оказывалась вне главных событий, так как стояла [33] далеко в стороне от железнодорожных линий и наезженных большаков. Случалось, что ближайшие железнодорожные станции – например, Себряково, Аргада или Раковка – уже были взяты той или иной стороной, а малодельцы, не подозревая об этом, посылали по мобилизации свои подводы – для уже отступившего противника. Из того, что Трофимыч все-таки рассказал, пожалуй, наиболее захватывающими эпизодами оказались те, которые относились к более богатому всякого рода приключениями восемнадцатому году. Тогда на Северном Дону действовали многочисленные, но разрозненные по своим действиям красные партизанские отряды – Киквидзе, Сиверса, Миронова и другие. Успевшие обрасти всяческими небылицами, эти рассказы казались просто фантастическими.

И нам было особенно приятно, и мы уже заранее даже гордились, услышав, что наша Малодельская и соседние с него станицы в основном были красные и что очень большое количество казаков из этого района стали бойцами отряда Миронова и в настоящий момент продолжают драться с белогвардейцами на Донце, в районе Белой Калитвы.

Уже зная о том, кто мы такие и зачем едем в станицу (об этом он успел-таки проведать в Михайловке), Трофимыч больше всего огорчался, что мы теперь не увидим той доброй старой Малодельской, какой она была раньше, до войны. По его словам, это был спокойный, утопающий в зелени райский уголок донской земли с щедрыми гостеприимными казаками и казачками.

– А что касаемо казачек, то боевее и краше наших малодельских, бывало, по всему округу не сыщешь. Сейчас девчат тоже маловато стало, но… – Здесь Трофимыч чуть запнулся, повернулся в нашу сторону, хитровато улыбнулся и продолжал: – Про вас, двоих-то, найдется… – Что-то старик хотел добавить, но неожиданно замолк и после небольшой паузы снова заговорил, но уже о другом: – Станица сегодня совсем не та. Война все вверх дном перевернула. Главное – людей стало мало. Работы полно, а работать некому. Было когда, к примеру, две сотни добрых казаков, теперь и пары десятков не наберешь. А те, что есть, – какие это казаки? Старые хрычи, вроде меня, да инвалиды. Раньше даже бабы дюже работали, а теперь и их осталось не более половины. Как угнали куда-то с подводами, так и не вернулись. Теперь даже не разберешь, где они. Не то у ваших, не то у белых. [34] А те, что дома, тоже работать не хотят. Говорят так: красные пришли – корми, белые пожаловали – тоже корми, а здесь еще и зеленые завелись; когда нет ни красных, ни белых, эти зеленые тут как тут, тоже норовят на кормежку в станицу наведаться. Разве на всех напасешься?

Трофимыч задумался, а потом заговорил снова да о жаром:

– А казаки-то были какие! Что дубы! Справные во всем. А ежели в седло сядет, просто залюбуешься. Одна грация. Любой фокус покажет. Моргнуть не успеешь, как шашкой любое полено одним взмахом разрубит. Ваши мужики так и топором не справятся. Эх, да что там говорить! Тех казаков не стало…

– Будут, – сказал Вася.

– Где там быть? Разве на войну напасешься?! Одна кончилась, свою новую заварили. Как-никак уже пятый годок воюем, скоро шестой пойдет. Многие с немцев не пришли. А кто пришел, теперь друг против друга пошли, да дерутся-то как – только чубы летят! Хуже чужих – насмерть, без всякой пощады. Хотя бы примирил их кто…

– Ленин-то за народ, за мир, за счастье людей борется, – перебил я старика, – только вот казаки-то еще не все за него. Разных Красновых и деникинцев слушают. Прикончили бы их – и все мирно да тихо бы стало.

– Это-то верно, – помолчав, сказал Трофимыч. – Только вот пугают казаков: говорят, заместо казаков иногородние верх возьмут. А если так, казак с Советской властью не пойдет.

– Пойдет, – возразил я. – Молодежь пойдет. Подрастет, разберется, что к чему, и пойдет. Иногородние здесь ни при чем. Перед Советской властью все равны.

Старый казак повернулся, прищурился, хитро посмотрел на нас и не без иронии заметил:

– Говорите: молодежь? Ждать долго придется. Пока что она всеми днями на палках гоняет; в одной руке палка заместо коня, в другой – вторая заместо шашки. Крапивник рубают… А что касаемо иногородних, то казаки и на равную с ними не пойдут.

Поняв, что не переубедить старика, мы перевели разговор на другую тему.

– А где малодельцев больше: у наших или у белых?

– У красных, пожалуй, поболе. Много с Мироновым пошло, а теперь всего больше в двадцать третьей дивизии, [35] что на Донце сейчас стоит. Там и баб наших много. Кто за мужьями добровольно поехал, а кто по мобилизации со своими подводами в обозах мается.

Как потом выяснилось, дислокация частей нашей армии довольно легко и точно вскрывалась через тех самых мобилизованных подводчиков, которые, выполнив свои обязанности, возвращались в станицы. Во всяком случае находясь уже непосредственно на работе в станице, мы очень часто именно таким путем узнавали примерное расположение многих полков и дивизий 9-й и 10-й армий Южного фронта и почти безошибочно направляли по назначению отставших или одиночно следовавших в свои части красноармейцев.

За время долгого путешествия немало рассказали старому Трофимычу и мы. Он очень подробно расспрашивал о Москве, которую ему не довелось увидеть, о жизни в наших родных местах, о Советской власти, о том, что будет с казаками, если окончательно победят Советы.

– А правда, что при коммунии всю землю, движимое и недвижимое имущество у казаков отберут и все будет в общем пользовании с иногородними? Сказывали еще, что иногородних-то будет и больше: говорили, что их пришлют на Дон с тех мест, где земли недостаток…

Крестьянское сочувствие его было на нашей стороне, однако, судя по вопросам, влияние белогвардейской пропаганды проскальзывало в каждом слове, в любом вопросе.

– Намедни сказывали, что какая-то ваша говорила, что при коммунии даже и жены будут общие, вроде как…

Путь до станицы оказался исключительно утомительным и по времени, и по однообразию открытой степной местности. Каждый раз, когда мы спрашивали Трофимыча, сколько еще осталось ехать, то неизменно слышали в ответ: «Верст десять с гаком…» Что же это за мера такая – бесконечный гак! Чем меньше как будто остается ехать, тем гак этот оказывается длиннее действительного расстояния.

Позади остались хутора Сидоры, Моховской, Большой. В каждом у Трофимыча были друзья, знакомые. Хоть минуточку, но с каждым таким встречным надо остановиться, погутарить. Вопрос у всех один: «Что нового? Только вот сказывали, как будто по ходатайству ревкома наши подводы на днях вернутся, а на их место [36] уже мобилизуют из станиц, что поближе к фронту. Уж пора бы, дел и дома хватает…»

Наконец мы уснули и очнулись, когда подвода уже стояла. На просторной церковной площади, у широкого, с навесом, крыльца большого деревянного одноэтажного дома – кругом было темно и пусто. Только крыльцо тускло освещал висевший керосиновый фонарь. Света в ближайших хатах не видно. Это и была станица Малодельская. Мы остановились у крыльца Малодельского станичного ревкома.

Нас никто не встретил. В здании ревкома находился только дежурный – старый казак, назвавшийся Михаилом. Он быстро куда-то сходил и, вернувшись, сообщил Трофимычу, куда нас развести на постой, добавив при этом, что, если отведенные хаты нам не понравятся, завтра с утра их можно будет сменить.

Первым разместили на жительство Васю Царькова – здесь же на площади, прямехонько против ревкома, у местного дьячка. Хата была добрая. Сам дьячок, может быть, потому, что уже привык нести «постойную» повинность, а может быть, и потому, что еще крепко побаивался новой власти, принял Васю гостеприимно, приветливо, поместив его в отдельную, увешанную иконами комнату. Узнав, что мы приехали в станицу вместе – на постоянную работу в ревкоме, – дьячок предложил и мне поселиться здесь же, но я отказался и, как выяснилось потом, правильно сделал.

Меня поселили в небольшой, но чистой и хорошо прибранной хате казака Мелехова. По возрасту Мелеховы годились мне в родители и приняли меня исключительно тепло и радушно.

Не прошло и четверти часа, как я уже не без помощи хозяйки умылся и очистился от дорожной пыли и, несмотря на столь ранний час, забыв об усталости, сидел в кругу своих новых знакомых за наскоро накрытым столом. Хозяйка стыдилась бедности стола, я же, мысленно перенесясь в родные места, представлял, как были бы счастливы мои родители, если бы имели в своем доме такие съестные припасы…

Мелеховы, забыв, что еще не совсем рассвело, просто засыпали меня вопросами о жизни в Москве и Владимире, о моих родных и о собственной моей судьбе. Больше всего они желали скорейшего разгрома Деникина и возвращения красного донского казачества к мирному труду. [37]

Друг Вася, наверное, видел уже третий сон, когда наконец уложили в постель и меня. Спалось на новом месте после столь длительного путешествия, да еще на хозяйской пуховой перине, настолько хорошо, что, когда я проснулся, ходики показывали уже около одиннадцати часов. Хозяйка сообщила, что за мной уже два раза приходили из ревкома, но она, из жалости ко мне, не хотела меня будить. Наскоро собравшись и выпив молока, я отправился в ревком. Всю дорогу меня беспокоило только одно – как бы там, в ревкоме, не заслужить репутацию беспробудного сони, с которым больших дел не сделаешь, Советской власти не построишь.

Вася уже сидел в ревкоме и за два часа так освоился с обстановкой, что чувствовал себя как давнишний здешний работник. Он меня и представил председателю ревкома Григорию Ивановичу Гребенникову, его заместителю Решетину, ведавшему земельными делами, и казначею ревкома Макарову.

О всех трех я уже кое-что знал от Мелеховых. Мне было известно, например, что Гребенников и казначей Макаров – это «чистокровные» казаки, а Решетин, которого, кстати, в станице недолюбливали, – из иногородних. Гребенников, по мнению станичников, в теперешнее трудное время хорошо справлялся с делами и пользовался среди них высоким авторитетом, тогда как казак Макаров, семья которого до революции относилась к зажиточным, часто бывал груб и из-за своих критических, а порой враждебных высказываний вызывал у станичников чувство настороженности и подозрения. Оправдывая себя, он любил говорить: «Язык мой – враг мой».

Вся руководящая тройка, и особенно председатель ревкома, встретила меня приветливо. Чувствовалось, что Вася уже успел сообщить им мои биографические данные, и поэтому никаких вопросов по этому поводу мне не задавали. Все, казалось, было хорошо, если бы не мой слишком юный вид. Я явно читал на лицах присутствующих мысль: всем бы хорош, только уж очень молод, восемнадцать лет, а с виду не дашь и шестнадцати… Но нет худа без добра. Может быть, именно это и расположило ко мне впоследствии казаков станицы.

Несомненно, больше всех был доволен таким пополнением рядов председатель ревкома Григорий Иванович. В его распоряжение поступали два новых работника, на которых можно было положиться. Кроме того, в станице начинали действовать два опытных, со стажем практической [38] работы, комсомольца, а это означало, что в Малодельской появилась возможность создания комсомольской организации.

Прежде чем говорить с нами о деле и определять наши функции в ревкоме, председатель Гребенников поинтересовался, устраивает ли нас местожительство и нет ли необходимости его сменить. Я и Вася Царьков ехали сюда, как и другие наши товарищи, готовыми встретить любые трудности, готовыми к полевым и военным условиям жизни, и поэтому все здесь казалось нам на высоте. Лично я в этом не ошибся: жил в замечательной семье, которую искренне полюбил, которая достойна самых добрых воспоминаний.

Давая установку по работе, предревкома, собственно, подтвердил все то, что нам уже говорили и в штабе фронта, и в окружном ревкоме в Михайловке. Многое из того, на что он указывал, описывая местную обстановку, совпало с рассказами нашего славного деда Трофимыча по пути в Малодельскую.

Я и Вася еще в Михайловке назначались членами ревкома станицы. Теперь при распределении обязанностей Васе было поручено стать станичным казначеем, я же получил сразу три нагрузки: секретаря ревкома, завкульта и, что самое забавное, заведующего отделом записи актов гражданского состояния (сокращенно: загс), о названии и функциях которого я к этому времени просто не имел никакого понятия. В общем, стал первым завзагсом станицы Малодельской, с аппаратом в одну единицу.

– А что этот загс должен делать? – спросил я председателя ревкома.

– Дело нехитрое. По инструкции, заведешь тетрадь и будешь в ней записывать, или, как говорят, регистрировать, браки и новорожденных и после этого выдавать на руки вроде как бы брачные свидетельства и метрики. Бланков таких еще нет, а поэтому выдавай пока простые ревкомовские справки-удостоверения за моей подписью. Сегодня же сходи к попу и предупреди его, что без этих наших удостоверений совершать церковные обряды наперед нас ему строго запрещается, так как они никакой законной силы иметь не будут.

Немного помолчав и о чем-то подумав, Гребенников продолжил:

– По всем правилам, надо бы выдавать документы на умерших, но… пока этого делать не будем. С умершими [39] пусть пока поп разбирается, здесь ему послабление сделаем. Догадываешься почему? – Тут Григорий Иванович досадливо поморщился: – Шуму уж от этого очень много. Как начнут здесь родственнички на весь ревком голосить, не сразу сообразишь, куда деваться от них. Работа страдать будет… Правда, по инструкции предусмотрено загсу заниматься и еще одним гражданским делом – это разводами. Но у нас на Дону эта статья уж совсем ни к чему. Разводы у нас что-то совсем не слышны: раздерутся – разъедутся; соскучатся – опять вместе, как будто ничего и не бывало. Это не так, как у вас, москалей. У нас, если казак или казачка и побалуют где, семья все равно тверже камня остается.

* * *

Практически вся моя работа по загсу свелась к тому, что я только женил: в Малодельской я успел соединить законным браком пару станичников и несколько хуторских. Новорожденных за короткое время моего пребывания здесь регистрировать не пришлось.

Итак, мы, члены ревкома, стали осуществлять в станице власть и строить новую, многим людям еще не понятную жизнь.

По вечерам, точь-в-точь как бывало и до революции, при станичном атамане, крыльцо дома ревкома служило местом постоянной сходки казаков, любителей порассуждать о прошлом, настоящем и будущем (с той лишь разницей, что теперь здесь собирались преимущественно старики).

Больше всего казаков занимали события сегодняшнего дня, и среди них особенно положение на фронте, который находился совсем-совсем рядом. Источниками самой последней информации в этом случае служили временно мобилизованные подводчики, которые, отбыв гужевую повинность, возвращались по одному то в станицу, то в какой-нибудь из ближайших хуторов. Наиболее достоверные сведения, однако, привозили раненые одностаничники. Последних допрашивали здесь с особым пристрастием, и все сообщаемое ими немедленно, словно по телеграфу, становилось достоянием всех соседних станиц и хуторов. В частности, не успели мы еще и оглядеться как следует на новом месте, как на одной из таких сходок уже обсуждалось полученное из Березовской сообщение, что на участке фронта, где-то под Усть-Белокалитвинской, идут тяжелые для наших войск бои и что дела складываются для красных неважно. Эти сведения [40] привезли два раненых березовских станичника. Как потом выяснилось, были они недалеки от истины.

Буквально через несколько дней после приезда в Малодельскую и я и Вася Царьков чувствовали себя здесь совсем как свои люди. Мы уже знали почти каждую семью, и малодельцы все знали о нас, и мы им пришлись по нраву. Полюбили нас за то, что мы сразу, без разгона начали жить жизнью и заботами местных людей, в чем могли – помогали им, чего не умели – старались учиться у них. Нередко бывали мы и на вечерних сборищах. В свободное время мы шли туда потому, что хотели поближе познакомиться с людьми и услышать об интересных эпизодах из жизни казачества. Кроме того, мы и сами были не прочь послушать какие-нибудь новости, особенно о положении на фронте. Ну и конечно, когда речь заходила о сегодняшнем дне, нам предоставлялась очень благоприятная возможность кое-что и разъяснить казакам. Газеты присылались только в ревком, поэтому мы больше других были в курсе событий, переживаемых страной.

Приходилось отвечать на разные вопросы. Например, что такое Советская власть и что она дает народу? Чем отличаются между собой программы большевиков и меньшевиков, эсеров и других партий? Что дает казаку декрет о земле, которой у него, мол, хоть отбавляй – успевай только обрабатывать…

Жизнь в станице протекала в это время тихо, спокойно, неспешно. Все до единого ее жители горели единственным желанием, чтобы поскорее окончилась война и домой вернулись их родные и близкие. Однако за этой внешней тишиной и спокойствием скрывалось много нерешенных проблем. И в частности, одной из них являлся вопрос: как вернуть людей к нормальной трудовой деятельности?

Абсолютное большинство трудоспособных казаков действительно отсутствовали, они состояли в рядах Красной или белой армий, но в станице все же осталось достаточное количество людей, которые могли и должны были работать, каждый по своим силам.

Здесь жили такие неработающие старики, которые в наших, среднерусских местностях, как говорится, еще сто очков вперед молодым дадут. Даже с таким действительно престарелым казаком, каким был наш возница Трофимыч, не всякий еще сумел бы потягаться. В этом, кстати, мне пришлось убедиться, когда я впоследствии [41] встретился с ним на фронте, где такие же, как он, ходили на врага в атаку.

Слонялась по станице без дела и так называемая зеленая, или просто допризывная, молодежь, которая в наших родных местах – я уже не говорю о комсомольцах – равнялась в работе со взрослыми и на селе, и на транспорте, и в мастерских, работавших на оборону.

В таком же нерабочем состоянии находилось здесь немало взрослых казаков, которые по тем или иным причинам уклонились от добровольного активного участия в войне или уже побывали на фронте и после ранений, контузий и болезней не желали возвращаться в свои части.

Наконец, ударной трудовой силой в те трудные времена могли стать казачки, которые издревне несли на себе основательную часть не только домашних, но и сельскохозяйственных работ. Но и они не проявляли охоты тряхнуть стариной и взяться за работу.

Сил, как видно, было достаточно, но работать оказалось некому. Весной девятнадцатого, в месяцы страдной поры, на Дону в поле никто не вышел. Хлеб не посеяли. И на первый взгляд, кроме нас, ревкомовских работников, это никого и не беспокоило. Причин было много, главных же, на мой взгляд, две. Первая – жизнь на территории, непосредственно охваченной войной, в которой смертельные враги – свои же станичники, ничем не гарантировала, что собранный урожай попадет в руки, его растившие. Если завтра снова придут белые, они в отместку все до нитки отберут у тех, кто сочувствовал или воевал на стороне большевиков, говаривали одни. Примерно так же рассуждали и другие, среди которых быстро распространялись слухи, что большевики и у своих-то реквизируют излишки хлеба, а уж у белых все подчистую изымут.

Вторая причина безразличного отношения к родному полю была в том, что подавляющее большинство казаков жили еще достаточными запасами продовольствия. В то время как у нас, в центральной части России, население перебивалось четвертушкой черного, смешанного со жмыхом хлеба, здесь в каждой казацкой семье еще в достатке был и белый пшеничный хлеб, и пшено, и сало, и даже такие десерты, как соленые арбузы, моченые яблоки и сливы.

Еще одна из злободневных проблем, вставших перед нами: как в этой сложной обстановке и какими наиболее [42] действенными путями завоевать сочувствие и симпатии людей к Советской власти?

Говоря о малодельской молодежи – а ее в станице насчитывалось сравнительно много, – нужно учесть, что она по своим политическим взглядам и настроениям была исключительно разной и сложной. Одна часть была сочувственно настроена по отношению к нашей новой власти и во всем нам помогала. Другая, связанная с родственниками-белогвардейцами, держалась подавленно и тихо, как бы чувствуя свою вину за связь с белыми, многие из них стремились продемонстрировать уважительное к нам отношение. Пожалуй, самыми трудными для нас оказались те ребята, которые очень умело скрывали под личиной активности и доброжелательности ко всем комсомольским мероприятиям свои внутренние колебания, выжидательную позицию приспособления. Проверить их удалось. Но об этом несколько позже.

Помимо уже упоминавшихся служебных нагрузок мы с Васей Царьковым сразу же приняли на себя заботы о местной школе. Установив, что в станице не хватает преподавателей, мы срочно связались с родным Владимирским губкомом, в результате чего через каких-нибудь две недели к нам прибыл на пополнение гусевский учитель, комсомолец Тодорский. Нас, посланцев комсомола, стало трое – по тем временам уже силища!

Кстати, запрашивая себе пополнение, мы передали владимирским комсомольцам и первый коротенький отчет о наших делах на Дону, попросив их проинформировать обо всем и наших родителей, которым еще не удалось написать ни одной строчки.

Вспоминая пережитое, сейчас трудно сказать, что нам тогда было ближе и дороже: отцовский дом или комсомольский центр. Обещанного нами следующего подробного отчета послать не удалось. Для нас наступили жаркие дни.

Чтобы вовлечь молодежь в общественную работу, мы задумали и немедленно организовали в станице любительские драмкружок и хор. И тот, и другой начали настолько успешно работать, что через каких-нибудь три недели своими выступлениями мы покорили не только одностаничников, но и заявили о себе на всю округу: даже встал вопрос о наших «гастролях» в соседние станицы и в Михайловку. Кстати, в драмкружке я значился среди исполнителей главных ролей, а в хоре выполнял обязанности и его руководителя, и дирижера, и даже солиста. [43]

Сейчас с трудом представляю себе, как же слушали тогда мой голос, с возрастом ломавшийся и переходивший от дисканта в жиденький баритон.

Драмкружок по своему составу неожиданно оказался настолько многочисленным, что пришлось раздать роли для подготовки сразу двух пьес. Одной из них была небольшая одноактная пьеса-агитка неизвестного автора «Солдат вернулся с фронта», текст которой привезли из Михайловки; вторую – «Бедность не порок» Островского – предполагалось поставить позднее как более трудную. В первой я играл роль солдата, во второй – приказчика Мити. Вася Царьков в пьесе Островского должен был исполнять роль Гордея Карпыча Торцова, Коля Тодорский – Любима Карпыча.

Насколько рьяно все взялись за первую пьесу, можно судить по тому, что она была готова к показу всего-навсего за десять дней. Репетиции шли ежедневно. Своими силами кружковцы готовили и сцену, и декорации, и весь необходимый реквизит.

И вот спектакль состоялся. Школьный класс, где была оборудована сцена, станичники заполнили до отказа. Пришли и старые, и малые. Несмотря на некоторые шероховатости в игре «актеров», заметные только самим участникам спектакля, он прошел с большим, я бы сказал, с потрясающим успехом! Все мы были счастливы, но особенно я и Вася. Наша затея удалась на славу, если не считать, что произошел обычный для тех дней инцидент, который все квалифицировали, как прямое на меня покушение.

По ходу пьесы возвратившийся из Красной Армии молодой казак вступает в конфликт со своим отцом и старшим братом, ярыми сторонниками старого режима. На этой почве происходит острая семейная ссора, в результате которой старший брат хватает стоявший в углу хаты карабин и со словами: «Собаке – собачья смерть» – в упор стреляет в казака-красноармейца. Карабин, разумеется, зарядили холостым патроном, и мы с Васей это лично проверили до начала спектакля. В нужный момент раздался выстрел, но, как оказалось, не холостым, а самым настоящим боевым патроном. Падая на пол, я еще подумал: «Как здорово бабахнуло, вот это произведет впечатление на публику!…» Так оценили выстрел и все остальные члены кружка, пока, уже после спектакля, делясь впечатлениями, кто-то не обнаружил, что настоящая пуля пробила насквозь дверь на сцене и застряла в [44] стене следующей комнаты на высоте не более метра от пола. Тут же нашли и дырку под мышкой моей шинели.

На скорую руку произведенное расследование установило, что гибель владимирского комсомольца стала бы неминуемой, если б не большая – не по росту – шинель. Наступив на волочившуюся полу шинели, я споткнулся и начал падать на какую-то секунду раньше положенного срока, да и не в ту сторону. По нашим прикидкам, пуля должна была пробить мою грудную клетку. Кто-то из наших же кружковцев – тайных врагов новой власти – в последний момент незаметно успел перезарядить карабин боевым патроном. Но кто был автором этой хитро задуманной диверсии – установить не удалось.

После спектакля я возвращался домой очень поздно. Ночь была дьявольски темная – хоть глаз выколи.

То ли под влиянием только что сыгранной пьесы а злополучного выстрела боевым патроном, то ли под впечатлением распространившейся с вечера новости об убийстве пробравшимся в соседнюю станицу белобандитом своего зятя, секретаря местной партячейки, то ли, наконец, просто из-за тьмы кромешной и пустынной улицы, но я вдруг почувствовал какую-то неловкость и даже настороженность. Около моего дома заметил из-за изгороди тени каких-то людей, молча сидевших на крыльце. Я никогда не был трусом, но здесь что-то во мне екнуло. В мыслях промелькнули подбрасываемые нам, комсомольцам, анонимки, в которых на разные лады нам угрожали и требовали: «Москали, убирайтесь в свою совдепию, иначе мы с вами расправимся и живыми не выпустим». Во всяком случае, тогда я впервые упрекнул себя за беспечность и за то, что не носил с собой револьвера, как это делали большинство ревкомовцев.

Решение пришло тотчас же: идти вперед, готовым ко всяким неожиданностям. Только не подавать виду, что струсил. Иначе какой же я комсомолец!

Как только проскрипела отворяемая калитка, сидевшие на крыльце встали. Их было четверо. При моем приближении хрипловатый мужской голос спросил:

– Это не вы Соколов?

– Я.

Ответ прозвучал глухо.

– Мы до вашей милости. Не взыщите, что прямо домой да в такой поздний час. Решили дождаться, хоть до утра… [45]

Я насторожился: начатый разговор мог служить маскировкой. На улице ни души, в хате темно, не ждут. В надежде, что кто-нибудь из Мелеховых услышит и в случае чего успеет прийти на помощь, я, на ходу громко постучав по ставне, нарочито громко сказал:

– Да… поздновато. А в чем дело?

– Это мой сынок и его невеста, а это мать невестина – Наталья Ежова, из Березовской. Женить хотим. Уж пожалуйста. В долгу не останемся…

– В чем же дело? Пусть и женятся на здоровье. Попируем. Не ночью же женить! Завтра приходите в ревком, и все в порядке будет. Могут прийти и одни – не маленькие. Что еще вас беспокоит?

– Так-то по-законному должно и быть. Вчера они у тебя… у вас, значит, были, а вы отказали. Мы уж и с батюшкой на завтра договорились, а тут – на, пропасть какая, нет разрешения, или – как там по-вашему – легистрации какой-то…

В темноте узнать кого-либо из ночных посетителей было невозможно, но я сразу вспомнил, что вчера действительно отказал в регистрации брака по самой простой причине: жениху только что минуло семнадцать, а невесте не хватало двух недель даже до шестнадцати. При этом показалось особенно странным, что жених и невеста стоят и упорно молчат (как воды в рот набрали), а пришедшие с ними две матери, будущие свекровь и теща, буквально неистовствуют, с пеной у рта требуя, чтобы разрешение на брак было все-таки выдано. Дело дошло даже до угрозы жаловаться на меня.